Текст книги "Гипсовый трубач: дубль два"

4. Железная Тоня

Дмитрий Антонович недвижно сидел в кресле. Не переодевшись с дороги, он, в своей замшевой куртке и берете с пером, походил на слегка располневшего и смертельно уставшего от охоты за христианскими душами Мефистофеля. Режиссер хмуро курил, извергая клубы табачного дыма не сине-сизые, как обычно, а мертвенно-серые – словно исходили они из трубы крематория. На коленях у борца с советским кинематографом покоилась черная трость, и вошедшему писателю на миг показалось, будто приготовлена она для расправы. От этой дикой мысли он слегка замешкался, и поэтому первым начал Жарынин:

– Кокотов, а ведь я соскучился по вас!

– Ну, уж так и соскучились… – промямлил, растерявшись, писатель, и взлелеянная громовая фраза, начинавшаяся словами: «До каких это, позвольте узнать, пор?» – прилипла к языку, как скверная ириска. – Я… я… думал, вы уже сегодня не приедете! – только и вымолвил Андрей Львович.

– А вы и обрадовались! Гулять пошли. С дамой.

– Я попрошу не вмешиваться в мою личную жизнь! – взвизгнул автор «Знойного прощания», пытаясь ступить на заготовленную стезю гнева.

– Ладно, не кипятитесь! – примирительно проговорил режиссер. – А в вашу творческую жизнь вмешиваться еще можно?

– В известных пределах.

– Тогда покажите синопсис!

– Извольте! – Кокотов поставил ноутбук на стол, откинул крышку и включил. – А вы ничего мне не хотите рассказать?

– Что именно вас интересует?

– Например, как же это так получилось с телевидением? Ветераны до сих пор волнуются. Что ж этот ваш друг?

– Эх, Андрей Львович, голубчик, верно сказал старый хрыч Сен-Жон Перс: дружба не покупается, но она продается. Эдика вызвал главный с характерной фамилией Нехорошев и заставил переделать готовый сюжет. Ему якобы позвонили и приказали. – Дмитрий Антонович указал дымящимся мундштуком вверх. – Но скорее всего просто заплатили. И что оставалось моему другу? На телевидении, доложу вам, дисциплина, как и в церкви, – железная. А у Эдика две семьи.

– И вы хотите сказать, что главный редактор заставил сотрудника нагло солгать миллионам телезрителей? – вскричал писатель, все еще внутривенно кипя обидой, настоянной на коньяке.

– А вы разве встречали главного редактора, заставляющего подчиненных говорить правду? – подозрительно шевельнув ноздрями, поинтересовался режиссер.

– Не помню… – ушел от ответа автор «Гипсового трубача» и, склонясь к ноутбуку, стал выщелкивать из электронных нетей свой синопсис.

– Пили? – спросил вдруг Жарынин.

– Я?

– Вы!

– Чуть-чуть…

– Эх, вы, спаиваете с гнусными намерениями одинокую женщину!

– А откуда у вас телефон Натальи Павловны?

– Неважно.

– Это она меня угостила, – с достоинством сознался Кокотов.

– Она? Угостила? Вас? А в первый раз кто кого угощал?

– Она же… – смутился Андрей Львович.

– Ну, это уже черт знает что! Мужчина как вид на глазах вымирает. В вас, Кокотов, явно побеждает Аннабель Ли! Странные влечения еще не мучают?

– Я бы попросил… – Он аж привстал от возмущения.

– Смотри-ка, действительно написал! Ай, молодец, ай, работяга! Я-то думал, вы просто влюбленный пингвин. А какой заголовок! Пол-но-мет-раж-ный. Песня!

– Могу вслух прочитать! – предложил польщенный синопсист, почти забыв обиды.

– Не надо! Сядьте лучше и послушайте человека, который к вам неплохо относится. За те несколько дней, что мы общаемся, я к вам привязался. Сам даже не знаю почему, но ваше будущее мне небезразлично. Прошу вас: не вовлекайтесь в судьбу Лапузиной! Не надо! Это очень опасно.

– Почему?

– Я же вам сказал: она судьболомная женщина! А вы человек слабый.

– Но почему же?

– Да потому. Что вы прикидываетесь? Чтобы стать мачо, у вас не хватит мочи! Запомните, кстати, хороший каламбур! Используем в диалогах. В результате самое большое, чего достигнете (хотя и это вряд ли!) – станете частью ее жизни. А стать частью жизни такой женщины, да еще в вашем возрасте, – это как переселиться из умеренных широт в тропики и сменить ноутбук на бамбук. Улавливаете?

– Не совсем.

– Тогда я расскажу вам историю, очень печальную, трагическую. Я сам узнал о несчастье только сегодня.

– Вы из-за этого такой хмурый?

– В известной мере. Слушайте и мудрейте! С телевидения я поехал в прокуратуру кое-что разведать про этого самого Ибрагимбыкова. Та м у меня служит… служила приятельница…

– Хм… – не удержался Кокотов.

– И никаких «хм»! – осерчал режиссер. – Это тот редкий случай, когда ваше «хм», коллега, более чем неуместно! Она – следователь по особо важным делам. «Важняк». Или, если хотите, «важниха». Назовем ее… Антонина Сергеевна Афросимова. Меня с ней познакомил один художник. Высокая шатенка со строгими глазами. Очень красивая! Но знаете, есть женщины, которые относятся к своей красоте… Как бы это объяснить? Вам, конечно, приходилось выбирать себе костюм?

– Странный вопрос! – лениво отозвался писатель, в последний раз покупавший тройку, когда собирался жениться на вероломной Веронике.

– Тогда вы меня поймете! Вы подбираете костюм, чтобы ходить в нем на работу, допустим, в школу. Примериваете – и он вам впору, подходит по цвету, даже по цене, но сидит при этом… Как выражались во времена моей юности, чересчур фасонисто. А вам ведь в нем на работу ходить. Те м не менее вы его берете, надеваете и отправляетесь на урок. При этом вас не покидает ощущение, будто коллеги-педагоги, даже ученики лукаво отмечают «фасонистость» обновки, перемигиваются, мол, наш-то Андрей Львович, оказывается, пижон! И вы начинаете стесняться этого костюма, надеваете его все реже, реже и наконец вешаете в дальний угол шифоньера на радость моли…

– А к чему вы это рассказали? – с недоумением спросил Кокотов.

– А к тому, что наша Антонина Сергеевна с детства, точнее, с отрочества относилась к своей внешности, повторяю, весьма незаурядной, примерно так же, как к «фасонистому» костюму. Поверите ли, она стеснялась своей телесной одаренности. Бывают такие женщины. Редко, но бывают. А ведь тело не платье, его в шкап не засунешь. Уроки физкультуры в старших классах были для несчастной юницы сущим мучением, потому что среди плоских ровесниц она чувствовала себя кустодиевской купчихой рядом с голубенькими пикассовочками. А какие взоры бросали на нее полузрелые одноклассники! В особенности наглел второгодник Селедкин, хулиган с незаконченной пороховой наколкой на руке. Про него пацаны шептались, будто по примеру своего осужденного за разбой старшего брата он вшил себе под кожу крайней плоти подшипниковые шарики, отчего его будущей жене предстояло испытать невероятное счастье. Эти волнительные слухи из ребячьей раздевалки дошли до девчонок и произвели на Тоню сильнейшее впечатление. Она, покраснев до корней волос, прониклась странной, будоражащей симпатией к этому урковатому пареньку, пошедшему на фактическое членовредительство во имя своей грядущей избранницы! Впрочем, вначале продвинутые подруги долго объясняли ей, наивной, какое отношение имеют стальные шарики к гармоничному браку.

В школе Афросимова была, конечно, отличницей, общественницей, готовой в любую минуту ринуться в бой против несправедливости. За это ее даже прозвали «Железная Тоня». Однажды она вступила в борьбу с директором школы, решившим исключить Селедкина за очередное мордобитие, хотя парня вполне можно было перевоспитать, а не отдавать на съедение уличной безнадзорности. Однако, несмотря на усилия Железной Тони, хулигана вышибли, и он сгинул на задворках отечественной пенитенциарной системы. Видимо, именно для того чтобы сражаться за справедливость во всеоружии, она поступила на юрфак, а потом пошла работать в прокуратуру. К тому же строгая темно-синяя форма с золотыми рыцарскими эмблемами в петлицах несколько скрадывала телесную роскошь, в которую озорная природа, точно смеясь, облекла эту скромную, гордую душу. Кстати, старый эротоман Сен-Жон Перс разделял женщин на четыре подвида: скромница со скромным телом, скромница с призывным телом, призывница со скромным телом и, наконец, призывница с призывным телом. Как вы думаете, коллега, к какой категории относилась Железная Тоня?

– Ко второй! – брякнул автор «Русалок в бикини» и, не задумываясь, определил, что Наталья Павловна, несомненно, принадлежит к четвертому, роковому подвиду.

– Правильно! Вторая, на мой вкус, самая пикантная комбинация! Замуж Афросимова вышла рано, за своего одноклассника Никиту Сурепкина, хотя, честно говоря, никаких внятных чувств к нему не испытывала. Мальчик просто взял ее измором: дарил цветы, звал в театр, ждал под окнами, поздравлял со всеми праздниками, какие находил в отрывном календаре. Он нежно дружил с ее мамой, помогал будущему тестю реставрировать трофейный «опель», привезенный Тониным дедом из Потсдама. Полковник Афросимов – личность историческая: именно он промокнул подпись фельдмаршала Кейтеля под актом безоговорочной капитуляции Германии. Это пресс-папье недавно ушло на аукционе Сотби за полмиллиона фунтов. Кстати, героическому деду жених не нравился, но кто теперь слушает ветеранов!

Отец с матерью ежедневно настаивали на свадьбе, а подруги твердили: если она отвергнет Никиту, его подберут через минуту, как оброненную на асфальт сторублевку. Даже когда Тоню принимали на третьем курсе кандидатом в члены КПСС (тогда, в конце перестройки, вдруг решили резко омолодить партию), один из членов бюро туманно заметил, мол, не следует будущей коммунистке столь безответственно играть чувствами юноши с серьезными намерениями. (Оказывается, накануне в партбюро поступила умоляющая анонимка.) В общем, сложилась такая ситуация, при которой не выйти за Никиту означало совершить грубый антиобщественный поступок. И Тоня его не совершила, но выдвинула условие: она оставляет себе девичью фамилию. Одна мысль о том, что можно вдруг стать Сурепкиной, приводила ее в ужас.

Вскоре в Грибоедовском дворце крашеная блондинка с широкой лентой через плечо с профессиональной задушевностью предупредила молодых о взаимной ответственности, супружеском долге и предложила поцеловаться. Никита буквально трясся от сладостного предчувствия и даже уронил на пол обручальное кольцо, торопясь надеть его на палец невесте. «Плохая примета!» – ахнула чья-то родственница, вызванная на свадьбу из глубинки. Но остальные только рассмеялись, а юный муж светился таким счастьем, что Тоня тоже почувствовала себя счастливой. Что ж, отраженное счастье – удел многих. Вы не находите, коллега?

– Пожалуй, – вздохнул Кокотов и с еле заметной иронией спросил: – А вы что, были на той свадьбе?

– Я был на других свадьбах, – сурово ответил Жарынин. – Есть у меня право на художественный домысел или нет?

– Конечно! А как прошла первая брачная ночь?

– Не знаю. Тонин дед-ветеран достал, а Никитины родители оплатили молодым путевки на Золотые пески. Та м все и произошло…

– На Золотых песках? – вздрогнул писатель.

– Да! А в чем дело? В ту пору обеспеченные родители со связями часто отправляли детей на медовый месяц в Болгарию. Не нравятся вам Золотые пески, давайте пошлем их в Варну. Какая разница! Все равно через девять месяцев у молодых родилась двойня – мальчик и девочка. Никита унаследовал профессию своих родителей и, выучившись на стоматолога, стал хорошо зарабатывать. На зубах, знаете, люди не экономят, ибо именно зубы постоянно напоминают нам о том, что сделаны мы, мой друг, черт знает из чего, а жизнь наша есть ежеминутное разрушение плоти. Не так ли?

– А почему вы меня об этом спрашиваете? – насторожился Андрей Львович.

– А потому что вы постоянно ищете языком дырку в зубе. Со стороны кажется, будто у вас за щекой агонизирует мышь. Успокойтесь, дупло ваше никуда не денется, пока вы не посетите Владимира Борисовича. Как у него, кстати, над Понырями?

– Уже лучше! – кивнул Кокотов, с отчаяньем подумав, что и от Натальи Павловны не ускользнули признаки его зубной ущербности. – Ну, так что же случилось дальше? – спросил он, взяв себя в руки.

– Ничего особенного. Жили, воспитывали детей, прирастали вещами, жилплощадью, мебелью, дачными сотками. Как все. Тоня продвигалась по службе, обихаживала супруга. Других мужчин у нее, конечно, не было. К Никите она испытывала родственное равнодушие, переходящее иногда в бытовую нежность. Порой во время ночной мужниной ласки, быстрой, как выпад фехтовальщика, ей, чтобы чего-то достичь, приходилось вызывать из памяти сурово-задумчивое лицо любимого французского киноактера, играющего настоящих мужчин. Но чаще – вы не поверите – ей в трудные минуты помогал юный хулиган Селедкин. Точнее, воспоминания о нем и его безрассудном поступке с шариками…

– А это-то вы откуда знаете?

– Я? У меня был роман с ее близкой подругой, с которой она делилась….

– Погодите, вы же сказали, вас с ней познакомил один художник!

– Правильно, а Антонина в свою очередь познакомила меня со своей подругой. В чем противоречие?

– Ни в чем! Разве только в том, что прокурора в интимные минуты волнуют воспоминания о начинающем правонарушителе.

– Это не противоречие, коллега, это как раз то, что Сен-Жон Перс называл бахромой жизни.

– Неужели она так ни разу и не встретилась с хулиганом Селедкиным, так сказать, на своем профессиональном поприще? – невинным голосом полюбопытствовал Андрей Львович.

– С Селедкиным? – отвлеченно переспросил Жарынин, и по его лицу пробежала творческая судорога. – Ну конечно же, встретилась! После института она стала следователем. Представляете, начинающая женщина, молодая специалистка попала буквально в выгребную яму нашего больного общества! Воры, бандиты, убийцы, мошенники, растлители… Сколько раз ей приходилось выезжать «на труп» и своими глазами видеть, как человек, еще вчера живой и полный планов, лежит куклой из мертвого мяса. А вы думаете, просто упечь на десять лет в лагерь молодого мужика, который строил тебе глазки во время судебных заседаний? Постепенно ее красивое лицо обрело жесткую складку, какую часто наблюдаешь у практикующих хирургов, а большие карие глаза смотрели теперь со строгой пытливостью даже при дружеском общении, точно Антонина все время старалась мысленно подобрать собеседнику соответствующую статью УК.

И вот однажды Афросимовой поручили выступить государственным обвинителем по делу знаменитой банды «автопотрошителей», которые грабили на Симферопольском шоссе машины, направляющиеся на юг, к морю. Ехали ведь целыми семьями, с деньгами, с лучшими нарядами, чтобы покрасоваться на курортных дискотеках. Под видом сотрудников ГА И мерзавцы останавливали автомобили на глухом участке трассы, людей убивали и закапывали в лесу, а деньги с вещами забирали, транспорт же отгоняли барыгам – на запчасти. Взяли банду случайно: муровец, отправившийся с женой в отпуск, узнал в гаишнике рецидивиста, с которым ему уже приходилось сталкиваться, и газанул до ближайшего отделения милиции.

И вот среди арестованных бандитов Антонина Сергеевна, опешив, узнала своего Селедкина. Да, это был он, весь в наколках, изможденный «ходками», но еще сохранивший в лице романтическую хамоватость, так волновавшую ее в девичестве. Бандит тоже узнал одноклассницу. Сначала Афросимова хотела отказаться от дела по личным мотивам, но потом все-таки решила сама во всем разобраться и даже помочь Селедкину, если тот попал в банду случайно. Но выяснилось, что он не только организатор и вдохновитель ОПГ, но к тому же чудовище, кровавый палач, с садистским упоением резавший горло своим жертвам. И Железная Тоня потребовала приговорить Селедкина к высшей мере. Остальные получили большие сроки. Когда после оглашения приговора душегуба выводили из зала, он оглянулся и посмотрел на свою неумолимую одноклассницу…

– Как Та я на Леву? – невинно подсказал Кокотов.

– Ну да… Примерно… – не сразу согласился Жарынин.

– Но ведь у нас мораторий на смертную казнь?

– Да, знаю. Его отправили в «Белый лебедь». А это еще страшнее. Но вся штука в том, что тут и закончилось небогатое женское счастье Афросимовой. Душегуб Селедкин навсегда исчез из ее горячих фантазий…

– А как же мужественный французский актер? – еще невиннее спросил писатель.

– О, это отдельная история!

– Расскажите!

– Стоит ли?

– Стоит.

– Ну, ладно, слушайте! Жена этого актера, известная оперная дива, застукала мужа в постели со смазливым молоденьким осветителем, устроила грандиозный скандал и бракоразводный процесс, отсудив замок в Нормандии и коллекцию византийских икон. В ответ актер через средства массовой информации проклял женщин как вид, уехал в Америку и обвенчался там со своим юным осветителем. Таинство совершил чернокожий епископ, полуоткрыто сожительствовавший с мальчиками из церковного хора. Однако это безобразие стало известно в Ватикане, папа римский рассвирепел, и разгорелся новый страшный скандал, так как черный епископ оказался не только педофилом, но и главой тайной секты, куда вступил актер вместе со своим любовником. На основании какого-то апокрифа, найденного одновременно с Евангелием от Иуды, сектанты учили, что Христос якобы сожительствовал с миловидным апостолом Иоанном и таким образом еще на заре христианства, Самолично освятил содомию. Ватикан нечестивца отлучил, но тот основал собственную церковь, объявив себя гомо-папой. Разумеется, после всего этого у Антонины, женщины во всех отношениях канонической, знаменитый французский актер стал вызывать омерзение. В общем, поймите правильно, она оказалась в супружеской постели одна, без всякой мужской помощи и поддержки…

– Ну зачем же вы так врете?! – вежливо возмутился автор дилогии «Отдаться и умереть».

– Я? Нисколько. Откройте сайт «Скандалы. Ру». Та м есть даже фото актера в обнимку с осветителем.

– Не прикидывайтесь! Вы ведь только что придумали всю эту историю с хулиганом Селедкиным, приговоренным Тоней к смерти!

– А разве заметно? – огорчился режиссер.

– Конечно, заметно!

– Ну придумал! И что?

– Ничего. Может, вы и вашу Афросимову тоже придумали?

– К сожалению, нет, не придумал. Ладно, каюсь: никакого Селедкина она к «вышке» не приговаривала, но все остальное так и было, честное слово! Близнецы подросли, заканчивали спецшколу с углубленным изучением иностранных языков и географии. Супружеская жизнь Афросимовой текла, как оросительный канал с ровными бетонными откосами, – ни тебе шуршащих камышей, ни серебристых ив, склонившихся к воде, никаких затонов с кувшинками, напоминающими яичные желтки на зеленых сковородах… Слушайте, Кокотов, наверное, во мне умер поэт?

– Вряд ли. Кувшинки совсем не похожи на глазунью, а сковородки не бывают зелеными.

– Да, пожалуй, – грустно согласился Жарынин. – …А потом наехал капитализм. Никита, взяв в компаньоны друга-однокурсника, за хорошую взятку (продали ордена полковника Афросимова) приватизировал районную стоматологическую поликлинику и весь ушел в свой зубосверлильный бизнес. Он совсем отдалился от жены, чему в немалой мере способствовали медсестрички, которые, как известно, никогда не отказывают главному врачу и завотделением, напоминая в этом смысле бронзовых островитянок, со священным трепетом готовых любить бородатых белых людей, приплывших на огромной пироге с дымной трубой…

5. «Скотинская Мадонна»

Высказав это более чем смелое и крайне оскорбительное для младшего медперсонала мнение, режиссер обнаружил, что его бриар давно потух. Он задумчиво снял с подставки новую трубку – с чубуком цвета спелой черешни и прямым длинным мундштуком, внимательно осмотрел ее и аккуратно втрамбовал пестиком в закопченное жерло золотистые прядки душистого табака.

– Так на чем я остановился? – спросил он, откинувшись в кресле и пустив в потолок пряную струйку дыма.

– На безотказных медсестрах.

– Да… Кстати, в кинематографе ситуация очень похожая: все женщины в съемочной группе принадлежат режиссеру. Неписаный закон!

– А как же сценаристы? – насторожился автор «Беса наготы».

– С этим, конечно, посложнее, но можно договориться. Потерпите! Берите пример с нашей Железной Тони: она, красивая, вполне еще молодая и, в сущности, одинокая женщина, упорно, ежедневно погружалась в пучину людских трагедий, копалась в человеческих отбросах, боролась за торжество закона и неотвратимость наказания.

Она неутомимо изобличала, сверяла улики с алиби, осматривала вещдоки, устраивала очные ставки, выезжала на место преступления, выбивала ордера на аресты и обыски, допрашивала подозреваемых и свидетелей, а ночами писала обвинительные заключения, точные, строгие и совершенные, как сонеты Петрарки. Думаете, легко ей приходилось? Это в Империи Зла все было просто: украл – сел, убил – умер. А в стране победившего Добра, после девяносто первого, наказывать Зло становилось все труднее. Во время процесса она своей железной логикой буквально размазывала по стене продажного адвоката с его жалкими аргументами, а судья, пряча глаза, освобождал кровавого рэкетира-рецидивиста, гнобившего пол-Москвы, прямо в зале суда или, если уж совсем деться некуда, давал ему восемь лет условно. А тут еще появились присяжные заседатели, которые в гуманистическом помрачении могли оправдать даже людоеда-извращенца, если в детстве жестокие родители нанесли ему психическую травму, накормив холодцом из ручного поросенка Яши.

В эти окаянные годы на строгое лицо Афросимовой легла тень жесткого недоумения, переходящего в отчаянье. Еще год-два – и тень эта до неузнаваемости исказила бы Тоню, превратив ее в уродливый обломок государственной машины возмездия. Сколько я повидал таких обломков, когда ходил за дефицитами в распределитель на Мясницкой! Вам приходилось там бывать?

– Нет, – ответил Кокотов и поджал губы.

– А мне приходилось. Когда я ждал ареста после запрета «Плавней», диссиденты поддерживали меня, подкидывали талоны в распределитель для старых большевиков.

– У них-то откуда талоны?

– Андрей Львович, я иной раз просто поражаюсь вашему историческому невежеству! Все советские диссиденты – отпрыски знатных большевиков, служивших по большей части в ОГПУ-НКВД. И когда внуки, молодые-горячие, организовывали разные там хельсинкские группы, их заслуженные дедушки и бабушки продолжали получать от Советской власти персональные пенсии и пайки. Однажды мы с отказником Борькой Яркиным пригласили в гости двух филологинь, обчитавшихся запрещенным Солженицыным и, чтобы не ударить в грязь лицом, пошли на Мясницкую взять икорки, севрюжки, сырокопченостей и сладенького. К распределителю был прикреплен Борькин дед, который в тридцатые работал следователем на Лубянке, где его уважительно звали Семен Гиря, так как, обладая чудовищной силой, он во время допросов подбрасывал на ладони двухпудовую гимнастическую гантель, что действовало на подозреваемых безотказно. Ну, отоварились мы, пошли к выходу, и вдруг Яркин шепчет мне на ухо: «Погляди-ка вон туда, скорее!» Гляжу: ничего особенного – ветхая старушка, одетая в серое пальто, словно перешитое из парадной шинели, и барашковую шляпку, будто переделанную из полковничьей папахи. Стоит она у прилавка и скрюченными пальцами, трясущимися в такт дрожащей челюсти, пересчитывает мелочь. «Смотри, смотри и запоминай: это великая Галя Раз-Два-Три!» «А почему “Раз-Два-Три!” – спрашиваю. – «А потому что она в легкую раскалывала любого мужика-подследственного! Вставляла яйца в дверь и со словами “раз-два-три” тянула ручку на себя. На “три” сознавались все и во всем! Сама-то потом “пятнашку” оттянула!» Старуха, видно, поняла, что мы шепчемся о ней, и строго на нас оглянулась. Ее лицо было сплошь изрезано морщинами, но это были не добрые морщинки наших бабушек, а злые, жесткие складки, похожие на рубцы. В ее бесцветных слезящихся глазах вдруг вспыхнула какая-то бесчеловечная бдительность. Не могу, коллега, объяснить, но у меня от этого взгляда аж спина вспотела. Тут у нее из дрожащей руки посыпалась мелочь, я нагнулся, поднял и подал. «Спасибо, молодой человек!» – продребезжала она и чуть заметно улыбнулась. Наверное, именно так она улыбалась расколовшемуся у двери подследственному. Вот что, Андрей Львович, может сделать с женщиной работа в правоохранительных органах!

– А как филологини? – невольно полюбопытствовал автор «Беса наготы».

– Никак. Легко возбуждаются, но слишком академичны. Однако вернемся к Афросимовой: с ней случилось то, чего никто не мог даже предположить, – Железная Тоня влюбилась! Влюбилась так, как могут влюбляться лишь строгие, неприступные, самоохлаждающиеся женщины, посвятившие себя профессии и семье. Влюбилась страшно, бесповоротно, судь-бо-лом-но! – Жарынин строго посмотрел на Кокотова.

– В кого?

– Вы не забыли в синопсисе прописать подлеца-фотографа?

– Не забыл!

– Наталья Павловна вас не очень отвлекала?

– Нет, она приехала, когда я уже закончил.

– В следующий раз обязательно купите выпивку сами. Не жадитесь!

– Хорошо. А в кого влюбилась Афросимова?

– Ей поручили одно очень щекотливое дело. Помните скандал с фильмом «Скотинская мадонна»?

– Смутно. Та м что-то подделали….

– Совершенно верно! И не что-то, а «Сикстинскую мадонну»! Но даже не это главное. Фильм снимался на казенные деньги к 60-летию Победы и должен был прославить подвиг нашего народа в борьбе с фашизмом.

В данном конкретном случае речь шла о героическом спасении Дрезденской галереи советскими воинами. Сценарий написал Карлукович-старший, снимал Самоверов-средний, продюсером стал, конечно, Гарабурда-младший.

– Все знаменитости!

– Вот именно, – фыркнул режиссер, глянув на Кокотова с мимолетным презрением. – А фильм вышел про то, как победители мородерствовали в разрушенном Дрездене, грабили изобильные немецкие дома, унося все, от рояля до губной гармошки, насиловали беззащитных белокурых фройляйн, расстреливали, глумясь, школьников, пойманных с фаустпатронами, которые несчастные подростки, поверив расклеенным листовкам, несли сдавать в комендатуру… «Гитлерюгенд! Хальт! Нихт шиссен! Та-та-та-та!»

– Но ведь это же неправда! – возмутился писатель.

– Правда, как сказал Сен-Жон Перс, – продукт скоропортящийся и длительному хранению не подлежит! В этом фильме один хитроумный полковник, из интендантов, по фамилии Скотин, приставленный к спасенным шедеврам, сговорившись с особистом Ломовым, задумал невероятное: подделать «Сикстинскую мадонну», чтобы в Москву отправить копию, а оригинал продать. Для выполнения этого подлого замысла Скотин с помощью Ломова нашел среди личного состава живописца – сержанта Пинского, призванного на фронт прямо со скамьи Академии художеств. Смершевцы взяли его как раз в тот момент, когда он в своем походном альбомчике зарисовывал товарищей по оружию, раскинувшихся на привале. Обвинив в попытке нанести на бумагу схему расположения складов и арт-установок, Пинского арестовали и, завязав глаза, привезли в подвал полуразрушенного готического замка, где хранилась часть Дрезденской коллекции, включая шедевр Рафаэля. Скотин объяснил сержанту, что нужно срочно сделать копию для подмосковной дачи маршала Жукова. Зная, в какой невозможной роскоши погрязли сталинские маршалы и наркомы, Пинский поверил. А Ломов, чтобы ускорить работу, дал ему в помощницы юную Гретхен Зальц, выпускницу дрезденской художественной школы, арестованную за связь с немецкими партизанами.

– Погодите, а разве у немцев были партизаны? – насторожился Кокотов.

– Конечно, не было! Они же дисциплинированная нация: «капитулирен» – значит «капитулирен». Но это же кино! Для копирования, конечно, нужны были холст, кисти, краски. Ломов спросил у Гретхен, где все это можно купить или обменять на продукты. Наивная немочка дала адрес своего дяди Вилли, известного торговца художественными принадлежностями. Через полчаса смершевцы ворвались в магазин, закололи дядю Вилли с чадами и домочадцами штыками, забрали все необходимое и вернулись в замок. Но фройляйн Зальц, разумеется, ничего не узнала об этом зверстве, она вместе с «герром Пинским» погрузилась в упоительно-таинственный процесс копирования шедевра.

Сотворчество невольно сближает, а неземная красота великого полотна возвышает души и наполняет трепетом молодые тела. Надо ли объяснять, что между ними вспыхнула любовь, внезапная и чистая, словно краски Рафаэля. И вот они, первозданно обнаженные, страстно сплетаются на фоне знаменитых полотен, в окружении совершенной ренессансной наготы, в отблесках жарко пылающего камина. Снято, кстати, неплохо! Оператор хороший. Я хочу пригласить его на нашу картину. Роль Гретхен сыграла, между прочим, юная жена этого мумифицированного плейбоя Самоверова-среднего. Отвратительно сыграла! Свою «Стряп-Ню» на 9-м канале она – с кастрюлями и в купальнике – гораздо лучше ведет! А вот Пинский хорош! Ай, хорош! Талантливый парень! От бога! Кстати, он любовник Гарабурды-младшего…

– Неужели у вас там все так просто? – горестно вздохнул автор «Заблудившихся в алькове».

– Просто? Ничего себе, просто! – возмутился Жарынин и даже стукнул трубкой о колено. – А вы попробуйте-ка, коллега, из Петрозаводского драмтеатра, как Гретхен, вырваться замуж за московского режиссера из клана Самоверовых! Попробуйте, а я на вас посмотрю! Или того лучше: поживите-ка с пузатым, волосатым, вонючим мужиком, когда вам на самом деле нравятся атласнокожие стройные блондинки! Попробуйте, а я за вами понаблюдаю! Просто!! Между прочим, любовную сцену у камина молодые актеры сыграли с таким жаром и удовольствием, что Самоверов потом чуть с женой не развелся, а Гарабурда в ярости отнял у парня подаренный ко дню рождения «ягуар»… Просто!

– Извините, я был не прав! – Писатель слегка испугался этой внезапной вспышки ярости.

– То-то же! – остыл режиссер. – Но вернемся к фильму. Итак, Пинский с Гретхен, пылая счастьем взаимообладания, за два месяца заканчивают работу. Последнее их нежное соединение происходит на фоне двух одинаковых мадонн с младенцами, Гретхен на ломаном русском смущенно сообщает возлюбленному, что беременна. Они счастливы и уверены: за блестящее исполнение заказа их должны отпустить на волю, ведь копия получилась такая, что от оригинала отличить невозможно. Это с восторгом подтвердил, радостно пожимая копиистам руки, доктор искусствоведения Кнабель, специально доставленный Ломовым из Берлина и расстрелянный сразу же после проведения экспертизы.

Но у Скотина другая забота: пора подумать о покупателях. И вот под покровом ночи к нему приезжает великая русская певица, очень похожая на Лидию Русланову, которая на самом деле славилась своим нездоровым интересом к трофейному антиквариату и даже впоследствии угодила за это в ГУЛАГ. Дрожащими от алчности пальцами, унизанными перстнями, оглаживает она шедевр Рафаэля, точно отрез контрабандного шелка, – эту сцену отлично сыграла Ритка Бумберг! Вот, я вам доложу, актриса! Похожа на вяленую плотву, а сыграть может все что захочешь! Потом певица и интендант долго спорят о цене, сходятся и договариваются, что через неделю она привезет условленную сумму в долларах и заберет шедевр. Они обмывают сделку и, в хлам упившись шнапсом, громко ругают Сталина, называя его «кровавым параноиком» и тепло вспоминают безвременно замученного маршала Тухачевского. А в конце эпизода Ритка, лихо приплясывая, фантастически поет: «Валенки, валенки, эх, не подшиты, стареньки!»