Текст книги "Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии"

§ 70

Тема третья: психогенез. Эволюционисты разных школ и течений могут сколько угодно спорить друг с другом о том, в чем именно выражается эволюционный прогресс, но почти все они признают одну закономерность: от ступени к ступени, от пласта к пласту, от мутовки к мутовке наблюдается четкое и постоянное развитие нервной системы организмов. Процесс этот называют то энцефалозом, то ростом цефализации, то принципом Дана. «Нет ни одного случая, – пишет Вернадский, – чтобы появлялся перерыв и существовало время, когда добытые этим процессом сложность и сила центральной нервной системы были потеряны и появлялся геологический период, геологическая система с меньшим, чем в предыдущем периоде, совершенством центральной нервной системы»⁴⁰. Короче, чем дальше в Гору, тем башковитее и тем взнервленнее становятся животные-альпинисты. И это правило, повторяю, почти никто не оспаривает из-за его очевидности, а оспаривающие в широкой научной аудитории популярностью не пользуются.

Но помните – у Маяковского: «если звезды зажигают, значит, это кому-то нужно»?.. Подобного рода вопросы ученые не любят задавать. Однако в данном случае вопрос сам собой напрашивается, и объявить его ненаучным не так-то просто. Если мозг развит и нервная система сложна и разветвленна, стало быть, их обладатель наделен если не психикой, то какой-то весьма определенной и интенсивной нервной деятельностью, пусть не высшей, но средней, промежуточной, по крайней мере.

Бесстрашный Тейяр де Шарден с выводом не стесняется. «Поскольку, – замечает он, – взятая в целом и в каждой своей ветви естественная история живых существ внешне вырисовывается как постепенное установление обширной нервной системы, то, следовательно, внутренне она означает установление психического состояния, соответствующего самим размерам Земли. На поверхности – волокна и ганглии. В глубине – сознание»⁴¹. Тейяр идет дальше и не только нервную систему, но и все так называемые «фенопризнаки» (количество костей, форму зубов и т. п.) объявляет «лишь одеждой, скрывающей под собой более глубокую основу»; «в самой своей основе живой мир образован сознанием, облеченным телом и костьми»⁴². «Сознание тем совершеннее, чем более сложное и лучше организованное материальное строение оно сопровождает»⁴³. «История жизни… есть, по существу, развитие сознания, завуалированное морфологией»⁴⁴.

В итоге предлагается закон – даже «великий закон»⁴⁵: нарастания психизма, или подъема сознания (в разных местах Тейяр именует его по-разному). «По существу всякая энергия имеет психическую природу», – утверждает он⁴⁶. Однако на ранних этапах жизни и тем более в «преджизни» психизм не заметен, ибо «с очевидностью находится в рассеянном состоянии»⁴⁷. «В преджизненном состоянии внутреннее вещей, наличие которого мы только допустили даже в первоначальных формах материи, следует представлять себе не в виде сплошного слоя, а таким же зернистым, как и сама материя… На этих глубинах внешняя и внутренняя стороны мира в точности соответствуют друг другу. Настолько, что можно перейти от одной к другой, просто заменив в данном выше определении частичных центров универсума выражение «механическое взаимодействие» на термин „сознание“»⁴⁸.

С этим радикальным психоморфизмом Тейяра мало кто соглашается. Но чем дальше дерзостный француз описывает «подъем сознания», тем менее уязвимыми становятся его выводы для охранительной научной критики. «Эволюция всех видов шла… по пути усложнения психики… Устрицы отнюдь не отличаются живостью ума, но головоногие, также принадлежащие к классу моллюсков, достигают очень высокого развития; примером может служить спрут с его большим мозгам, сложными инстинктами и проворными щупальцами, которые отлично возмещают отсутствие рук. У птиц… жизнь в сообществах поднимает психику до высших ступеней… У млекопитающих, этой небольшой, не богатой видами и числом особей группы, вершины развития достиг человек…»⁴⁹. Это уже не Тейяр, а другой француз, Реми Шовен, – весьма строгий ученый, тонкий наблюдатель и широкий эрудит в области классической зоологии и новорожденной этологии. Но как похоже на Тейяра, как созвучно его закону подъема сознания! То есть с какого-то загадочного момента эволюции все начинают с Тейяром соглашаться, а до этого никак не определенного момента, выходит, либо вообще никакого психизма не было, либо – криптозой был насыщен криптопсихизмом.

Частный случай этой сложнейшей эволюционной проблемы – вопрос о моменте зарождения и отделения ноосферы от биосферы. Если внимательно читать Вернадского, то биосфера стала «переходить в новое состояние – в ноосферу» лишь в последнее тысячелетие, с появлением «цивилизованного человечества»⁵⁰. Тейяр де Шарден датирует зарождение ноосферы концом третичного периода⁵¹. Оба автора, как мы видим, соотносят ноосферу с человеком.

А с кем еще ее соотносить? Не с животными же! Согласен, господа. Но, согласившись, спрошу: а как быть с так называемой традиционной передачей знания (онтогенетической, путем индивидуального обучения), о которой сообщают нам этологи? Уже некоторые птицы учат своих детей распознавать врага. Хищники учат охотиться: выслеживать, загонять и умерщвлять добычу. Бурый медведь ловит рыбу так, как мать его ловила, и у каждой медвежьей семьи семейное, можно сказать, искусство рыбной ловли. Одна японская макака научилась у людей принимать зимой горячие ванны, и теперь вся стая этим знанием пользуется и греется в теплом источнике посреди зимней стужи, единственная стая во всем мире, ибо другим макакам никто это знание не передал, они не ведают и мерзнут. Не только родственники обмениваются знаниями, но лиса обучает кролика убегать от нее, а кролик лису – охотиться на него наиболее изощренным образом. Если гиены вдруг поумнеют, то заставят поумнеть живущих рядом с ними львов (иначе те быстро сдохнут от голода); поумневшие львы, в свою очередь, не захотят, но научат новому уму-разуму леопардов и т. д. Вся эволюция высших животных, если угодно, представляет собой своего рода олимпиаду сообразительности, в которой лишь умники и умницы выходят в следующий этап жизни, а несправившиеся с вопросом Ведущего сходят с дорожек и отправляются в небытие. Если совокупное животное знание нельзя назвать ноосферой, то как его называть? Биосферой? Но чем тогда врожденное, «химическое знание» муравья будет отличаться от несопоставимо более разнообразных, широких и индивидуально приобретенных представлений о мире попугая, волка, шимпанзе? То есть муравей, я пока готов согласиться, целиком и полностью принадлежит биосфере, но уже в попугае, который при моем появлении в квартире тут же начинает сердито выкликать имя моей жены, я вынужден допустить нечто принципиально и качественно иное, чем просто «био».

Симонов считает, что филогенетические предпосылки ноосферы «мы обнаруживаем в явном виде у высших млекопитающих животных»⁵². Подозреваю, что их можно обнаружить намного раньше и ниже.

И вообще, не кажется ли вам, что биосфера и ноосфера являют собой не последовательные стадии эволюционного движения, а различные измерения жизни, со своими специфическими субстанциальными характеристиками, и что муравей тоже может претендовать на обладание некоторыми «филогенетическими предпосылками ноосферы»?

§ 71

Тема четвертая: этогенез. Эту тему ведут почти исключительно этологи, в то время как многие биологи, похоже, подобной музыки не слышат. Мелодия здесь непростая, хотя, если постараться, можно и ее вербализовать. Тут дело вот в чем: всякая морфология предполагает соответствующее поведение, но не всякое поведение морфологией обусловливается. Это давно заметили. Например, копытные животные во многом ведут себя так, как им диктует их телесная организация. «То, как они встают и ложатся, – замечает Леонид Баскин, – особенности аллюров, движений тела, ударов передними и задними ногами, бодания, поз спаривания, уринации и других, определяются в первую очередь строением тела»⁵³. И однако господствуют в репертуаре поведения копытных животных не эти врожденные и морфологически обусловленные реакции, а поведенческие комплексы, формирующиеся в процессе онтогенеза⁵⁴, которые морфология не только не диктует, а иногда активно препятствует им, создавая физические неудобства. Но, видимо, плевать на морфологию, когда возникает потребность, в той, разумеется, мере, в какой можно на тело свое наплевать. Причем, чем ниже на лестнице существ расположено существо, тем более оно зависит от своей морфологии, а чем выше в Гору, тем сильнее оно пытается от своей морфологии освободиться.

Мало того что этологи подвергли значительному пересмотру принятую морфологическую систематику видов (см. § 61), – они предлагают нам фактически новое направление в эволюционных исследованиях – эволюцию поведения животных. Едва возникшая теория ритуализации поведения уже сейчас позволяет понять некоторые сложнейшие механизмы трансформации поведенческих функций, возникновения новых «основных инстинктов» и торможения вредных для популяции, для вида врожденных стереотипов поведения, их перевода в эволюционно-безопасное и филогенетически продуктивное русло. Конрад Лоренц, например, убедительно показал нам «эволюционную ритуализацию», сравнивая церемонию натравливания в рамках одного семейства (у пеганки, огаря, кряквы, гоголя и серого гуся)⁵⁵ и в более широком масштабе сопоставляя агрессивное поведение рыб, пресмыкающихся, птиц и млекопитающих. Раз мы говорим о «филогенетически возникшем поведении»⁵⁶, стало быть, есть и филогенез поведения, то есть этогенез.

Сам собой возник вопрос о «генетике поведения». «Хотя генетика поведения пока еще переживает пору детства, – пишет Нико Тинберген, – …очень вероятно, что и различия в поведении между представителями одной популяции также наследственно предопределены, по крайней мере частично… Генетики приходят к выводу, что многие черты поведения… наследуются по тому же принципу, что и особенности строения тела»⁵⁷. Страницей ранее он говорит о «генах незлобивости, агрессивности, энергичности токования, способности ориентироваться в лабиринте и множества других качеств, не обнаруживающих явной связи со строением тела животного и условиями его обитания»⁵⁸ (курсив мой. – Ю. В.).

Характерно, что этологи ищут «генетику поведения» не столько в фило; сколько в онтогенезе животных, ибо многое, слишком многое у высших животных передается не врожденным, а, если угодно, традиционным путем, причем эта онтогенетическая наследственность оказывается не менее стойкой, чем врожденная, филогенетическая, и в эволюционном плане именно она часто оказывается наиболее ценной вследствие своей пластичности и гибкого реагирования на быстро меняющиеся факторы среды.

§ 72

Тема пятая: филогенез, или дендрогенез. Тут опять говорить будет один Тейяр де Шарден; вернее, говорят многие, но слышится мне только его голос, и слушаю я его, словно музыку, потому как не уверен, что я правильно его понимаю и что именно это он хочет сказать, и даже не уверен я, что сам он понимает то, что говорит, но чувствую – он хочет сказать что-то очень красивое, и говорит, а я слушаю, как слушают музыку.

«Рассматриваемая в целом, жизнь при продвижении вперед расчленяется. В своей экспансии она самопроизвольно распадается на широкие естественные подразделения, образующие иерархию. Она разветвляется»⁵⁹. Да, расчленяется и разветвляется, и так мощно, что никто не в состоянии подсчитать эти расчленения и разветвления. Ствол почти невозможно отличить от крупных веток. Где-то далеко внизу и сотни миллионов лет назад от этого вроде бы центрального ствола ответвились растения, но кто поручится, что это было именно ответвление, а не разделение ствола на две самостоятельные части? А выше – еще одно грандиозное разделение: на хордовых и членистоногих. И большей частью дерево скрывается под водой, в бездну Мирового океана и в тьму времен уходит, а над бездной простираются три бесконечно отделенных друг от друга ствола: растений, насекомых и млекопитающих. Взгляните на Древо жизни Кено, которое приводит Тейяр⁶⁰, и вы заметите, что над поверхностью воды, в кроне этой кактусовой смоковницы или губчатого папоротника нет уже никаких стволов, и разглядеть иерархию может лишь Тейяр де Шарден, с помощью своего нарастающего психизма как основного и осевого течения ортогенеза. Но три вершины минимум, господа. А можно и больше вершин предположить, потому что птицы тоже торчат вверх обособленной веткой; и непонятно, почему где-то совсем внизу остались бактерии и вирусы, которые, как мне кажется, эволюционируют не менее стремительно, чем мы с вами (судя, например, по все новым и новым разновидностям гриппа); и человек, наконец, на символическом рисунке Кено даже не намечен. Шесть вершин мы насчитали?

«Странное это дерево. Можно сказать, негатив дерева, ибо в отличие от гигантов наших лесов его ветви, его ствол обнаруживают себя перед нами лишь пустотами все большего диаметра»⁶¹. «Негатив дерева». Запомним эту научную метафору: она нам обязательно пригодится.

А сейчас о так называемом законе «автоматического устранения эволюционных черешков», повсюду встречаемом в истории⁶². Современник и соотечественник великих импрессионистов Тейяр формулирует свой закон в стиле Моне или Сислея. Так что не взыщите за пуантилизм цитат и колоритную дымку разноцветных мыслей. «Какую бы живую группу мы не рассматривали, в глубине она всегда тонет в сфере мягкого. Безошибочный способ скрыть свой черешок»⁶³. «Если… критическая трансформация, мутация от нуля ко всему, то невозможно представить себе на этом точном уровне промежуточного индивида. Или это существо еще по сю сторону изменения состояния, или оно уже по ту сторону… Или надо решиться допустить, что ее появление произошло между двумя индивидами»⁶⁴. «Едва народившись или даже еще нарождаясь, вид уже дробится на разновидности или подвиды. Это знают все натуралисты»⁶⁵. «Живые существа раскрываются не в своем зародыше, а в период расцвета. Самые большие реки у своих истоков – лишь маленькие ручейки»⁶⁶.

Можно сколько угодно иронизировать над манерой Тейяра излагать свои мысли, но «черешки» действительно ускользают от нас, строгих или либеральных, поэтичных или схематичных. Любой палеонтолог вынужден будет признать, что за все время раскопок найдены лишь останки, принадлежащие отдельным видам. Не обнаружено никаких предков рыб, не найдено эволюционных предшественников трилобитов и других кембрийских животных, и не только вниз, но и вверх по ветвям Древа жизни, вплоть до человеческого первопредка, который – тоже черешок и которого мы тоже никогда, похоже, не обнаружим в его первозданной единичности.

Любопытно, что этологи тоже сталкиваются с «автоматическим устранением эволюционных черешков». Конрад Лоренц, например, с грустью замечает, что «часто бывает невозможно проследить возникновение ритуала, обнаружить его неритуализованный прототип, потому что форма его изменилась до неузнаваемости»⁶⁷.

А как же тогда наблюдать и изучать филогенез, спросим мы? По Тейяру выходит, что это возможно сделать только в ветвях Древа жизни. И тут нам предлагается уже не импрессионистская, а весьма формализованная и схематизированная картина⁶⁸. Не вдаваясь в детали, постараемся вычленить самые основные моменты «ветвенного» дендрогенеза, которые нам могут понадобиться не только при изучении потребностей животных, но и в странствиях по кругам человеческой культуры.

1. «…когда ее (жизни. – Ю. В.) поток выходит из узких горловин, где она была как бы стиснута новой мутацией, то чем уже горловина, из которой она выходит, и чем обширнее пространство, которое она должна покрыть своей волной, тем больше ей необходимо воспроизвести себя во множестве»⁶⁹. Условно назову это правилом вынужденной количественности.

2. «Правило Копа». То есть едва ли не во всех классах животных мы встречаем сперва маленьких особей, затем гигантов, а в конце концов, если ветвь на гигантах не отмирает, размеры ее представителей достигают оптимальной величины. Если мне не изменяет память, Тейяр на «правило Копа» не ссылается, но оно, как мне кажется, хорошо дополняет некоторые его рассуждения. Метафизически переименуем это правило в правило поиска «золотой середины».

3. «…развитие филы идет удивительно параллельно последовательным стадиям, через которые проходит человеческое изобретение… Вначале идея оформляется приблизительно в теории или в механизме. Затем идет период быстрых модификаций – беспрерывных поправок и переделок до более или менее окончательной отработки. Достигнув этой стадии, новое создание вступает в фазу распространения и равновесия. Качественно оно изменяется лишь в некоторых второстепенных деталях – оно «достигло покоя». Зато оно распространяется и полностью закрепляется количественно. Такова история всех современных изобретений – от велосипеда до самолета, от фотографии до кино– и радиовещания»⁷⁰. Я вижу тут намек на правило убывающей качественности.

Таким образом, в ветвях Древа жизни мы наблюдаем весьма определенную картину филогенеза. Сложность лишь в том, что никогда не ясно до конца, где у нас ортогенетический ствол, а где боковая ветка. Скажем, в юрском периоде стволом и даже стволищем выглядели динозавры, но в следующем, меловом, периоде они вдруг вымерли, и оказалось: вовсе не ствол они, а ветка, быстро засохшая и, стало быть, «тупиковая». А начиная с палеогена, явно доминируют три ветки-ствола: млекопитающие, птицы и насекомые. И все мы хором скажем, что ортогенез проявился, конечно же, в стволе млекопитающих, ибо мы с вами, венец и вершина эволюции, кормились молоком и кормим им… Но это мы сейчас судим и говорим. А через несколько десятков миллионов лет кто будет судить, и говорить, и утверждать себя на острие «осевого ортогенеза»? Вы уверены, что этот грядущий судья и говорун с более «высоким сознанием» тоже будет млекопитающим?

§ 73

Нам важно представить себе не только, как выглядит Древо жизни, но как оно растет, не в результативной статике, а в результирующейся динамике. И тут мы переходим к шестой теме в нашей эволюционной полифонии, которую предлагаю условно обозначить – хроногенез.

Речь прежде всего пойдет о времени. Но времени не физическом, а биологическом, точнее – живом и субъектном. «То, что делает человека «современным» (и в этом смысле масса наших современников еще не современна), – замечает Тейяр де Шарден, – это способность видеть не только в пространстве, не только во времени, но и в длительности или, что то же самое, в биологическом пространстве-времени, и, больше того, способность все рассматривать только в этом аспекте – все, начиная с самого себя»⁷¹.

«…все, что в наших космологических построениях мы до сих пор рассматривали и трактовали как точку, становится мгновенным сечением безграничных временных волокон… Так что вся пространственная необъятность – это лишь поперечный слой с временем t ствола, корни которого уходят в бездну прошлого, а ветви поднимаются куда-то в будущее…»⁷².

Непонятно? Слишком импрессионистично? Но, во-первых, о времени вообще трудно рассуждать логически, ибо оно иррационально по своей природе, и всякое логическое рассуждение требует прежде всего остановки времени. Во-вторых, к проблеме времени нам еще не раз придется обращаться, и посмотрим, в какой импрессионизм нас занесут наши собственные рассуждения.

В-третьих, ученые-эволюционисты уже открыли несколько если не законов, то правил филетического хроногенеза, которые достаточно просто формулируются и которые нам обязательно надо иметь в виду:

1. Темп жизни животного ускоряется с уменьшением его массы. То есть, скажем, землеройки живут намного быстрее, чем мы с вами. Не только реакции у них лучше, не только восприятие времени у них более интенсивное и иное, чем у человека, но у них более скорый обмен веществ, и, стало быть, время жизни иное. Эти классово-родственные нам землеройки, а также классово-чуждые нам маленькие колибри живут в другой биологической длительности.

2. Общее время эволюции неоднородно. У основания Древа жизни оно намного медленнее, чем в кроне. Мы видим, как летит птица, как бежит заяц, как плывет рыба; используя технику «цейттрафера», мы можем заснять на камеру, как растет трава или цветок. Но мы никогда не увидим, как поднимается и опускается под нашими ногами земная кора, как растут или разрушаются на горизонте горные цепи, как граниты питают и расширяют основания континентов. На это обратил внимание еще Вернадский и нам указал, что «процессы в живом веществе идут резко по-иному, чем в косной материи, если их рассматривать в масштабе исторического времени, в косном – в масштабе геологического времени, «секунда» которого много меньше декамириады, т. е. ста тысяч лет исторического времени»⁷³. Биологическое время не только намного быстрее геологического – оно неуклонно и, похоже, закономерно ускоряется в процессе филогенеза живых организмов. Ученые подсчитали, что на образование новых родов древние аммониты затрачивали около 22 миллионов лет. У предков лошадей новый род мог возникнуть уже через 5,6 миллиона лет. А, например, хомяки, еноты и олени, переселившиеся из Северной Америки в Южную, родотрансформировались уже через 1–2 миллиона лет⁷⁴. «Закономерность ускорения эволюции» — так уже давно называют это правило ученые.

3. Все палеонтологи вынуждены говорить о «взрывах», «скачках», «внезапных сменах», «неравномерности эволюционного процесса». Бурно и во множестве на сцене эволюционного театра появляются, например, многоклеточные организмы. Внезапно выходят на нее и внезапно исчезают гигантские ящеры. В начале мелового периода саговниковые и хвойные леса стремительно сменяются и поглощаются лесом покрытосеменных – платанами, дубами, «в совершенно зрелом виде хлынувшими на юрскую флору из какого-то неизвестного района земного шара»⁷⁵. Внезапно и сразу во многих районах земного шара начинается история, то есть появляется настоящий человек. Похоже, существуют какие-то «осевые» или (если вспомнить Льва Гумилева) «пассионарные» времена. По сравнению с эволюционными эпохами и тем более периодами, они – сущие мгновения. Но в эти «мгновения весны» все и случается: мгновенно распускается и во множестве взрывается, вспыхивает разноцветием, которое цветет потом долгими эпохами и плодоносит еще более долгими периодами, хотя случилось, возникло и самоопределилось – как там в песне? – вот-вот, как пуля у виска палеонтолога. Самыми такими взрывными и внезапными палеонтолог почти наверняка назовет кембрий, когда всего за 60 миллионов лет появились фактически все известные нам типы животных, и плейстоцен, когда совсем уж мгновенно появился человек. Тейяр де Шарден объясняет эту внезапность «наслоением и заменой»⁷⁶, дескать, некий долгий и невидимый процесс вдруг становится видимым и потому производит впечатление внезапного. «Во всех областях, – пишет Тейяр, – когда какая-либо величина достаточно выросла, она резко изменяет свой вид, состояние или природу. Кривая меняет направление, плоскость переходит в точку, устойчивое рушится, жидкость кипит, яйцо делится на сегменты, вспышка интуиции освещает нагромождение фактов»⁷⁷. Но этот «закон смены», предлагаемый Тейяром, фактически ничего не меняет: в этих «изменении направления», «разрушении устойчивого», «кипении», «вспышке» биологическая длительность все равно иная, чем до и после «мгновения весны».

4. «Конвергентностъ». «Любое особенно удачное конструктивное решение обычно обнаруживается на великом Древе жизни неоднократно, совершенно независимо на разных сучьях и ветвях», – пишет Лоренц⁷⁸. Примеров множество, но самым ярким в морфологии считают конвергентное «изобретение глаза», построенного по одному и тому же принципу линзовой камеры, головоногими, с одной стороны, и высшими позвоночными – с другой. Учитывая, что появление на эволюционной сцене осьминогов совпадает с бурным ростом и разветвлением ствола млекопитающих (средний мел, приблизительно 100 миллионов лет назад), полагаю, не будет полным научным невежеством допустить, что это «конвергентное приспособление» (по Лоренцу) или эта независимая изобретательность (как бы выразился Тейяр) могли случиться весьма синхронно, то есть в рамках одной и той же эпохи. Возможность и даже высокую вероятность конвергентного возникновения допускают некоторые этологи, сопоставляя схожие модели ритуализованного поведения у существ, принадлежащих к различным классам и выработавших аналогичное поведение через многие миллионы лет после разветвления их стволов-веток⁷⁹.

5. «Основной биогенетический закон» Геккеля – Мюллера, или правило рекапитуляции. Сам Геккель формулирует его предельно кратко: «Онтогенез всякого организма есть краткое и сжатое повторение филогенеза данного вида»⁸⁰. Строгие ученые атакуют эту краткую и, естественно, примитивизирующую формулировку, но сам факт рекапитуляции не могут отрицать, ибо он очевиден даже в эмбриогенезе и онтогенезе человека.

§ 74

Тема седьмая. Я бы с удовольствием назвал ее элевтерогенезом, то есть становлением свободы, но… рано еще. Скажем пока: тема адаптации, или правила выживания.

Адаптироваться к среде необходимо – с этой дарвинистской максимой сегодня вынуждены согласиться даже самые крайние ламаркисты. С другой стороны, «специализация парализует, а ультраспециализация убивает. Палеонтология вся состоит из этих катастроф», – говорит Тейяр де Шарден⁸¹. С этим в общем-то ламаркистским утверждением иной дарвинист хотел бы не согласиться, но, вспомнив юрских устриц, саблезубых кошек, ирландского оленя, вынужден если не кивнуть головой, то хотя бы промолчать, потому что действительно убивает; не всех, но многих, похоже, убила ультраспециализация и, говоря языком Вернадского, сперва заставила окостенеть, а затем выкинула вспять из пластичной биосферы в окаменелости геосферы. И это, похоже, правило № 1 – «Назвался груздем – полезай в кузов».

Правило № 2. «Любишь кататься – люби и саночки возить». Сия житейская мудрость справедлива и для эволюционного движения. «То, что выигрывается с одной стороны, теряется с другой. Все созидается лишь ценой соответствующего разрушения», – утверждает Тейяр⁸². Практически о том же говорит явный дарвинист Тинберген: «…мы не вправе ожидать, что отбор может положительно влиять на формирование одного признака без побочного вредного воздействия на другие…»⁸³. Чем ветвистее и больше оленьи рога, тем больше шансов победить в турнире, тем легче завоевать сердце прекрасной самки, но бегать в лесу с таким мужским достоинством на голове неудобно, и хищник этим неудобством иногда ловко пользуется. Птичий казанова, фазан-аргус, для неотразимого возбуждения куриц отрастил себе такие крылья, что уже не может летать. Это – крайние случаи расплаты за удовольствие. Платить же приходится решительно за всё. Получив художественную руку – руку Рафаэля и Веласкеса, Шопена и Листа, – человек лишился некоторых неоспоримых преимуществ обезьяней лапы: не думаю, что мы с вами лучше лазаем по деревьям, чем орангутан играет на фортепьяно. А посему чаще всего адаптация приводит к компромиссному решению: лапа гуся, например, далеко не идеальный орган ни для плавания, ни для хождения, однако она вполне справляется с тем и с другим и лучше, чем плавник или нога.

Генетики подсчитали, что за фиксацию одного эволюционно-ценного аллеля популяция должна «заплатить» тридцатикратной генетической гибелью своих особей⁸⁴.

Правило № 3. «…Великие конструкторы эволюции – Изменчивость и Отбор – очень редко ограничиваются одним-единственным способом. Сама сущность их экспериментальной «игры в кости» позволяет им зачастую натолкнуться на несколько вариантов – и применить их вместе, удваивая и утраивая надежность решения одной и той же проблемы»⁸⁵. Воистину, «не мытьем так катаньем».

Правило № 4. «Не плюй в колодец». Эволюция, разъясняет Лоренц, не любит окончательно и бесповоротно отказываться от однажды «изобретенного»; либо она старается по возможности изменить функцию прежнего устройства, «чтобы поставить на службу новым целям устаревший в ходе эволюции неликвидный фонд»⁸⁶, либо «для особых случаев, где проявление было бы вредно, вводится специально созданный механизм торможения»⁸⁷. Последнее касается поведения животных, но изменения функций мы сплошь да рядом наблюдаем в морфологии: жаберная щель трансформируется в слуховой проход, передняя лапа рептилии – в крыло птицы и т. п. И очень любит Природа оставлять так называемые рудименты. Гуси сохраняют на лапах чешуйки (наследство пресмыкающихся, от которых произошли предки птиц), двукрылые насекомые сохраняют остатки еще одной пары крыльев (когда-то у их предков было четыре крыла) и т. д.

Правило № 5. «Всяк сверчок знай свой шесток». Для всякого нового вида жизненно необходимо найти тот шесток, на котором, по крайней мере в данное время, никто не сидит – иначе начнется борьба не на жизнь, а на смерть, и кто-то обязательно должен будет умереть. «Кто непосредственно угрожает существованию вида – это не «пожиратель», а конкурент; именно он и только он», – предупреждает Лоренц⁸⁸. Согласно так называемому принципу Гаузе, на одном эволюционном шестке, то есть в одной экологической нише, может существовать только один вид.

Правило № 6. Еще в начале прошлого века, кажется, А. Н. Север-цов заговорил о преимуществе поведенческой адаптации над морфологической, вернее, онтогенетической над филогенетической. Последняя, разъяснял он, обеспечивает безопасность от медленно меняющихся факторов среды, первая – от быстрых. С этим сейчас все согласны, не только «сциллианцы», по и «харибдианцы». «Какое-либо изменение окружающих условий, – пишет Лоренц, – даже ничтожное само по себе, может полностью вывести из равновесия врожденные механизмы поведения. Они настолько неспособны быстро приспосабливаться к изменениям, что при неблагоприятных условиях вид может погибнуть»⁸⁹. Казалось бы, для успешного выживания вида в равной мере необходимы две формы адаптации: филогенетическая и онтогенетическая. Но тут, похоже, вступает в действие правило № 2, и оказывается, что с ростом онтогенетической адаптивности филогенетическая приспособленность убывает, ею «расплачиваются», чтобы продвинуться вверх по Древу жизни. Пауку, например, никакой пластичный онтогенез не нужен – он рождается готовым охотником и искусным воином. А, скажем, бедные тигрята появляются на свет беспомощными, слепыми и глухими. Тигр от рождения понятия не имеет, как пользоваться своими когтями, пастью, лапами. Тигрица два-три года сопровождает, опекает, обучает своих котят, иначе не приспособятся и погибнут, ведь как выследить добычу, поймать ее, завалить, умертвить быстро и безопасно – об этом тигриный филогенез полностью умалчивает. Тигриной врожденной вооруженностью расплатились за тигриный интеллект.