Текст книги "Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии"

Часть вторая
Остров Эя

§ 43

Помнится, в Прологе (VIII) я предложил философски обозреть тот гигантский животный склон, который продолжают и наша физиология, и наша психика, и наше поведение, предложил антропологически исследовать, если угодно, предкультуру человеческую.

Я предупреждал, что очень немногие из философов пускались в подобное путешествие, хотя почти все желали его совершить, но воздерживались, главным образом, по объективным причинам (прежде всего из-за недостаточной развитости соответствующих областей научного знания).

Я выразил надежду, что, странствуя по царству животных, нам удастся освоить некоторые исследовательские методики и, может статься, обнаружить общие закономерности жизни, которые затем нам весьма пригодятся, облегчат движение и усилят точность и зоркость взгляда, когда мы приступим наконец к исследованию человека и человечества.

Но к этому зоологическому катабасису тоже надо готовиться.

Так что придется нам посетить еще один остров и там решить, на кого мы будем опираться в исследовании животных. Это во-первых. А во-вторых, раз мы данную книгу обозвали «ормологическим введением в эволюционную антропологию», то, наверное, неплохо было бы определить свое отношение к эволюции вообще и к животной эволюции в частности, вернее, из различных пониманий эволюции надо выбрать то, которое обеспечит нам наибольшую философскую продуктивность, то есть научную безопасность, творческую свободу и религиозную совместимость с Тайной Жизни.

§ 44

Помните, у Гомера?

 
Став на вершине утеса, я взором окинул окрестность.
Дым, от земли путеносной вдали восходящий, увидел
Я за широко-разросшимся лесом в жилище Цирцеи.
Долго рассудком и сердцем колеблясь, не знал я, идти ли
К месту тому мне, где дым от земли подымался багровый?¹
 

Понимаю колебания Одиссея. Но в гомеровском мире лично я не знаю более привлекательного для нас адреса.

Цирцея (по-гречески Кирка) – «богиня богинь», волшебница, дочь Гелиоса и Персеиды, сестра колхидского царя Ээта и критской царицы Пасифаи, тетка Медеи.

Живет в «широко-разросшемся лесу» среди зверей: «около дома толпилися горные львы и лесные волки»².

Красавица. Пожалуй, самая красивая из богинь Запада, то есть мира промежуточного между солнечной человеческой ойкуменой и областью мрачного безмолвия, между реальностью и нереальностью, жизнью и смертью, истиной и Тайной.

Певунья и умелица —

 
Там голосом звонко-приятным богиня
Пела, сидя за широкой, прекрасной, божественно-тонкой
Тканью, какая из рук лишь богини бессмертной выходит³.
 

В облике Цирцеи предстает передо мной этология.

Некоторые считают этологию особой наукой, но я, с вашего позволения, буду относиться к ней как к особой, наиболее молодой и вооруженной области зоологического исследования. Уж простите мне мой философский консерватизм, который противится распылению научного знания и метастазированию узких наук.

Простите мне также, что я вам, человеку просвещенному, собираюсь рассказывать об этологии. Видите ли, без этой самой этологии я скоро шагу не смогу ступить – в путешествии по животному миру она будет главным моим снаряжением и вооружением. И я просто обязан доложить вам, как я к этому этологическому доспеху отношусь, в чем доверяю ему, а в чем – не очень. Чем черт не шутит: вдруг ваше отношение к этологии отличается от моего и в дальнейшем между нами возникнет недопонимание, в трудном путешествии особенно досадное?

§ 45

Подобно Цирцее, этологи жили и живут буквально среди животных. Жан-Анри Фабр – один из первых, кто стал наблюдать за животными в их естественной среде обитания, – сорок лет прожил с пчелами в своем саду. Эйбл-Эйбесфельдт подкармливал мышей, появившихся у него в бараке, вел себя с ними так терпеливо и осторожно, что в конце концов мыши перестали обращать на него внимание, а ученый мог без помех наблюдать за их повседневной жизнью. Коллеги искали Нико Тинбергена не в Оксфордском университете, а в дюнах на берегу моря, где он жил среди чаек. Карл фон Фриш разве что спал дома, но завтракал, обедал и ужинал, читал, писал, назначал деловые и личные встречи в саду и городских парках, где жили его любимые пчелы. Американские и европейские журналы ежегодно публиковали красочные фотографии, на которых, представьте себе, Конрад Лоренц гуляет, ест, спит (иногда под дождем), плавает и даже «летает» в обществе серых гусей (вернее, учит своих детей летать, но слово дети мне не стоит брать в кавычки, так как Лоренц их в самом деле усыновлял и как родную мать они его воспринимали). Как не доверять таким людям, как не опереться на их исключительное знание животных?

Весьма рассчитываю я на помощь российских этологов, прежде всего Леонида Фирсова и Леонида Баскина. Их вклад в этологию вызывает тем большее уважение, что долгие годы ученым пришлось работать в идеологическом режиме «советской науки», когда само слово «этология» считалось едва ли не бранным.

Опираясь в первую очередь на «полевых» этологов, я не намерен пренебрегать результатами лабораторных экспериментов. Во-первых, невыгодно впадать в крайности. Во-вторых, в экспериментальных условиях часто удается вызывать, исследовать и инструментально регистрировать достоверные и «нормальные» поведенческие явления, которые в естественной среде наблюдать и тем более фиксировать не удается. (Яркий пример тому – блестящие опыты па крысах Павла Симонова.) В-третьих, насколько мне известно, никто из продуктивных этологов не гнушался лабораторными результатами, если они принципиально не противоречили полевым наблюдениям. Наконец, некоторые этологи продуктивно сочетали лабораторные и полевые исследования, например, Теодор Шнейрла, изучавший муравьев в диких африканских тропиках и в оборудованных по последнему слову техники экспериментальных лабиринтах Нью-Йоркского музея естественной истории.

Во второй половине двадцатого века появились своего рода робинзоны полевой этологии. Я имею в виду таких одержимых исследователей, как канадец Фарли Моуэт, который поселился среди северных волков, по-волчьи метил территорию, питался полевками, залезал в логово к волчице с волчатами; как Джордж Шалер, «биографическим» методом исследовавший гиеновых собак и горных горилл, внедряясь в их стаи; как Джейн Лавик-Гуддол, долгое время жившая среди шимпанзе. Свидетельства их уникальны, и, если мы от них вдруг откажемся, целые пласты жизни самых интересных видов животных полностью исчезнут из нашего поля зрения.

§ 46

Словно коснувшись нас волшебным жезлом, этологи перевернули наши взгляды на животный мир. В области теории поведения они сделали то, что Дарвин совершил в теории естественного отбора. Оказалось, что, чуть ли не каждый день наблюдая, скажем, галок, ворон и голубей, мы почти ничего о них не знали; не подозревали о загадочных цивилизациях муравьев и термитов, о мафиозных группировках и клановых разборках крыс и мышей; давно уже поэтизировав «лебединую песнь», мы не представляли себе, что эта песня означает, насколько поведенчески и психически лебединые чувства похожи на нашу любовь и нашу дружбу и насколько в эволюционном плане лебеди приблизились к тому, что мы называем моралью, нравственностью, альтруизмом. «Я вынужден был прийти к убеждению, – пишет Фарли Моуэт, – что освященное веками общечеловеческое представление о характере волка – чистая ложь. Трижды на протяжении недели моя жизнь целиком зависела от милости этих „беспощадных убийц“. И что же? Вместо того чтобы разорвать меня на куски, волки каждый раз проявляли сдержанность, граничащую с презрением…»⁴.

§ 47

Главным образом этологи открыли целый ряд психоповеденческих явлений, таких как «аппетентное поведение», «критическая реакция», «перенаправленное действие», «ритуализация». Последняя, вернее, ее практическое исследование и теоретическое осмысление привели к возникновению в русле зоологического знания таких специализированных научных разделов, которые почти без кавычек, на мой взгляд, можно именовать зоосоциологией, зоополитологией и даже зоо-этикой. Конрад Лоренц совершил поистине революцию в естествознании, критически исследовав и на высоком уровне теоретического обобщения описав агрессию: ее поведенческие механизмы, психические характеристики, филогенетические направления, онтогенетические особенности и, в итоге, эволюционный смысл.

Интереснейшие открытия были сделаны в исследовании органов чувств, сенсорной и перцептивной жизни различных видов животных. Благодаря этим исследованиям ученые смогли частично осуществить давнишнюю мечту человечества и, подобно библейскому царю Соломону, заговорили с насекомыми, земноводными, птицами, млекопитающими на их языке (одна из книг Конрада Лоренца так и называется – «Кольцо царя Соломона»).

§ 48

Стараясь выявить общие закономерности поведения животных, этологи настойчиво подчеркивают индивидуальные особенности. Скажем, вы не любите красный цвет, способны за два месяца освоить незнакомый иностранный язык, крайне любопытны, неагрессивны по природе своего характера. Из этого, как вы понимаете, вовсе не следует, что каждый представитель рода человеческого не любит красное, любопытен, незлобив и так далее. Почти наверняка у Ивана Ивановича и у Петра Петровича будут иные предпочтения и иные способности. Во всяком случае, мы охотно признаем за ними их естественное право на индивидуальные отличия.

Далеко не всегда такое право признавалось за животными. Как оказалось, напрасно. «Точно установлено, – замечает Фирсов, – что в поведении низших и особенно высших обезьян ярко проявляется предпочтение к цвету, форме, величине, числу, пространственному расположению, характеру поверхности предметов… что значительно затрудняет создание «уравновешенной» экспериментальной задачи»⁵. Японские исследователи глазам своим не поверили, когда одна группа макак освоила эксперимент с конфетами за два месяца, а другая – больше чем за три года! Жили почти рядом, а различия были столь велики, что ученые заговорили о разных «культурах», разных «традициях» и одних обезьян стали называть «афинянами», а других «спартанцами»; так это сенсационное открытие и вошло в историю зоологии: «спартанцы» с Такасакиямы и «афиняне» с Миноотани⁶.

Некоторые скажут: обезьяны – почти что люди, чего ж тут удивляться? А крысы и мыши, господа? «Можно обнаружить крыс, – предупреждает Симонов, – которые умирают от голода, но не убивают живых мышей, даже если ранее их кормили убитыми мышами. Вместе с тем существуют и другие крысы, которые продолжают убивать после полного насыщения»⁷. «Встречаются особо любопытные крысы. Среди наших подопытных пасюков время от времени попадались такие животные. Узнать их не представляло труда. Стоило человеку появиться в помещении, где были вольеры и клетки с крысами, эти зверьки бросали свои дела и устремлялись к сетке. Устроившись возле нее поудобнее, они десятки минут заинтересованно наблюдали за людьми и их действиями»⁸.

§ 49

Блеск научных открытий осветил ту пропасть между человеком и животным, которую мы давно учредили в наших представлениях, – мы все, господа, не надо лукавить, материалисты и идеалисты, дарвинисты и «креационисты», верующие и богохульники. Тот, кому довелось ознакомиться с этологическими сочинениями – особенно с книгами Конрада Лоренца, – волей-неволей начнет обнаруживать в себе нечто обезьянье, собачье, гусиное, крысиное, если, разумеется, он готов проявить к себе самому ту же степень любопытства, какую, как нам только что описали, некоторые крысы-пасюки проявляют к человеку-экспериментатору. Пропасть пропастью, но в глубине ее с помощью науки начинают освещаться некие то ли мостики, то ли волокна, а может быть – корни наши?

Сами этологи куда возвышеннее, чем я, выражаются. «Кто по-настоящему знает животных, в том числе высших и наиболее родственных нам, и притом имеет хоть какие-то понятия об истории развития животного мира, только тот может по достоинству оценить уникальность человека», – пишет Лоренц⁹.

Но, честное слово, друзья мои, в этой возвышенной осторожности гениального этолога мне все больше чудится пресловутое «невежество» Сократа (ведь тоже пытался убедить всех, что ничего не знает, но знал, хитрец, многое знал о себе и людях!). Лоренц, мне кажется, потому так настойчиво осторожничает со звероподобностью человека, что сам-то он эту звероподобность ощутил, исследовал и измерил, как никто другой. И вот, заявив об уникальности человека, он вдруг признается, что «социальное поведение людей диктуется отнюдь не только разумом и культурной традицией, но по-прежнему подчиняется еще и тем закономерностям, которые присущи любому филогенетически возникшему поведению; а эти закономерности мы достаточно хорошо узнали, изучая поведение животных»¹⁰. То есть в религии, искусстве и науке мы, конечно же, уникальны, но что касается нашей половой любви, социальных взаимоотношений, политической деятельности, нравственного, а точнее, безнравственного нашего поведения, тут, как говорится, бабушка надвое сказала…

Этологи не только объективно (результатами своих исследований) подталкивают нас к сравнительному изучению животного и человеческого поведения (на научном языке это намного осторожнее звучит: например, – к исследованию «параллелей между филогенетическим возникновением церемоний… и культурно-историческим процессом символизации»¹¹), но в какой-то момент забыв о своей антропофильской осторожности, начинают предлагать рецепты по воспитанию и «исправлению» человечества, основываясь прежде всего на понимании тех механизмов, которые они открыли, изучая животное царство. Например, на «смещении, переориентации нападения». «Это, пожалуй, гениальнейшее средство, изобретенное эволюцией, чтобы направить агрессию в безопасное русло», – восклицает Лоренц в начале своей самой знаменитой книги¹², а в последних ее главах дает конкретные рекомендации, как это изобретение эволюции применить на человеке, вернее, как обеспечить условия, чтобы это эволюционное изобретение и в человечестве заработало.

Фредерик Скиннер, зоологический «психолог», то есть в известном смысле оппонент этологической школы Лоренца, Тинбергена и Фриша, лабораторщик, что называется, до мозга костей, проводящий исследования в звуконепроницаемых металлических ящиках, в автоматизированных установках с программным обеспечением, – и он в свое время взбудоражил западное научное и общественное мнение, опубликовав серию книг, в которых призывал обучать человечество «приемлемым» формам поведения, «подкрепляя» его почти так же, как он, Фредерик Скиннер, подкреплял своих крыс и голубей.

На человеческой ферме звериные рецепты Лоренца и Скиннера, понятное дело, произвели большой переполох. Широкая общественность смутилась, как провинившаяся собака. Испуганно закудахтали разного рода религиозные блюстители порядка. Охранники-марксисты подняли воинственный крысиный визг. Но вот что любопытно: весьма заинтересованный интерес к этологическим экстраполяциям на человека проявили люди вроде бы на редкость практические и далекие от зоологии. Например, Збигнев Бжезинский, известный американский социолог и влиятельный практический политик, внимательно изучил работы Лоренца и Скиннера и в своих сугубо политических работах обильно цитировал этологов, описывая, в частности, внутривидовую агрессию крыс.

Не уверен, что крупнейший историк XX века Арнолд Джозеф Тойнби следил за этологическими исследованиями. Но, читая его «Постижение истории», не могу отделаться от впечатления… Нет, лучше не скажу, а спрошу вас: механизм Вызова-Ответа, на котором строится вся историософская концепция Тойнби, и механизм «стимул-реакция», без анализа которого невозможны ни этология, ни физиология, ни продуктивная психология, – чем эти механизмы принципиально отличаются друг от друга?

Совсем осмелею и спрошу: не присутствуем ли мы ныне при некой этологизации гуманитарного знания или, точнее, при известном сближении и, быть может, даже сотрудничестве антропологии и зоологии?

Я вот что хочу сказать.

§ 50

Этология – дева молодая и вследствие этого в совокупном зоологическом знании весьма неопытная.

Безоружную свою юность признают едва ли не все знаменитые этологи. Реми Шовен называет этологию очень молодой и добавляет, что «она только родилась»¹³. Нико Тинберген считает, что она «переживает пока младенческий период»¹⁴. Конрад Лоренц, поведав о том или ином своем блестящем открытии, любит добавить: «Приведенные факты достаточно проверены, насколько это вообще можно утверждать в отношении результатов такой молодой науки, как сравнительная этология»¹⁵.

Складывается впечатление, что этологами накоплен богатейший и разнообразнейший материал по поведению животных. Но впечатление портится, когда начинаешь ближе знакомиться с предметом, задаешь себе конкретные вопросы и ищешь на них ответы. Тут выясняется, что очень многие виды животных – и, к сожалению, самые любопытные для нас – по-прежнему исследованы крайне мало, а некоторые сферы их жизни почти вовсе не изучены.

Например, сотни книг и тысячи статей посвящены обезьянам. Но многие авторы общались с обезьянами в условиях неволи и почти ничего не могут сообщить нам об их социальной организации. Ибо, как показал Леонид Фирсов со своими коллегами, социальное поведение обезьян, в особенности высших, в неволе сильно и иногда принципиально отличается от соответствующего поведения в естественной среде обитания¹⁶. Мы ведь не сможем получить адекватное представление о политической жизни, скажем, Соединенных Штатов, исследовав социальные взаимоотношения, складывающиеся в американских тюрьмах…

Фирсов предпринял героическое усилие, переселил своих обезьян на необитаемый остров в Псковской области. Но и там, строго говоря, они оказались не совсем на воле, так как были лишены контакта с другими конкурирующими и враждебными группами, то есть отсутствовали внешние социальные воздействия, безусловно, оказывающие влияние на внутреннюю структуру группы, на многие поведенческие особенности и т. д. К тому же большинство фирсовских шимпанзе, как я понял, были выращены в неволе и в известной степени воспитаны человеком.

Мне почти ничего не удалось узнать о стайном поведении волков.

Киты и дельфины издавна волновали человеческое воображение. Но что нам о них известно? Кто их в достаточном объеме исследовал на их территории, в широком море, по сравнению с которым самый великолепный дельфинарий – грязное и тесное узилище? Как их там, в морях и океанах, возможно технически и операционно исследовать? Можно писать о них фантастические и художественные книги (дескать, космические пришельцы… остатки инопланетной цивилизации… интеллект, не уступающий человеческому…), можно снимать триллеры и мелодрамы (рейтинг подобных кинофильмов не уступает санта-барбарам), можно вслед за Жаком Майолем нырять под воду и в состоянии апноэ устанавливать с дельфином телепатический или иной экстрасенсорный контакт. Но если захотите прочесть о поведении дельфинов у ведущих ученых-этологов, предупреждаю: почти ничего не найдете ни у Лоренца, ни у Тинбергена, ни у Фриша.

§ 51

Кстати, о кино– и телефильмах. В последние десятилетия появилось множество документальных кино– и телематериалов о поведении животных, о дикой жизни саванн и джунглей, пустынь и оазисов, лесов и степей, тундры и арктических лесов, морей и океанов. Насколько можно доверять этим свидетельствам? С одной стороны – документальные съемки, и все, что ты видишь на экране, происходило на самом деле. Но с другой стороны, многие интереснейшие эпизоды, которые вполне можно отнести к категории этологических открытий, большей своей частью остаются за кадром: нам показывают, что это началось, а как протекало, чем завершилось – об этом нам рассказывает диктор, но не показывает оператор. Насколько можно доверять непрофессиональным или полупрофессиональным комментариям, сопровождающим эти кино– и теледокументы, и согласился бы с этими комментариями профессиональный этолог, наблюдай он весь поведенческий процесс?

Ведь сколько мы знаем случаев, когда неискушенный наблюдатель видит и понимает одно, а профессионал – нечто иное и иногда прямо противоположное. Лягушка, например, схватила в рот свою икру и проглотила – съела, скажем мы. И лишь профессионалу известно, что в желудке икринки превратятся в головастиков, и скоро потомство в преобразованном виде выйдет наружу изо рта папаши или мамаши. В течение этого периода в лягушачьем желудке желудочный сок не вырабатывается и никакого переваривания не происходит. И эдак лишь у определенных видов лягушек творится, а представители других видов запросто могут закусить своим потомством в икорном его варианте.

И какова статистическая достоверность увиденного, то есть типичен ли этот поведенческий акт для вида и насколько типичен?

§ 52

Особую ценность для нас представляет профессиональный сравнительный анализ, и чем шире его охват, тем увереннее мы, не-этологи, будем себя ощущать. Нам нужно, чтобы одна и та же поведенческая область сравнительно исследовалась по всей лестнице существ, скажем, от губок до горилл и шимпанзе. Самая огорчительная для нас констатация звучит следующим образом: «Нам неизвестны исследования такого же плана на животных более низкого филогенетического уровня»¹⁷.

Но именно с такого рода признаниями нам чаще всего придется сталкиваться. Дескать, у высших обезьян мы это исследовали и наблюдали, а у других животных – нет, и, судя по научной литературе, никто этим не озадачивался. Даже Конрад Лоренц, самый «сравнительный» и универсальный из этологов, занимался почти исключительно позвоночными. На Лоренце, разумеется, свет клином не сошелся: Фриш изучал пчел, прекрасные специалисты исследовали муравьев и термитов, но их спектр филогенетического сравнительного обобщения еще уже, чем у Лоренца. А когда мы с вами спустимся на уровень пауков, ракообразных, моллюсков, червей, иглокожих и губок, тут уже вообще сравнительный мрак и этологические потемки. То есть чем дальше от великого светоносного этолога, чем глубже в эволюционную бездну, тем чаще придется блуждать на ощупь и – в научном отношении – на свой страх и риск.

§ 53

Другая опасность, нас подстерегающая. Давеча я восхищался чуткостью этологов к индивидуальным особенностям животных. Но для нас эта чуткость имеет и свою оборотную сторону. Едва мы вознамеримся объявить тот или иной поведенческий механизм типовым для вида, как нас предупредят: осторожно, господа! «у животных одного и того же вида удивительно много разных типов поведения»¹⁸, или: «в каждой из групп отношения между ее членами складываются совершенно уникальные, неповторимые»¹⁹, или: «из только что описанных правил существует масса исключений»²⁰. И так мы к этим оговоркам привыкнем, что может развиться в нас комплекс теоретической неполноценности: вот я обобщил, а кто поручится, что я поступил справедливо в отношении всего вида, а не отдельной популяции, отдельной группы, отдельной чересчур любопытной и незлобивой крысы; а, может быть, и для нее это не типично, а просто встала она в то утро не с той лапки, и в кофе, который она за завтраком позаимствовала у своих человеческих сожителей, было чересчур много цикория. И пока мы находимся в сфере научного интереса Лоренца и его соратников, нас хотя бы предупредят, что это-де исключение. Когда же мы спустимся в мир осьминогов, червей и мокриц, нас уже и предупреждать никто не станет. Понятно, что индивидуальная вариабельность на этом уровне бездны должна уменьшиться; понятно, что одна мокрица отличается от другой мокрицы намного и несравнимо меньше, чем одна горилла от другой гориллы. Но кто поручится, что мокрицы друг от друга вообще ничем поведенчески не отличаются? Я лично – нет, не поручусь. Ибо знаю, что совсем недавно индивидуальные различия безусловно признавались лишь у собак, у лошадей, так как люди с ними жили и на себе испытали, как сильно они могут отличаться друг от друга. Но вот пришли чуткие и тонкие естествоиспытатели, и мы узнали, что индивидуально отличаются также крысы, мыши, галки, гуси и множество других животных. А вдруг и мокрицы отличаются, только мы об этом не знаем, потому что Лоренц ими не занимался и Тинбергена они не заинтересовали?

§ 54

Этологи давно осознали опасности антропоморфизма, то есть гностического стремления наделить животных человеческими качествами, усмотреть в их поведении то, что на самом деле присуще лишь человеку. Сознательный и преднамеренный антропоморфизм уже давно выгнали в дверь и в кунсткамеру, но непреднамеренный и неосознанный, «инстинктивный» постоянно лезет в окно зоологии. Это особенно заметно в так называемой «философии эксперимента». Нередко ученые заставляют животное решать задачи не так, как животному удобно и как оно привыкло их решать, а так, как этого хочется людям, вернее, как они эту задачу сами априорно решили за животное. И удивляются, например, почему шимпанзе никак не сообразит потушить огонь, зачерпнув воды из бочки или из озера. А потом случайно выясняется, что «несообразительное животное» с одного раза умеет погасить огонь ударом молотка, или тряпкой, или даже кожурой от банана, а заливать огонь водой обезьяне, похоже, так же несподручно, как нам тушить пожар банановыми очистками²¹. Хорошо, когда эти экспериментальные ошибки обнаруживаются и исправляются. Но вполне вероятно, что часто они остаются незамеченными, и исследователи приходят к выводу, что на этот «вопрос» данное животное ответить не в состоянии, хотя на самом деле оно прекрасно может ответить, но ученый не умеет спросить.

Еще сложнее бывает обнаружить «синантропическую ошибку». Это тоже своего рода антропоморфизм, но как бы со стороны животного. Давно известно, что домашние животные сильно отличаются от своих диких предков, так как тысячи лет жили с человеком и соответственно изменили и свой внешний вид и свое поведение. Волк, в процессе приручения став собакой, кое-что специфически волчье, очевидно, сохранил, но намного больше определенно утратил и, несомненно, нечто человеческое приобрел. Никто не дерзнет изучать волка, ставя эксперименты на собаке, или, исследуя половое поведение домашнего гуся, утверждать, что дикие гуси таким же способом образуют семейные пары, и т. п. Я что-то не припомню, чтобы зоологи ставили эксперименты на дрессированных цирковых животных, хотя они намного контактнее и исполнительнее своих совершенно диких собратьев, но, похоже, именно их контактность и исполнительность – «чего изволите, хозяин?» – отпугивают экспериментаторов: человеком пахнет!

А разве не пахнут человеком – в прямом и переносном смыслах – лабораторные крысы, выращиваемые чуть ли не со времен Дарвина в вивариях и в известной степени дрессируемые в бесконечных научных экспериментах? К «результативным» крысам наверняка лучше относятся: больше кормят, чаще дают спариваться… то есть пусть непреднамеренно и неосознанно, но селекционируют в нужном для экспериментов направлении. «Использовавшиеся в опытах белые крысы в результате длительного искусственного разведения и тренировки далеко ушли от своих диких сородичей», – свидетельствует Тинберген²². Насколько можно доверять таким крысам, то есть насколько полученные на них результаты – а эти результаты, господа, смею заметить, едва ли не самые поразительные и интересные в поведенческой зоологии! – насколько эти результаты «пахнут человеком»? Тинберген полагает, что исследовательские способности лабораторных крыс едва ли принципиально отличаются от «дикого оригинала»²³. А социальное поведение? Тут Тинберген молчит, и я догадываюсь, почему он не высказался по этому поводу.

Как в свете сказанного прикажете относиться к уникальным опытам Симонова? Ведь свой «эмоциональный резонанс» он открыл и статистически измерил, изучая социальное поведение лабораторных крыс; по моим данным, им нет аналогов в полевых исследованиях. Вольфганг Келер считал, что в отдельных случаях «даже величайший скептик должен будет признать, что шимпанзе перенимает новые действия не только от своих сородичей, но также от человека»²⁴. Шимпанзе, разумеется, не крыса. Но с точки зрения строгой науки к этой констатации неплохо бы добавить разъяснение, насколько не крыса, в чем именно не крыса и кто, где, когда это наблюдал, измерил и проанализировал, я имею в виду «синантропический эффект»… Симонов к лабораторным крысам относился с трогательной нежностью, ни за что на обезьян не променял бы; он мне однажды признался, что, будь у него достаточные средства, он поставил бы крысе памятник, как Павлов воздвиг его собаке… А ну как крысы платят Симонову взаимностью и в экспериментах стараются из последних сил, подражая человеку и воздвигая научный памятник Павлу Васильевичу?..

Давно уже слышу недовольный голос: сравнил этологию с Цирцеей, ну так рассмотри метафору со всех сторон и обязательно напомни читателю, как твоя ненаглядная Цирцея встретила своих гостей, спутников Одиссея.

Пусть лучше Гомер напомнит:

 
Чином гостей посадивши на кресла и стулья, Цирцея
Смесь из сыра и меду с ячменной мукой и с прамнейским
Светлым вином подала им, подсыпав волшебного зелья
В чашу, чтоб память у них об отчизне пропала; когда же
Ею был подан, а ими отведан напиток, ударом
Быстрым жезла загнала чародейка в свиную закуту
Всех; очутился там каждый с щетинистой кожей, с свиною
Мордой и с хрюком свиным, не утратив, однако, рассудка²⁵.
 

Ничего я не собираюсь от вас скрывать. Напротив, обращу ваше внимание на то, о чем Гомер умалчивает. Помните горных львов и лесных волков, которое жили вокруг дворца Цирцеи?

 
Вместо того, чтоб напасть на пришельцев, они подбежали
К ним миролюбно и, их окруживши, махали хвостами.
Как к своему господину, хвостами махая, собаки
Ластятся…²⁶
 

Спутников своих Одиссей, как мы помним, избавил от колдовских чар, они снова стали людьми. А эти как бы ручные львы и волки так и остались для меня загадкой: кто они – очеловеченные звери или озверенные люди?

Коварство этологии, если угодно, прежде всего в том, что с ее подачи начинаешь искать человека в животном и животное в человеке даже там, где искать, вроде бы, неприлично, негуманно, некрасиво. Классическая зоология не внушает нам этих соблазнов. Старая добрая зоология – это наука о животных. Но, произведя на свет этологию, она стала не только морфологической, но и поведенческой, не только естественной, но в какой-то мере гуманитарной; с каждым годом она все заметнее превращается в науку не только о животных. Совершенствуя точность и расширяя объективность по отношению к научной истине, она шаг за шагом ощущает свою возрастающую неточность и субъективность по отношению к Тайне жизни.