Текст книги "О хирургии и не только"

Глава 5
Я работаю в Москве

Если все кажется легким, это безошибочно доказывает, что работник весьма малоискусен и что работа выше его разумения.

Леонардо да Винчи

И вот я – штатный сотрудник головного института страны! Это прекрасно, но нужно утверждаться и расти профессионально. Нужно самостоятельно оперировать, а вот именно с этим были большие проблемы. В крупных клиниках оперируют в основном заведующие отделениями и старшие научные сотрудники. Остальные – как повезет. Я уже чувствовал себя достаточно уверенно на многих операциях, но самостоятельно оперировал довольно редко. Порой, ради возможности самостоятельно провести операцию, приходилось пускаться в авантюры. Однажды я был лечащим врачом у больного раком выходного отдела желудка, где требовалась дистальная резекция желудка – а этот вид операций я уже освоил. Курировала меня Надежда Германовна Блохина. Она тогда работала доцентом на кафедре онкологии мединститута. И вот утром она пошла на лекцию, предупредив медсестер, чтобы больного подавали в операционную попозже. Как только она вышла из отделения, я приказал сестрам быстро подавать больного и начал самостоятельно оперировать с каким-то ординатором. Когда Надежда Германовна пришла, основной этап операции мною уже был сделан. Она была крайне рассержена и отругала меня тут же, в операционной. Я прикинулся простачком, сказал, что лишь хотел подготовить больного к ее приходу, открыть живот, поставить ранорасширители и сделать ревизию брюшной полости. Но ситуация оказалась довольно простой и так нечаянно получилось, что операция уже вся практически сделана, но я с радостью готов уступить место Вам, Надежда Германовна. Она уже не так сердито проворчала: «Ладно, заканчивай сам» – и ушла. С моей стороны это было довольно рискованное предприятие, ведь Надежда Германовна в то время была всесильна, и одного движения ее изящного пальчика достаточно было для того, чтобы кого-то возвысить, а кого и сместить с должности. Со мной на этот раз все обошлось, но сейчас я никому бы не рекомендовал поступать подобным образом.

Так или иначе, но моя активность не осталась незамеченной, мне стали давать больше оперировать; помимо желудка я стал оперировать на толстой и даже прямой кишке, а также при несложных забрюшинных опухолях. Работая в таком серьезном учреждении, никогда нельзя было расслабляться. За этим следил заведующий отделением, но главное – директор института Николай Николаевич Блохин. Он практически всегда, когда был в Москве, проводил утренние врачебные конференции, и это была хорошая школа жизни.

Николай Николаевич обладал феноменальной памятью: он мог прочитать сверху вниз, потом снизу вверх сто написанных имен или цифр и воспроизвести их тут же со стопроцентной точностью. Поэтому он отлично помнил анатомию всех частей тела, и не дай бог кому-либо ошибиться хоть в какой-то анатомической области. Независимо от того, кто ошибался – ординатор или профессор, на голову несчастного обрушивалась беспощадная, длительная и остроумная критика Н.Н. Блохина. Вспоминается случай, произошедший непосредственно со мной. В отделении опухолей головы и шеи в то время изучалась методика комбинированного лечения опухолей ротоглотки, гортани с помощью предоперационной лучевой терапии с последующей операцией. При этом часто наблюдалось нагноение раны и даже некрозы с развитием аррозивного кровотечения. И вот как-то я был ответственным дежурным хирургом по институту. Меня срочно вызвали к больному с таким кровотечением. Я пришел в отделение, когда больной уже находился в перевязочной, а опытная сестра просто заткнула пальцем кровоточащий сосуд и ждала меня. Я увидел гнойно-некротическую рану на шее и аррозированный сосуд. С трудом я ушил кровоточащий участок, кровотечение прекратилось. Утром на общеинститутской врачебной конференции докладываю, что произошло во время дежурства, и описываю больного с кровотечением. Я сообщил, что имело место аррозивное кровотечение из бассейна наружной сонной артерии, которое остановлено прошиванием. И все было бы хорошо, но… Такой же как я младший научный сотрудник из отделения опухолей головы и шеи Слава Л. вдруг встает и говорит, что кровотечение, по его мнению, было из верхней щитовидной артерии. Нужно было видеть Николая Николаевича в эту минуту! Побагровев, он буквально закричал: «Как! Оперирующий хирург не знает, какую артерию он перевязывает?!» Это – полнейшая неграмотность, непрофессионализм и еще десять «не». На протяжении последующих 15–20 минут он очень талантливо разносил меня на все лады. Повторить все, что он говорил, невозможно, а я стоял перед большой аудиторией, пытаясь что-то пролепетать о некротических изменениях тканей в зоне операции, но он меня не слышал, вернее, не хотел услышать. Свою гневную тираду Блохин закончил тем, что вот сейчас он с профессором А.И. Пачесом (тогда заведующий отделением опухолей головы и шеи) пойдет к больному и покажет всем, а в первую очередь мне, как хирург должен знать анатомию. И вот вся процессия направляется к больному: впереди академик Н.Н. Блохин, за ним профессор А.И. Пачес, далее сотрудники отделения, замыкаю кавалькаду я.

Больного привозят в перевязочную, открывают рану, и тут немая сцена – Николай Николаевич в течение нескольких секунд смотрит на рану, представляющую собой сплошную зону некроза, где невозможно дифференцировать ни одну анатомическую структуру, цедит сквозь зубы «здесь сам черт не разберется», поворачивается и уходит. Но свидетелями этой сцены стали лишь несколько человек, а распекал-то он меня перед всем институтом! У меня была слабая надежда, что на следующий день на конференции он скажет, что был неправ, но я захотел слишком многого. Боги перед смертными не извиняются!

Вскоре произошел еще один эпизод, который можно отнести, скорее всего, к разряду курьезов. Какое-то время наши общеинститутские утренние конференции проходили в большом конференц-зале мест на триста. Как и положено такому залу, в нем имелась сцена с председательским столом. За ним чаще всего восседал сам Н.Н. Блохин, а дежурный врач, отчитываясь, стоял внизу перед сценой, и на него взирал весь зал. В то время помимо клиницистов на утреннюю конференцию приглашались и экспериментаторы. Приходили они как в цирк – им было интересно смотреть, как председательствующий подвергает при случае (а такие случаи были нередки) разносу бедных клиницистов. Поэтому зал заполнялся прилично.

Так вот… Я отчитываюсь в очередной раз за дежурство и сообщаю, что у одного из больных диагностирован острый аппендицит и мною произведена аппендэктомия. И тут председатель, Н.Н. Блохин, спрашивает, какие изменения найдены в удаленном отростке. Я тогда был совсем молодой, очень волновался перед такой аудиторией, и у меня из памяти совершенно выскользнуло слово «верхушка» отростка. Вместо этого я бодро отрапортовал, что была гиперемия и утолщение «головки» отростка. Николай Николаевич тут же принял бойцовскую стойку, подпер руками бока и изрек «Я знаю у человека только два органа, имеющих головку – это поджелудочная железа и мужской половой член». И под общий хохот зала начал рассказывать истории про этот самый половой член. А знал он их, как выяснилось, невероятное количество, так как в годы войны довольно много занимался пластической хирургией у раненых бойцов. В том числе и пластикой гениталий. Рассказывая, он расхаживал по сцене, не забывая периодически вставлять фразы о малограмотных молодых врачах, которые не только не знают анатомию человека, но и плохо разбираются в русском языке. Разумеется, этот эпизод не имел никаких последствий, но я для себя на всю жизнь уяснил, что надо строже следить за своей речью. Позже я прочитал у Марка Твена, одного из любимых моих писателей, гениальную фразу: «Лучше помолчать и показаться дураком, чем заговорить и развеять все сомнения». Универсальный совет, годный для многих ситуаций!

В этот же период представилась возможность расширить свои профессиональные знания, но почти на полгода полностью перестать оперировать, исключая лишь редкие экстренные операции во время дежурства. А дело было так… В один прекрасный день вызывает меня Н.Н. Трапезников и спрашивает, знаю ли я английский язык. Я честно озвучил свои познания. «О, – воскликнул он, – значит, знаешь!» И сообщил мне, что к нам на шесть месяцев приезжает японский профессор-эндоскопист, а я буду у него переводчиком. И дело было совсем не в том, что японцу нужен был переводчик, но шел 1972 год и, по-видимому, из соображений безопасности за ним нужно было постоянное наблюдение. Японский профессор нигде не должен был ходить один. Меня не спрашивали, хочу я или нет, это был приказ, которому следовало обязательно подчиниться. Сахио Такасу или Такасу-сан, как звал я его, а он меня, соответственно, Юра-сан, оказался милейшим и тишайшим человеком лет сорока. Основным его занятием была гастроскопия. Он привез с собой универсальный японский фиброгастроскоп, у нас в стране таких приборов еще нигде не было. Основная цель его приезда – изучить формы рака желудка и фоновые заболевания желудка и сравнить все полученные данные с данными японских специалистов. Забегая вперед, скажу, что в результате его исследования в ведущем японском эндоскопическом журнале была опубликована большая статья, где соавтором являюсь я. Так что могу похвастаться тем, что в моем активе есть статья на японском языке. Общались мы с Такасу-сан, разумеется, на английском языке. Правда, в первые три-четыре недели это общение трудно было назвать разговором – мы практически не понимали друг друга. Но я засел за английский, усердно занимался и сам, и с преподавателем, так что примерно через месяц мы уже вполне сносно общались. А потом, когда он выступал с докладами и сообщениями, я даже был у него переводчиком. Нужно сказать, что у японцев особая специфика произношения, к которой нужно привыкнуть. Интересно, что у них буквы «р» и «л» звучат одинаково. Он удивлялся, как мы можем на слух различить слова «город» и «голод». Однажды у нас зашел разговор на эту тему с Надеждой Германовной Блохиной. Она знала эту особенность японской речи и рассказала анекдотический случай. Как-то она была на международной конференции и за завтраком в отеле оказалась за одним столом с японцем и американцем. Японец хотел спросить у американца, как часто у него в стране происходят выборы (по-английски election), но из-за созвучия «р» и «л» произнес, соответственно, erection, то есть эрекция. Американец же, нисколько не смутившись, ответил: «Every morning» (каждое утро). Можно позавидовать!

Поскольку мне приходилось общаться с Такасу-сан каждый день и каждый день выполнять по несколько гастроскопий, я решил обучиться этому ремеслу на всякий случай. Ведь у нас в стране таких специалистов практически не было. Такасу-сан взялся за мое обучение, и вскоре я выполнял это исследование вполне прилично. Так что если бы меня выгнали из хирургов, я бы не пропал, ведь в России на тот момент эндоскопическая служба развивалась очень бурно.

И хотя работать японцы любят и умеют, только работой наше общение не ограничивалось. Мой японский друг хотел ближе познакомиться с нашей жизнью, окунуться в российский быт, познать изнутри наши национальные особенности. А в советское время большинство служащих периодически по выходным направляли на овощные базы перебирать и расфасовывать овощи. Такасу-сан долго не мог понять, для чего это нужно врачам, а я не мог дать ему вразумительный ответ. В конце концов, он сам изъявил желание поработать вместе с нами. Но не все так просто – мне пришлось идти в партком (а я никогда не был членом партии) и испрашивать разрешения на посещение овощебазы представителем другой страны. Овощная база, вероятно, приравнивалась к стратегическому объекту, и через довольно длительное время (по-видимому, потребовалась санкция вышестоящих органов) я получил для моего японца такое разрешение.

И вот мы прибыли на место. В помещении грязь, ужасный холод и вопиющая антисанитария. Мы перебираем (вернее, делаем вид) лук, морковку, картофель. Холодно! Но в этом чудесном месте мы были уже не первый раз, а потому с собой у нас имелся спирт. Тут же все начали «греться», но пока без Такасу – как-то было неудобно перед иностранцем. Но вскоре это неудобство прошло, и мы пригласили японского профессора принять участие в нашей «работе», что он и сделал с видимым удовольствием. На следующий день Н.Н. Трапезников случайно встречает Такасу-сан и меня в коридоре и спрашивает о впечатлениях от овощной базы. И Такасу-сан, не знавший до посещения овощебазы ни слова по-русски, отвечает на хорошем русском языке: «Работали мало-мало, пили много-много!» Трапезников был очень доволен и потом часто вспоминал при случае этот непридуманный анекдот. Такасу-сан проработал у нас ровно шесть месяцев. К сожалению, больше нам не довелось встретиться, но в течение многих лет мы регулярно обменивались с ним новогодними поздравлениями. У меня до сих пор сохранились об этом человеке самые теплые воспоминания.

Шел четвертый год моего пребывания в должности младшего научного сотрудника. Отдохнув пару лет от активной научной деятельности (несколько написанных за это время статей я не считал серьезной работой), я решил заняться докторской диссертацией. Опять пришел к Всеволоду Николаевичу Сагайдаку, и мы с ним начали серьезно обсуждать этот вопрос. Обсуждение это продолжалось довольно длительный период времени. В конце концов, опять же по настойчивой рекомендации Всеволода Николаевича, я решил взяться за проблему взаимоотношения язвы и рака желудка. Сначала мы предполагали заняться язвой, леченной как лекарствами, так и хирургически. Но вскоре я понял, что это слишком обширная тема, и решил ограничиться только язвой, где применялось хирургическое лечение. Так постепенно сложилась точная формулировка темы моей докторской диссертации: «Рак желудка у больных, перенесших резекцию желудка по поводу язвы». Я был очень доволен, хотя в то время и не предполагал, какой гигантский труд взвалил на свои плечи.

Должность младшего научного сотрудника меня не очень устраивала. Раньше по своей наивности я думал, что если человек через два года работы младшим не может добиться должности старшего научного сотрудника (а в то время были только две эти градации), то его вообще нужно изгонять из научной деятельности. Но у меня шел уже четвертый год, а перспектив даже не намечалось. И тут опять помогла Надежда Германовна Блохина. Она предложила мне должность ассистента кафедры онкологии 1-го медицинского института, где сама занимала должность доцента. Кафедра имела клиническую базу в Институте онкологии, так что территориально мне даже никуда не нужно было переезжать. Кроме того, Надежда Германовна заверила меня, что через год она перейдет на работу в Институт онкологии, а должность доцента оставит мне. Перспектива показалась заманчивой, ведь мне тогда было всего 33 года, стать доцентом в таком возрасте было совсем неплохо, и я согласился. Так я стал ассистентом кафедры онкологии 1-го Московского медицинского института им. И.М. Сеченова. А заведовал этой кафедрой ни много ни мало сам Николай Николаевич Блохин. Правда, на кафедре он практически не появлялся. Он читал одну лекцию обычно в начале учебного года для студентов шестого курса. Лекция была блестящей, посвящалась вопросам деонтологии в онкологии, но она была единственной. Фактически мы, ассистенты, были предоставлены сами себе, ибо доцент Н.Г. Блохина тоже не уделяла кафедре много времени.

Глава 6
Кафедра онкологии

Ученик – это не сосуд, который нужно заполнить знаниями до краев, а факел, которому нужна только искра, чтобы разгореться.

Китайская мудрость

На кафедре онкологии обучение проходили студенты шестого курса. Цикл занятий длился всего 12 дней. Что можно сделать за такой короткий срок? Правда, на четвертом и пятом курсах студенты на хирургии изучали какие-то онкологические заболевания, но, если говорить откровенно, подготовка студентов в области онкологии была чрезвычайно плохой. Основное положение, которое уяснили практически все студенты, так это то, что рак – болезнь неизлечимая. Наша задача заключалась в том, чтобы опровергнуть это убеждение. Каждый ассистент проводил занятия в своей группе. Мы показывали на конкретных больных, чего можно добиться при правильном лечении, какие существуют методы лечения. Я часто приводил студентов на операции, объясняя принципы и возможности больших хирургических вмешательств. На семинарских занятиях, которые объединяли несколько групп, читали лекции. Мы старались показать как можно больше больных, излеченных от рака, убедить студентов, что диагноз «рак» – это еще не приговор, а начало серьезной, кропотливой, длительной борьбы за жизнь. Занятия на кафедре для студентов заканчивались сдачей зачета. Поначалу, после того, как студент на экзамене отвечал на обычные стандартные вопросы по билету, я любил задавать сложные вопросы, и не потому, что хотел «завалить» студента, а хотел найти человека, который увлекся онкологией и стремится узнать больше, чем написано в примитивном учебнике. Ответы на эти вопросы никак не влияли на выставляемую мной оценку. Опросив таким образом студентов нескольких групп, я не нашел ни одного человека, который знал онкологию хотя бы чуть больше, чем положено по программе, и ни один студент не захотел по окончании института посвятить себя онкологии. Вскоре я прекратил эти попытки.

Еще в XVIII веке французский философ и писатель Жан Жак Руссо в своей теории о воспитании и образовании сформулировал закон жизни: «нет плохих учеников, есть плохие учителя». Нельзя с этим не согласиться. Поскольку мы не смогли никому привить если не любовь, то хотя бы стремление познать онкологию, значит, мы – плохие учителя. Частично оправдывает нас небольшой срок – за двенадцать дней много не сделаешь. В какой-то мере меня оправдывает тот факт, что впоследствии все же появились ученики, которые стали серьезно заниматься хирургической онкологией и много сделали на этом поприще. Но это произошло значительно позже.

На кафедре я скоро понял, что эта работа не для меня. Вот мой друг Борис Поляков получал истинное удовольствие от самого процесса преподавания – это было его призвание. Недаром он и сейчас работает на этой же кафедре уже в должности профессора. Я же все свободное от студентов время проводил в клинике. Мне, как ассистенту, давали все больше оперировать, но и этого было явно недостаточно, я рвался ко все более сложным операциям, все время стремился отрабатывать и улучшать хирургическую технику.

Поскольку ассистент кафедры не должен был ограничиваться знанием лишь одной области – у меня это абдоминальная онкология, то для расширения своего кругозора и умения я перешел на время в клинику торакальной онкологии. Там под патронажем старшего научного сотрудника Вадима Плотникова, который был немного старше меня, но уже признан как ас в торакальной хирургии, я сделал несколько самостоятельных операций на легких и средостении. Конечно, это было ничтожно мало, чтобы более или менее уверенно ориентироваться в грудной полости, но определенную пользу этот опыт мне принес.

Кроме практической хирургии и преподавательской работы я продолжал сбор материала для докторской диссертации. Этим я занимался вечерами и по субботам, когда были открыты архивы. На протяжении нескольких лет для меня не существовало субботнего отдыха. Одним из крупных центров, где я собирал первичные данные о больных по моей теме, был архив института им. Н.В. Склифосовского.

Там я засиживался допоздна. Два раза случалось так, что сотрудник архива, не предполагая, что кто-то может так долго работать, закрывал входную дверь и уходил, забывая меня выпустить. Не имея возможности выйти, я ночевал в архиве, подложив под голову папки с историями болезней, и убедился, что так все усваивается гораздо легче. В общем, работа над диссертацией продвигалась вполне успешно.

Еще одним важным аспектом деятельности нашей кафедры было курирование Тульской области. В советский период все столичные клиники курировали различные области страны. У 1-го Московского мединститута таким регионом была Тульская область. Нашими подопечными стали врачи Тульского областного онкологического диспансера. Курирование заключалось в том, что сотрудники кафедры читали лекции, проводили семинары, но главное – консультировали больных и оперировали их на месте. Кроме того, мы часто привозили ведущих сотрудников Онкологического института для проведения ими показательных операций. Честно говоря, у нас не сразу установились теплые отношения с местными врачами, главным образом потому, что мы были молоды и в мудрые наставники как-то не очень годились. Да и опыт у нас был не бог весть какой. Но постепенно дружеские отношения налаживались, врачи диспансера убеждались, что мы привносим в их работу что-то новое, но главное – они теперь могли направлять сложных больных в онкоинститут, где мы помогали в их госпитализации и лечении. Это курирование было обоюдополезным.

Мы приобретали опыт общения с людьми вне стен онкоинститута, окунались в те сложности, с которыми сталкиваются врачи на периферии. И что немаловажно, мы утверждали себя как столичные специалисты, уже умеющие что-то делать и помогать периферийным эскулапам. Одним из первых примеров такого утверждения явилась моя операция у молодого больного раком желудка. Во время очередного нашего приезда заведующая хирургическим отделением Лидия П., симпатичная женщина старше меня лет на пять-шесть, представила данные о больном, которого на завтра подали на операцию. Оперировать она, естественно, предложила мне, а себя поставила в ассистенты. Утром мы начали операцию. Я раскрыл живот и при ревизии брюшной полости увидел, что опухоль запущена, врастает в соседние органы. Я подумал и сказал, что опухоль представляется мне неоперабельной. Лидия насмешливо хмыкнула, заявив, что пробные операции они и сами хорошо делают. Этого оказалось достаточно, чтобы завести меня. «Ну, – думаю, – стерва, подожди!» – и начал выделять желудок В конце концов операция вылилась в очень крупное вмешательство: вместе с желудком пришлось удалить часть левой доли печени, поперечно-ободочную кишку тело и хвост поджелудочной железы и селезенку. Операции такого объема в Туле никогда не делались. Больной хорошо перенес вмешательство. Лидия после этого стала шелковой, а мы сделались друзьями.

В дальнейшем, когда я уже не работал на кафедре, я продолжал периодически приезжать на операции в Тульский диспансер, а потом и в Тульскую областную больницу. Делал сам и обучал врачей абдоминальным операциям. Я лишний раз убедился, что настоящий авторитет и уважение можно заработать исключительно своими делами и никак иначе.

И сейчас, когда я уже не езжу в Тулу, с большим теплом вспоминаю врачей диспансера. Мы не только хорошо работали, но и хорошо отдыхали. Их гостеприимство не знало границ. Мы не раз посетили Ясную Поляну с индивидуальными экскурсиями, были на Куликовом поле, в музее оружия, музее самоваров. Заезжали в удивительное место на берегу Оки в музей-усадьбу Поленова. Там на меня очень большое впечатление произвела картина Поленова «Христос и грешница». Авторский вариант названия картины – «Кто без греха?». Сама картина, как известно, была куплена для своей коллекции императором Александром III, а в музее находится полноразмерный угольный рисунок на холсте, выполненный самим художником, считавшим его самостоятельным произведением. Я полагаю, что Тульская область – один из красивейших регионов России, может быть, потому, что наши тульские коллеги-друзья сумели нам многое показать и передать свою любовь к этому краю.

Приближалось завершение моего второго года работы на кафедре. Свою должность доцента Надежда Германовна мне не отдала, потому что сама никуда не ушла, продолжая трудиться на кафедре. Мало того, у нас произошел серьезный конфликт, но не с ней, а с ее фаворитом Борисом Б. Это был довольно заносчивый, высокомерный и бесцеремонный молодой человек, решивший, что благодаря поддержке Надежды Германовны ему дозволено почти все. В одной из словесных стычек я послал его… подальше. Он, естественно, тут же изложил Надежде Германовне свою интерпретацию ссоры, и ее отношение ко мне резко изменилось. Нельзя сказать, что наши отношения и раньше были очень теплыми, но, во всяком случае, вполне нормальными. А теперь она в угоду Борису решила меня наказать и таким наказанием выбрала изгнание с кафедры. Но просто так уволить сотрудника было нереально даже для нее. Нужны были какие-то объективные основания. И она нашла выход – поручила доценту кафедры онкологии ЦИУ Виктору Л. досконально и с пристрастием проверить мою работу. Надо сказать, что с Виктором мы были в приятельских отношениях, вместе оперировали. Я ассистировал ему на его первой гастрэктомии, причем сам он тогда не очень хорошо владел техникой этого довольно сложного вмешательства. Кроме того, мы нередко встречались с ним и не за операционным столом. Он стал регулярно посещать мои семинары и занятия со студентами, а потом выступил на общем собрании кафедры с «разбором» моей педагогической работы. Сейчас я уже не помню точно все, что он говорил, но общий смысл был таков, что я не способен заниматься обучением студентов, наношу им больше вреда, чем пользы. И в итоге заключил, что на кафедре мне делать нечего, и я должен быть освобожден от занимаемой должности либо по статье о непригодности к педагогической деятельности, либо по собственному желанию – это как решит руководство кафедры. Так неожиданно и печально закончился еще один этап моей работы. Если говорить честно, то работа на кафедре мне никогда не нравилась, но представить меня абсолютным бездарем даже при всей моей самокритичности было уж слишком. Смею надеяться, что чему-то своих студентов я все же научил. В последующей своей деятельности мне нередко приходилось выступать с различными докладами, сообщениями, лекциями, и никто не говорил мне, что они абсолютно бездарны. Так что пусть вся эта критика останется на совести моего дорого Виктора Л.! Переживал я недолго.

В нашем институте онкологии произошли серьезные изменения. Дело в том, что, когда я работал на кафедре, абдоминальное отделение возглавлял профессор И.Ю. Юдин – родной племянник Сергея Сергеевича Юдина, – интеллигентный, хорошо образованный, мягкий человек. Он был коренной москвич, знал и любил историю родного города, и гулять с ним по Москве доставляло большое удовольствие: о каждом доме в центре города он мог рассказать много интересного. Но в хирургии, увы, он был абсолютный ноль. Пределом его возможностей являлись операции на прямой кишке по поводу геморроя или трещин. Кстати, И.Ю. Юдин прославился тем, что оперировал самого генсека. А в нашем институте, заняв должность руководителя отделения, он начал широко оперировать при онкологической патологии органов брюшной полости и наделал массу ошибок, позволю так назвать его просчеты. Очень скоро выяснилась его полнейшая профессиональная непригодность, и он был уволен. Дирекция института приняла решение о разделе абдоминального отделения на два самостоятельных подразделения. Одно из них продолжало оставаться абдоминальным, второе получило название проктоурологии. Руководителем абдоминального отделения назначен профессор Анатолий Анатольевич Клименков, а проктоурологией – Василий Иванович Кныш, который тогда был еще кандидатом медицинских наук, но уже заканчивал работу над докторской диссертацией. Василий Иванович пригласил меня на должность старшего научного сотрудника. Эта работа меня вполне устраивала, ведь теперь я полностью был занят в клинике, а должность старшего научного сотрудника предусматривала достаточную самостоятельность в хирургической деятельности. Вскоре в соответствии с существующим положением я прошел по конкурсу и был зачислен на работу в институт уже в этой должности, которая соответствовала должности доцента в учебном вузе.