Текст книги "Остров надежды"

– Надо быть осторожным.

Она натягивает поглубже на голову умилыка капюшон и поправляет вокруг лица росомашью опушку. Обзор резко уменьшается, но ведь и так мало что видно в этом молочном полусумраке. Чтобы не потерять друг друга, нарты связывают одним ремнем, и караван трогается.

Удивительно, но сквозь яростно летящий снег просвечивает голубое небо, и это рождает надежду, что буран скоро кончится. Сидеть на нарте приходится спиной к движению. Монотонность скольжения навевает сон, и Ушаков чувствует, что засыпает, даже видит какие-то скоротечные, быстро ускользающие из памяти сны… Просыпается он от ужасающего видения: ему кажется, что нарты падают с высокого обрыва. Он судорожно хватается за остол, втыкает железный наконечник между копыльями, но не чувствует привычного сопротивления. Что же это такое?

Он осторожно слезает с нарты и идет вперед, держась за потяг. Задние собаки спокойно лежат, зарывшись в снег. По тому, что их уже почти полностью занесло, можно догадаться: упряжка давно неподвижно стоит под пургой, равно как и остальные нарты.

Пройдя немного вперед, Ушаков не смог удержаться от громкого смеха: сидевший спиной к собакам Анакуль явно дремал, но сквозь сон не забывал покрикивать: «Хок! Хок! Хок!»

Все проснулись, смущенные тем, что русский умилык застал их в таком положении. Но через минуту они сами громко смеялись над собой.

Посовещавшись, поставили нарты кругом, а посередине соорудили палатку. Хотя и с трудом, но Нанехак все, же удалось зажечь примус, и через полчаса все, обжигаясь, пили вкусный, щедро сдобренный сгущенным молоком чай.

– Кто-то не хочет, чтобы мы доехали до северного побережья, – сказал Апар, тщетно стараясь вытянуть ноги в тесной палатке. – Послал на нас сон. Только Тугныгак способен на такса коварство…

Честно говоря, ссылки на козни Тугныгака порядком надоели Ушакову, и он резко ответил:

– Что бы ни задумал против нас злой дух, мы своего добьемся!

Апар глянул на русского умилыка и быстро согласился:

– Конечно, конечно…

– Не забывайте, что умилык его победил, – напомнил Анакуль. И невозможно было распознать по его хитроватому лицу, легкой усмешке: всерьез он говорит или в шутку.

– Давайте еще попьем чаю да и ляжем спать, – предложил Ушаков. – Завтра пораньше двинемся Думаю, ветер утихнет, и к утру нас нагонят Аналько с женщинами.

Сгущенное молоко замерзло. Приходилось топором разрубать пополам банку. Так и бросали одну половинку прямо в кипящий чайник, а потом уже вылавливали из него пустую полужестянку.

Ушаков заметил, что мороженый копальхен, моржовое сало и мерзлая нерпичья печень на холоде обретали необыкновенный вкус, да еще если их запивать крепким сладким чаем.

Перед сном Анакуль поведал древнюю легенду о сиротке по имени Бабочка, о поисках счастья в белой ледяной пустыне.

Ушаков сквозь дремоту слышал ровное, будто журчание тихого потока, повествование и чувствовал, как к нему возвращается прежнее здоровье, прежние силы, уверенность в себе.

Рядом лежала Нанехак. Она дышала настолько легко, словно ее и вовсе не было. Только тепло, ощущавшееся сквозь меховую одежду и согревавшее Ушакова, свидетельствовало о том, что она здесь.

Ушакову снилась большая река, над которой плыл молочно-белый пар. Состояние было блаженным, и только выглядывающие из белесого тумана черные головы собак вызывали недоумение.

Нанехак проснулась среди ночи от тишины и ощущения теплого дыхания на своей щеке. Она догадалась, что это Ушаков, и, не отодвигаясь, снова погрузилась в сладкий сон.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

На следующий день у подножия Медвежьих гор путников встретила по-настоящему хорошая погода. Хотя низовая пурга все еще продолжалась, ехать было можно. На юго-западе горел огромный огненный шар солнца, заливая все вокруг красным светом. Казалось, что струящийся под ветром снег – это раскаленный металл, обтекающий высящийся на горизонте густо-фиолетовый пик Берри и окрестные горы.

Нанехак смотрела на горящий огнем снег, и странное волнение поднималось у нее в груди, будто такой же пожар вспыхивал в ее сердце.

– Красиво? – спросил на привале Ушаков.

Нанехак ответила по-эскимосски:

– Пинепихтук! Очень красиво!

Дорога, видимо, окончательно вылечила русского умилыка и вернула ему облик того молодого человека, который сошел с большого железного парохода в бухте Провидения и позвал жителей нищего Урилыка на далекий остров, который покойный Иерок назвал островом надежды.

– Ты следи за опушкой малахая, – сказала Нанехак Ушакову. – Как только увидишь, что нарастает снег, стряхивай. Сейчас очень холодно, и можно обморозиться.

На привале, пока мужчины кормили собак, разрубая топорами смерзшийся до каменной твердости копальхен, Нанехак на примусе готовила ужин.

Холод действовал удручающе. Стоит посидеть несколько минут в неподвижности даже в нагретой примусом палатке, как начинают ныть и неметь пальцы ног.

Нанехак расстелила спальный мешок и сказала Ушакову:

– Сними верхнюю кухлянку, камусовые штаны, торбаза и забирайся внутрь.

– А ноги? – спросил Ушаков. – Ноги не замерзнут?

– Ноги обмотаем кухлянкой, с ними ничего не случится, – успокоила Нанехак.

Ушаков последовал ее совету, залез в спальный мешок и вскоре почувствовал, как блаженное тепло поднимается от ног, разливается по всему телу. В маленькие кукули залезли и дети, укрывшиеся в соседней палатке. Однако спальных мешков на всех не хватило, и остальные эскимосы вынуждены были время от времени выходить на улицу, чтобы разогнать застывшую кровь.

Сама Нанехак пристроилась рядом с умилыком, уверив в то, что ее меховой комбинезон даже лучше, чем спальный мешок. Когда Ушаков недоверчиво покачал головой, эскимосы единодушно подтвердили ее слова.

– Внутри как в пологе! – сказал Анакуль. – Если бы Нана пустила меня туда погреться…

– Надо было брать собственную жену, – незло огрызнулась Нанехак.

– В следующий раз так и сделаю, – засмеялся Анакуль.

В эту ночь замерзшие собаки несколько раз завывали, будя спящих.

Нанехак просыпалась и чувствовала теплое дыхание умилыка. В темноте никто не видел, как она намеренно приближала свое лицо к спящему в меховом мешке и с довольной улыбкой снова засыпала.

Наутро Ушакова пришлось будить: таким сладким был его сон.

– Умилык, проспишь хороший день!

День и впрямь занимался прекрасный. Когда после плотного завтрака Ушаков вышел из палатки, ему даже показалось, что откуда-то, из далекого далека, повеяло свежим весенним запахом.

Долго разгоралась утренняя заря, и к тому часу, когда из-за зубчатого горного хребта показался ярко-красный солнечный диск, нарты уже добрались до берегового припая.

На первый взгляд это была такая же тундра. Но здесь из-под наметенных сугробов уже торчали обломки деревьев, занесенные на арктический остров морскими течениями.

Истосковавшись по большому огню, люди быстро собрали плавник и разожгли костры. Не теряя времени, дружно принялись ставить яранги. Установив меховой полог, решили испробовать в нем железную печурку. Через несколько минут в тесном закутке стало нестерпимо жарко и душно. Ушаков заторопился наружу, тем более что женщины сбросили свои кэркэры и остались в одних кожаных набедренных повязках.

– Жарко внутри, – оправдываясь, сказал Ушаков, вытирая вспотевшее лицо меховой оторочкой капюшона.

– Зато хорошо спать, – заметил Апар, только что закончивший кормить собак.

В тот же вечер Аналько, не стесняясь русского умилыка, отправился на морской берег нагруженный жертвоприношениями, чтобы установить дружеские отношения с местным Тугныгаком. Глядя на его удаляющуюся фигуру, Ушаков думал о том, что после той памятной добычи медведя эскимосы и впрямь стали относиться к нему с какой-то особой почтительностью, в которой чувствовалось признание его власти над Потусторонними силами. И чем больше он старался убедить их в обратном, тем они более укреплялись в своей вере. Вон и Аналько ведет себя так, словно считает, что и Ушаков, если уже не сделал собственного жертвоприношения здешним Силам, то уж наверняка установил с ними особый контакт.

Аналько думал не совсем так, но, обращаясь к здешним богам, он уверял их, что благосклонность русского умилыка распространяется и на него лично. Он так и сказал:

– Русский большевик послал меня сюда обживать этот берег и промышлять зверя… Всякий вред, наносимый мне, будет вредом, направленным на русского умилыка… Мы идем к вам с добрым, открытым сердце. Глядите, какие подарки я принес вам. Тут и сахар, и чай, и табак… Не только жевательный и курительный, но даже в бумажных трубочках, называемых папиросы. Есть и маленькие колбаски – сосиски из мяса русских коров, и шоколад… Но это только добавление к нашим обычным жертвам – мясу моржа и нерпы, салу. Я знаю, что вы любите оленью колбасу – кывик, но и эти сосиски нисколько не хуже…

Ушаков, не подозревавший о том, что Аналько ведет беседу с местными богами и от его имени, решал мучительную задачу: то ли мерзнуть ночь в спальном мешке в палатке, то ли принять приглашение Нанехак и переночевать в пологе.

– Но там душно и нечем дышать, – слабо протестовал Ушаков.

– Голову можно держать в чоттагине, на свежем воздухе, – сказала Нанехак. – Зато все тело и ноги будут в тепле.

Позже Ушаков смог по достоинству оценить меховой полог. Он нагревался почти моментально, особенно когда и нем разжигали маленькую железную печку. Но даже и без огня в нем было настолько тепло, что Ушаков, по примеру эскимосов, быстро разоблачился, оставшись в одном нижнем белье.

Вечерний чай пили, высунувшись из полога. Женщины прислуживали в холодной части жилища, придвигая деревянные блюда, наполненные копальхеном, истолченной в каменной ступе нерпичьей печенью, вареными сосисками. Испекли и лепешки на тюленьем жиру. Они были особенно вкусны с растопленным на огне сгущенным молоком.

Сон к Ушакову после такого обильного ужина пришел мгновенно, хотя сами эскимосы еще долго беседовали, рассказывая друг другу сказки, древние исторические предания, разные случаи из своей жизни. Это им заменяло чтение книг.

Странный сон снился Ушакову. Будто он шел сквозь теплую тундру навстречу Нанехак. Она ждала на пригорке, а под ее ногами клубился туман. Несмотря на летнюю погоду, туман был морозным, и ноги женщины примерзали к ледяной кочке. Ушаков хотел сказать, что так она потеряет ноги, но Нанехак в ответ улыбнулась, легко отделилась от кочки и полетела к нему, едва касаясь побелевшими от холода ногами земли, тундровых цветов. Она со странной улыбкой приблизилась к нему и принялась целовать в лицо. Ушаков вспомнил, что эскимосы целуются, лишь чуть притрагиваясь друг к другу кончиками носов, но Нанехак почему-то целовала его лицо и приговаривала: «Это не ноги мои замерзли, а твое лицо… Сколько раз я тебе говорила: опускай оторочку капюшона, берегись ветра…»

Ушаков проснулся. В темноте кто-то продолжал лизать его теплым шершавым языком. Осторожно протянув руку, он нащупал пушистый комочек. Это был щенок, которого подарил ему сын Кивьяны. Осторожно отодвинув щенка, он перевернулся на другой бок и снова заснул.

Утром, после завтрака, эскимосы остались в становище, чтобы осмотреть окрестные охотничьи участки, а Ушаков с Апаром и Нанехак на двух упряжках отправились на северо-запад исследовать побережье.

Вскоре Ушакову пришлось надеть защитные очки, чтобы предохранить глаза от ослепительного сверкания снегов. У эскимосов для этого случая имелись собственные приспособления: костяные или кожаные накладки с очень узкими прорезями. Но теперь все охотники обзавелись солнцезащитными очками, которых много было на складе экспедиции.

Вот и сейчас Апар и Нанехак, что ехали на задней нарте, смотрели вперед, следя за русским умилыком сквозь зеленые стекла таких очков.

Сначала нарты шли но ровному, низкому берегу.

Время от времени Ушаков останавливал упряжку и наносил на план острова очертания береговой линии.

– Трудно зимой определять берег, – жаловался он Апару.

– Хорошо бы летом пройти здесь на байдаре, а лучше на моторном вельботе, – сказал Апар.

– Так и сделаем, – обещал Ушаков. – У нас есть моторный катер. Как только льды отойдут от берега, спустим его на воду.

В дороге, когда мужчины разговаривали, Нанехак старалась не вмешиваться в их беседу. Она молча исполняла свои обязанности хозяйки: на привалах разжигала примус, кипятила чай, резала на походном деревянном блюде копальхен.

Постепенно Ушаков так привык к копальхену, что стал предпочитать его всякой другой еде. После него ощущение сытости держалось долго. Кроме того, на морозе не так сильно чувствовался его специфический запах.

В такую погоду, при таком нартовом пути, когда полозья скользили по твердому, отполированному ветрами снегу, езда на собаках – настоящее удовольствие. Только вовремя останавливайся и войдай полозья. Войдание требовало сноровки и большого искусства. Для этого нужен лоскут шкуры белого медведя и немного пресной воды. Нарту надо опрокинуть полозьями вверх. Набрав в рот воды из фляги, которую держали за пазухой, в тепле, надо тонкой струйкой намочить лоскут и быстро провести им по полозу. Слой льда должен прилегать плотно и быть ровным. С такой «смазкой» нарты легко катились по твердому насту.

Можно было спокойно сидеть и любоваться окрестностями.

То, что природа вокруг величественна и прекрасна, – сомнения нет. Но может ли быть прекрасным то, что таит в себе угрозу для человеческой жизни, неодолимое зло? Покойный Иерок как-то познакомил Ушакова с эскимосской пословицей, которая звучала так: «Красивое зло трудно убить…» Значит, согласно этой пословице зло могло быть и красивым…

И все же нельзя не любоваться этим беспредельным снежным простором, нежнейшими переливами голубоватого цвета. Здесь, на северном берегу острова Врангеля, господствовали два, от силы три цвета: черный цвет скал, белый – снега и голубой – неба. Но солнечный луч, словно великий художник, создает из этих цветов такое разнообразие красок, что дух захватывает. И в душе постоянно звучит какая-то торжественная, величественная мелодия.

Несмотря на солнце, мороз еще достаточно крепок. Утром было почти сорок градусов, но сейчас, даже на солнце, не выше тридцати. Странно видеть при таком морозе курившиеся в море белым паром открытые разводья.

Во время одной из остановок Апар сказал, показывая на белый туман надо льдами:

– А там должны быть нерпы…

Ушаков, отряхнув наросший на опушку капюшона иней, посмотрел в сторону моря:

– Может, проверим?

Свернули на лед и, пробираясь между торосами, стали удаляться от берега. Длинные темно-синие тени ропаков уходили вдаль, к дымящимся паром разводьям. Собаки поднимали головы, принюхивались, но, не обнаружив ничего интересного, продолжали ровно и уверенно тянуть нарты.

Дорога до ближайшего разводья оказалась совсем не близкой, и Нанехак несколько раз оглядывалась назад, меряя глазами расстояние до берега: как бы не заночевать на льду. Вообще-то ничего страшного в этом нет, но все же на твердой земле, хотя и покрытой толстым слоем снега, как-то привычнее и спокойнее.

Соорудив укрытия из ледяных пластин, охотники уселись у разводья караулить нерпу.

Нанехак отвела обе упряжки подальше от воды и принялась готовить обед. Она взяла острый нож, выбрала торос и нарубила звонкого льда прямо в чайник. Она знала, что, чем голубее в море верхушки торосов, тем меньше в них соли. А большие обломки айсбергов, которых здесь было великое множество, и вовсе состояли из прекрасного пресного льда. Когда-то они были частями больших материковых ледников, и вот теперь, оторванные, они дрейфовали вместе с соленым морским льдом.

Прошло не менее часу, прежде чем раздался первый выстрел.

Нанехак определила, что стрелял Ушаков. Немного подождав, она решила проведать его: может, умилык добыл нерпу и на обед можно будет сварить свежего мяса вместо надоевших сосисок и копальхена. Но рядом с Ушаковым на льду нерпы не было.

– Утонула нерпа, – виновато сказал умилык. – Пока я распутывал ремень, она исчезла…

– Это надо делать очень быстро, не мешкать.

В голосе Нанехак слышалось разочарование.

– Со следующей буду проворнее, – обещал Ушаков.

Нанехак пошла назад, даже не заглянув в укрытие, где сидел Апар. Но не успела подойти к упряжкам, как снова послышался выстрел, и она поспешила к мужу.

Это была жирная весенняя нерпа.

Обрадованная Нанехак поволокла ее к нартам и быстро разделала своим женским ножом-улыком, поставив вместо чайника на шумящий примус небольшую походную кастрюлю.

Раздался выстрел и со стороны Ушакова, но уже не было нужды бежать к нему, и Нанехак, окончательно разделав нерпу, дала собакам по куску свежего жира.

Над морем, надо льдами, во всем огромном пространстве между землей и небом, стояла оглушительная тишина. И в этой тишине сначала неправдоподобным и странным показался звук, который дошел до ушей занятой хозяйством женщины. Как будто кто-то стонал и звал на помощь. Прислушавшись, Нанехак первым делом подумала о местном Тугныгаке, который мог притвориться терпящим бедствие и таким образом привлечь к себе людей… Но нет, как будто это голос русского умилыка…

Не помня себя, Нанехак бросилась через торосы к полынье, где охотился Ушаков, и поначалу не поверила своим глазам. Навстречу ей, спотыкаясь о ропаки, сугробы, шел… ледяной человек. Сосульки свисали с меховой оторочки капюшона, ледяная маска покрывала лицо, вся камлейка, камусовые штаны и торбаза – все затянуто блестящей, отражающей алые лучи закатного солнца коркой. Трудно было узнать в этом чудовище жизнерадостного, веселого умилыка, но это был он. Нанехак, прислушавшись, догадалась, что странный, похожий на какое-то дикое мычанье звук – это и есть голос русского умилыка.

– Умилык! Что с тобой? Что случилось?

– В воду упал… Нерпу подстрелил, хотел достать, соскользнул…

Покинув свое ледяное укрытие, к ним уже спешил Апар. Подхватив Ушакова с двух сторон, они довели его до упряжек, посадили на нарту.

Нанехак лихорадочно соображала: как быть, что делать? Ведь умилык скоро совсем закоченеет, тогда ему не поможет даже горячий бульон из свежей нерпы.

– Палатку! Скорее! – крикнула она мужу.

Апар, поняв ее, вмиг распаковал палатку, поставил на льду, а внутрь кинул две оленьи шкуры и меховой спальный мешок.

– Раздевайся! – приказала Нанехак Ушакову. – Снимай с себя все!

Но раздеться Ушаков мог только с ее помощью. Он понял намерение Нанехак и повиновался ей как ребенок, стараясь поворачивать тело так, чтобы удобнее было стаскивать с него оледенелую кухлянку, меховые штаны, торбаза и нижнее белье. На какое-то время он оказался совершенно голым на ворохе своей смерзшейся меховой одежды. Надо было сделать несколько шагов по льду к палатке и залезть в спальный мешок.

Но в мешке было не очень тепло: он ведь лежал на нарте, а не в теплом помещении. Холод еще больше сковал тело, и, прикрыв глаза, Ушаков застонал.

Нанехак растерянно, в бессильном сочувствии смотрела на мучения любимого умилыка.

– Что ты делаешь? – с удивлением спросил Апар, увидев, как жена быстро сбросила с себя кэркэр и остальную одежду.

– Надо его согреть, – торопливо сказала Нанехак и втиснулась в спальный мешок, словно в вырубленную в голубом айсберге ледяную пещеру. Она прижалась своим разгоряченным телом к закоченевшему умилыку, обняла его за плечи, мысленно радуясь тому, что в свое время не пожалела оленьих шкур и сшила просторный мешок. Погрев Ушакова с одного боку, Нанехак выскользнула из мешка и тут же втиснулась с другой стороны. Потом снова вылезла и снова забралась в мешок.

– Спасибо, Нана, спасибо… – услыхала она наконец.

– Теперь давай горячий суп! – скомандовала Нанехак Апару.

Апар, еще не пришедший в себя от всего случившегося, кинулся к кастрюле и налил горячего варева в эмалированную кружку.

Нанехак выпростала из мешка правую руку и принялась осторожно поить Ушакова.

– Пей… Все будет хорошо, ты не замерзнешь, ты не замерзнешь.

Видимо, смертельные тиски стужи начали потихоньку разжиматься. Ушакова бросило в дрожь. Он так сильно дрожал всем телом, что уже не мог пить бульон.

– Ничего, ничего, – приговаривала Нанехак, словно рядом с ней был малый ребенок. – Немного потерпи… Это пройдет…

– Что дальше будем делать? – растерянно спросил Апар, стоящий рядом со спальным мешком с кружкой в руке. – Может, поедем?

– Куда поедем? – сердито оборвала его Нанехак. – Он же не доедет, помрет!

Она еще несколько раз выходила из спального мешка, меняя положение, стараясь согреть Ушакова со всех сторон. Понемногу дрожь унялась, и он попросил горячего супу.

Поев, стал рассказывать, что с ним приключилось.

Нерпа вынырнула буквально в двух шагах от края разводья, и, подстрелив ее, он решил подцепить тушу багром. Он уже почти достал нерпу, как вдруг заскользили лахтачьи подошвы его торбазов, и он свалился в воду. Сначала ему показалось, что он сам сможет легко выбраться на лед. Тем более что он умел хорошо плавать, а меховая одежда пока не тянула ко дну. Несколько раз он безуспешно пытался вскарабкаться на довольно отвесный и высокий край ледового берега, потом решил выбраться в другом месте, где лед был вровень с водой. Тем временем одежда промокла, и вода просочилась внутрь. Но тот лед, который был вровень с водой, оказался молодым, тонким и тотчас ломался, едва Ушаков касался его. Теперь кухлянка отяжелела настолько, что тащила вниз. Огромным усилием воли, собрав последние силы, он все же выкарабкался из воды…

– Надо было сразу позвать на помощь! – с укоризной сказал Апар.

– Думал, что сам выберусь, – виновато произнес Ушаков.

Он теперь, конечно, жалел, что ложный стыд не позволил ему сразу крикнуть. А сейчас он вон в каком положении, хуже некуда…

Апар вышел покормить собак.

Солнце давно село за зубчатые вершины гор, и на небе оставалась лишь алая полоса.

Если русский умилык сам выбрался на берег – это хорошо. У чукчей и эскимосов человек, попавший в воду, считался добычей морских богов и не мог рассчитывать на помощь. А вот если сам выкарабкался, как Ушаков, значит, ему ввезло, значит, такая у него судьба.

Сильный он все же человек, думал Апар, подтаскивая собак поближе к палатке, чтобы хоть немного защитить ее от всепроникающей стужи.

А Нанехак радовалась, видя, как оттаивает, согревается ее умилык, как ровнее становится его дыхание и болезненное забытье переходит в спокойный, восстанавливающий силы сон.