Текст книги "Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии"

Если не Данте, то Гете. В истории литературы, всего искусства не было гениального художника, который вместе с тем был бы еще и великим ученым в самом строгом смысле этого слова. Я преклоняюсь перед Гете. Я завороженно взираю в солнечный сумрак, в котором вечно уходит вверх и ввысь гордый, величайший, дьявольски божественный флорентиец Алигьери. Но…

Достоевский и только Достоевский!

Нелогично? Стало быть, в художественном своем движении я на правильном пути.

§ 33

В религии у меня сразу пять будет Вождей: Василий Великий, Григорий Богослов, Григорий Нисский, Максим Исповедник и Григорий Палама. И не потому пять, что тут я не смог выбрать или меня не выбрал кто-то один. Как тут выбирать, когда тринитарное мышление оформляли в своих трудах три великих Каппадокийца (Василий и два Григория), учение о двух природах Христа – Максим Исповедник и три Каппадокийца, о благодати – Григорий Палама плюс Максим Исповедник и три Каппадокийца. Они категорически неотделимы друг от друга.

Именно Пятеро святых, по моему ощущению, создали христианскую религию. Вернее, Откровение, данное Иисусом Христом и благовествуемое святыми апостолами и евангелистами, они взрастили как чудесный, благоуханный, животворящий своими божественными плодами сад, и сад этот очистили от сорняков, проложили в нем дорожки, по которым могут безбоязненно и не спотыкаясь ходить люди менее святые и образованные, чем эти Пятеро садовников, и обнесли этот сад догматической оградой, но для всех открыли: и для «эллинов», и для «иудеев», и даже для тех «индийцев» и «китайцев», которым надоест наконец воспринимать мир как галлюцинацию, а себя – как сплошную чакру или как сгусток «ци». То есть Откровение Христа, по моему разумению, всем было, и ко многим были послания апостола Павла, но гностики восприняли их по-своему, манихеи – по-своему, и разные сады разбивались, и разные породы маслин в них выращивались до тех пор, пока Пятеро не очертили спасительного круга, не воздвигли прекраснейшую из всех известных мне оград и не объяснили человечеству кротко, но твердо: вот вам Тайна, а за оградой – умаление Тайны, утеснение Пути и ущемление Жизни.

Помимо того что Пятеро довершили оформление христианской религии, они создали еще инструмент для умственного общения с Тайной.

Назову его пока условно металогикой. Но при этом скажу, что это еще и метапоэтика. И прежде всего – метамистика. Настаиваю на приставке «мета». Ибо мистиком был древний и примитивный Адам; египетские и вавилонские жрецы были уже весьма продвинутыми мистиками; гениальными мистиками были пророк Заратуштра, принц Гаутама и философ Платон.

Нет, после Рождества Христова состоялась в человечестве именно метамистика, выходящая за пределы самой развитой и изощренной религиозной психики. Об этом, Бог даст, более обстоятельно и показательно поговорим в другой раз. А сейчас позвольте – о металогике Пятерых святых как ступени к их метамистике.

Логика и Тайна – две вещи несовместимые. И многие, уразумев это правило, радостно и угрожающе закричали: к черту разум! в нем грех, своеволие, самодовольство, эгоизм, сатанинство. «Верую, ибо абсурдно!» К Богу надо идти с открытой душой и чистым сердцем, а разум блуждает и блудит, сворачивает и совращает. Но многие не спешили от разума отрекаться. Ведь сказано в Евангелии: «возлюби Господа Бога… всем разумением твоим»²¹. Как можно возлюбить разумением, от разума отказавшись? И можно ли, от всякой логики открестившись, верить в Логос? И в конечном итоге не сатанизм ли утверждать: «верую, ибо абсурдно»? Это вы Христа за абсурд почитаете, а если нет, то в кого абсурдно веруете?!

Но все понимали, что Тайна непознаваема, ибо, если она познаваема, то какая же она Тайна! И спорам не было конца. И все рассуждали, в общем-то, логически: и те, которые разум ценили, и те, которые призывали от него отказаться.

Василий Великий, Григорий Богослов и Григорий Нисский между человеком и Богом, между правдой и Тайной перекинули мостик, создав (записав под божественным наитием?) православную богословскую систему, которую сами никогда системой не считали и тем более не называли ее металогикой. Но эта система – на самом деле, конечно же, метасистема – соединяла логическое со сверхлогическим, поэтическое с надпоэтическим, трансцендентально-мистическое с Тайной-Самой-По-Себе; они попытались – и мне кажется, им удалось – согласовать системное, диалектическое и историческое с Тем, Которое выше всяческих систем, диалектик и историй, настолько выше, что нам по примитивности нашей кажется совсем даже и не-логическим (а на римском, еще более примитивном языке даже «абсурдным»); но это Сверхлогическое, в отличие от человеческих абсурдистов, не брезгует нашим разумом и нашей логикой, предлагает нам общаться и «всем разумением»; Оно бесконечно дальше от нас, чем самая отдаленная галактика, и в то же время Оно внутри нас, и мы – Его образ, и если, осознав бессилие нашей человеческой логики, но по-христиански снизойдя к ней, не отшвырнув ее ногой, а опершись на нее разумением, душой и сердцем, мы начнем возводить мост навстречу Истинному Бытию, Истинному Знанию и Истинной Свободе, то с каждым пролетом этого чудесного моста мы и подобием Его будем; и чем дальше, тем больше в подобие будем преображаться, тем истиннее будут наша жизнь, наше знание и наша свобода, и хотя никогда мы противоположного берега не достигнем, зато с противоположного берега нас быстрее услышат, легче помогут и богаче одарят.

Не время и не место сейчас подробно описывать эту, с позволения сказать, метасистему, предложенную Каппадокийцами и развитую Максимом Исповедником и Григорием Паламой, но поверьте пока на слово: в тринитарных спорах рождалась, помимо всего прочего, положительная западная диалектика, в христологических диспутах она уже родилась и окрепла, а исихасты и все те, кто в рамках истинного и продуктивного православия разрабатывали учение о благодати и домостроительстве (металогику «меона», божественных энергий, соборности и т. п.), довершили всю онтологию религиозного, художественного и философского знания. И научного, представьте себе! Ибо Нильс Бор признавался, что вышел на свое научное открытие принципа дополнительности, читая рассуждения датского богослова Кьеркегора о догмате Триединства.

Прямую связь усматриваю между Каппадокийцами, Григорием Паламой и теорией относительности Эйнштейна.

Таковы мои Вожди, вернее, таковыми я представляю их себе и в дальнейшем постараюсь представить вам.

§ 34

В философии своего руководителя я предпочитаю называть Возничим. И если слово «возничий» вам вдруг покажется унизительным для верховного философа, то перечитайте платоновский диалог «Федр», и вы поймете, куда ведет метафора, поймете, что вовсе не об унижении идет речь, а о возвышении до ярчайших и великолепнейших сфер чистого философствования.

Так вот, в философии меня усадил на колесницу и повлек ввысь, вширь и вглубь Иммануил Гегельгауэр.

Не знаете такого философа? Ну так я вас с ним обязательно познакомлю. Я сам его не знал, пока мне его не послали.

§ 35

Я вам специально перечислил моих главных шерпов – Учителя, Вожатого, Вождей и Возничего, чтобы вы могли составить впечатление и решить для себя, стоит ли вообще со мной связываться, не угрожает ли это вашей научной, художественной, религиозной и философской безопасности, а может быть, ну его к лешему, этого Вяземского?!

А так как вы еще не отказались от моих услуг (то есть пока еще эту книгу читаете, не захлопнули ее и не выбросили), то позвольте мне предупредить вас.

VIII

– …Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам станет Бог. Тогда новая жизнь, тогда новый человек, все новое… Тогда историю будут делить на две части: от Гориллы до уничтожения Бога, и от уничтожения Бога до…

– До Гориллы?

Ф. М. Достоевский. Бесы

Прежде чем восходить к Христу, нам сперва придется спуститься к горилле и намного ниже горилл.

§ 36

Собакоголовая Скилла преграждает путь Одиссею; Мефистофель является в виде пуделя; Данте не пускают на холм и фактически загоняют в ад три животных: рысь, лев и волчица, над метафоричностью и даже символизмом которых веками ломают голову исследователи. Почему сперва так шокирует, а затем привлекает к себе животно-растительная психоделика Сальвадора Дали (см., например, «Сновидение, вызванное полетом пчелы вокруг плода граната, за секунду до пробуждения»)? И чье умиротворяющее влияние на раненую и усталую душу князя Андрея сильнее, кто больше исцеляет его дух от уныния и мертвящего цинизма: юная Наташа Ростова или старый дуб, неожиданно зазеленевший на возвратном пути? И с какой стати Достоевский ту улицу, на которой собирались российские «бесы», назвал вдруг Муравьиной?

В религиях, особенно древних, боги, как правило, зооморфны (то есть представляются в виде животных или полуживотных) либо имеют свои животные атрибуты. В Древнем Египте, если я не ошибаюсь, только Птах изображался с человеческим лицом, а все остальные боги барано; львино; соколо; собако; коровье; крокодилоголовые. В Древней Греции блестящий солнечный бог, воплощение божественной красоты, покровитель искусств Аполлон соотносился с лебедем (ну, это понятно), но также с волком и даже мышью, Афина – с совой и змеей, Гера – с коровой, Дионис – с дельфином. В Индии черные муравьи почитались как священные насекомые.

В самых развитых религиях от животных тоже не смогли отказаться: Агнцем Божьим называют Иисуса Христа, в хлеву родился Он. Не просто опознавательным знаком, но сокровенным символом ранних христиан была рыба. В буддизме сегодня ты человек, а завтра, в следующем своем рождении, можешь стать волком, рыбой, муравьем, деревом. И это вроде наказание. Но буддийские монахи из монастыря Шаолинь десятилетиями создавали и веками совершенствовали так называемые звериные стили кэмпо (восточного единоборства) – «Тигр», «Обезьяна», «Олень», «Журавль». Пытаясь овладеть необычными дыхательными ритмами, якобы способствующими долголетию, даосские отшельники пристально изучали способы дыхания черепахи, аиста, ворона, жабы.

В гуманитарных науках без животных – как в доме без пола. Лев Гумилев строит свою теорию «пассионариев» и «пассионарности» на аналогии (только ли аналогии?) с поведением… саранчи. Арнольд Тойнби пишет об «анимализме» в историческом движении, имея в виду возврат человека вспять²². «Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя; а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя… Вы совершили путь от червя к человеку, но многое в вас еще осталось от червя… Даже мудрейший среди вас есть только разлад и помесь растения и призрака… Так говорил Заратустра»²³.

§ 37

А я чем чаще этого Заратустру читаю-слушаю, тем больше у меня возникает вопросов. Сколько во мне от червя? Почему от червя, а не от тарантула (по тому же Ницше) или от муравья (раз я родился и вырос в государстве, в начале прошлого века захваченном «бесами»)?

Древняя китайская мудрость гласит, что не все люди есть в зверях, но все звери есть в людях. А в каких пропорциях они во мне сидят, в каких моих проявлениях морды свои высовывают?

И вот мне любопытно и я спрашиваю: кто в этой морде, в этих харях моих виноват? Я сам или те животные, которые во мне живут и помимо моей воли мной распоряжаются? Я знал одного человека, который везде – от дачного забора до кремлевской стены – норовил оставить свое имя: «Здесь был Витюльник!» Но ведь подавляющее большинство животных метят свою территорию и на чужих территориях очень любят расписаться (где хотите, там и ставьте ударение). И пленительное, завораживающее пение соловья, как нам объясняют орнитологи, не что иное, как именно это самое: «Здесь сидит Витюльник, а ты, козел, вали отсюда!»

§ 38

Я чувствую, что морды во мне поднимаются из каких-то ужасных и темных глубин. Но когда всматриваюсь в глубины эволюции, то часто вижу там не только не ужасное, но величественное и грандиозное. Скажем, термитники выше египетских пирамид (пропорционально термиту и человеку).

А разве паутина – не шедевр ткаческого искусства? Разве не замечательные охотники волки? У муравьев, представьте себе, есть свое земледелие (они выращивают и возделывают грибницу) и свое молочное животноводство (весной выгоняют тлей на пастбище, стерегут их от хищников и воров, а осенью водворяют своих «коровок» в зимние хлева). У шимпанзе некоторые исследователи обнаружили «широко представленную орудийную деятельность с элементами подготовки природных орудий» – то есть, например, травинки и тонкие веточки они используют для «ужения» термитов, с помощью разжеванных листьев, своего рода «губок», шимпанзе добывают воду из глубоких расщелин в древесных стволах²⁴. На девяносто восемь процентов у нас с ними общие гены, господа!

А какие примечательные образчики социальной организации я там, в животной глубине эволюции, встречаю. Бабуинами, например, управляет ни дать ни взять давешнее наше Политбюро: несколько старых самцов, каждому из которых любой молодой самец намылит шею, но вместе они – сила, опыт, власть, коллективный ум, честь и совесть бабуиньей эпохи. У крыс – не хочу проводить параллели, но у них, господа, кланы, во главе которых свои воры в законе (без кавычек, ибо они нас с вами обворовывают, некоторые только на наших дачах и квартирах кормятся и жиреют); братва внутри клана подобострастно послушна хозяину, зато если сойдутся, скажем, люберецкий клан с кланом солнцевским или серые русские с черными кавказскими (еще раз повторяю: тут без всяких параллелей, о крысах только речь идет, и я не виноват, что черные крысы в основном в южных краях обитают), так вот, если сойдутся они на стрелке, то разборки проводятся вдохновенно и, главное, без человеческого лицемерия: никакой игры в переговоры, в посредничество – с визгом вцепятся и – с упоением: в клочья, в куски, в кровавые лохмотья.

Чем глубже в бездну, тем заманчивее для человеческих властителей. Наполеон обожал пчелу, везде велел ее изображать: на стенах, на императорском своем облачении, на троне. О муравьином генетическом послушании, биохимическом распределении социальных ролей, муравьиной железной поступи миллионов (настолько монолитной, беззаветной и согласной, что некоторые ученые предлагают считать отдельного муравья не особью, а клеткой – винтиком, по-нашему), – об этом идеальном общественном устройстве, которое ничем не разрушить, но которое все уничтожает на своем пути, мечтали и Сталин, и Гитлер, и Наполеон (пчелиная общественная организация весьма похожа на муравьиную), и древний Платон. Но, увы, недосягаемы для нас муравьиные достижения в социальной сфере, и даже Сталину до муравьиной царицы так же далеко, как мне – ну, скажем, до Канта.

§ 39

Когда я слышу, что у животных нет и не может быть культуры, я смотрю в эволюционную бездну и вижу, что щеголенок, воспитанный, допустим, среди канареек, поет по-канареечьи; неправильно выращенный жеребенок начинает убивать молодняк; волки устраивают целую серию облав на оленей, в которых никого сами не убивают, а лишь обучают своих волчат охотиться; шимпанзенок, которому мать не показала, как строить на ночь гнездо, никогда потом построить его не сумеет. И тут мне, горделиво окаменевшему на своем человеческом пьедестале, вдруг начинают лезть в голову довольно живые вопросы: что же такое культура, если у нас она есть, а у животных отсутствует, вернее, чем наша культура отличается от того, иногда весьма разнообразного онтогенетического воспитания и обучения, которое я собственными глазами наблюдаю у высших животных? Когда одна крыса обнаружит яд и пометит приманку мочой или калом, то не только ее братья и сестры… Нет, лучше для убедительности процитирую великого ученого: «Знание опасности какой-то определенной приманки передается из поколения в поколение и надолго переживает ту особь, которая имела какие-то неприятности». И тот же ученый резюмирует: «Крыса пользуется теми же методами, что и человек: традиционной передачей опыта и его распространением внутри тесно сплоченного сообщества»²⁵.

Если «традиционная передача опыта» – не культура, то как тогда определить культуру? И почему вся наша великая культура бессильна перед крысиной «традиционной передачей»: ученые наши годами над ядами в лабораториях работают, а крыса в одночасье раскусила, и привет вам с хвостиком – из бездны бескультурья на вершину просвещения?

§ 40

до СИХ пор не могу получить от науки согласованного ответа на вопрос, что есть разум, интеллект, сознание. То есть я прекрасно ощущаю, что мой разум разительно отличается от животного. Но чем принципиально? Павел Симонов мне как-то объяснил, что животное не в состоянии передать информацию вне личностного контакта. Но я знаю, что часто на одной территории охотятся две кошки и ни разу при этом не сталкиваются, так как по пахучим следам-весточкам определяют не только, что территория занята, но и время, когда ее заняли; и если пахучие сигналы устарели, ослабли, то, стало быть, угодья уже не заняты и можно охотиться, вторая смена наступила. Конечно, если я напишу на табличке или высеку на камне «Охотничьи угодья Юрия Вяземского», моя информация будет намного надежнее и долговечнее. Но тогда выходит, что принципиально от кошки лишь грамотный человек отличается, а бесписьменный дикарь-охотник… что он, бедный, напишет, что сможет сообщить без личного контакта? И нюх у него не такой тонкий, и мочевой аппарат к несению пограничной службы плохо приспособлен. Остроумный исследователь канадских тундровых волков Фарли Моуэт пробовал и свидетельствует: очень неудобно десятки раз мочиться маленькими порциями²⁶.

«Все же главным предметом нашей гордости – абстрактным мышлением – они, по-видимому, не обладают», – пишет Владимир Бердников²⁷. Но с ним не соглашаются многие исследователи обезьяннего интеллекта²⁸. Даже специалисты по крысам говорят «о способности крыс к элементарному абстрагированию»²⁹. И как провести четкую, категориальную границу между «элементарным абстрагированием» и «абстрактным мышлением»?

То есть лично я прекрасно чувствую, что человек выше животного. Вот ведь стою и смотрю в бездну. Но тут, по закону Ницше, бездна начинает смотреть в меня, и я постепенно утрачиваю научную вестибуляцию.

§ 41

Тем более что мне особенно тяжело с нравственным самоутверждением перед лицом истинно звериного. Чем я хуже ящерицы, я понимаю и уже, помнится, писал. Но чем волк, который жену не бросает, детей своих не избивает, соперника не убивает и тем более не пытает, не превращает в раба, – чем он злее человека? Оленей, конечно, жрет в сыром виде и лапы перед жратвой не помыв, но, во-первых, ловит главным образом тех, которые для оленьей популяции никакого интереса не представляют и, скорее, угрожают ей (то есть больных, заразных, генетически ущербных), а во-вторых, случись этому свирепому хищнику поймать поросенка, он тут же беднягу зарежет и не станет часами бить его железными прутьями, чтобы сосудики лопнули и кровушка мясцо напоила, сальце напитала – еще живому поросеночку обязательно надо нежно и умеючи кровушку пустить, иначе ветчинка потом не будет умилительно розовой, упоительно тающей во рту… Не нравится вам пример из русской кулинарной культуры, так отправляйтесь во Вьетнам, где почти так же готовят любимейшее национальное кушанье из собак; где у живых еще обезьян ложкой вычерпывают… Нет, хватит! Не могу больше описывать преимущества человеческой культуры!..

§ 42

Я подвожу итог: несмотря на то, что философия давно уже обратила внимание на животных и хотя бы интуитивно ощутила тесную и сложную взаимосвязь животного мира и человечества, многие фундаментальные и принципиальные вопросы до сих пор остаются без ответа. И не потому, что вопросы эти преждевременны для нынешней стадии наших знаний. Вернее, они были преждевременны, когда в XVIII и XIX веках великие философы созидали свои системы: зоология-девочка мало могла им помочь и инфантильной своей опрометчивостью, детским фантазированием часто лишь вводила в заблуждение. «На историю можно смотреть как на продолжение зоологии», – предложил Шопенгауэр³⁰, но только лишь предложил, ибо, повторюсь, аналитическая зоология тогда только делала свои первые шаги и те – под стол философии.

А когда в XX веке зоология вступила в пору целеустремленной и творческой юности, тогда уже философы почти перестали строить всеобъемлющие системы. В результате сравнительное изучение животных и человека опять выпало из поля зрения философии: можно по пальцам пересчитать тех действительно философствующих, которые в том или ином объеме интересуются зоологией. Ученые, сделавшие значительные открытия в исследовании животного мира, не умеют или боятся возвыситься до метафизического их осмысления (даже такой талант, как Конрад Лоренц, философствует с опаской и часто непоследовательно).

Вот я и вынужден предложить вам отправиться в преисподнюю человеческую, чтобы, пройдя ее снизу вверх, попытаться затем перекинуть философский мост к человечеству и его истории.

§ 43

Давайте изучим тот гигантский подземный склон, на который опираются, который продолжают и наша физиология, и наша психика, и наше поведение. Если мы хотим получить более или менее точное представление о человеческой культуре, то, как я понимаю, минимум небезынтересно, а максимум – совершенно необходимо сперва изучить то, что этой культуре предшествует и даже противостоит (лишь в одном согласны все так называемые культурологи: Культура – это не Природа, это, по сути, единственное отрицательное определение культуры, под которым они все подпишутся). Что предшествует? В чем и как противостоит? Без ответа на эти вопросы я лично не могу философски рассуждать о человеке.

А потом там, в бездне, разумеется, темно, но мир там примитивнее и элементарнее. Изучать поведение, скажем, крысиного вожака намного легче, чем исследовать поведение Наполеона. Намного проще научно рассматривать популяцию муравьев, чем анализировать цивилизацию Древнего Египта. Тут, полагаю, никто со мной спорить не должен.

То есть я предлагаю последовать совету опытных альпинистов и сперва попрактиковаться на более простой и в каком-то смысле подготовительной горке. Я обещаю, что в ходе этой нашей тренировки нам удастся освоить некоторые исследовательские методики, приобрести антропологические навыки и, надеюсь, обнаружить некоторые закономерности, которые потом нам весьма пригодятся, облегчат движение и усилят точность и зоркость взгляда – тогда, когда мы приступим наконец к исследованию человека и человечества.