Текст книги "Остров надежды"

Северное побережье острова до сих пор оставалось не исследованным не только географически, но и для простого житейского дела – охоты на пушного зверя. Судя по старым сведениям, как раз на северном берегу гнездились гуси и кормились белые песцы. Было бы неплохо основать там охотничье становище. Но сначала надо как следует разузнать, каковы тамошние условия.

Заманчиво было взять с собой Апара и Иерока, но старик в последние дни жаловался на недомогание и кашель. Ушаков послал к нему доктора Савенко.

– Он даже не дал поставить себе градусник! – обиженно сообщил доктор, вернувшись от старика.

Пришлось Ушакову самому пойти к Иероку. Эскимос сидел в яранге и мастерил новую нарту. Он исподлобья взглянул на вошедшего.

– Почему отказался показать себя доктору? – спросил Ушаков.

– Не больной я, – спокойно ответил Иерок. – Устал немного. Отдохну, наберусь сил и поеду с тобой в долгое нартовое путешествие.

Иерок несколько раз кашлянул. Ушаков с беспокойством посмотрел на него и мягко сказал:

– Пусть доктор хотя бы измерит тебе температуру…

– А как это делается? – с любопытством спросил старик.

– Ставят под мышку стеклянную палочку – и все! – весело сообщил Ушаков.

Но на Иерока эти слова произвели совсем другое впечатление. Он даже втянул голову в плечи, словно стараясь спрятаться.

Нанехак, по обыкновению готовившая чай на низком столике, вмешалась в мужской разговор:

– Отец видел у американцев: поставят такую стеклянную палочку, а человек потом умирает.

Ушаков не мог сдержать улыбки, но Иерок осуждающе посмотрел на него:

– Ничего смешного в этом нет. Только почему ваш доктор выбрал меня?

– Знаешь, Иерок, очень долго объяснять, но только скажу тебе: эта стеклянная палочка к смерти людей никакого отношения не имеет… Но раз ты не хочешь ставить ее себе под кухлянку – не надо.

– Вот и ладно! – повеселел Иерок. – Ты скорее возвращайся с севера, а я тем временем хорошенько отдохну, стряхну с себя усталость, и вместе поедем вокруг острова.

Тревога за друга не покидала Ушакова, когда несколько дней спустя он пешком отправился исследовать окрестности поселения. Вместе с ним шли Кивьяна, Таян и Скурихин.

Вечером, при свете стеариновой свечи, зажженной в палатке, Ушаков заносил первые впечатления о путешествии в свой дневник.

«…Погода прекрасная. Полнейшая тишина. Лишь иногда словно пушечный выстрел раздается на взморье – это рождаются новые льдины.

У каждого из нас на плечах килограммов по 25 груза, и первый час пути мы буквально изнемогаем. Дорога отвратительная. То мы по щиколотку вязнем в жидкой глине, налипающей на обувь и стесняющей движения, то идем по щебню, который сквозь тонкую лахтаковую подошву впивается в ногу. Однако постепенно расходимся. Дорога немного улучшается, и мы начинаем идти быстрее. До обеда держим путь на восток по небольшой возвышенности, изрезанной балками глубиной до 10-15 метров. На дне балок еле заметные ручьи. Но огромные обточенные камни, весом до нескольких десятков пудов, и галечное дно балок, шириной кое-где до 30 метров, говорят о том, что эти ручейки иногда превращаются в настоящие реки.

После обеда, наметив место перевала через открывшуюся горную цепь, мы взяли курс на северо-запад. Тот же однообразный ландшафт. Местами высохшая трава, еле достигающая 10 сантиметров, местами – олений мох. И снова глина чередуется со щебнем. Порой щебень переходит в каменные россыпи, напоминающие каменоломни.

Жизнь словно вымерла. Лишь обилие гусиного помета говорит о том, что в этих местах водятся птицы. Да изредка в стороне, словно часовой, охраняющий эту мертвую пустыню, неподвижно сидит полярная сова.

Перед заходом солнца достигаем горной цепи. Кажется, место, намеченное для перевала, выбрано удачно. Останавливаемся на ночлег. Долго ищем, где поставить палатку, но повсюду либо жидкая глина, либо валуны в устье осмелевшего ручья. Выбираем валуны. Кивьяна по пояс голый в изнеможении лежит на камне. У всех сильно болят ноги, плечи натружены ремнями мешков, и отдых на каменном ложе не кажется нам заманчивым…»[9]9
  Ушаков Г.А. Остров метелей, с.51-52.


[Закрыть]

Полежав несколько минут, Кивьяна медленно поднялся и заглянул через плечо в дневник Ушакова.

– Разве ты не хочешь отдыхать, умилык?

– Хочу, – ответил Ушаков, – но первым делом мне надо записать все, что случилось с нами за этот день.

– Какой смысл?

– Смысл? – Ушаков на минуту задумался. – Чтобы потом можно было вспомнить.

– Разве такое забудется? – с тяжким вздохом проговорил Кивьяна. – Такую плохую землю вижу впервые…

Ушаков насторожился: он всегда переживал, когда кто-то плохо отзывался об острове, словно этот кусок неприветливой земли был его личным созданием.

– Там, за перевалом, будет хорошо, – обещал Ушаков.

– И все-таки какой смысл запоминать плохое? – снова с недоумением спросил Кивьяна.

Несмотря на смертельную усталость, заснуть спокойно не удалось. Мешали камни да всепроникающая сырость, которая вместе с холодом вечной мерзлоты поднималась снизу. Жалко, что не взял сшитого заботливыми руками Нанехак мехового кукуля[10]10
  Кукуль – спальный мешок.


[Закрыть].

Едва забрезжил поздний рассвет, Ушаков выбрался из палатки и увидел, что за ночь подморозило. Чтобы сполоснуть лицо и набрать в чайник воды, пришлось пробивать сантиметровый слой наросшего льда.

Перевал прошли в густом тумане и моросящем дожде. Шагавший впереди Скури хин возгласом: «Вода течет на север!» – возвестил о том, что подъем закончился и дальше начинается пологий спуск на северное побережье острова.

Каждый вечер, занося в дневник впечатления прошедшего дня, Ушаков ловил на себе пытливый взгляд Кивьяны и его молчаливый вопрос: «Какой смысл?» Действительно – какой смысл? Нет никакой жизненной необходимости изнурять людей, подвергать их лишениям только потому, что первая экспедиция оказалась плохо подготовленной. Надо иметь мужество не только преодолевать препятствия, но и сознаваться в своих промахах.

Продуктов оставалось совсем мало. Охота была неудачной: дичи почти не было, гуси давно улетели, а полярные совы оказались не только слишком пугливыми, но и запретными для эскимосов. «Лучше я умру, чем дотронусь до мяса этой птицы», – сказал Таян, когда Скурихин хотел подстрелить сову. Подбитая из винчестера одинокая чайка только разожгла аппетит.

На четвертый день пути Кивьяна нагнулся и сказал:

– Море близко.

Он показал Ушакову отполированную волнами морскую гальку и с шумом втянул носом воздух:

– Слышишь? Морем пахнет.

Да, это было море. Ушаков внутренне ликовал: несмотря на великие трудности и лишения, цель достигнута!

В обратный путь пустились двадцать первого сентября в мутном молоке тумана. Идти было намного легче, не только потому, что ноша сильно уменьшилась, но и от мысли, что идешь домой.

У подножия гор разбили палатку и поужинали банкой мясных консервов – одной на всех, и каждому еще досталось по две галеты. Еда была весьма скудной для такого тяжкого, изнурительного путешествия.

Утро не обещало никаких изменений. Такой же сырой и плотный туман, от прикосновения к которому кожа покрывалась липкой, противной влагой.

Не хотелось вставать идти дальше. Ушаков долго не мог стряхнуть с себя остатки сна, вслушиваясь сквозь дремоту в приглушенный разговор товарищей, в шум примуса, на котором кипел чай. Но вставать надо. Надо разделить скудный завтрак, состоящий из двух плоских и твердых, как фанера, галетин, проложенных тонким слоем мясных консервов.

По сложившемуся ритуалу, прежде чем сворачивать палатку и отправляться в путь, следовало выкурить последнюю трубку.

Кивьяна выполз из палатки, чуть не опрокинув примус. Но едва его ноги в раскисших, вот уже которые сутки не высыхающих торбазах, скрылись из виду, как он тут же пырнул обратно с выпученными от страха глазами.

– Суфлювок! – выдохнул он.

– Винчестер! – вскрикнул Таян и, схватив лежащее всегда наготове оружие, выскочил из палатки.

По другому берегу ручья совершенно спокойно, искоса поглядывая на суетящихся людей, шел белый медведь. Он настолько был уверен в себе, что даже остановился и некоторое время с презрением смотрел на них, щелкающих затворами. Но вот он взглянул словно бы с удивлением и… рухнул.

Это был двухгодовалый самец.

Кивьяна, бесцеремонно оттеснив остальных, вынул нож и подошел к поверженному зверю. Скурихин, тоже с ножом в руках, поспешил на помощь, но эскимос оттолкнул его.

– Ты что? – он удивленно посмотрел на Кивьяну. – Я же хочу помочь.

– Не надо помогать, – сказал Таян. – Медведь принадлежит Кивьяне.

– Это по какому такому праву? – сердито спросил Скурихин.

– Таков обычай, – коротко ответил Таян с таким видом, будто и Скурихин и Ушаков хорошо знали об эскимосских охотничьих правилах.

– Нет, ты нам объясни, почему медведь принадлежит Кивьяне? – попросил Ушаков.

– У нас так считается, – начал Таян, – добыча принадлежит тому, кто первый увидел: будь это медведь или кит.

– Странно! – пробормотал Скурихин, явно не собираясь уступать. Он снова подошел к медведю с ножом.

– Подожди, – остановил его Ушаков. – Не будем спорить. Главное, теперь у нас есть мясо.

– Мясо мясом, но пусть он отдаст мне хотя бы горловину и язык, – продолжал настаивать Скурихин.

– Это никак невозможно, – сказал Таян. – Кивьяне очень нужна голова, потому что он будет разговаривать с ней. В старину мы голову отрезали, а теперь нет. Потому что шкура без головы плохая, ее не покупают. Нынче голову оставляют вместе со шкурой, а потом, после разговора, обдирают череп.

– Неужто мы согласимся с этой чертовщиной? – Скурихин с надеждой посмотрел на начальника.

– Ничего не поделаешь, – пожал плечами Ушаков. – Давай-ка лучше готовь большую кастрюлю да разжигай примус.

Медвежье мясо было необыкновенно вкусным и сочным. Возможно, это им только казалось, ведь последние дни они почти ничего не ели. Сил сразу прибавилось, а мяса им теперь хватит до самого поселения.

Добытчик сгибался под грузом медвежьей шкуры и лакомых кусков, но не показывал, что ему тяжело. Он шагал, напевая про себя что-то веселое, очевидно имеющее прямое отношение к неслыханной удаче. Убить первого медведя на незнакомом острове – это хороший признак, и сородичи непременно выразят ему похвалу. Кроме того, надо будет устроить угощение, чтобы всем досталось хотя бы по куску. Потому и ноша у Кивьяны была тяжела, но радостна.

Вскоре кончился керосин, и последнюю горячую трапезу пришлось ограничить полусваренным мясом. Для эскимосов это было привычно, но Ушаков с трудом проглотил несколько кусков и решил в будущем обходиться галетами, пока не появится возможность сварить мясо на берегу, где можно набрать плавника.

А сырость продолжала донимать. Уж лучше бы хороший мороз, но только не эта всепроникающая влага, от которой не было никакого спасения.

Ушаков шагал впереди своего маленького отряда. Время от времени он останавливался, поджидая отставших. Тяжелее всех приходилось Кивьяне, который ни за что не хотел облегчить свою ношу.

Незаметно для остальных членов экспедиции Ушаков старался держаться так, чтобы выйти к морю, где можно набрать дров, хотя дорога через горы могла быть короче и, следуя ей, можно было выйти прямо на поселение. Но хватит ли сил?

Двадцать третьего сентября, когда уже казалось, что нельзя сделать и шагу, около часу дня туман рассеялся, и впереди открылось море. На галечном берегу они быстро собрали плавник и разожгли костер.

Ушаков поднялся на возвышение и дал несколько выстрелов в надежде, что в поселении их услышат и вышлют подмогу.

Не прошло и часу, как к путникам подъехала байдара. Все заторопились в нее, кроме Кивьяны.

– А ты почему не садишься? – спросил Скурихин.

– Это чужая, не моя байдара, – объяснил Кивьяна. – Как я могу с моим гостем сесть на нее? Это неуважение к нему. Он может рассердиться.

С байдары еще долго видна была согбенная фигура счастливого охотника, медленно бредущего по галечному берегу.

Иерок объяснял Ушакову:

– Мы не убиваем медведя, а только берем у него мясо и теплую шубу… А душа медведя уходит во льды, снова обрастает мясом и шкурой и опять становится настоящим зверем, которого мы видим глазами. Он как бы приходит к нам в гости, и мы должны его повеселить и порадовать хорошим приемом. Если ему у нас понравится, он обязательно вернется с новым мясом и новой шкурой.

Люди сидели в дымной яранге Кивьяны и угощались свежим медвежьим мясом.

У входа горел небольшой костер, и каждый, прежде чем войти, отряхивался над огнем, освобождаясь от всякой нечисти. Медвежья голова вместе со шкурой покоилась на почетном месте, в пологе, перед главным жировым светильником. Она была обвешана бусами, старинными ожерельями из моржовых зубов. Перед ней лежали куски лепешек, галеты, печенье, конфеты, куски сахару, табак, пачка папирос.

– Обычай велит, чтобы охотник, добывший медведя, пять дней не выходил из яранги и занимался только тем, что развлекал своего гостя, – продолжал просвещать Иерок.

Он тоже радовался, что первый медведь оказался таким крупным и, по всему видать, доволен приемом.

Заметив, что Ушаков чем-то озабочен, Иерок спросил:

– О чем думаешь, умилык? Разве ты не рад такому хорошему гостю? Бери большую кость и грызи! Чавкай громко, чтобы дорогой гость слышал, как ты счастлив.

Но Ушаков отвел руку Иерока и сказал:

– Спасибо, я сыт.

– Тогда почему у тебя нет радости на лице? – настаивал Иерок.

– Я вот о чем думаю, – начал Ушаков, размышляя, как ловчее подступиться к теме. – Я видел много медвежьих следов вокруг поселения…

– Это хорошо, – кивнул Иерок, вонзая свои еще крепкие зубы в сочную мякоть вареного медвежьего мяса. – Значит, много у нас будет гостей, много радости, много песен и танцев…

– Но если каждый раз охотник будет пять дней сидеть дома и ублажать гостя, кто будет промышлять зверя?

– Охотиться будут другие, те, кто еще не убил медведя, – ответил Иерок, не понимая, к чему клонит русский умилык.

– А если у всех будет добыча?

– Все будут праздновать! – удивляясь непонятливости Ушакова, сказал Иерок. – Будет очень весело и очень шумно!

Время от времени счастливый Кивьяна брался за бубен и начинал напевать, обращаясь к украшенной голове медведя. Иногда к нему присоединялись и остальные, но главным исполнителем оставался сам удачливый охотник.

– Знаешь, Иерок, а ведь так не годится, – снова заговорил Ушаков.

– Что не годится? – насторожился эскимос.

– Сколько дней потеряет охотник из-за такого обычая!

– Но без этого не обойтись! – с чувством глубокого убеждения заявил Иерок. – Лучше пять дней попраздновать, ублажить хорошего гостя, чем потом всю зиму голодать и слушать плач ребятишек.

Ушаков понимал, что разом переубедить эскимосов не удастся, и мучительно старался найти достаточно веский довод, чтобы люди поняли: нельзя так расточительно относиться к своему времени. Ведь медвежьих шкур и пушнины требовалось много. Надо покрыть кредит, выданный торговыми организациями Владивостока. Эскимосы уже привыкли к тому, что у них было вдоволь галет, сахару, чаю, сгущенного молока, мучных лепешек, разных консервированных лакомств… Единственное, что они отвергали – это мясные консервы, которые казались им чрезмерно солеными.

– У меня есть идея, – заговорил после некоторого раздумья Ушаков. – Я понимаю, что такого гостя, как белый медведь, надо встречать хорошо. Но зачем встречать одному? А если мы накопим несколько медведей и устроим большой Праздник?

Иерок умом понимал, что русский умилык прав. Сколько раз бывало так, что, пока охотник привечал своего первого гостя, остальные медведи уходили во льды, оставляя хозяина с одной-единственной шкурой. Ушаков прав: пока медведи есть, надо их бить, чтобы не упустить время удачи. Но как пойти против сложившегося веками обычая? Не он ли сам всегда настаивал, чтобы все, установленное веками, исполнялось неукоснительно? Это нужно не только для того, чтобы уважить Неведомые силы; управляющие жизнью и изобилием зверя на морском побережье, но и для собственного спокойствия и уверенности. Когда охотник знает, что эти Силы на его стороне или, во всяком случае, получив подарки и жертвы, испытывают благодарность, он смело идет во льды, в море и понимает, что остальное теперь зависит только от его ловкости, умения и выносливости.

– Я скажу людям, – обещал Иерок.

Не прошло и нескольких дней, как Таян подстрелил белого великана чуть поодаль от убранного на зиму вельбота.

И снова начался праздник, на который с явной неохотой пришел русский умилык. Иерок видел, что Ушаков не столько радовался приходу нового гостя, сколько укоризненно поглядывал на веселящихся и угощающихся мужчин.

Когда Ушаков ушел, Иерок заговорил:

– Друзья мои! Когда древний обычай начинает мешать жизни, что мы делаем?

Все настороженно посмотрели на своего умилыка. Таян положил бубен на подстилку из моржовой кожи.

– Тогда мы испрашиваем у богов, как нам жить дальше, – продолжал Иерок. – Я долго размышлял и советовался с Теми… – Иерок сделал неопределенное движение головой. – Они мне сказали: благо людей и нам радость…. Мы должны в эту зиму добыть как можно больше белых медведей. Поэтому не будем терять время: пусть хозяин веселит гостя не более одного дня. Потом, когда зверь иссякнет, мы устроим один большой Праздник белого медведя…

Люди Урилыка привыкли верить своему умилыку. Они всегда полагались на него, на его мудрость и опыт, всегда искали у него совета… И сила убеждения Иерока была прежде всего в том, что он строго придерживался старых обычаев и следил, чтобы священные обряды неукоснительно соблюдались. Теперь же он предлагал нечто обратное. Как быть?

На следующий день, почувствовав сильную слабость во всем теле, Иерок пошел к Аналько.

Старый шаман долго смотрел на своего тайного соперника и сосредоточенно курил трубку.

– Я собираюсь переселиться на север, – сказал он.

– Это правильно, – кивнул Иерок, – там должна быть хорошая охота.

– Не только поэтому, – откашлялся шаман. – Я устал жить под пытливыми взглядами русских.

– Разве они тебе мешают? – со слабой усмешкой спросил Иерок.

Он прекрасно знал настоящую цену призрачному могуществу Аналько, и эта усмешка рассердила шамана.

– Тогда почему ты пришел ко мне? Почему не идешь к русскому доктору?

– Он сам приходил ко мне, – спокойно ответил Иерок.

– И поставил тебе под мышку стеклянную палочку – талисман смерти? – злорадно спросил Аналько.

– От стеклянной палочки не умирают, – устало сказал Иерок. – Умирают от другого. Когда уходят жизненные силы. Я чую – истекает из меня эта сила, словно что-то прохудилось в моем теле.

Аналько еще раз пристально посмотрел на Иерока:

– Ничем не могу помочь… Хочу только сказать, что пренебрежение старыми обычаями и несоблюдение обрядов могут быть причиной недомоганий… Подумай об этом…

И все же, когда Тагью убил своего медведя, он, вместо положенных пяти дней, привечал и развлекал дорогого гостя только один.

Так поступили и остальные охотники.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Охотничья удача пришла и к Апару: он добыл своего медведя, чем окончательно утвердил себя в глазах тех, кто еще сомневался, станет ли бывший кочевник полноценным морским охотником.

Возле пушного склада пришлось ставить вторые вешала. После того как сократили время медвежьего праздника, не проходило и дня, чтобы кто-то не вернулся с добычей. Это радовало Ушакова, но печалило Иерока.

– Так можно перестрелять всех медведей в округе, – однажды встревоженно сказал он, вспомнив оскудевшие берега Урилыка, опустевшие моржовые лежбища.

Ушаков постарался объяснить эскимосу о долге, о кредите, но тревога Иерока передалась и ему. Возможно, эти пятидневные празднества и другие невольные ограничения в добыче зверя объяснялись отнюдь не природной леностью и беспечностью эскимосов, как утверждали некоторые «знатоки» северных народов, а вековым опытом и тысячелетней мудростью, которыми регулировалась добыча.

– Зверя здесь много, – тихо, словно оправдываясь, сказал Ушаков, чтобы успокоить друга. – Долгие годы здесь никто не охотился, и медведей расплодилось столько, что, наоборот, полезно будет немного сократить их численность. чтобы они не навредили другому живому населению острова.

И все же Ушаков задумался над тем, как в будущем научно исследовать наличие зверя в этом районе и регулировать добычу не с помощью древних эскимосских обычаев, но на строгой основе, чтобы не нанести непоправимого урона белому медведю.

Жизнь в поселении понемногу входила в ритм, дни становились буднями, наполненными работой, наблюдениями, хозяйственными делами, подготовкой к предстоящим долгим поездкам уже не с промысловыми, а с исследовательскими целями.

Пришлось, правда, забить быков: наступившие морозы и снегопады лишили их последних остатков подножного корма, а взятое с собой сено давным-давно было съедено. Быки к тому же волновали собак, и приходилось все время быть начеку, чтобы они не набросились на этих флегматичных животных, которым остров Врангеля явно пришелся не по вкусу.

Ушаков, согласно эскимосскому обычаю делиться свежатиной, принес кусок говядины в ярангу Иерока.

Нанехак осторожно взяла мясо и с едва скрываемой гримасой отвращения положила его на деревянное блюдо.

– Не нравится? – спросил Ушаков.

– Непривычное, очень светлое, – тихо проговорила Нанехак. – Мы такое никогда не пробовали.

– Это очень хорошее мясо.

– Старцев говорил – хорошее, – согласно кивнула Нанехак.

Когда Ушаков ушел, она спросила отца:

– Варить?

– Попробуй, – сказал Иерок. – Может быть, ничего?

Нанехак достала запасную, еще не использованную кастрюлю, полученную недавно среди других товаров в кредит, ополоснула свежей водой и повесила над костром.

Для начала она решила угостить неведомым мясом мужа, вернувшегося из тундры, куда он возил приманку для песцовой охоты.

– Это что такое? – подозрительно спросил Апар, поддев на кончик ножа кусок мяса.

– Мясо русских быков.

Апар понюхал, повертел и осторожно положил обратно на деревянное блюдо.

– А ты пробовала? – спросил он у жены.

– Нет.

– А отец?

– И он не пробовал.

– Тогда почему я должен есть это? – пожал плечами Апар. – Дай мне моржового или лучше медвежьего мяса.

– Так ведь это подарок, – сказала Нанехак. – Умилык сам принес.

– Ну, раз подарок, – вздохнул Апар и снова взялся за нож.

Он отрезал самую малость, пожевал и сказал:

– Немного похоже на оленину… Но старого, изможденного оленя… Интересный вкус. И мясо беловатое… Ничего, есть можно.

Убедившись, что говядина нисколько не повредила Апару, Нанехак съела несколько кусков, но Иерок так и не решился, довольствовавшись на ужин куском копальхена.

– Оставшееся, пожалуй, отнесу Таслехак, – сказала Нанехак.

– И правильно! – обрадовался решению дочери Иерок. – Старцев любит такое мясо. Он брезгует копальхеном, оттого у него каждую зиму зубы слабеют.

Нанехак шла привычной дорогой, по припорошенной снегом тропинке. Солнце уже довольно низко стояло над горизонтом, а сегодня оно было какое-то странное: вокруг диска вдруг появилось бледно-желтое пятно с утолщениями. Нанехак впервые встречалась с таким природным явлением. Его заметили и другие эскимосы: такого в Урилыке никогда не бывало.

Старцев был дома. От него сильно попахивало вином, и он сидел мрачный. Нанехак отдала мясо сестре, и та, поблагодарив ее, сказала мужу:

– Гляди, настоящая коровятина.

– Не коровятина, а говядина, – сердито поправил жену Старцев.

– Мы пробовали, – сказала Нанехак. – Ничего, есть можно.

– Есть можно! – презрительно усмехнулся Старцев. – Да что вы понимаете в настоящей говядине, едоки копальхена! Это же чистейшее мясо!

– У моржа тоже чистое мясо, – возразила Нанехак. Она никогда не уступала Старцеву в отличие от своей покорной и забитой сестры. – Он купается в чистом соленом море!

– Морж-то купается, – продолжал Старцев, – да вы из него делаете черт знает что! В рот взять противно!

– Не бери, – с вызовом ответила Нанехак. – Никто тебя силой не заставляет. Можешь подыхать с голоду.

– Ну уж с голоду теперь не подохну, – с неожиданной злостью возразил Старцев. – На складе хватит продуктов. А к Новому году, глядишь, и свиней забьют.

– Неужто ты будешь есть эту гадость? Грязнее животины не видела! Собака и та чище!

– Эх ты! Как была темной эскимоской, так и осталась! – махнул рукой Старцев.

Нанехак с презрительной улыбкой посмотрела на зятя и даже не удостоила его ответом.

Несмотря на то что этот человек уже несколько лет жил среди эскимосов, он так и не удосужился научиться их языку, обходясь лишь несколькими жаргонными словечками, принятыми у торговцев. Нанехак с сестрой могли свободно разговаривать при нем о своих делах, не опасаясь, что Старцев поймет их.

– Отец худо себя чувствует, – тихо сказала Нанехак. – Иногда по ночам будит нас кашлем.

– Аналько звали?

– Отец был у него. Тот отказался помочь. Доктор Савенко к нам приходил.

– И что он сказал?

– Похоже, обиделся, потому что отец не позволил поставить себе стеклянную палочку.

– Зря он так, – осуждающе произнесла Таслехак. – Когда мой младший занемог животом, Савенко его вылечил. Дал проглотить какое-то лекарство, похожее на муку или снег. Настоящее чудо. Может, ты все же уговоришь отца?

– Попробую, – обещала Нанехак.

После смерти матери так уж получилось, что отец стал ближе к младшей дочери, и часто действительно бывало так, что он слушался только ее.

– Мой-то тоже не очень здоров, – вздохнула Таслехак. – Как и в прошлом году, у него снова зашатались зубы. Тогда мистер Томсон заставил его поесть сырой нерпичьей печени, и все прошло. Сейчас я ему говорю, а он только отмахивается.

Нанехак искоса посмотрела на Старцева. Тот сидел на небольшой скамеечке и, закрыв глаза, раскачивался, бормоча что-то себе под нос, монотонное, тоскливое, похожее на песнопение.

– Что с ним?

– Не знаю… Так бывает, когда он выпьет.

– А где же он достает?

Таслехак не ответила. Дурная веселящая вода была на острове на строгом учете. Выдавали ее очень редко, только по праздникам или же в медицинских целях. Веселящая вода перестала быть предметом купли-продажи, ее нельзя было взять в кредит, как любой другой товар. Люди с этим как-то сразу смирились, словно так было всегда. Тем более непонятно, откуда он берет это зелье?..

Старцев примолк, видимо все-таки догадавшись, что женщины судачат о нем.

– А я вам говорю, что счастья на этом богом забытом острове не будет ни для кого! – вскрикнул вдруг Старцев. И на этот раз язык его не заплетался.

Нанехак взглянула на него с ужасом. Грязные, спутанные волосы с серой проседью свешивались на потный, изрезанный морщинами лоб, небольшой, но толстый нос с прожилками темных сосудов покраснел и словно бы вздулся. Из-под лохматых бровей глаза смотрели злобно и одичало.

В свою ярангу она вернулась в смятении. И никому не рассказала о пророчестве Старцева, но почему-то оно запало ей в душу и не давало покоя, отгоняя ночной сон. Нанехак проснулась ночью от стона. Отец лежал в пологе, высунув голову в чоттагин, и старался сдержать рвущийся наружу кашель. Щенок, поскуливая, норовил лизнуть его в лицо.

– Отец, – тихо окликнула его Нанехак.

– Спи, дочка, – отозвался из темноты Иерок. – Кашель прошел.

– Почему бы тебе на самом деле не сходить к доктору?

– Мне кажется, что русский доктор так же мало смыслит в здоровье человека, как и наш Аналько, – помедлив, ответил Иерок. – Самое мудрое и верное в моем положении – дать болезни спокойно и естественно пробыть в теле положенное время… Недуг как непогода: рано или поздно кончается.

Нанехак хотела было возразить, что от болезни можно и умереть, но тут же отогнала от себя кощунственную мысль и напомнила про Старцева.

– У него слабеют зубы потому, что он пренебрегает нашей едой, привередничает и брезгует, – заметил Иерок. – В прошлый раз как поел нерпичьей печени, так и ожил. А нынче, когда русской еды вдоволь, он и смотреть не хочет на моржатину и даже от свежего медвежьего мяса воротит нос.

– Многие наши тоже набросились на русскую еду, – сказала Нанехак. – Как ни войдешь в ярангу, везде варят кашу или пекут лепешки…

– Может, и моя болезнь оттого, что я ем не свою еду?

– Что ты, отец! – горячо возразила Нанехак. – Ты с одним кусочком сахару два дня чай пьешь… Нет, это у тебя от другого…

– Может быть, меня уже зовут Туда? – тихо проговорил Иерок.

Нанехак не знала, как отозваться на эти слова. Их не произносят просто так, и зов Оттуда входит в сознание человека извне, помимо его воли.

Прислушавшись и убедившись, что отец задышал ровнее, Нанехак заснула.

Утром, взглянув на отца, она увидела, что тот выглядит куда лучше и здоровее, чем в последние дни. Как будто вместе с ночным кашлем он выплюнул свой недуг и к нему вернулась всегдашняя жизнерадостность.

Иерок громко и весело приветствовал Ушакова.

– Я снова собираюсь в путь, – сообщил русский умилык. – Теперь установилась хорошая нартовая дорога, и наконец я смогу окончательно убедиться, настоящий ли я каюр.

– Кого берешь с собой? – спросил Иерок.

– Кивьяну, – начал перечислять Ушаков, – он человек веселый и сильный. Таяна и Старцева…

– Старцев вроде бы не очень здоров…

– Доктор Савенко его осмотрел, – ответил Ушаков. – Ничего страшного у него нет. Ему нужно больше двигаться, есть свежее мясо и поменьше пить дурной веселящей воды.

«Пусть Таслехак от него отдохнет», – подумал про себя Иерок, а вслух сказал:

– Собаки у него хорошие.

– Это верно, – согласился Ушаков, принимая из рук Нанехак чашку с горячим чаем. – А когда мы с тобой поедем, Нана?

– Когда позовешь, умилык, – просто ответила Нанехак. – Я всегда готова.

– У меня в плане большая поездка вокруг острова, – объяснил Ушаков. – Нам потребуются и женские руки, чтобы заботиться о нашей одежде, питании, так что, Нана, готовься в экспедицию.

– Я же сказала тебе: я готова, – повторила Нанехак и пристально взглянула в глаза Ушакову.

Она чувствовала в душе нарастающее тепло, словно кто-то забрался в нее и зажег сначала огонек, который от разговора, от слов русского умилыка, разгорался все сильней и сильней. Так бывало всегда, когда Нанехак виделась с ним.

– Ну вот и хорошо, – сказал Ушаков. – Хочу посмотреть, как устроились в бухте Сомнительной Клю с товарищами, подбросить им чай, сахар, табак.

– Раз они не едут сюда, значит, у них все в порядке, – заверил его Иерок, хорошо знавший этих людей.

– Как всегда, – сказал Ушаков на прощание, – ты остаешься здесь за главного.

Конечно, догадывалась Нанехак, в этих словах была и доля шутки, но что касается жизни эскимосов в поселении, среди них авторитет Иерока все еще оставался непререкаемым.

Так уж повелось здесь: провожать отъезжающих собрались почти все жители. Запряженные собаки повизгивали от нетерпения, рыли снег лапами и пытались куснуть друг друга.

Ушаков обошел всех, тепло попрощался и, усевшись на переднюю нарту, воскликнул, словно заправский каюр: