Текст книги "Остров надежды"

– Она была снята отсюда нашей канонерской лодкой под командованием капитана Давыдова, – напомнил Ушаков.

– Да, да, я что-то читал об этом, – кивнул Смит. – Но мне кажется, что споры относительно принадлежности острова России еще не закончились.

– Наше правительство дало соответствующие разъяснения всем заинтересованным странам о том, что остров Врангеля, равно как и соседний остров Геральд, а также другие земли, которые будут открыты в этом районе, находятся под юрисдикцией Советского государства…

Ушаков видел, что Павлов испытывает затруднения при переводе, но ничем не мог помочь ему. Правда, утешением было то, что Смит как будто все понимал…

– Как регулярно вы связываетесь с материком? – вежливо, почти вкрадчиво спросил Смит. – Есть ли у вас радиостанция?

– Извините, мистер Смит, но здесь вопросы задаю я, – в тон ему, с улыбкой ответил Ушаков.

– О, в таком случае прошу прощения! Позвольте мне предложить вам помощь, скажем, в свежих овощах, фруктах… Я знаю, как тяжело в долгой зимовке без этого.

– Благодарю вас, мистер Смит, – ответил Ушаков. – Мы обеспечены всем необходимым, и в достаточном количестве. В том числе и свежими овощами.

Прежде чем переводить, Павлов удивленно посмотрел на начальника.

– Да, да, в том числе и свежими овощами, зеленью, – еще раз с нажимом подтвердил Ушаков.

– Может быть, что-то еще? – продолжал настаивать мистер Смит.

– Нет, спасибо, – решительно произнес Ушаков и встал, давая понять хозяину, что больше он беседовать не намерен. – Хотел бы предупредить вас самым строгим образом: если вы попытаетесь уклониться от исполнения предписания и будете продолжать незаконное пребывание в территориальных водах Советской Республики, а также заниматься незаконной торговлей с местным населением, то я оставляю за собой право принять соответствующие меры.

– О, господин губернатор! – торопливо, едва выслушав перевод, ответил мистер Смит. – Мы немедленно снимаемся с якоря и отплываем к нашим берегам, в море Бофорта!

– Ну и прекрасно! – весело заключил Ушаков и, сделав вид, что не заметил протянутой на прощание руки, стал спускаться в вельбот, где их встречали Кивьяна, Анакуль и Скурихин.

Вельбот отчалил от корабля и взял курс на берег.

Когда Ушаков спрыгнул на прибрежную гальку, то услышал, как на шхуне заработал двигатель. Посмотрев в бинокль на корабль и увидев на борту мистера Смита, снова подумал, кто же он на самом деле?

Кивьяна, Анакуль и Скурихин, просидевшие в вельботе все время, пока Ушаков и Павлов были на шхуне, рассказали, что матросы общались с ними весьма сдержанно. Обычно в таких случаях люди с кораблей старались выторговать что-нибудь прямо с борта, предлагая обменный товар.

– Может быть, они меня стеснялись, – предположил Скурихин. – Пытались со мной по-американски заговаривать, но я ихнего языка не разумею. Анакуль мне переводил.

– Ну и что они спрашивали? – спросил Ушаков, наблюдая, как шхуна выбирала якорь, медленно разворачивалась, ложась на курс.

– Ерунду всякую, – ответил Скурихин. – Женат ли, кто жена, туземка или белая, чем занимаюсь на острове… Да, и еще спросили – велик ли гарнизон. Сначала мы не поняли, потом догадались, о чем речь. Анакуль так перевел: сколько на острове вооруженного люду. Ну, и мы ответили, что около сотни… Вы уж извините, Георгий Алексеевич, малость преувеличили.

– Ничего, – одобряюще сказал Ушаков. – Глядите, уходят все-таки! Уходят! Признали силу нашей Советской власти!

Ожидая появления новых судов, Ушаков организовал круглосуточное наблюдение за морем. И Анакуль теперь не только высматривал лахтака, но и следил за горизонтом – не появится ли какой-нибудь подозрительный корабль.

Но кораблей больше не было.

Вместо них к берегу все чаще подходили льды, и с каждым днем все явственнее чувствовалось приближение холодов, новой зимы, новой полярной ночи.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Давно ли взгляд ласкали зеленые склоны ближних холмов, а сегодня они уже покрыты толстым слоем снега, и говорливый ручеек окован голубым льдом. Но окно еще чисто, и можно видеть, как студеный ветер плетет снежные кружева, и они, извиваясь, как живые, ползут в тундру, к горным хребтам, занавешенным белой непроницаемой пеленой зимнего тумана.

В комнате тепло, уютно, горит лампа с зеленым абажуром, мягко шуршит по бумаге карандаш:

«Опорными точками наметить два астрономических пункта: один в бухте Роджерс, определенный Давыдовым в 1924 году, а второй в бухте Сомнительной, на мысе Томас, определенный экипажем «Вайгача» в 1911 году. Работу распределить в следующем порядке:

1) обойти с маршрутной съемкой вокруг всего острова, приняв за исходную точку астрономический пункт Давыдова в бухте Роджерс;

2) приняв за исходную точку тот же пункт, дойти до северной горной гряды и повернуть на запад, пройти вдоль гряды весь остров, перевалить южную гряду в ее западной части и выйти к астрономическому пункту «Вайгача» на мысе Томас;

3) взяв за исходную точку астрономический пункт «Вайгача», долинами пройти посредине южной гряды до исходной точки в бухте Роджерс, увязавшись примерно на середине пути с астрономическим пунктом Давыдова в бухте Сомнительной…»[12]12
  Ушаков Г. А. Остров метелей, с. 104.


[Закрыть]

Восьмого октября около десяти утра две упряжки отъехали от поселения. Погода оставляла желать лучшего, но откладывать поездку дальше нельзя. Да и дожидаться хорошей погоды на острове Врангеля, как уяснил для себя Ушаков, – значит просидеть безвыездно большую часть времени. К тому же надо было воспользоваться оставшимися светлыми днями, тем более что санный путь уже установился, снег плотный, еще не иссушенный зимними лютыми холодами. Было и еще одно немаловажное обстоятельство: как раз в октябре со льда на берег выходят белые медведи. Это обещало успешную охоту и давало возможность не запасаться большим количеством собачьего корма.

Готовя эту поездку, Ушаков тщательно анализировал уроки прошлого года, учитывал опыт зимних экспедиций Нынешняя поездка отличалась еще и тем, что в некоторых пунктах по пути следования были уже обжитые охотничьи становища, в которых можно переждать непогоду, починить одежду и отдохнуть. Прошло чуть больше года, но остров уже можно было считать устойчиво населенным, и, насколько Ушаков знал, никто из эскимосов не собирался в ближайшее время отсюда уезжать. Наоборот, большинство считали, что поселились здесь навсегда и, как пел в своей новой песне Таян, «нашли свою потерянную родину».

Собаки в начале пути бежали ходко, словно соскучившись по постромкам, хотя трудно предположить, что им нравилась эта изнурительная, выматывающая последние силы работа. Но перед самой поездкой, когда они выли, скулили, выражая свое нетерпение и явное желание скорее отправиться в путь, сомнение закрадывалось в душу – а может быть, и впрямь эта работа им в сладость?

Правда, если посмотреть с точки зрения какого-нибудь благополучного жителя теплого климата на Ушакова, на его нетерпение, желание скорее пуститься в долгую, трудную дорогу, большая часть которой будет проходить в метели, в снежных шквалах, при обжигающем морозе, когда его ждут ночи в промерзшей насквозь палатке, опасность голода, – его радость трудно понять.

И все-таки правда: Ушаков радовался началу пути, тому, что наконец-то все приготовления, все сомнения позади, а впереди – дорога в неизвестное, дорога в новое.

С наступлением зимы и приближением полярной ночи Ушаков почувствовал себя спокойнее и увереннее. Кто теперь отважится посетить арктический остров, расположенный в Ледовитом океане в окружении непроходимых льдов? Такого безумца не сыскать во всем мире! Сама природа как бы создавала преграду и условия для спокойного проведения намеченных исследовательских работ.

Ловя короткие затишья, Ушаков пытался взять несколько азимутов. Для этого останавливали собак, закрепляли нарты с помощью остолов – палок с железными наконечниками. Павлов становился так, чтобы защитить наблюдателя и прибор от летящего снега и шквальных порывов ветра. Несколько раз случалось, что рвалась нить диоптрии, и ремонт приходилось делать лежа в снегу, коченеющими от стужи руками.

Знакомый скалистый мыс Гаваи не дал возможности продолжать путь вдоль морского берега. Пришлось менять направление, сворачивать на север, чтобы лощиной обогнуть торчащий, как страж, мыс и снова выйти на побережье, где на границе между морем и сушей пролегла относительно ровная полоса нартовой дороги. Кроме того, у моря всегда можно набрать плавник для походной печки. От него в палатке тепло, и керосин экономится.

Уже в кромешной темноте удалось достичь морского берега.

Теперь задача – поставить палатку. Ветер вырывал ее из рук, полотнище, только что недвижно лежавшее на нарте, становилось словно одушевленным, пыталось высвободиться и улететь в прибрежную полынью.

Наконец палатка поставлена. Оттяжки пришлось привязать к выкопанным из-под снега бревнам – так надежнее. Собаки улеглись, наевшись вдоволь копальхена.

Пока Павлов занимался стряпней, готовил обильный по здешним условиям ужин, состоящий из макаронного супа с гусятиной, пельменей и чая со сгущенным молоком, Ушаков записывал в дневник впечатления первого дня путешествия. Они были более пространны, нежели последующие, и на страницы отмеченной фирменным знаком ученической тетради средней школы города Харбина ложились ровные, аккуратные карандашные строчки.

Спать было тепло и удобно, хотя к утру все тепло из палатки выветрилось. Но спальный мешок, сшитый Нанехак, и два слоя оленьих шкур хорошо защищали от холода.

Вставший пораньше Павлов затопил печку, поставил чайник, набитый кусками наколотого охотничьим ножом льда, и, дождавшись, когда проснется начальник, сказал, что пойдет посмотреть нет ли на берегу следов какого-нибудь зверя.

Ушаков остался в палатке, чувствуя, как она постепенно наполняется теплом от разгорающейся печурки. Вылезать из мешка не хотелось, и он позволил себе еще немного понежиться.

Ветер трепал палатку, словно стараясь оторвать ее от земли, по брезенту шуршал снег. Погода была самой что ни на есть островной: метелистой и морозной. Вдруг он услышал выстрел. В одно мгновение выскользнул из спального мешка, оделся и выбрался наружу.

Недалеко от палатки стоял Павлов и, размахивая руками, пытался что-то прокричать Ушакову.

Ветер относил его слова, но все же удалось наконец разобрать знакомое, возбуждающее сердце охотника слово:

– Медведи!

Ушаков осмотрелся и в снежной круговерти едва сумел разглядеть зверей. Это была медведица с двумя детенышами.

В пылу охотничьего азарта совершенно забыли о палатке с топящейся печкой. И когда они с Павловым, усталые, но счастливые первой зимней добычей, возвратились в лагерь, чайник был полон льда: огонь погас.

Снова разожгли печку и поставили кастрюлю со свежим мясом.

– Не знаю, как это называется, – задумчиво проговорил Павлов поздним вечером, когда печка уже прогорела, палатка наполнилась блаженным теплом и они с Ушаковым, сытые и довольные, уже собирались спать, – но мне кажется, что настоящее мужское счастье в такой вот жизни.

– Это мы с тобой так думаем, – усмехнулся Ушаков. – А сколько людей считают нас дураками или безумцами?

– Но они никогда не видели здешней красоты, не слушали тишины, – ответил Павлов. – Иногда мне кажется, что утренняя тишина на острове Врангеля лучше всякой музыки.

– Но ведь здесь не всегда тихо, – возразил Ушаков. – Вот сейчас, похоже, пурга усиливается, и неизвестно еще, сколько дней нам придется сидеть в палатке.

– Это верно, – кивнул Павлов, забираясь в свой спальный мешок. – А что нам? Не привыкать. Пересидим и эту пургу.

Ночью Ушаков проснулся от яростного шума ветра. Брезент палатки больше не трепыхался – видно, его основательно завалило снегом. Он зажег свечу и осветил свое временное жилище – брезент прогнулся, и изнутри на него нарос толстый слой белого, переливающегося радугой инея. Пламя свечи колебалось, потрескивало, грозя погаснуть. Найдя для светильника относительно безопасное место, Ушаков достал книгу и принялся читать.

Это был довольно потрепанный, видавший виды пушкинский томик «Руслана и Людмилы». И хотя Ушаков наизусть знал всю поэму, он любил ее перечитывать. Вместе с восхищением стихами в памяти Ушакова неизменно всплывали картины детства, проведенного в глухой дальневосточной деревушке, где вытянулись в ряд чуть более полутора десятка изб, срубленных из когда-то розовой, но ныне посеревшей от времени и непогоды даурской лиственницы. Солнце вставало из-за зубчатых вершин хребта, носящего местное название – Чурки, а садилось на западе, за полосой расположенных на увалах пашен и раскинувшихся на многие километры окрест непроходимых болот. Мальчишкой Георгий Ушаков сполна познал нелегкую жизнь хлебороба на трудной дальневосточной земле. Его отец, еще не старый, частенько болел, надломленный непосильным трудом. «Изробился» – так говорили о нем сердобольные соседки. В те дни, когда казак Алексей Ушаков лежал у себя в избе, семья его горевала: недужится их единственному кормильцу, не дай бог, если что случится… Только маленький Егорка радовался тому, что отец дома. В такие дни отец доставал из кованого сундука самое ценное свое богатство – книгу великого Пушкина «Руслан и Людмила».

В старом, потрепанном томике не хватало многих страниц, но Алексей Ушаков знал наизусть всю поэму и порой так увлекался «чтением», что не утруждал себя и не переворачивал страницы. В ткань «Руслана и Людмилы» вплетались строчки из иных пушкинских стихотворений, а возможно, и стихи совсем других поэтов. Но это были воистину волшебные вечера, уносящие Егорку в дальние страны, в поднебесье, в мрачные подземелья. Рождалась поначалу смутная, а потом все более крепнущая мечта о том, чтобы самому научиться читать, познать удивительное таинство знаков, открывающих врата в прекрасный волшебный мир, в чудесные увлекательные путешествия…

Первые азы грамоты Егорка получил от своего отца, а вместо букваря была книга «Руслан и Людмила».

Наверное, в этом была своя удача, и начало грамоты и знакомство с прекрасными творениями Пушкина связывались воедино с памятью о родной деревне, о друзьях и близких, с памятью об отчем доме, о матери, об отце…

И каждый раз, беря в руки свою «походную» книгу, Ушаков как бы возвращался в родную деревню, к истокам своей мечты о большой, на всю жизнь, дороге по неизведанным землям.

Вот почему, прислушиваясь к вою ветра и сухому шороху летящего снега по стенам палатки, Ушаков невольно думал: а не Черномор ли это водит своей метельной бородой по затерянному в беспредельных снежных пространствах хрупкому убежищу человека?

На пятый день вроде бы немного стихло, и решено было отправиться дальше. Перед тем как вызволить из-под снега занесенную по самый верх палатку, Ушаков на своем схематическом плане дал название этой пади – Вьюжная. Хотя справедливости ради можно отметить, что такого названия вполне заслуживал весь остров Врангеля.

Начало пути осложнялось тем, что надо было подниматься вверх, одолевая сыпучий снег, порой чуть ли не до плеч проваливаясь в сугробы и снежные надувы. Особенно доставалось собакам, но преданные и безотказные чукотские лайки самоотверженно карабкались по сорокапятиградусному уклону, таща за собой тяжело груженные нарты.

Почти три часа продолжался этот изнурительный подъем, и когда, уже на вершине, Ушаков глянул на одометр – велосипедное колесо, с помощью которого измерялось пройденное расстояние, – он не удивился: они прошли всего лишь четыре километра.

Стало полегче, дорога выровнялась. Она привела к замерзшему руслу реки. Сверившись с картой Берри, Ушаков обнаружил, что в устье ее обозначен остров Скелетон. Объяснялось это название тем, что во времена Берри на этом песчаном островке лежал обглоданный песцами скелет гренландского кита. Когда нарты подъехали к этому приметному месту, оказалось, что от скелета осталась лишь одна лопатка, странно возвышающаяся над покрытым льдом морем.

Похоже, что погода наконец-то решила смилостивиться над путешественниками. Показалось уже порядком снизившееся над горизонтом солнце, небо очистилось от облаков, оставив лишь клочья белого тумана на вершинах гор.

Поздним вечером над разбитым лагерем пролетел большой метеорит, озаривший небо и землю.

Путешествие шло вполне успешно, перемежаясь охотой на белых медведей. Правда, иной раз приходилось и отсиживаться в палатке, когда на землю невесть откуда наползал молочно-белый туман. Для путников и собак он был более коварен, нежели обыкновенная и уже почти привычная пурга. В «молоке» совершенно терялась ориентировка, полностью исчезал горизонт, земля буквально уходила из-под ног и нарты, казалось, не едут по снегу, а плывут по воздуху, в пространстве между землей и небом.

Когда становилось невмоготу и голова начинала кружиться от неопределенности, приходилось разбивать палатку. Если не читалось, играли в шахматы, чинили снаряжение, беседовали о будущем острова.

И Ушаков и Павлов сходились на том, что со временем на острове Врангеля будет создано крупное промысловое хозяйство, возможно, сюда завезут и оленей.

– Представляешь, Ивась, – он, как и все эскимосы, называл Иосифа Павлова Ивасем, – здесь будут стоять города, соединенные между собой шоссейными дорогами, фабрики и заводы. Может быть, по тому пути, где мы сегодня с таким трудом пробиваемся, через какие-нибудь полсотни лет пройдет железная дорога…

– Думаю, что здесь будут летать самолеты, – говорил Павлов. – И радио будет.

– Радио в каждом доме… И это возможно не в каком-то далеком будущем, а буквально завтра.

…К двадцатому октября добрались до скал мыса Уэринг. Черные каменистые обнажения гордо и молчаливо высились среди снежной белизны. Вечером, в палатке, Ушаков сказал Павлову:

– Завтра отправляйся за собачьим кормом в эскимосское становище, а я останусь посмотреть эти обнажения.

– Так ведь это дня четыре! – удивленно воскликнул Павлов. – Как же вы будете здесь один?

– Ничего, – спокойно ответил Ушаков.

Хотелось по-настоящему испытать одиночество в арктической пустыне. Сколько раз приходилось читать в описаниях полярных путешествий, что это невыносимо, даже если ты обеспечен всем необходимым.

Наутро Павлов уехал на своей упряжке. Нарта его долго мелькала среди торосов, пока не скрылась за мысом. Ушакову казалось, что он все еще слышит скрип полозьев, тяжелое дыхание собак и глухое покрикивание каюра.

Но это иллюзия. Павлов уже был так далеко, что, даже закричи Ушаков, он не услышал бы его.

Окрестный пейзаж представлялся еще более зловещим, чем ранее. Мощные обнажения порфиров образовали мыс Уэринг и второй мыс – Пиллар. Волны выточили в прибрежных скалах причудливые гроты, глубокие пещеры. Укрепив палатку и убрав подальше все, что могло привлечь медведей, Ушаков отправился обследовать берег.

Прибрежный лед был уже крепким, и под ним скрывалась граница воды и галечной отмели.

Ушаков подошел к берегу с моря. Отвесные скалы высились над ним на сотню и более метров, и оттуда на море маленькими облачками скатывался снег. Гроты и пещеры были забиты льдом, и входить в них было не только трудно, но и жутко. Здесь же, неподалеку, стояли три скалистых кекура[13]13
  Кекур – конусообразный камень или скала.


[Закрыть], своими очертаниями напоминающие архитектуру средневековых замков с башнями, нависающими балконами.

Скрип собственных шагов на снегу отдавался громом в ушах. Зимняя тишина окутала все окрест и казалась даже осязаемой, материальной. Она давила на человека, как бы старалась прижать его ко льду, к черным, выступающим из однообразной белизны скалам.

Неудивительно, что в такой гнетущей обстановке в голову лезли всякие несуразные мысли и даже вспоминался вездесущий эскимосский Тугныгак, который вполне мог померещиться человеку, объятому беспредельным, безмолвным пространством.

Что чувствовал Ушаков среди этого незыблемого и вечного величия природы? Чувствовал ли он себя ничтожным, подавленным всепоглощающей тишиной? Он задавал себе эти вопросы и, прислушавшись к своему сердцу, с радостью убеждался, что никаких особых, ненормальных ощущений у него нет. Он был прежним, любознательным, занятым, думающим человеком. Может быть, это объяснялось тем, что пусть далеко, но все же здесь есть люди. И что такое тридцать километров в Арктике, которые отделяют его от Ивася Павлова? Если не считать эскимосских становищ, на расстоянии каких-то нескольких дней пути от него – большое селение, где стоит деревянный, уютный, теплый дом и яранги его друзей. А там, за проливом Лонга, – материк, родная земля…

Быть может, отчаянные, полные тоски и безысходности описания одиночества в Арктике вызваны тем, что люди чувствовали себя покинутыми, забытыми, разочаровавшимися в собственных силах, обманутыми в своих надеждах, ожиданиях.

У Ушакова же нет времени на отчаяние: у него впереди хотя и сложная, но интересная, нужная его родине работа.

Правда, под вечер, когда тишина стала смешиваться с темнотой, появилось нечто похожее на беспокойство. Состояние это Ушаков постарался заглушить работой. Он с удовольствием рубил топором копальхен для собак, стараясь, чтобы куски получались ровными и одинаковыми, как у Павлова, у Скурихина, у эскимосов… Потом оделял каждого пса кормом, ходил за льдом для чая к ближайшему замерзшему ручью, искал и выкорчевывал из-под снега плавник, колол дрова, топил печку, пока на небе не появилась луна. С лунным светом напряжение опало, и он, поужинав, неожиданно для себя уснул глубоким и спокойным сном.

Проснувшись утром, он долго не мог понять, где находится, пока не почувствовал сгустившийся в палатке холод. Было ощущение радости, какого-то восторга пробуждения, знакомого с далекого детства, когда каждое утро не только обещало новое открытие, но и на самом деле дарило его. Ушаков, стараясь поскорее избавиться от неприятной процедуры одевания в студеной палатке, сделал это с возможной в этих условиях быстротой, и через полчаса уже наслаждался горячим, крепким, сдобренным сгущенным молоком чаем.

День прошел в обследовании обнажений, в геодезических съемках. Прислушиваясь к себе, Ушаков все больше и больше убеждался в том, что, хотя ему и недоставало Павлова, одиночество отнюдь не тяготило его, не наводило ни тоски, ни страха. Даже вчерашнее вечернее беспокойство совсем исчезло.

Забравшись в спальный мешок, он делал записи в дневнике, а потом вдруг вспомнил шхуну и странного моряка на ней. Пожалуй, он больше похож на какого-то морского пирата, нежели на знаменитого полярного путешественника. Правда, предшествующие действия Стефансона по отношению к острову иначе как пиратскими назвать трудно. Вспомнились его рассуждения о том, что остров Врангеля можно использовать как военную базу, чем он весьма прельщал английское правительство.

И ни слова о том, что эти острова могли бы послужить людям, человеку Севера, которому и так осталось немного места для жизненно необходимого промысла: ведь те же американцы и канадцы почти начисто выбили кита и уничтожили моржовые лежбища по всему побережью Чукотки.

Нет, думал Ушаков, у нашего острова совершенно иная судьба. Он станет местом, где человек еще и еще раз докажет свою способность жить и развиваться даже в самых трудных условиях. Со временем, конечно, придется ограничить промысел – и белого медведя, и песца, и другого зверя. Самим эскимосам для их безбедной и сытой жизни, в общем-то, нужно немного. Но что поделаешь, если на экспедиции лежит огромный финансовый долг и республика пока не так богата, чтобы полностью покрыть все расходы. Придет время, и необходимости в такой интенсивной охоте не будет. А к стадам моржей здесь, на острове, прибавятся еще и завезенные с материка олени, как об этом мечтает Апар… Кстати, как они там? Как Нанехак?

При мыслях о ней сердце Ушакова всегда наполняется благодарностью – за ее заботу, за ее чистое и глубокое чувство к нему. Только вот ее убежденность в том, что будущее дитя в какой-то степени является и его, Ушакова, ребенком, обескураживала. И похоже, Нанехак даже обижалась, что Ушаков отрицает свое отцовство. Павлов ему разъяснил: эскимосские женщины, мол, не ставят свою беременность в прямую зависимость от близких отношений с мужчиной и допускают, что ребенок вполне может походить на совсем другого человека или даже на зверя. Ну хорошо. С Нанехак можно как-то объясниться, растолковать ей, что все обстоит совсем не так, как она думает. Но каково бедному Апару?

Сколько же еще предстоит работы тем, кому выпадет благородное дело просвещения этих людей? Нелегко им придется. Предрассудки сильны и укоренились в сознании и быту эскимосов. Худо будет, если такую работу станут проводить грубо и бестактно. Все переплетено в жизни эскимоса, особенно прекрасное устное творчество, множество сказок и легенд, которые они охотно рассказывали русскому умилыку в долгие зимние вечера. В них заключались и исторические сведения о народе, космогонические и естественные представления, сведения о народной медицине и, самое главное, нравственный опыт, собиравшийся по крупицам на протяжении тысячелетий.

…Павлов нашел своего начальника в добром здравии и прекрасном расположении духа. Его тревога моментально прошла, едва он увидел улыбающегося, довольного Ушакова, стоящего у палатки в окружении хорошо отдохнувших собак.

– С прибытием! – весело приветствовал Ивася умилык.

– Здравствуйте. Георгий Алексеевич! – учитель крепко пожал ему руку.

Павлов рассказал, что охота на эскимосских становищах была хорошей, люди запасли много моржового мяса и копальхена, подготовились к ловле пушного зверя, выложив в тундре приманку – ободранные тюленьи туши.

– Ожидают, что в этом году будет много песца, – заключил свой рассказ Павлов.

Весь следующий день занимались съемкой береговой линии, и к вечеру добрались до того места, где в 1881 году на острове был поднят флаг Соединенных Штатов Америки. Ушаков с удовольствием срубил мачту и расколол ее на мелкие куски – топить походную печку.

Дни шли за днями. На схематическую карту ложились первые достоверные очертания береговой линии, горных хребтов, рек и ручьев, водоемов.

Временами Ушаков чувствовал тоску по людям. Нет, с Павловым ему было хорошо, и он все больше и больше проникался к нему уважением. Павлов был человеком необычайно широкой души, добрым, отзывчивым. Глядя на него, Ушаков думал, что именно такие люди и должны работать среди эскимосов. И островитянам с учителем конечно же повезло.

Но хотелось повидаться с Аналько, Етувги, Анакулем, Анъялыком, с Клю и другими, кто жил сейчас на становищах.

Однажды днем у косы Вручи собаки Павлова вдруг насторожились и подняли лай. А через десять минут вдали показались две мчащиеся к лагерю упряжки. Это были Етувги и Анакуль, которых Аналько послал встречать умилыка. Они привезли собачий корм и табак. Радость была такой, что не чувствовалась теснота двухместной палатки, где они расположились все четверо.

Становище Аналько выглядело настоящим обжитым стойбищем. Крепкие яранги дымили в небо, а вокруг бегали собаки – и упряжные, и совсем маленькие щенки.

– Здравствуй, умилык! – весело приветствовал Аналько Ушакова. Он выпростал из-за пазухи правую руку, аккуратно сдул с ладони прилипший олений волос и обменялся с гостем крепким рукопожатием.

– Здравствуй, Аналько! – ответил Ушаков, оглядывая стойбище. – Хорошо вы тут устроились!

– Нам нравится это место. Охота хорошая, ручей близко, да и ветер здесь не так сильно дует… Вот и Анакуль приехал к нам поохотиться…

– А как другие силы? – многозначительно спросил Ушаков.

Аналько понял намек и серьезно ответил:

– С ними у меня тоже хорошие отношения. Думаю, они начинают меня понимать.

– Ну вот и хорошо! – весело сказал Ушаков и, повинуясь жесту хозяина, вошел в холодную часть яранги.

Здесь с помощью обломка оленьего рога тщательно очистили от снега верхнюю одежду и особенно торбаза. Скинув кухлянки, Аналько с гостем нырнули в теплый, наполненный запахами человеческого тела меховой полог. Ритуал арктического гостеприимства разнообразен, но начисто лишен каких-либо внешних украшений, бессмысленных церемоний. Он подчиняется одному незыблемому правилу – создать максимум удобств для гостя, сделать его пребывание в яранге хозяина приятным. Поэтому первым делом его надо обеспечить самым дорогим, что может быть на севере – теплом. Затем накормить. Постелить ему мягкую постель, а к утру, если он намеревается сразу же продолжить свой путь, починить и высушить его одежду. Не меньшее внимание хозяин уделяет и его упряжке, собакам. Вот почему Ушаков и Павлов все дни, пока они гостили в стойбище Аналько, не думали ни о своей отсыревшей и кое-где порванной одежде, ни о собаках.

А по вечерам Аналько, Етувги и Анакуль рассказывали старинные легенды и сказки.