Текст книги "Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии"

На острове Эя, острове полузверей-полулюдей, острове эволюционного восприятия мира, ни в чем нельзя быть до конца уверенным.

Лишь в одном Гомер не оставляет нам права на сомнение: путь на Итаку для Одиссея лежал через Эю. Именно там волшебница Цирцея научила его, как проплыть между Сциллой и Харибдой, как совершить великий катабасис, грандиозное исследовательское нисхождение…

§ 55

В научных работах часто можно встретить словосочетание «общая теория эволюции». Словосочетание есть. Общей теории, сразу скажу, нет. Своим путем плывут палеонтологи, своим – биологи, своим – зоологи, своим – генетики и т. д. Но поскольку пролив так устроен, что хочешь не хочешь, к какому-то из берегов надо держаться ближе, а к какому-то дальше, то все плывущие так или иначе, сознательно или неосознанно, тайно или явно прижимаются либо к Сцилле, либо уклоняются к Харибде. В результате уже давно возникли две противоположные школы эволюционного мореплавания: ламаркисты и дарвинисты.

 
…пожирала
Жадно Харибда соленую влагу: когда извергались
Воды из чрева ее, как в котле, на огне раскаленном,
С свистом кипели они, клокоча и буровясь; и пена
Вихрем взлетала на обе вершины утесов; когда же
Волны соленого моря обратно глотала Харибда,
Внутренность вся открывалась ее: перед зевом ужасно
Волны сбивались, и в недре утробы открытом кипели
Тина и черный песок…¹
 

В этом гомеровском описании лично я вижу дарвинистскую картину мира, в гиперболизированном, разумеется, виде. Во-первых, Харибда эта безвидна, она даже не чудовище, а некий стихийный водоворот, трижды в день поглощающий и извергающий черные воды пролива. Во-вторых, случайно приспособишься к ней, ухватишься за смоковницу, прицепишься к ветвям, как летучая мышь², – выживешь; не приспособишься и не ухватишься – заглотнет, и погибнешь в тине и черном песке геологической истории, в которой тебя никакие палеонтологи не обнаружат. В-третьих, тут его величество случай правит балом, и никакой мудрый пророк Тиресий, никакая волшебница Цирцея, никакой даже Нептун-Посейдон не поручится, проплывет мимо Харибды Одиссей или… «не будет отобран».

Подавляющее большинство современных ученых считают себя последователями Дарвина и, стало быть, в той или иной мере исповедуют «харибдианский» подход к эволюции. Они радостно утверждают, что «в 30-40-х годах происходит слияние генетики с неодарвинизмом, что знаменует собой возникновение так называемой синтетической теории эволюции»³. Столь дорогие мне отцы-основатели этологии в своих сочинениях не устают повторять имя великого Дарвина. Согласен, Дарвин – великий человек и титан мировой науки.

Но есть другой берег пролива. Жил на свете Жан Батист Антуан Пьер шевалье де Ламарк, который, как я понял, советовал плыть ближе к Сцилле.

По сравнению с Харибдой, как объяснят нам мифологи, Сцилла более человечна, что ли. Есть у нее мать, Кратейя, к которой можно обратиться с просьбой о заступничестве⁴. Некогда Сцилла была прекрасной девушкой, сводившей с ума влюбленных в нее юношей. То ли за это, то ли из ревности Цирцея превратила ее в чудовище, но в чудовище опять-таки получеловеческое, миксантропическое: женское лицо и туловище, опоясанное собачьими головами.

Сцилла тоже «отбирает» и из спутников Одиссея шестерых сожрет в кровавой вышине утеса. Но самого Одиссея не тронет, потому что так решили боги, и волшебнице Цирцее об этом известно, и тень пророка Тиресия вещала об этом в загробном мире. Одиссей в известной степени заслужил эту богоизбранность, и сыну своему, Телемаху, уже передал свой «аристоген» («ген прогресса», по Генри Осборну), или «энергию жизнедеятельности» (по А. Н. Северцову), или «ростовую силу» (по Э. Копу), благодаря которым и вследствие «номогенеза» (по Л. С. Бергу) именно Телемах после смерти Одиссея должен стать царем на Итаке, а женихи Пенелопы так и не приспособятся к царскому трону, погибнут в борьбе за существование и бесславно исчезнут в Аиде…

 
… и, столпясь, полетели за Эрмием тени
С визгом; как мыши летучие…⁵
(Дались же Гомеру эти рукокрылые!)
 

В современном научном мире «сциллианец» Ламарк пользуется намного меньшим авторитетом, чем Дарвин. Многие положения его эволюционной теории давно уже опровергнуты поступательным движением естественно-научной мысли; Дарвин уточнялся, а тем более опровергался значительно меньше. Однако, во-первых, Ламарк намного больше, чем Дарвин, говорит о потребностях живых организмов, и, стало быть, хотя бы с этой точки зрения должен нам быть интересен. Во-вторых, среди явственных ламаркистов мы встречаем известных и даже выдающихся исследователей, как зарубежных (Осборн, Коп, Шиндевольф), так и отечественных (Северцов, Шмальгаузен, Берг); причем, как мне кажется, число ламаркистов с каждым годом не убывает, а возрастает. В-третьих, прав Ламарк или заблуждался, направление, им указанное, сегодня активно используется научными корабельщиками, стремящимися обнаружить и изучить некий формообразующий и не-случайный стержень эволюционного движения: «ароморфоз», «номогенез», «ортоселекцию», «ортогенез» – его по-разному называют.

В результате, как можно видеть, «общая теория эволюции» разветвляется на два рукава, метафизически разноречивых, насколько разноречивы философские категории свободы и необходимости, случайности и закономерности, религиозные символы хаоса и космоса.

§ 56

Разноречивой выглядит и эволюционная систематика живых существ. Кто-то по старинке делит их на фауну и флору. Кто-то считает необходимым различать целых четыре царства: дробянки, животные, грибы и растения. Для некоторых исследователей рыбы, например, составляют один класс; другие делят их на два класса: хрящевые и костные рыбы.

Совершенно лишена единообразия филогенетика, или зоогенеалогия; то есть кто от кого произошел – тут иногда полная неразбериха возникает. Целый сад разнообразных эволюционных деревьев можно обнаружить в научной литературе. Большинство этих деревьев внешне совсем на деревья не похожи, а скорее напоминают псилофиты или иудейские подсвечники. На некоторых рисунках ветви, возникшие у самого основания ствола, растут затем вверх, в результате чего крону эволюционного дерева одновременно образуют такие вроде бы совершенно не похожие друг на друга существа, как инфузории, орхидеи, каракатицы, муравьи, галки и шимпанзе. И это я не старье какое-нибудь выкопал на чердаке и преподношу вам, а «деревья жизни», начертанные рукой современных, искушенных научным опытом и напуганных вычурностью жизни исследователей. Они бы с удовольствием предложили нам школьную, такую простую и четкую «лестницу существ»: бактерии – растения – одноклеточные животные – многоклеточные беспозвоночные – хордовые – рыбы – земноводные – рептилии – птицы – млекопитающие – человек. Но не смеют предложить, ибо знают уже, что осьминоги и тополя появились на десятки миллионов лет позже, чем первые птицы и первые млекопитающие; что блохи появились, когда древо млекопитающих уже разветвилось, а динозавры давно вымерли; что муравьи начали строить свои чудовищно-восхитительные семейные империи, когда уже исчезли самые древние предки лошадей, а в морях только еще стали возникать из небытия каракатицы.

Вот вам и пресловутая «лестница существ».

И «каждая новая находка заставляет перерисовывать красивое филогенетическое древо предыдущей публикации»⁶.

§ 57

Как образуются новые виды? Одни, вслед за Дарвином, утверждают: постепенно и незаметно. Другие говорят: нет, вид пребывает в состоянии морфологического «стазиса», затем за относительно короткий промежуток времени происходит его превращение в новый вид – видовая трансформация⁷. Ну прямо «северные» и «южные» в китайском чань-буддизме. Представители «северной школы» выступают за постепенное просветление монахов, представители «южной» – за мгновенное и молниеносное озарение. (И в чем, я спрашиваю, разница между самыми мистическими богословами и весьма реалистическими учеными?) В последнее время голос «южных» эволюционистов в научном хоре становится все громче: за скачкообразность выступают сторонники так называемой эндосимбиотической теории, а таких сторонников – подавляющее большинство среди ученых, занимающихся клеточной эволюцией.

§ 58

«Биологи до сих пор не удосужились сформулировать, что же такое прогрессивная эволюция. На вопрос – кто прогрессивнее: чумная бацилла или человек – до сих пор нет убедительного ответа». Так говорил «Зубр», знаменитый русский ученый-генетик Н. В. Тимофеев-Ресовский⁸. На самом деле биологи постоянно формулируют, но все по-разному, и для «Зубра», конечно, неубедительно.

По Дарвину выходит, что критерием прогресса следует считать приспособленность. Ближайший сподвижник Дарвина, Хаксли, однако, считал, что все современные организмы одинаково хорошо приспособлены к своей среде, и деление на высших и низших с этой точки зрения нельзя признать научным. Справедливое замечание. А посему последователи Дарвина внесли в критерий приспособленности корректировку. «Вернадский и Ухтомский пророчески предвосхитили вывод современных эволюционистов о прогрессе эволюции как приспособлении «к ряду последовательных сред, все более отдаляющихся от первоначальной среды, в которой обитали предки»⁹. Отлично. Но, эдак рассуждаючи, мы с вами вынуждены будем признать, что самые прогрессивные – чуть ли не пауки, которые и водную среду освоили (серебрянка), и в заоблачных высокогорьях встречаются (самая высокая точка на Земле, где был пойман паук, – 7300 метров), и летают на своих паутинах, поднимаясь аж в стратосферу¹⁰. А крысы, которые теперь и на поездах ездят, и на самолетах летают, и даже в холодильных установках живут, сооружая себе гнезда из обрывков бумаги, приставшей к мясным тушам?

«Нет на Земле уголка, для него [человека] недоступного», – говаривал Вернадский. Ну, во-первых, я знаю, по меньшей мере, четыре «уголка», в которых сосредоточены 90 % жизни, а человеку они почти совершенно недоступны: я имею в виду Тихий, Атлантический, Индийский и Северный Ледовитый океаны. Недавно на пространстве с комнату ученые случайно обнаружили 460 новых видов животных. То есть и для познания нашего океанское дно не более доступно, чем, скажем, поверхность Венеры¹¹. Все уголки доступны разве что микробам и бактериям. А во-вторых, помести человека и другие прогрессивные формы жизни в такую «последовательную среду», как чернобыльская, – кто окажется приспособленное: мы с вами или пауки, муравьи, тараканы и скорпионы? Вы не догадываетесь?

Довольно популярным критерием считается многообразие. Но многообразие чего? Клеток? Да, по клеточному многообразию человек превосходит губку не менее чем в 50 раз¹². Но на этой шкале насекомые будут не очень сильно отличаться от млекопитающих¹³. Зато они будут несопоставимо отличаться по многообразию видов: некоторые семейства жуков или бабочек содержат больше видов, чем тип хордовых со всеми позвоночными. Не менее 80 % видов животных – насекомые¹⁴. Обратите, пожалуйста, внимание: уже по двум параметрам насекомые оказываются у нас победителями в эволюционной борьбе! А победителями в классе млекопитающих становятся грызуны (1600 видов насчитывает этот отряд), к которому, между прочим, относятся самые последовательно-приспособленные крысы и мыши¹⁵. Неужто они и вправду самые эволюционно-прогрессивные?

Вернуть пальму первенства млекопитающим некоторые пытаются, вводя критерий мощности. Но опять спрошу: мощности чего? Так, по удельной мощности метаболизма следует признать самыми прогрессивными птиц отряда воробьиных, а вовсе не млекопитающих. Тем более что, согласно принципу симморфоза, предлагаемому американскими физиологами К. Тейлором и Э. Бейбелем, мощность ни одной рабочей структуры в организме не превосходит уровня, необходимого животному при максимальных нагрузках, что ставит под сомнение организационное преимущество одних форм над другими¹⁶.

Развитость нервной системы? Но как эту развитость определить, сравнивая, скажем, шимпанзе, бабуина и волка? По весу мозга? Но у неандертальца, говорят, мозг весил больше, чем у нас с вами, и у других млекопитающих вес мозга – критерий весьма шаткий.

«Есть два понятия, на которых основана идея прогресса, – уточняет Владимир Бердников, – сложность строения и высота организации (курсив мой. – Ю. В.)»¹⁷. Но с этим критерием на клеточный уровень нам предлагают не соваться, ибо «максимальной сложности достигает клеточное строение в классе простейших»¹⁸. Сложность и высоту предлагается искать главным образом в строении органов. Тут, вне всякого сомнения, люди – олимпийцы и чемпионы. У нас, скажем, легочная система – не чета дыхательным системам каких-нибудь лягушек или тем более пауков. А если к нашей легочной системе присовокупить системы сердечно-сосудистую, желудочно-кишечную, нервную и т. п. и все это рассматривать в целом, с точки зрения «иерархии структур» и «высоты организации», тут мы, пожалуй, воспарим в небеса повыше пауков-стратосферщиков.

Но любой критически мыслящий ученый-эволюционист в любой момент может превратить нас в икаров и брякнуть о землю, как это делает Бердников, спрашивая: для чего все это, сложность строения и высота организации? – и отвечая на свой вопрос: «Вероятно, лишь для того, чтобы добывать больше пищи и быстрее строить из нее собственную биомассу. Но в таком случае людям далеко до кишечнополостных, да и до тех же губок»¹⁹.

§ 59

Критикуя ламаркистов, дарвинисты часто задают им вопрос: а как с помощью вашего ортогенеза, вашей ортоселекции можно объяснить феномен застоя? Почему одни виды живых существ развиваются и эволюционируют, а другие – персистентны, то есть упорствуют в своей морфологической косности? Почему в процессе эволюции осьминоги приобрели весьма неплохие глаза, а их собратья по типу, скажем, улитки, таких глаз не имеют? Шевалье де Ламарк им бы ответил: потому что осьминоги упражняли свое зрение, а улитки от упражнений увиливали. Но кто из почтенных дарвинистов станет слушать этого узника Французской революции, неудачливого военного, из-за повреждения шеи вынужденного оставить воинскую службу и обратиться к изучению медицины и естественных наук? Зато сами дарвинисты вот уже сто лет упражняются в селекции бактерий, пытаясь получить новый их вид и «филогенетически» доказать правоту Вейсмана, отца-основателя самого крайнего крыла в дарвинизме. Облучают бактерии, чтобы ускорить процесс видообразования, усилить фактор изменчивости. За сто лет, пока они так упражняются, по их подсчетам, уже не новые виды, а новые отряды должны были бы появиться. Но тщетно: не дают бактерии нового вида. Может быть, потому, что упражняются ученые, а бактерии, обидевшись за Ламарка, упражняться не желают и не трансформируются?

Мне скажут: плоская шутка. Но кто из дарвинистов способен с рельефной серьезностью объяснить мне, почему австралопитеки, питекантропы, синантропы вымерли, а куда более примитивные и менее человекообразные орангутаны, шимпанзе и гориллы живут до сих пор? Почему акулы, как говорят, совершенно не изменились за сотни миллионов лет, а их родные (или двоюродные) сестры, угодив в колесо сансары, за это время видоизменились аж до человека (как до сих пор утверждают «фундаментальные» дарвинисты)? Так ли уж не изменялись акулы с силура (когда появились первые хрящевые рыбы) или изменялись, но мы пока не заметили? И если они 400 миллионов лет не изменялись, могут ли они вообще когда-нибудь измениться? Вдруг им надоест быть «персистентами», появится у них фактор изменчивости, вспыхнет среди них процесс видообразования? И кто поручится, что этот процесс у акул уже не начался или не начнется после Нового года? Бог с ними, с акулами. Скажите, волк, из которого человек сделал собаку, волк, которого видел Аристотель, современный волк, которого наблюдал Фарли Моуэт, – все это один и тот же вид (род?) волка? Вы в этом уверены, если принять в расчет, что за это время человеку удалось вырастить из волка левретку и дога, таксу и водолаза?

§ 60

Только, ряди святого, не отсылайте меня к палеонтологам.

С ними мне даже и пошутить нельзя. У них, как говаривал булгаковский Воланд, «чего ни хватишься, ничего нет». Множество могил наших родственников раскопали, но теперь выясняется, что вовсе они не родственники ни мне, ни моему боксеру Эрику. (А у вас есть собака?) Нашего общего с Эриком филогенетического отца нам еще, пожалуй, укажут, где-то в меловом периоде. Но дедушек и прадедушек… Их тысячи, этих дедушек и прадедушек, у палеонтологов. Но все они чужие нам родственники, и подавляющее их большинство после себя потомства, скорее всего, не оставило. Их-то и добывают на свет Божий трудолюбивые ученые землекопы. А на мой запрос отвечают: от кого, когда и как произошли Станкевичи или Вяземские (у моего отца «Симонов» – не родная фамилия), мы вам пока сказать не можем; зато позавчера мы совершили грандиозную находку – нашли мумию предположительно Аменхотепа III, вернее, даже не мумию, а верхнюю часть черепа; может быть, это наше открытие каким-то образом прольет свет на ваших Станкевичей-Вяземских, черепок-то возьмите, на всякий случай… А назавтра будет сделано еще одно великое открытие, и окажется, что предлагаемая нам часть черепа принадлежала вовсе не египетскому фараону, а, скажем, китайскому императору или ацтекскому жрецу…

Вот ведь, только что зарекся и сразу начал подшучивать. Нехорошо. Как наука палеонтология настолько беззащитна перед тайной жизни, что перед нами даже не дети, а младенцы. Учитывая те материальные средства, которые выделяются на палеонтологию (по сравнению, например, с физикой и химией), младенцы эти беспризорные, бездомные и нищие. К тому же у палеонтологов, как говорит Тейяр де Шарден, постоянно «падает геологический занавес». Иными словами, у детей этих постоянно отбирают песочницу: смывают водой из шланга, закатывают под асфальт, увозят песок на стройки – уж не знаю, с чем и сравнить, но целые геологические эпохи, а то и периоды по вине Природы становятся недоступными для палеонтологических раскопок. Как найти детский «секретик», когда он уничтожен, или размыт, или рассеян? И даже если не уничтожен, как его отыскать на необъятных просторах Земли? А если «секретиков» много, то это уже, эволюционным языком говоря, не черешок, а мутовка или, хуже того, филетический веер, то есть не наша бабушка, а ее троюродная или двенадцатиюродная сестра. Чтобы найти то, что нужно, палеонтологу поистине нужна божественная помощь. Но смеют ли они на Бога рассчитывать? Ведь очень многие среди них искали и ищут свои «секретики» в том числе для того, чтобы доказать… отсутствие Бога.

Над этими дьявольски трудолюбивыми и ангельски бескорыстными научными детишками грех иронизировать – за них бы помолиться!

§ 61

А как нам согласовать различные языки, на которых изъясняется «общая теория эволюции», например, морфологический и поведенческий?

Вернемся к основе основ – систематике. У морфологов, скажем, тараканы и термиты принадлежат к одному надотряду тараканообразных. А с точки зрения поведения, термитов следует относить – и относят – к так называемым общественным насекомым, куда входят муравьи и пчелы, в свою очередь принадлежащие к морфологическому отряду перепончатокрылых. По мнению морфологов, братьями термитов должны быть тараканы, с позиции этологов – пчелы и муравьи, а морфологически родственные последним осы поведенчески (а стало быть, и потребностно) далеки о них, как австралийские аборигены далеки от меня, русского. Другой пример: морфологически все приматы – родственники, но, начав исследовать их социальное поведение, мы скоро увидим, что некоторые виды по своей социальной организации больше походят на лошадей, другие – на крыс, третьи – на волков, то есть социально-иерархически они более родственны соответственно копытным, грызунам и хищным, чем друг другу. Для морфолога такая систематика – нонсенс. И такой же нонсенс для этолога считать близкородственным иерархическое поведение макак и горилл.

Несовпадение морфологической и поведенческой таксономии постоянно наблюдается не только внутри классов животных. Если мы возьмем, например, такой параметр как моногамия (пожизненное индивидуальное парообразование), то в одном поведенческом таксоне обнаружим волков, серых гусей и… «дракона» (варана) с острова Комодо, то есть представителей трех различных классов – млекопитающих, птиц и рептилий. При этом из нашего «таксона моногамии» выпадут все рептилии (кроме «дракона»), почти все птицы (за немногими исключениями) и подавляющее большинство млекопитающих. И только по параметру моногамии комодский варан, серый гусь и волк будут братьями, а, скажем, по социальной иерархии – даже не родственники.

Что там классы – различные типы животных могут демонстрировать родственное поведение! Например, осьминоги многими своими этосами (поведенческими моделями) походят не на свой тип, моллюсков, а на хордовых, подтипом которых морфологи считают позвоночных, а стало быть, рыб, амфибий, рептилий, птиц, млекопитающих и нас, людей.

Поймите меня правильно, я вовсе не против морфологической систематики. Я лишь хочу предупредить, что ее нам будет явно недостаточно.

§ 62

И среди множества неясностей, пробелов, загадок – три поистине великие тайны: как возникла жизнь? как зародились многоклеточные организмы? как и откуда появился человек? Убедительного научного ответа мы на эти вопросы не получим, хотя множество существует гипотез, из которых иные объявляются концепциями и даже теориями. Но строгие и честные ученые либо, как «Зубр» (Тимофеев-Ресовский), потешаются над своими наивными коллегами, всерьез пытающимися на эти вопросы научно ответить, либо, подобно Лоренцу, оптимистически заявляют: «Возникновение жизни остается – пока — самым загадочным из всех событий»²⁰. То есть весь оптимизм, как я понимаю, сосредоточивается в выделенном слове «пока!». Но тайна так и остается тайной. Тайной, а не загадкой. Ибо загадки так устроены, что предлагают себя к решению. Тайны же, чем больше в них погружаешься, тем величественнее и недоступнее нам являются.

Вот вам и «общая теория эволюции», которая, как выясняется, не в состоянии пролить свет на самые фундаментальные, самые ключевые и осевые моменты движения жизни.

§ 63

И три метафизических вопроса. Поскольку они «после физики», любой «физик», то есть ученый, может, конечно, сказать: не мне его решать. Но все эволюционисты с этим вопросом сталкиваются, словно на стену налетают, когда начинают теоретически обрабатывать эмпирические данные.

В научном эволюционном мышлении таких стен, как я вижу, по меньшей мере три, то есть три взаимосвязанных или состыкованных друг с другом метафизических вопроса.

О первом вопросе мы уже упоминали: целенаправлено или случайно общее движение жизни? Суждено было Одиссею проплыть между двумя чудовищами и добраться до Итаки, или же вся одиссея представляет собой цепочку сплошных случайностей: случайно встретился с Цирцеей, случайно она с Одиссеем целый год влюбленно жила, случайно посоветовала ему плыть ближе к Сцилле, случайно Одиссей к ее совету прислушался и т. д.

Второй вопрос. Одиссей, безусловно, великий герой. Но если не всеми, то самыми крупными своими подвигами он обязан «советам Афины». Афина, разумеется, великая богиня, но все ее, так сказать, судьбоносные советы должны были соответствовать «Совету богов», а совет олимпийцев, в свою очередь, – предречениям Мойр, богинь судьбы. В гомеровском мире представить себе Одиссея без Афины невозможно. Именно теснейшее взаимодействие Афина-Одиссей (интеллектуальное, эмоциональное, иногда натурально биологическое, когда Афина омолаживает или устаревает своего любимца, силы укрепляет, болезни исцеляет) делает героя столь хитроумным, столь неотразимым и победительным. Афину же (против Посейдона, например) поддерживает Совет богов, а решения последнего вписываются в общий план, в общее движение, в «общую теорию» Судьбы-Мойры. Так кто же настоящий герой поэмы? Личность Одиссей или иерархическая сверхличность, имя которой Мойра-Зевс-Афина-Одиссей? Может статься, вся многострадальная жизнь великого античного героя не что иное, как сложный для нас, но для греческого космоса – элементарный поведенческий акт, продиктованный потребностью Мойры, мотивацией Зевса, эмоциональными состояниями Афины?

Зоологов, понятное дело, Одиссей не больно занимает. Но поставленный нами вопрос их тоже мучает. Что считать клеткой и что – организмом? Что такое индивид? Бактерия – индивид? Одноклеточное растение – индивид? Если одноклеточное живое существо считать индивидом, то почему нельзя считать индивидом клетку в многоклеточном конгломерате? И где проходит граница между многоклеточным конгломератом и многоклеточным организмом? Если ген определяет все дальнейшее развитие организма, то почему за организмом мы признаем индивидуальность, а за геном – нет? Уже на клеточном уровне исследования возникают вполне метафизические споры, и некоторые ученые предпочитают рассматривать многоклеточный организм (скажем, губку) как государство из клеток, наделенных некоторой автономией, а стало быть, и индивидуальностью (разрежь губку на мелкие части – она потом опять соберется). Казалось бы, муравей – индивид бесспорный. Но некоторые мирмекологи (исследователи муравьев) не без основания предлагают считать полноценным и самодостаточным индивидом муравейник, а отдельного муравья – подвижной клеткой (ведь оказавшись в полном смысле вне муравейника, «клетка» умирает через несколько часов из-за недостатка определенных химических веществ).

Проблема эта – внутриорганизменности-организменности-надорганизменности, или неиндивидуальности-индивидуальности-сверхиндивидуальности – экспонируется как «вниз» до клеточного уровня, так и «вверх» – до вселенских масштабов. «Мир задуман и создан как единый гигантский пестрый ковер, каждая из «ворсинок» которого не существует отдельно от всего целого, но имеет смысл лишь будучи вплетенной в его ткань, в рамках всеобъемлющего единого бытия. Не располагая всем сразу, нельзя ничего иметь в отдельности»²¹. Есть и такая точка зрения, и с каждым годом она становится все более распространенной в «общей теории эволюции».

Нас это тоже, господа, касается. Еще совсем недавно мы были «винтиками», виноват, клетками гигантского и могучего сверхчеловеческого организма – Сталинской империи. Теперь организм занедужил: сплоченные прежде клетки стали постепенно утрачивать свою когерентность, и в результате начала расслаиваться, расчленяться, распыляться национально-историческая личность, как на макроуровне (империя разделилась на независимые государства; оставшаяся, «осевая» Россия все менее подобна себе самой), так и на микроуровне, ибо хотя «винтики» и «клетки» внутренне ощутили себя намного более индивидуальными и свободными, но одновременно разбрелись во все стороны хорошие ученые, словно динозавры в одночасье вымерли русские писатели и поэты (перефраз Евгения Водолазкина)… Преувеличиваю, разумеется. Но насколько человек индивидуален, насколько он личностен по отношению к своей нации, ко всему совокупному человечеству – это, поверьте, фундаментальная метафизическая проблема, которую разные люди (философы, ученые, поэты, богословы) по-разному пытаются решать.

Третий вопрос: насколько во всех и различных смыслах человечна эволюция? Некоторым ученым сама постановка вопроса кажется нелепой и для науки неуместной. Таких ученых принято называть крайними негантропоморфиетами.

Онтологически конкретизируя наш вопрос, мы можем спросить: можно ли совершенно изъять человека из эволюционного движения или, учитывая, что эволюция так или иначе привела к человеку, надобно допустить, что человек, если не изначально в ней был предусмотрен, то, по крайней мере, изначальные условия были таковы, что возникновение рода людского было вероятным и даже закономерным? Если ученый на вторую часть вопроса ответит утвердительно, то он, на мой взгляд, может быть негантропоморфистом, но уж никак не крайним. Таких ученых-эволюционистов, кстати говоря, большинство.

Антропоморфистами, как я понимаю, следует считать тех исследователей, которые положительно отвечают на поставленный вопрос и в гносеологической плоскости рассмотрения. То есть готовы согласиться, что «только исходя из человека, может человек разгадать (в оригинале – «расшифровать». – Ю. В.) мир»²². Антропоморфисты тоже бывают умеренные и крайние, но последние, как правило, – сплошь богословы.

Возвращаясь к гомеровской метафорике, гносеологически спросим: можем ли мы увидеть Сциллу и Харибду не глазами Одиссея, а как-то иначе? И добавим эволюционно-онтологически: не появись в один прекрасный день в проливе жизни и смерти Одиссей со своей командой, стоило ли Мойре поселять там бессмертных чудовищ? Не для того ли Сцилла появилась на белый свет, чтобы осуществить «естественный отбор»: шестерых спутников Одиссея сожрать, а его самого пропустить? Стоило ли бедную девушку превращать в изощренное чудовище, в грозный миксантропический механизм естественного отбора, чтобы она, бессмертная, ужасная, грандиозная…

 
Двенадцать
Движется спереди лап у нее; на плечах же косматых
Шесть поднимается длинных, изгибистых шей; и на каждой
Шее торчит голова, а на челюстях в три ряда зубы,
Частые, острые, полные черною смертью, сверкают…²³
 

– стоило ли, я спрашиваю, создавать такое диво природы, чтобы оно занималось лишь селекцией дельфинов и тюленей?!

Для эпоса вообще и для Гомера в частности ответ, по-моему, очевиден. Для «общей теории эволюции» – нет: тут такой гул раздастся, такая какафония голосов произойдет!..

А нам как прикажете плыть?

Чьих советов слушаться?