Текст книги "Лезгинка на Лобном месте (сборник)"

Захар Прилепин и вопросы сталинизма

«В лучшем случае писатель, возглавляющий литгазету или журнал, может натравить подручного критика на другого сочинителя: как приятно сводить счеты, оставаясь за кадром».

З. Прилепин «Книгочет. Пособие по новейшей литературе»

Сначала анекдот. Берлин 45-го. Бомбежка. В бункере сидят Штирлиц и Мюллер, пекут картошку, выпивают, вспоминают, как вместе учились в разведшколе имени Коминтерна, поют вполголоса «Если завтра война…».

– Эх, не могу себе простить, – говорит Штирлиц, – что мы Гитлера не завербовали…

– А что его вербовать? Он же наш Адька Хитров из секретной группы…

Соратники задумчиво смотрят друг на друга. Авиация бомбит рейхсканцелярию. Танки штурмуют Берлин.

К чему я вспомнил этот бородатый анекдот? А к тому, что он напомнил нынешнюю ситуацию в стране. И в частности, недавнее письмо товарищу Сталину, которое от имени либеральной общественности составил писатель, лауреат «Букера», «Нацбеста», «Ясной Поляны» и проч. Захар Прилепин. Собственно, инвектива, по ходу дела превращающаяся в панегирик, прием не новый. Но от постмодернистов новизны давно никто и не ждет. По жанру это что-то среднее между «письмом ученому соседу» и дайджестом, слепленным без ссылок, конечно, из всего того, что писали о сталинской эпохе в «ЛГ» настоящие знатоки проблемы еще в 90-е: Кожинов, Бушин, Семанов, Костырченко, Проханов, Рыбас, Юрий Жуков и многие другие. После 2001 года, когда за кадром возник новый главный редактор, появилась рубрика «Настоящее прошлое», где часто обращались к разоблачению истероидных антисталинских мифов. По некоторым приметам эту рубрику Захар Прилепин активно почитывал. Собственно, ничего плохого в послании молодого писателя усопшему вождю нет: ну захотелось автору поглумиться над антисталинскими фобиями нынешней либеральной элиты, уходящими корнями в семейные обиды. А то, что литературное поколение нулевых на предшественников ссылаться не приучено, это всем давно известно: если ты из пробирки, то и благодарить, кроме пробирки, некого…

Есть, правда, некоторые недоумения… Далеко не все либеральные обиды на вождя всех времен столь глупы, корыстны и нелепы, как кажется автору пацанских рассказов. Нельзя забывать, что все они – и сталинисты, и троцкисты – были отравлены одним ядом революционной вседозволенности, которой заболели еще в пору бессудных расстрелов 20-х – по классовому признаку. А если можно по классовому, то, наверно, можно и по идеологическому. Ельцин ведь тоже по парламенту из танков не из пьяного озорства стрелял. Далее, есть в письме некое верхоглядство, не подобающее серьезному писателю с горьковских берегов. Ну, не будет образованный патриот, даже ерничая вроде как от имени либералов, писать о Сталине: «ты положил в семь слоев русских людей, чтобы спасти жизнь нашему семени…» Во-первых, что это за «либеральное семя» такое? Неужели открыт ген либерализма? Во-вторых, любой, мало-мальски знакомый с современной статистикой потерь Второй мировой войны, знает, что немцы не досчитались военнослужащих около семи миллионов, мы – около восьми. При всей чудовищности утрат никто гатей бойцами не мостил. А дикие потери среди нашего мирного населения – это на совести западноевропейского гуманизма. Надо бы знать и то, что заградотряды у немцев появились раньше, чем у нас. Да и Тухачевского – Блюхера не корректно сравнивать с Ворошиловым и Буденным, может, они не великие полководцы, но в отличие от первых двух заговоров не плели и с зарубежными разведками не сносились. Настораживает и такой пассаж: «если бы не ты (Сталин), наших дедов и прадедов передушили бы в газовых камерах, аккуратно расставленных от Бреста до Владивостока, и наш вопрос был бы окончательно решен». Что-то я не припомню, чтобы Гитлер собирался окончательно решить либеральный вопрос. Воля ваша, но тут, как из коротких брючек, высовываются несвежие кальсоны неполиткорректной темы. Вероятно, автор поначалу и хотел обратиться к Сталину от имени евреев, а потом засмущался. Или, что вероятнее, отсоветовали. Догадливым либералам и так все понятно, а нервных лучше не бередить. Потом никаких государственных наград не хватит, чтобы успокоить…

Но суть в другом. Зачем наш обличитель, достаточно поверхностно знакомый с проблемой, решил вдруг высказаться по вопросам сталинизма? Конечно, хорошую книгу написать труднее, чем побузить на политической делянке. И все же! С чего бы вдруг такое выкинул баловень всех либеральных премиальных фондов, любимый выдвиженец и посланец главного распорядителя Большой Литературной Пробирки Владимира Григорьева, откровенно, кстати, не жалующего почвенников? С чего бы это Захар Прилепин разразился ерническим гимном Сталину, а вся либеральная рать, включая клинических борцов с «черной сотней» Шендеровича и Иртеньева, взвилась так, точно никто, нигде и никогда до Прилепина не восхвалял государственные и полководческие заслуги вождя? Словно бы в телеспорах о роли генералиссимуса Кургинян не громил Сванидзе со счётом 10:1. Будто и не было исторического бестселлера Ю. Жукова «Иной Сталин». Что за визг в эфире и благой мат в блогах?

Конечно, все-то они знают, читали, слышали, но пока наш либеральный междусобойчик, куда вольно или невольно влип и Прилепин, полагал, что власть будет вести переговоры о грядущем устройстве России исключительно с ней, государствообразующей тусовкой, господа не беспокоились. Ну притащились на Болотную какие-то националисты: брр. Ну коммунисты присоседились: фуй… И вдруг стало понятно: теперь власть будет вести диалог не только с белоленточниками, но и с консервативным большинством, с русскими и другими национальными силами, которые уже не затолкаешь обратно в медную лампу советского интернационализма. А значит, даже на минное поле сталинизма пускать чужих уже нельзя – только своих. Вот оно откуда, письмо Сталину. И это только начало. Погодите, Быков еще объявится русским националистом, а Ганапольский вступит в казачью сотню. И тогда с кем бы власть ни сунулась договариваться – везде будут либералы, временно исполняющие неприятные, но необходимые обязанности. Вот только не пришлось бы потом сидеть в бункере под бомбежкой и удивляться: надо же, вроде везде свои были, а поди ж ты…

В конце забавный эпизод. На недавней книжной ярмарке Захар Прилепин подошел ко мне и с доброжелательной угрозой, какую умеют напускать на себя полицейские возле метро, предложил, чтобы в «Литературной газете» никогда больше не упоминалось его предпсевдонимное имя Евгений Лавлинский. Я удивился – имя как имя. Интеллигентное. Чего стесняться? Но если человеку обидно… Ладно! И лишь прочитав «Письмо товарищу Сталину», я понял щепетильность автора «Ботинок, полных теплой водки». В самом деле под таким крутым письмищем могло стоять только настоящее, нутряное имя – Захар Прилепин, будто сошедшее из бессмертного романа «Тени исчезают в полдень» или великого фильма «Калина красная». Иначе нельзя. Сталинисты могут не понять, да и свои скажут: недотянул…

Но Егор Прокудин, по-моему, было бы круче…

«Литературная газета», 2012 г.

Назначенные классики

Сама идея введения в программу современных авторов разумна. Но, добавляя новые имена, должно учитывать три важных условия. Первое: в школе надо изучать классику. В отличие от Рубцова или Астафьева Маканин и Гладилин с большой натяжкой могут назваться классиками! Не говоря уже про Эппеля, которого даже в Доме литераторов мало кто знает.

Второе: проблематика книг должна соответствовать возрасту учащихся. Не думаю, что тема расширения сознания с помощью мухоморов, волнующая Виктора Пелевина, актуальна для старшеклассников. Лучше расширить их кругозор с помощью «Лада» Василия Белова.

Третье: не все произведения, даже талантливо написанные, обладают воспитательными качествами. Есть, например, хорошая книга об алкоголике – «Москва – Петушки» Венедикта Ерофеева. Или поэма Баркова про Луку М., которая серьезно повлияла на нашу новую поэзию. Но это не повод изучать их в школе. Однако тексты Пелевина, насыщенные матерщиной, приказано «проходить»! Зачем? Как? Классом, что ли, матюги скандировать?

В нынешних новациях я вижу две «засады». Большинство современных классиков, вбитых в программу, лет через десять, думаю, читать не будут из-за бедного языка, профессиональной неряшливости и лютого антисоветизма, уже сейчас неактуального. Далее: вопросы, которые их волнуют, не соответствует школьному возрасту. Готовы ли старшеклассники разделить озабоченность Улицкой проблемой абортов, ее иудео-христианские метания? Я сам люблю Юрия Домбровского. Но постичь трагический фатализм сталинской эпохи не под силу даже таким гигантам мысли, как Николай Сванидзе. Что же говорить о подростках! «Программные» авторы через одного больны проблемой эмиграции, иные, там побывав, так и остались людьми с несколькими паспортами. Мы кого будем воспитывать на уроках литературы – граждан России или чемоданных страдальцев, соображающих куда выгоднее отвалить из Отечества? Так и хочется спросить, господин Ливанов, вы это специально или нарочно?

А тот факт, что часы для «назначенных классиков» освобождают за счет Лескова, Куприна, Алексея Толстого, – это, по-моему, самое настоящее гуманитарное преступление. Скажу как бывший учитель: по «Гранатовому браслету» Куприна я могу провести урок о жертвенной любви, по «Левше» Лескова – о русском национальном характере. «Хождение по мукам» – лучшая книга о революции и гражданской войне для юношества. А какой урок можно дать по Улицкой, Аксенову, Гладилину? О том, как документы для выезда на ПМЖ оформлять? Конечно, я утрирую, но урок литературы в 10-м классе это не семинар на филфаке, и подростки не сильны в понимании мук авторской самоидентификации.

Между тем писатели, выброшенные из программы, – как раз яркие носители русского духа, патриотической темы. Наша словесность, как вся страна, многонациональна, но русская литература остается русской. Лесков, Куприн, Толстой – образцы этой русскости. Не по крови, конечно, а по духу: тот же Куприн, как и Карамзин, из обрусевших татар. Именно через такую литературу в сознание подростка приходит уважение к традициям. Очень хорошо, что будут изучать Искандера, Рытхеу, Бондарева – хранителей национальных ценностей. Но зачем-то литераторы эмигрантской «сплотки» (словцо Солженицына) явно преобладают. Тема России как духовной родины, увы, не слишком заботит Улицкую, Аксенова, Пелевина, Эппеля, Рыбакова, Гладилина. Такое впечатление, что комиссары общечеловеческих ценностей из Минобра поставили перед собой цель перекодировать сознание молодых людей с помощью книг писателей, равнодушных к самой идее патриотизма и суверенитета России. В этом я вижу отражение давней политической, точнее цивилизационной, борьбы в нашей стране. Такое уже было в 20-е годы ХХ века. Тогда коммунисты-интернационалисты хотели «заточить» традиционного человека на Мировую революцию. Из школьной программы повылетали Толстой, Достоевский, Пушкин… На их место ставили в лучшем случае Демьяна Бедного, а то и попросту каких-то пролеткультовских графоманов. Помните булгаковского Ивана Бездомного? Это еще – цветочек! Тогда, к счастью, вовремя одумались, а то ведь бойцы, не знающие Пушкина и Толстого, вряд ли выиграли бы Сталинградскую битву. Сейчас наших детей и внуков снова хотят переформатировать – теперь в граждан мира, чтобы, видимо, не так было обидно, когда цивилизованные, но проголодавшиеся нации придут за нашими сырьевыми и территориальными ресурсами. Однако у себя дома они поступают совершенно иначе: во Франции, Германии, Британии и особенно в Америке даже легкая амбивалентность в отношении национальных ценностей не допускается. И особенно в школе!

АИФ, февраль 2013 г.

«Россия, встань и возвышайся!»

Слово о Пушкине, произнесенное в Музее А.С. Пушкина на Пречистенке 10 февраля в час гибели поэта

Читаешь Пушкина и словно уходишь в толщу культурного слоя, переполненного сокровищами всесильного слова. Думаешь о Пушкине и понимаешь, что твои мысли – лишь эхо, отзвук давно уже вымышленного, сказанного и написанного о национальном гении России. Пушкин – космос, почти загромождённый чуткими научными аппаратами, иные из которых и запускать бы не следовало. Но это нормально, правильно: у «светского евангелия» и должно быть столько разночтений, толкований, комментариев, что своим объемом они стократ уже превосходят сам боговдохновенный первоисточник. Ведь у каждого человека, каждого времени, каждого прозрения и каждого заблуждения свой Пушкин.

Некогда в нем черпали энергию тайной свободы и просвещенческой дерзости, от него заражались восторгом освобождения от запретов и канонов, а позже, напротив, искали опоры, чтобы противостоять мятежной дисгармонии и «детской резвости» всеобщего переустройства. Не льстец, Пушкин дарил самооправдание тем, кто слагал свободную или невольную хвалу властям предержащим. В нем искали смысл той русской всемирности, которая для большинства (гении не в счет) – лишь бегство от недугов своего народа к язвам вселенского масштаба.

В годы «буйной слепоты» поводырей и «презренного бешенства народа» великий поэт наряду с другими нашими титанами стал хранителем гонимой и классово чуждой культуры. Его дерзость и бунтарский дух, свойственный всякой талантливой молодости, был приписан к первому этапу освободительного движения и стал, по иронии Истории, охранной грамотой для бесценного груза имперского наследия, уже приготовленного к выбросу с парохода современности. Для мыслящих людей той трудной, но неизбежной эпохи символом окончания безжалостной борьбы с прошлым стал, в частности, выход в 1929 году первого номера возобновленной «Литературной газеты», прочно связанной с Пушкиным и его плеядой. Хочу обратить внимание на еще одно символичное обстоятельство: воссоединению русских церквей, московской и зарубежной, предшествовало воссоединение двух пушкиниан: той, что развивалась в рамках советской цивилизации, и той, что творилась нашими эмигрантами в убывающем мире изгнания.

В советские годы те, кому было скучно строить социализм и тяжко мыслить обязательными категориями диалектического материализма, эмигрировали не только за границу, но и в Пушкина – ведь по одним его аллитерациям или аллюзиям можно скитаться всю жизнь, как по атолловому архипелагу, затерянному в лазурном океане. А толкуя «донжуановский список», можно было спрятаться от директивного целомудрия. «О, как мучительно тобою счастлив я!» – восхищались мы, поэты 70-х, эротизмом самого пушкинского словосочленения. Впрочем, со временем оказалось: опостылевшее директивное целомудрие все же лучше добросовестного статусного разврата, а потребительский материализм даст сто очков вперед диалектическому…

В наследии нашего гения, словно в тайном хранилище, скрыты прообразы будущих литературных веяний, направлений, течений и даже трендов с дискурсами. В строке «мой дядя самых честных правил», отсылавшей современников к басне Крылова про крестьянина и осла, который тоже был «самых честных правил», возможно, предсказана вся простодушная механика нынешнего центонного пересмешничества, самопровозгласившего себя новой поэзией. Но то, что у автора «Евгения Онегина» было оттенком, одной из красок на богатейшей палитре, у суетливых поборников обедняющей новизны стало моноприемом, превратившим таинственную цевницу в штатив с дребезжащими пробирками. Впрочем, самопровозглашенность в искусстве заканчивается обычно тем же, чем и в геополитике: смущенным возвратом под державную длань традиции.

Пушкин остро чувствовал, что сама природа творчества тянет художника к самоупоению: «Ты царь: живи один. Дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум…» Но тем талант и отличается от литературного планктона, раздутого критиками до размеров фуршетного осетра, – что истинный художник знает меру вещам. Да, он может не дорожить «любовию народной» и для «звуков жизни не щадить», но он при этом готов пожертвовать собой во имя высшей идеи, своего народа, отчей земли. И Пушкин, записной бретер журнальных полемик, потрясенный кровавыми жертвами холерных бунтов, восклицает: «Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы!»

Помню, какое сильное впечатление у читающей публики вызвала общедоступная вроде бы цитата, использованная мной в статье в начале 90-х годов. Все, конечно, слышали в школе про «…русский бунт – бессмысленный и беспощадный», зато сказанное классиком дальше традиционно опускалось: «Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка…» Ведь так оно и случилось… А нынче разве часто мы слышим это вещее предостережение гения? То-то и оно!

Именно в творчестве Пушкина целые поколения черпали энергию истинного патриотизма даже в те годы, когда любовь к «отеческим гробам» считалась сначала контрреволюционной, а позже просто неинтеллигентной, достойной лишь снисходительной иронии. В середине 70-х на большом литературном вечере молодая поэтесса вместо своих стихов прочла вдруг «Клеветникам России», и зал, огорчив «легкоязычных витий» эстрады, встал, взорвавшись аплодисментами. Потом большое начальство долго разбиралось: а что она, собственно, имела в виду? Лучше бы они задумались, почему в едином порыве поднялся зал. Возможно, мы жили бы сегодня в иной стране!

В Пушкине отыщем и решение русского вопроса, снова волнующего народ и пугающего власть, хотя человека с русским вопросом ей надо бояться менее всего! Во всяком случае, меньше телеобозревателя с двойным гражданством. Для нашего великого поэта русским являлся тот, кто сердцем привержен к судьбе России, ее взлетам и падениям, озарениям и помрачениям. Неслучайно о своей любимой героине он сказал: «Татьяна, русская душою…» Душою! У гениев не бывает случайных слов, и если бы автор хотел отметить чистоту ее родовых корней, он бы так и сделал. Глянем на историю его собственной семьи, на его верных соратников и муз-вдохновительниц. В их крови смешался весь тогдашний аристократический интернационал. Но все они русские душою! Напротив: в стае гонителей и губителей Пушкина рядом с чужеземцами, заброшенными к нам «на ловлю счастья и чинов» и откровенно презиравшими Россию, мы найдём высокородных аборигенов, продавших свою русскую душу дьяволу алчности, зависти и властолюбия. И как же это темное сплочение против светлого гения напоминает нынешнее сплочение против возрождения нашего Отечества!

Почти банальностью стали слова о том, что художника следует судить по законам, им же установленным. С этим не спорят ни архаисты, ни новаторы. Но ведь и свой народ, его государственное обличие, художник тоже обязан судить по тем законам, которые определены ходом и роком истории. Можно ли, как это делают ныне многие, оценивать историю нашей страны, в частности, невиданные перемены и мятежи прошлого века, сумрачных героев той эпохи, не понимая глубокого замечания Пушкина: «Мы живем не веками, а десятилетиями». Можно ли сначала поднимать Россию на дыбы, а потом браниться, что у нашего Отечества дурная историческая иноходь?

В наши времена, когда окончательно пали всяческие догмы и Пушкин открыт любым пытливым ветрам, коим вздумается подуть, появилась возможность понять и оценить государственно-политическую деятельность «умнейшего мужа России» в связи с устремлениями свободного русского консерватизма. Именно «либеральным консерватором» считал своего друга Вяземский, кстати поначалу не принимавший пушкинской «патриотической щекотливости» и «географической фонфоронады». Мы продолжаем, писал князь, «лежать врастяжку, и у нас от мысли до мысли 5000 верст». Впрочем, предсказанное автором «Клеветников России» вероломство священных союзников и крымская катастрофа заставили Вяземского иначе взглянуть на «озлобленных сынов» просвещенной Европы и понять провидческую ярость собрата.

Ныне, вспоминая строки поэта, полные горячечной гордости за широко разбежавшуюся Империю, сознаешь, сбылись-таки в сердцах брошенные нашими парадоксолистами пожелания: увы, Россию сузили да еще и подморозили. Нас теперь все меньше на земле пращуров, и если встанем, то уже не «от хладных финских скал до пламенной Колхиды» и Тавриды. Но разве ж мы сделались счастливы, убывая и отступая? Нет, не счастливы… Однако и сейчас продвинутая наша поэзия буквально набита тоскливыми сарказмами по поводу неповоротливой и бессмысленно огромной России. Урок, как говорится, не впрок. А ведь утраты родного пепелища, перекройка границ начинаются с того, что поэтам в тягость нести пусть даже словесную ответственность за обширную многоплеменную державу. Куда легче считать своим отечеством русское слово, которое легко перелетает с континента на континент, собирая мышеловочные гранты и лукавые поощрения. Однако русское слово без русской почвы долго не проживет, развеется. Поговорят, поговорят на языке Пушкина из уважения к былым заслугам, да и позабудут вкупе с поэтами, гордившимися своим интертекстуальным озорством, как декабристы – подвигами на поле брани.

В минувшее двадцатилетие Пушкина упорно старались превратить в «достоянье доцента», своего рода вербальный пазл, который можно складывать и так и эдак, не заботясь об изначальных смыслах. Почему? Причин много. Но одна очевидна: в противном случае надо признаться, что творческое развитие привело нашего национального гения к убеждению, что поэт, конечно, не должен «гнуть ни помыслов, ни шеи», но и в то же время он не имеет права быть вечным супостатом государства, язвить, клеймить, толкать под руку и отдавать «возвышенные затеи оценке хитрых торгашей». Поэт совсем не обязан быть непримиримым врагом власти, если «не жесток в ней дух державный». Он не должен осмеивать «животворящие святыни» и народных героев, чей пример рождает в потомках волю к жизни, подвигу и созидательному реваншу. Ибо если поэт не воскликнет: «Россия, встань и возвышайся!» (встань с веком наравне, возвысься в могучем миролюбии!) – она никогда не встанет и не возвысится. Так и дотянет свой исторический век «больным, расслабленным колоссом», какие бы там указы, законы и призывы ни громоздили цари, генсеки или президенты.

«Литературная газета», февраль 2013 г.