Текст книги "Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии"

Кого слушаться? Вы, пожалуй, скажете: вопрос риторический. Раз автор предложил Одиссея в качестве путеводного прототипа, то наверняка следом за этим предложит слушаться того, кого слушал Одиссей. Слушать Гермеса, обезопасившего героя от происков прелестной нимфы. Слушать Цирцею – великого знатока мизантропического мира и мифологического катабасиса. Не слушать Эврилоха, который на коленях умолял Одиссея никуда не ходить и никого не слушать.

Как вы догадались?! Я действительно собирался вам это предложить. И предлагаю. И все, что мне теперь осталось, так это перевести парадоксальные гомеровские метафоры на реальный антропологический язык.

§ 64

Начну с Цирцеи, то есть окончательно определю свое к ней отношение. Не знаю, о чем думал Одиссей, впервые идучи сквозь таинственный лес ко дворцу волшебницы, но я по поводу опасно-пленительной этологии думаю следующее.

Нам протягивает руку девица юная, пылкая, в каком-то смысле ветреная и взбалмошная, то есть изменчивая в силу своей молодости, в силу того, что, с каждым годом взрослея, набираясь опыта и мудрости, она неизбежно меняет и свои взгляды и свои предпочтения; девицу эту далеко не во всех научных сферах готовы принять, и некоторые седовласые «классики», пожалуй, руку ей подать побрезгают.

Но ведь она с нами здоровается, приглашает в путь, она нас может завести, обмануть, покинуть в трудный момент, но куда-то мы с ней все же придем, и место обещает быть незнакомым и интересным. С классическими же матронами, с этими напудренными, величавыми патронессами, молодящимися, но усталыми от жизни старухами… – да ну их, ей-богу, они нас не только никуда не поведут, но воротят с пути, усадят за постный академический ужин и станут пугать: как преждевременно, как неосторожно… Бросьте! Всякое восхождение – риск, всякое движение – опасность, всякий шаг может обернуться ошибкой. Боитесь – сидите дома. Не желаете совершать научных ошибок – мой вам совет: никогда и ничего не исследуйте. Это почти стопроцентная гарантия. Говорю «почти», ибо в современной науке отказ от исследования того, к чему логически подошел и что должен исследовать, – подобного рода осторожность, трусость или ханжество (как хотите называйте) приобрели такое распространение, приняли такие угрожающие масштабы, что, на мой взгляд, представляют собой самую крупную научную ошибку. Когда ученый подошел к открытию, но побоялся его сделать, разве не совершил он самую страшную ошибку в своем исследовательском движении, и разве можно назвать ученым того, кто пугается интимного свидания с истиной?..

Ибо девица – не от лукавого, а от Истины. Сегодня она кажется целиком твоей, а завтра ускользает, не потому что не хочет тебе принадлежать, а потому что принадлежала тебе лишь частично и, стало быть, обманчиво, по стремится принадлежать более полно, более достоверно и требует, чтобы ты ее в этой полноте и достоверности постоянно искал, находя и теряя, с каждым разом все ближе узнавая и все больше удивляясь ее независимости, непредсказуемости. – Старухи же весьма предсказуемы. То есть когда снимешь с них парики, смоешь пудру и грим, запросто можно предсказать, какую жизнь и какую истину ты под всем этим обнаружишь.

Девица собой недовольна и в себе не уверена, а потому ей можно доверять, так как она, обнаружив ошибку, тут же себе в ней признается и тебе сообщит. – Старухи же настолько закостенели в своем превосходстве, что ничего тебе не сообщат – своих ошибок они, как правило, не видят.

Девица – и не девица вовсе, а девушка, дева, иранская даэна, по тонкому мосту твоих же собственных научных достоинств ведущая из мира в мир, от понимания к непониманию, за которым – новое понимание и новая жизнь! – Старухи же – финалистки; когда-то они тоже были даэнами, но теперь – от лукавого.

Не будьте эврилохами, господа! Взойдя на вершину утеса и взором окинув окрестность, стремитесь на дым, от земли путеводной вдали восходящий. Тем более что гомеровский Эврилох, когда его мольбы, угрозы и обвинения ни к чему не привели, следом поплелся. Не захотел, видимо, в одиночку сторожить корабль устаревшей науки¹.

Мне скажут: все это красивые слова и пустые метафоры. Но, во-первых, метафоры, если они рождают красивые слова, не могут быть пустыми. А во-вторых, извольте, скажу менее красиво и метафорично:

Я выбираю этологию, потому что считаю ее самой перспективной и самой продуктивной сферой зоологии, по крайней мере, для антропологического изучения жизни.

Я буду опираться не только на отцов-основателей этологии, но на самые различные этологические свидетельства, в том числе на кино– и теледокументы. Как можно отказаться от этих пусть полупрофессиональных, обрывочных и статистически не измеренных наблюдений, когда так часто они являются единственными для нас свидетельствами, лучиками света в царстве нашего незнания? Тем более что в последние годы произошла своего рода телевизация этологии: профессиональные этологи взяли в руки телекамеры, а некоторые профессиональные телевизионщики и кинематографисты так увлеклись съемкой животных, так детально изучили их образ жизни, теоретически образовали себя, что стали настоящими зоологами и этологами, с камерой в руках дополняя, уточняя и даже опровергая нобелевских лауреатов. Как мне не доверять, например, свидетельствам телеоператора Барбары Тайак, годами снимающей павианов-анубисов? Уверен, что этой героической женщине, которая перенесла сложнейшую пластическую операцию на лице… – однажды она совершила этологическую ошибку и посмотрела одному из павианов прямо в глаза, в результате чего подверглась яростному нападению всей стаи и чудом осталась в живых… – уверен, что можно и нужно доверять такому исследователю, которая за свои ошибки расплачивается в буквальном смысле кровью.

Несколько лет на втором канале российского телевидения еженедельно выходит передача «Диалоги о животных». Ее автор и ведущий Иван Затевахин не только знакомит нас с богатейшей кино– и теледокументацией поведения животных, но снабжает ее профессиональным комментарием, приглашая в студию специалистов-зоологов. То есть они называют себя зоологами, но даже явных морфологов Иван Затевахин привлекает для того, чтобы они объяснили нам особенности поведения животных. Вокруг Затевахина, на мой взгляд, давно уже сложился квалифицированный, молодой и отважный этологический каррас, и имя «Лоренц» звучит у них на устах ничуть не реже, чем «Дарвин».

Наконец, если мы хотим исследовать движение жизни не как прогрессию форм, а как эволюцию поведения, психики, как эволюцию потребностей, обусловливающих и психику, и поведение, и сами органические формы, нам без этологии – ну просто ни шагу.

По-прежнему страшитесь Цирцеи?

§ 65

А Гермес на что? Помните, он ведь предупредил Одиссея об опасности, дал ему волшебное растение «моли», нейтрализующее колдовские цирцеины чары².

Послушайте, мы ведь в четвертой главе перечислили основные опасности этологии (§§ 50–54) – следовательно, представляем их себе, стало быть, есть у нас надежда избежать их или, по крайней мере, знать, в каких областях мы наиболее подвержены ошибкам.

У нас с вами и «моли» имеется – потребностная теория Павла Симонова. С этим гносеологическим противоядием, как мне кажется, мы должны чувствовать себя в большей безопасности, чем те зоологи, которые потребности не учитывают. Ведь так часто животные обманывают ожидания исследователей не потому, что не могут, а потому что не хотят: нет у них потребности решать ту или иную задачу. Но как только потребность возникает, сразу становятся предприимчивыми, сообразительными, умниками и умницами, и исследователи диву даются и за голову хватаются.

«В лаборатории, – предупреждает Конрад Лоренц, – от собаки редко удается добиться выполнения столь трудной задачи, как распознавание конкретного слова, потому что у нее отсутствует необходимый для этого интерес: тут слишком мало «валентностей», как говорят зоопсихологи»³. Но когда я, скажем, сижу за столом на даче, «валентностей» этих самых, похоже, так много, что целый ряд слов оказывается для меня запрещенным. Например, если я хотя бы шепотом произнесу слово «гулять», тотчас из-под стола, с дивана, из соседней комнаты возникает заискивающе-требовательная, настороженно-бесстрашная боксерская морда, у которой на даче потребность гулять со мной доминирует чуть ли не круглосуточно и бесцеремонно попирает все прочие «валентности».

Этология, замечает Нико Тинберген, «занята не просто описанием отдельных интересных эпизодов из жизни животных. Цель ее состоит в том, чтобы возможно точнее выяснить, что «движет» животными, почему они ведут себя так, а не иначе»⁴. Для меня этот вопрос носит риторический характер; животными движут потребности (по всем правилам правописания тут и кавычки следует убрать), и, стало быть, целью этологии надо полагать наиболее полное и точное изучение этих потребностей и средств их удовлетворения. И лучшие из этологов так и поступают, хотя само слово «потребность» используют довольно редко, прибегая к нему лишь в том случае, когда чувствуют, что их любимые «валентности», «драйвы», «инстинкты», «паттерны» оказываются недостаточными, скорее следствиями, чем причинами.

Наше теоретическое «моли», как я надеюсь, поможет совладать и с проблемой индивидуальной вариабельности высших животных. Мы эту вариабельность благодарно учтем как показатель поступательной субъективизации потребностной сферы и вследствие этого – возрастающей индивидуальной изменчивости поведения. Сталкиваясь с ней, мы будем пытаться измерить ее спектр, чтобы по возможности установить, насколько и куда индивидуальное животное в состоянии свободно выскочить из видового эталона поведения, видовой нормы, а где его свобода ущемляется поведенческим – точнее, потребностным – «репертуаром». К сожалению, этологи до сих пор не договорились о том, что же считать «нормой». Но тут нам на помощь приходит Конрад Лоренц: «Единственная возможность определить «нормальную» структуру или функцию состоит в том, что мы утверждаем: они являются как раз такими, какие под давлением отбора должны были развиться именно в данной форме – и ни в какой иной – ради выполнения задачи сохранения вида»⁵. Ну, раз единственная возможность, то попробуем ею воспользоваться.

§ 66

Помните, как Гермес инструктировал Одиссея?

 
«Ты не подумай отречься от ложа богини: избавишь
Спутников, будешь и сам гостелюбно богинею принят.
Только потребуй, чтоб прежде она поклялася великой
Клятвой, что вредного замысла против тебя не имеет:
Иначе мужество, ею расслабленный, все ты утратишь»⁶.
 

Если перевести это наставление на научно-метафизический язык, то получится приблизительно следующее: от антропоморфизма, которого некоторые так боятся, нас никакой ормологический подход не защитит, а посему надо взять с этологии какую-то особую, «великую клятву», иначе «расслабимся» от общения с этой увлекательной наукой, утратим свое «мужество», то есть комплекс своего человеческого превосходства.

Но, господа, жить с Цирцеей и не полюбопытствовать, как это ей удается превращать людей в животных, а затем – обратно в людей? И зачем она это делала, с какой целью? И что испытывали спутники Одиссея, став натурально свиньями? – ведь человеческий рассудок им был оставлен⁷, и, стало быть, вновь обращенные в человеков, они могли предоставить зоологии бесценную информацию о свинячей жизни! На месте Одиссея я бы, наверное, не удержался и попросил волшебницу устроить мне цепь превращений по «лестнице существ» с гарантией, разумеется, обратного вочеловечивания, чтобы можно было затем провести сравнительный зоопсихологический анализ.

То есть клятвы мы непременно потребуем, но от «ложа богини» отрекаться не станем – для философа это непростительно.

Философский аспект проблемы антропоморфизма я попробую кратко очертить в девятой главе. А сейчас хочу обратить ваше внимание на то, что в научных этологических исследованиях антропоморфизм неизбежен, по крайней мере, в двух отношениях.

Во-первых, неизбежен гносеологически. Как бы жестко Скиннер ни изолировал экспериментатора от животных субъектов, как бы ревностно полевые этологи ни оберегали себя от антропоморфической бесовщины, – тут он, бес-то, внутри нас, или на плече сидит и на ухо нашептывает. И не бес он, как нам кажется, а ангел-хранитель, ибо человек всегда и во всем последней и самой фундаментальной точкой отсчета будет считать самого себя и, как только окончательно освободится от своего антропоморфизма, так сразу и прекратит быть человеком – марсианином каким-нибудь станет, чего, слава Богу, с человеком пока не случалось, насколько мне известно. Зато мне известны десятки случаев, когда ученый, стыдясь своей человечности, начинал смотреть на живой мир как на бездушную машину, сцепление механических закономерностей, туманность безликих случайностей. Лоренц, который больше других зоологов опасался антропоморфизма, оставил нам замечательное предупреждение. Вот оно: «Кто хочет во что бы то ни стало остаться „объективным“ натуралистом и избежать насилия со стороны своего субъективного восприятия, тот может попробовать – разумеется, лишь в воображении – уничтожить по очереди редиску, муху, лягушку, морскую свинку, кошку, собаку и, наконец, шимпанзе. Он поймет, как по-разному трудно далось бы ему убийство на разных уровнях развития жизни. Запреты, которые противостояли бы каждому такому убийству, – хорошее мерило той разной ценности, какую представляют для нас различные формы высшей жизни, хотим мы этого или нет»⁸.

В этом предупреждении, на мой взгляд, сказано намного больше, чем сказано. Ибо, во-вторых, антропоморфизм филогенетически закономерен. Во всяком случае, любой эволюционно мыслящий человек должен признать, что так или иначе он включен в процесс эволюции живых существ и на данный момент представляет собой если не самый прекрасный и совершенный, то самый последний и юный побег Древа жизни. В этом смысле последовательный эволюционист должен допускать не только некоторую животность человека, но и определенную долю человечности животных. Разве в семени не заложено нечто от грядущих цветов и плодов? Разве возможно мыслить куриное яйцо, напрочь отказавшись от всякой идеи курицы? И если кого-то напугало выражение «человечность животных», то давайте смягчим, транквилизируем: «дочеловечность», «предчеловечность». Так спокойнее?

§ 67

Свое отношение к Цирцее-этологии мы вроде бы определили.

А как быть с «общей теорией эволюции», с этой какофонией точек зрения, критериев, определений, генеалогий, систем и школ? Как во всем этом не заблудиться? Какой курс избрать? На кого положиться?

Боюсь, что одна этология нам тут не сможет помочь.

Но ведь и у Гомера не одна Цирцея заботится об Одиссее. На острове Эя о странниках ежедневно пеклись служанки: одна готовила мягкие сиденья, другая накрывала стол, третья смешивала воду с медвяным вином, четвертая омывала голову, пятая – руки; была еще ключница⁹… Вместе с Цирцеей я насчитал семь таких заботливых и спасительных женщин. А когда Одиссей прибыл из Аида,

 
Светлой одеждой облекшись, Цирцея пришла; и за нею
С хлебом, и мясом, и пеннопурпурным вином молодые
Девы пришли…¹⁰
 

Цирцея сама была певуньей, и девы, я догадываюсь, божественно пели, в застолье и перед сном, при встрече и на прощанье. Я слышу их чистые и светлые голоса, заглушающие лживые и смертоносные песни сирен, рев водоворотов Харибды и истошный лай собакоголовой Сциллы. Кажется мне, что при соприкосновении с этим волшебным и мудрым пением реальная какофония жизни преображается в действительную и гармоничную полифонию.

Переводя свое поэтическое ощущение на антропологический язык, я сперва хотел персонифицировать благодатных дев: дескать, хлебом меня одарил Пьер Тейяр де Шарден, французский палеонтолог, облаченный в светлые одежды философского понимания и христианского сочувствия; мясо для меня приготовили Геккель и Мюллер, Коп и Гаузе; пьянящим эволюционным вином напоил меня русский ученый Владимир Иванович Вернадский. Мужи, разумеется, они, но теории их – девы, из тех иранских даэн, которые берут за руку и ведут по мосту через пропасть. Не юноши они, но молоды по сравнению с Дарвином и намного дальше продвинулись на пути к истине, чем Ламарк. И некоторые из дев открыто и обстоятельно отвечают на мои вопросы, другие же говорят иногда лишь намеками, но к их намекам тоже надо внимательно прислушиваться, так как путеводной ценности в них, может быть, не меньше, чем в иных громких и властных предписаниях.

Они принадлежат к разным школам, но в своей приверженности Эволюции они едины. «Что такое эволюция – теория, система, гипотеза?.. Нет, нечто гораздо большее, чем все это: она – основное условие, которому должны отныне подчиняться и удовлетворять все теории, гипотезы, системы, если они хотят быть разумными и истинными. Свет, озаряющий все факты, кривая, в которой должны сомкнуться все линии, – вот что такое эволюция»¹¹. – Так говорит считаемый неоламаркистом Тейяр. «Все, что нам сегодня известно, органически вписывается в это учение, ничто ему не противоречит, и ему присущи все достоинства, какими может обладать учение о творении: убедительная сила, поэтическая красота и впечатляющее величие»¹². – Так, например, говорит самопровозглашенный дарвинист Конрад Лоренц и по контексту говорит об учении Дарвина.

Разве это не общий гимн эволюции, творчеству и творению? Гимн этот так же далек в отдельности от Дарвина и Ламарка, как близок им обоим, первым из тех, кто ощутил и оценил поэтическую красоту и впечатляющее величие Движения жизни.

И вот я сейчас думаю: стоит ли разделять ученых, идентифицируя их с гомеровскими девами? Похоже, их и собственно Цирцею надо выслушать вместе, не индивидуальные голоса их различать, а темы, в их хоре звучащие, обособить друг от друга и так их направить, чтобы мы научились и поняли.

Мы не научимся, пока они трижды не прозвучат: сперва, что называется, в экспозиции, затем – в философской разработке, и лишь в ормологической репризе, как я надеюсь, нам удастся не только композиционно различить, но и полифонически сочетать… Однако не будем забегать вперед. Пока у нас только экспозиция.

§ 68

Тема первая: ортогенез. «…Ортогенез начисто лишен конструктивности и, по существу, несмотря на свою наукообразную форму, так же далек от объяснения эволюции, как астрология – от предсказания политических перемен», – пишет Владимир Бердников¹³. Суровый приговор, и, насколько я понимаю, под ним готовы поставить свою подпись многие продуктивные ученые. Но одно дело подписать приговор и совсем другое – самому жить и мыслить в полном соответствии с объявленным через него законом, ни в чем его не нарушая. И тут, господа, начинается.

Подавляющее большинство ученых теоретически признают случайность эволюции, однако на практике случай вовсе не исповедуют; а о «слепом случае» мало кто вообще решается говорить. Самые, вроде бы, «случаисты», генетики, случай почти всегда стараются оговорить. «Случайность мутаций относительна, – пишут, например, С. В. Мейен и Ю. В. Чайковский. – …Они случайны в том смысле, что их появление и результат, как правило, не удается связать с воздействием внешней среды. В то же время мутации как-то детерминированы работой самой генетической системы организма»¹⁴. Возникновение благоприятных для отбора изменений не является делом простого случая, сообщает нам вся классическая генетика. Сам Чарльз Дарвин, введший в биологию понятие случайного, был крайне – я бы сказал, гениально — смущен своим же собственным открытием и пытался заверить оппонентов, что эта случайность – просто непонятная закономерность. То есть все случайно, господа, но имейте в виду, что случайность эта не простая, относительная, детерминированная и, может статься, даже неслучайная в своей закономерности.

Вейсман, который, по утверждению Бердникова, нанес сокрушительный удар по ламаркизму, сокрушительный Вейсман, как мне кажется, не столько опровергает ортогенез, сколько подтверждает его, может быть, сам того не желая. Ведь если индивидуальный приспособительный онтогенез никак и в принципе не влияет на генетический филогенез организмов, то получается, что одноклеточные организмы сами по себе трансформировались в человека, а это случайно никак не могло произойти. Если вероятность возникновения одной бактерии с 2000 ферментами всего один раз за временной интервал в один миллиард лет, по некоторым оценкам, составляет «чудовищно ничтожную»¹⁵ величину 10^-39950, то вы представляете себе, насколько ничтожной должна быть величина для случайной мутации этой бактерии в самого Вейсмана?!

Конрад Лоренц, как и Дарвин, предлагающий нам эволюционный случай, так же гениально, как его научный кумир, этот случай оговаривает. Вершат эволюцию «два Великих Конструктора» – Лоренц их так постоянно величает и уточняет: Изменчивость и Отбор. Они у Лоренца пользуются «методом слепых проб и ошибок»¹⁶, «играют в кости»¹⁷ и т. п. Но, во-первых, не кажется ли вам сомнительным сам выбор метафоры: конструктор, в моем понимании, – вовсе не тот человек, который пользуется методом слепых проб и ошибок; конструктор создает план, схему, структуру, экспериментальную модель, по которой сперва организуется научно-техническая идея, а затем этому плану и этой структурно-оформленной идее подчиняется все материальное производство. Во-вторых, в одном месте Лоренц как бы сомневается, с кем имеет дело: с Великими Конструкторами или со «сконструированным ими живым конструктором»¹⁸, – существенная деталь, ибо «живой конструктор» уж точно в кости не играет, а развивается в соответствии с заранее составленным и воплощенным в нем планом. В-третьих, смотрите: «один из двух великих конструкторов эволюции – Отбор, – пишет Лоренц, – чтобы иметь возможность вмешаться, всегда нуждается в какой-то случайно возникшей точке опоры, и эту опору предоставляет ему его слепой, но прилежный коллега – Изменчивость»¹⁹. Опора? Значит, «орто», и, стало быть, Лоренц все-таки допускает ортогенез, но только случайный. Наконец, «игру в кости» он ставит в кавычки, а в одном месте, мне кажется, допускает почти фрейдистскую оговорку, показывая, что чувствует он не так, как заставляет себя мыслить. Смотрите: «То, что из динозавров получились птицы или из обезьян люди, – это в каждом случае исторически единственное достижение эволюционного прогресса, который хотя в общем направлен ввысь – согласно законам, управляющим всей жизнью, – но во всех своих деталях определяется так называемой случайностью, то есть бесчисленным множеством побочных причин, которые в принципе невозможно охватить во всей полноте»²⁰ (курсив мой. – Ю. В.). То есть «направлен», «управляет» всей жизнью, а мы называем это случайностью, ибо во всей полноте в принципе охватить не можем.

По мне, так совсем неудивительно, что, едва человек начал эволюционно мыслить, он сразу и допустил: эволюция должна быть направлена, должна управляться – и, по детской наивности своей, предположил, что сразу же может назвать, чем и как она направляется. Ламарк был далеко не первым. Более чем за две тысячи лет до него о целефакторах как особого рода причинах, действующих в природе, заговорил Аристотель. Ламаркисты пошли дальше: Генри Осборн выдвинул концепцию «аристогенов», Л. С. Берг предложил теорию номогенеза. Продолжил их метафизические²¹ рассуждения Пьер Тейяр де Шарден, назвав свою теорию ортогенезом.

Обрисую лишь ее контуры, а за подробностями обращайтесь к самому Тейяру²².

Эволюционное движение изначально направлено, но эта направленность носит не статистический, а динамический характер. Направленность осуществляется через механизм наследственности. Да, «пробное нащупывание», но в «пробном нащупывании весьма любопытно сочетаются слепая фантазия больших чисел и определенная целенаправленность. Пробное нащупывание – это не просто случай, с которым его хотели мешать, но направленный случай»²³. Для этого движения, как считает Тейяр, характерны три генеральные тенденции развивающегося живого вещества: изобилие, изобретательность и безразличие к индивидам, а эти три тенденции, в свою очередь, объемлются четвертой «тенденцией всеохватывающего единства»²⁴. Как внутренне, так и внешне ортогенез приобретает форму «великого биологического закона „усложнения“»²⁵. «Самая простая протоплазма – это уже вещество поразительной сложности. Это усложнение растет в геометрической прогрессии от одноклеточного ко все более высокоразвитым многоклеточным»²⁶. «…Обновления, ставшие возможными при каждом размножении, дают нечто лучшее, чем взаимную замену, они прибавляются одни к другим, и их сумма растет в определенном направлении… Иными словами, появление линии развития как естественной единицы, отличной от индивида. Этому закону направленного усложнения, в ходе которого вызревает и сам процесс, породивший, исходя из микромолекул, а затем мегамолекул, первые клетки, биология дала название ортогенеза… Без ортогенеза было бы лишь распространение вширь; с ортогенезом обязательно имеется какой-то подъем жизни»²⁷. Так говорит Тейяр.

И он же призывает прекратить внутрисемейную распрю ламаркистов и дарвинистов. «…В единстве организованного мира стоило бы выделить и различно трактовать две главные зоны: а) с одной стороны, зону (ламаркистскую) очень больших комплексов (особенно человек), где ощутимо доминирует антислучай; б) с другой стороны, зону (дарвинистскую) малых комплексов (низшие живые существа), где этот же самый антислучай может быть схвачен под покровом случая лишь путем умозаключения или догадки… Правильно понятый неоламаркистский «антислучай» – не просто отрицание дарвиновского случая, напротив, он представляет собой его использование. Между этими двумя факторами существует функциональная дополнительность, можно было бы сказать, симбиоз»²⁸.

§ 69

Тема вторая: сферогенез – я так бы ее обозначил. О разных сферах земного бытия заговорили еще до Вернадского, но именно Вернадский, как я понимаю, придал этим научным разговорам форму широкой теории и властного учения, подчиняющего своей логике едва ли не всякое направление эволюционного мышления.

Сферы Земли не только соседствуют, но и порождают друг друга. Вернадский прямо говорит об этом: из геосферы возникла биосфера, «биосфера перешла или, вернее, переходит в новое эволюционное состояние – в ноосферу»²⁹. Научное знание Вернадский считает проявлением геологической силы³⁰.

Вместе с тем каждая сфера, по крайней мере биосфера и ноосфера, имеют, как говорит Вернадский, свое особое «пространство жизни»³¹. Для биосферы характерна особая «пластичность», в ней мы наблюдаем «пластичный эволюционный процесс, даже признака которого нет для косных естественных тел. Для этих последних мы видим те же минералы, те же процессы их образования, те же горные породы и т. п. сейчас, как это было два миллиарда лет тому назад (у Вернадского все выделено курсивом. – Ю. В.)»³². Своими особыми специфическими характеристиками (большая пластичность, чем в биосфере, или художественность, или музыкальность), наверное, должна обладать ноосфера, хотя Вернадский ни о чем таком, насколько мне известно, не говорит. Но нам сейчас это и не важно.

Особый интерес для нас теперь представляют: всеобщее «сферическое мышление», благодаря Вернадскому укоренившееся в эволюционной науке, и два научно-метафизических ракурса, этим мышлением неизбежно открываемые.

Первый ракурс ведет нас к целокупному восприятию земного бытия, отношению к нашей планете как Единому Организму. Насколько я понимаю русский язык, «сфера» – это либо «шар», либо его «внутренняя поверхность»³³. Так вот, едва ли Вернадский говорит о различных земных шарах, скорее – об отличных друг от друга, но взаимосвязанных внутренних поверхностях, оболочках единого земного шара. В любом случае так называемую биосферу (и в широком смысле все взаимодействующие с ней и частично производные от нее страты геобытия: почвы, илы, воду и воздух) мы обязаны воспринимать как единый комплекс, как составной, но целостный субъект эволюции.

Организменная, точнее, над-организменная целостность Земли не исключает, а предполагает известную самостоятельность ее сфер, которые внутри себя, по отношению к более мелким и частным сегментам, также обладают специфической целостностью. «Эволюция видов, – как-то написал и выделил свою мысль курсивом Вернадский, – переходит в эволюцию биосферы»³⁴. «Биосфера, – словно уточняет Тейяр, – в такой же степени универсальная оболочка, как и другие «сферы», и даже значительно более индивидуализированная, чем они, поскольку она представляет собой не более или менее непрочную группировку, а единое целое, саму ткань генетических отношений, которая, будучи развернутой и поднятой, вырисовывает древо жизни»³⁵. Так можно ли говорить об эволюции видов, или правильнее говорить об эволюции биосферы?

Все живое так или иначе приспосабливается к различным геосредам. Однако Вернадский допускал, что «живое вещество… возможно, имеет и свой процесс эволюции, проявляющийся в изменении с ходом геологического времени, вне зависимости от изменения среды»³⁶. Существование и развитие покрытосеменных растений немыслимо без существования и процветания биота насекомых, и оба биота (или микросферы) появляются в эволюционной истории одновременно и взаимообусловливающе. Ясно, что, например, млекопитающие могли эволюционировать лишь при условии сложнейших внутрибиотических связей, в рамках мутовочной группировки, «элементы которой не только родственны по рождению, но и, кроме того, поддерживают и взаимно дополняют друг друга в борьбе за существование и распространение»³⁷. Вы понимаете, куда я клоню? Дарвин открыл «борьбу» – после Вернадского и благодаря ему ученые все больше предпочитают говорить о взаимопомощи видов в деле выживания и развития.

Ракурс второй. Если некогда биосфера возникла из геосферы, то, по меньшей мере, тогда, когда она стала возникать и до того, как возникла, в той или иной форме она должна была содержаться в том, из чего возникла: в зародыше, в предпосылке, в скрытой, криптоформе (недаром палеонтологи делят всю геологическую историю на два эона и первый именуют криптозоем, то есть эоном «скрытой жизни»). Весьма далекий от «криптозоизма» (позвольте мне такой условный термин), но привыкший рассуждать логически и мысли свои додумывать до конца, Конрад Лоренц замечает: «Если нечто новое и высшее возникает из предыдущей ступени, на которой нет того, и из которой не выводится то, что составляет саму суть этого нового и высшего, – такой процесс нельзя назвать развитием. В принципе, это относится к каждому значительному шагу, сделанному генезисом органического мира, в том числе и к первому – к возникновению жизни, – и к последнему на сегодняшний день – к превращению антропоида в человека»³⁸. То есть, по крайней мере в позднем венде Земля должна была быть беременна жизнью, а значит, не была безжизненной не только в венде, но и в более древнем рифее и еще более раннем афебии, ибо, ежели она была безжизненной, то как могла забеременеть жизнью и произвести ее на свет Божий. Вы понимаете, на что я намекаю? Без всяких намеков и подчеркивая, об этом говорит Пьер Тейяр де Шарден: «В цельной картине мира наличие жизни неизбежно предполагает, существование до нее беспредельно простирающейся преджизни»³⁹.