Текст книги "Старое предание (Роман из жизни IX века)"

Лицо женщины просветлело.

– Они могли бы уже возвратиться домой, – прибавил Хенго, – чтобы стать опорой милостивому господину.

– Нет, нет! Ещё не время, – прервала его княгиня. – Я не хочу, чтобы они видели то, что здесь должно произойти, чтобы они так рано начали воевать и проливали кровь… Скоро наступит мир, тогда мы их позовём… Ах! Как давно я не видела своих сыновей! – прибавила она. – У меня их отняли, чтобы они научились у деда и у наших военному ремеслу… Столько лет! Столько лет… Так ты их видел обоих? – снова переспросила она.

– И несколько раз, – повторил Хенго. – Князь Лех хоть и моложе на несколько лет, а рядом с братом кажется его сверстником. Оба сильные, здоровые… Копья умеют метать, как никто… из луков стреляют в птиц и укрощают самых диких коней… У княгини блеснули слезы.

– А красивы они?

– Нельзя быть красивей! – отвечал Хенго. – Высокий рост, светлые лица, синие глаза, пышные кудри…

Улыбка заиграла на губах матери, но в то же время две крупные слезы скатились по её бледному лицу.

Начался долгий, но уже не столь бурный разговор, часто сыпались вопросы…

Уже смеркалось, и комнату освещало только пламя очага, а немец все рассказывал и не мог насытить любопытство матери; наконец, она кивком головы отпустила его:

– До завтра.

Самбору позволили свободно расхаживать по двору, и он мог все осмотреть. Едва они прибыли, к нему бросился Кос, издавна знакомый ему невольник, и увёл в избу, где помещалась дружина. Теперь тут никого не было: одни несли караул на валу, другие прислуживали в тереме, третьи охраняли плотину, а всем остальным князь – не без умысла – велел вооружиться и засесть в боковой горнице. В гостях у него были кметы…

Кос так же ненавидел князя, которому вынужден был служить, как и большая часть челяди, насильно угнанной из лесов. С Самбором они договорились с полуслова…

– Что, и тебя приволокли в эту волчью яму? – шепнул невольник.

– Силой, против воли, – ответил Самбор.

– Да ты знаешь ли, какая тут жизнь? – спросил Кос.

– Чувствую.

– Неволя! Неволя! – вздохнул Кос. – Работать нас заставляют, как волов, избивают, как собак. Да собакам князя лучше живётся.

Оба глубоко вздохнули; в избе было душно, и они вместе вышли на вал, опоясывающий башню. Кос показал ему узкую щель в стене, у самой земли.

– Это темница, – шепнул он. – Вчера туда бросили племянника, глаза ему выкололи… Я сам видел, как его люди держали, когда старый Зжега ножом выкалывал ему глаза… Кровь, как слезы, текла… а он даже не кричал… и пощады не просил, зная, что тут ждать её нечего.

Потом его обвязали верёвкой, спустили в темницу и дают ему туда воду и хлеб, пока не издохнет. Во дворе грозятся, что так же будут поступать и с другими…

– Если уж с племянником такое сделали, что же будет с нашими кметами? – горестно спросил Самбор.

Кос пожал плечами.

– То же самое будет, а то и ещё хуже, – сказал он, – если они вовремя не поумнеют.

Из терема доносился глухой шум, смех и возгласы.

– Это князь веселится, – заметил невольник, – так у него всегда начинается, пока пир не перейдёт в ссору и не пустят в ход ножи… И сегодня вряд ли кончится по-иному… Он только сперва даёт им захмелеть, с пьяными ведь легче разделаться… Сзывают в городище человек двадцать кметов, радушно их потчуют, но мало кто выходит отсюда живым… Князь понемногу их тут истребляет, так остальным уж приходится молчать.

Он с любопытством посмотрел на Самбора.

– А что же ваши терпят? – спросил он.

– Не знаю, право, – осторожно ответил юноша, – верно, и рады бы что-нибудь сделать, да не в силах, а может, и ждут…

– Бабы они! – крикнул Кос.

– Городище – твердыня неприступная, – ответил Самбор.

– Пусть неприступная, – сказал Кос, – но ведь и камни рушатся… А ещё постоит городище и вовсе станет неприступным – на человеческой крови да на костях…

– Дружина у князя большая… Невольник усмехнулся.

– Мирские сходы ещё больше, – тихо сказал он, – были бы только они поумнее… У нас тут всё на немецкий лад… Княгиня, госпожа наша, немка родом, вот немцы и крутятся здесь. Младшие жены и наложницы – тоже с Лабы… И обычай завели немецкий: князь знать не желает ни о какой воле… о мирских сходах да о вечах и слышать не хочет… Девки немецкие толкуют, будто князь грозился, если сам не справится, привести сюда немцев.

Кос приложил ухо к земле: когда затих шум из окон, близ которых находилось подземелье, они услышали тяжёлый вздох. Казалось, эти глухие стенания исходят из земли.

– Чем он провинился? – спросил Самбор.

– Больше всего тем, что он их же крови, а князь не хочет иметь тут своих кровников, боится их… Кто знает? Винят его в том, что он сговаривался с кметами, обещал им вернуть былую свободу…

Оба замолкли. Время от времени двор оглашали гулкие раскаты хохота, они вдруг обрывались, и тогда наступала тишина, а потом кто-то вполголоса затягивал песню. В другом крыле терема вдруг принимались выть собаки, и каждый взрыв смеха вновь вызывал этот страшный жалобный визг. Над озером подымалась красная, словно омытая в крови, луна… Сизая туча, как плат, повязывала её чело. Печалью и ужасом веяло в воздухе… юноша, только вчера ещё внимавший соловьиным трелям над рекой, сегодня слышал лишь вой собак да зловещее карканье. Над башней кружилась чёрная стая воронов.

Самбор поглядел вверх.

– Это наши обычные гости, – смеясь, сказал Кос, – вернее, не гости, а товарищи по неволе: ведь они никогда не улетают с башни. Всегда тут караулят в ожидании трупов, а у нас редкий день их не бывает. Как настанет вечер, они уж беспокоятся и все кружатся: ждут, когда им бросят добычу… Вот увидишь, они и нынче недаром каркают.

VI

Выйдя из горницы княгини, Хенго снова отправился в первый двор. Там ждал уже Смерд. Он повёл немца в неосвещённую трапезную для челяди. Окно трапезной, закрывавшееся изнутри деревянным ставнем, выходило во двор, против княжеских палат, так что из него было слышно и даже видно, как там пируют.

Вечер выдался тёплый, душный, и все окна были распахнуты настежь; в княжеских покоях, освещённых лучиной, укреплённой над очагом, было людно и шумно.

Князь любил, видимо, весёлую шутку и старый мёд, оттого на пиру, начавшемся однообразным гулом, вскоре зазвучали песни и громкие возгласы.

Минутами веселье переходило в споры и пререкания, слышались раздражённые голоса, их заглушали другие, потом наступала тишина, и снова вспыхивали ссоры, ещё более ожесточённые. И хотя нельзя было разобрать ни слова, но самые голоса показывали, что веселье сменилось дикой яростью… Челядь уже привыкла, должно быть, к шуму и крикам, которыми кончались княжеские пиры, и слушала их спокойно. Только Хенго тревожно оглядывался, а Смерд, заметив его беспокойство, с усмешкой стал ему объяснять:

– Все это кметы, жупаны да старейшины. Князь все поит их, а от мёда иной раз вырвется у кого-нибудь дерзкое слово, ну и он, милостивый господин наш, бывает нетерпелив… А как дойдёт до стычки… ясное дело – придушит кого попало… Что ж, одним кметом меньше… Бывает, что и сами они сцепятся, пойдут врукопашную, да так оба и остаются на месте… Э, да нам что до этого?

Пение, доносившееся из окон, порой походило на рёв, смех – на вой, а гнев – на рычание псов, которые вот-вот перегрызутся… Но вдруг все стихало, раздавались весёлые, ликующие возгласы; а потом – слово за слово – опять разгоралась ссора, и уже слышалось бряцание мечей. Хенго показалось, что он различает голос князя, который рокотал, как гром среди шума бури. После него все снова смолкало.

Было уже поздно, над озером подымался месяц, во дворе все затихло, и шум пирушки стал особенно явственным. С дороги Хенго клонило ко сну, но его удерживал Смерд, да и любопытство приковывало к лавке.

В княжеских палатах то и дело вспыхивавшие ссоры сменились более спокойной беседой. Издали видны были руки, поднимавшие чары с мёдом, и слышались охрипшие голоса.

Недолгое затишье прервал князь; громким хохотом покрывая глухой гомон, он что-то насмешливо произнёс. Едва он кончил, снова поднялась вызванная им буря. Теперь даже этот, прерывающийся от смеха, повелительный голос не мог её унять.

Князь хохотал, просто покатывался со смеху, когда гости осыпали друг друга оскорблениями. Зазвенела разбиваемая посуда, с грохотом повалились лавки и столы, свет загородили мечущиеся в бешенстве тени с вскинутыми руками, страшный крик разнёсся в сенях и по двору.

Челядь вскочила в испуге. В княжеских горницах неистовствовала буря… треск, грохот, звон посуды, стоны, вопли о помощи, которые внезапно стихали, словно подавленные чьей-то сильной рукой. Все это сливалось в чудовищный гул, над которым рокотал несмолкающий хохот.

Вдруг Хенго, высунувшись из окна, увидел в дверях освещённого месяцем крыльца какую-то чёрную массу. То была куча людей, сплетённых руками и ногами и сцепившихся зубами; сжимая друг другу глотки и нанося удары, они огромным комом выкатились на крыльцо и, загремев по ступенькам, рухнули во двор. Свалившись наземь, весь этот сплетённый клубок стал кататься по песку, давя друг друга и дробя кости. Сверкали мечи, искавшие горла, мелькали руки, душившие лежачих… Один только князь стоял, подбоченясь, на крыльце – и хохотал…

Копошащаяся масса человеческих тел, не рассыпаясь, ползала по двору, только кое-где оставался недвижный, смятый и распластанный труп…

На земле в красных лужах крови отражалась бледная луна. Раненые подползали к крыльцу, стонали, трое или четверо попытались встать, но снова упали, ослабев от потери крови и опьянения. Из глоток умирающих вырывался зловещий хрип. Мало кто встал после этого побоища, а через минуту только судорожные подёргивания тел показывали, что жизнь в них ещё не угасла.

Когда; наконец, все затихло, князь хлопнул в ладоши. По этому знаку Смерд кликнул челядь и ринулся во двор.

– В озеро эту падаль! – крикнул князь. – Очистить двор!.. Вон эту пакость… вон!

Отдав приказание, он допил мёд из чаши, поставил её на лавку и, отяжелев, сел и сам.

Хотя луна ярко светила, зажгли смоляную лучину, и милостивый господин мог с высоты полюбоваться на своих сотрапезников, умирающих от ран и от мёда.

Несколько человек ещё были чуть живы; прислонясь к столбам, они стояли, истекая кровью, но ещё дрожали от ярости, не остывшей в драке, и топтали ногами трупы. На земле, пропитанной кровью, метались умирающие.

Внизу, у крыльца, лежал старец с обагрёнными кровью сединами; он умирал, осыпая князя проклятиями:

– Пропади ты пропадом, проклятый Хвост, ты… и кровники твои… и потомство, и род твой, и имя! Чтоб ты сгинул и провалился сквозь землю!..

Князь хохотал и над этим старцем, заклинающим духов.

Из ворот второго двора с любопытством выглядывали женские головы и испуганно смотрели на эту страшную бойню.

Между тем челядь во главе со Смердом проворно убирала со двора трупы, наскоро сдирала с них одежду, срывала мечи и ножны, стаскивала обувь… Потом обнажённые тела волокли на вал и, даже не взглянув, бросали их в озеро, хотя в иных ещё теплилась жизнь. Всякий раз вслед за всплеском воды слышался хохот челяди, забавлявшейся этим погребением… С башни слетели вороны и, хлопая крыльями, с громким карканьем стали кружиться над водой.

Хенго остолбенел, он сидел на лавке, не смея шелохнуться, и оцепенело смотрел… Его охватил ужас, может быть и за самого себя… Он не мог постигнуть, что произошло, кто были эти люди и почему князь не гневается и не скорбит, а смеётся.

Овладевшая им тревога гнала его из тёмной избы, он выскользнул во двор, освещённый луной и догорающей на земле лучиной. Хенго встал поодаль, но в эту минуту князь поднялся с лавки и, пошатываясь, стал расхаживать по крыльцу, что-то весело напевая. Острый взор его сразу заметил немца, притаившегося в тени.

– Эй, ты, поди сюда! – закричал он. – Сюда!

И он похлопал себя по ноге, как подзывают собак. Хенго со страхом приблизился. По движениям князя, по голосу его и поступи он легко догадался, что милостивый господин пьян.

– Вот славная пирушка! – вскричал князь. – Видел, немец, как весело они тут погуляли… Да что-то жарко им стало, пошли купаться в озеро! Сукины сыны… А ведь сами вцепились в глотки и перерезали друг дружку… Сами, сами… Моих людей там и не было… А на что мёд да ум… ну, на что? Эх вы, саксы и франки проклятые… умны вы очень, да? А кто из вас сумел бы так избавиться от этой нечисти, а?

Князь покатывался со смеху.

– Немало достанется после них одежды моим людям, а мне земли и коней… Славная пирушка, на такую не жаль и меду!

Он снова захохотал.

– Выпей-ка и ты меду, рыжая морда! – вдруг заорал он.

Хенго, низко кланяясь, отнекивался, но это не помогло… Отрок поднёс ему огромный кубок, а когда он отшатнулся, князь велел силком влить ему в глотку. Его схватили двое молодцов и с хохотом влили в разжатый пальцами рот. Поблагодарив за угощение, он хотел уйти, испугавшись за свою голову, но князь сел на лавку и подозвал его к себе. Немец подошёл к ступеням и смиренно встал.

– О том, что ты видел, расскажешь старому графу, – говорил сонным голосом князь, – а я, как начал, так и кончу… Не увернутся от меня эти гордецы… А сыновья найдут дома мир и тишину. Чересчур уж расходились кметы… пришлось их обуздать… Скажи, что я их не боюсь… и обойдусь без помощи… а этих гадов и змей я уже немало передушил и истреблю всех до единого…

Словно припомнив что-то, он поманил к себе Хенго пальцем; немец послушался. Князь перегнулся к нему через перила.

– Видел ты моих сыновей? Выросли они?.. – засыпал он немца вопросами, на которые тот не успевал отвечать. – Верно, большие стали?.. А сильны? В мать уродились, красивые, или в отца? Не изнежат их там? А в походах они бывали?

Хенго что-то шептал в ответ, подлаживаясь к желаниям князя, которого он боялся, но князь уже дремал, глаза его слипались… Он забормотал про себя:

– Я вам учиню порядок… Я вам порядок наведу… за бороды велю вешать у дороги… Я один тут господин и князь… моя воля, не ваша… Вон эту падаль… вон!..

Вдруг он открыл глаза, заметил смиренно стоявшего Хенго, припомнил, кто это, и усмехнулся

– Видал ты охоту, а? Славная добыча… Крупная дичь… воронам будет что поклевать.

Он затянул вполголоса песню и снова задремал.

– Одному племянничку выкололи глаза… осталось ещё двое, но и этих мне доставят… затеяли заговор против меня… Я жизни его не лишил… пусть гниёт в темнице…

Князь принялся считать по пальцам:

– Войтас… Жирунь… Гезло… Курда… Мстивой… пять дворов. Завтра же велю пригнать баб… и скотину…

Он смеялся, бормотал себе под нос и снова дремал. Хенго не смел пошевельнуться без позволения. Из-за угла башни высунулся Самбор: ему не спалось, и он прокрался сюда, чтобы увидеть князя… Услышав бормотание и смех, а может, и отдельные слова, он с ненавистью поглядел на него, тряхнул головой и, никем не замеченный, возвратился в избу.

Между тем князь, свесив голову на перила, уснул крепким сном. Раздался густой храп, и из дверей тотчас вышла женщина в повойнике и с ней два отрока. Подхватив князя под мышки, хоть он и противился спьяна, они чуть не волоком увели его в опочивальню… за ними захлопнулась дверь.

Хенго почувствовал, как отяжелела у него голова от меду, и испугался: хватаясь за стенки, он едва живой дотащился до своих лошадей и лёг на солому.

Во дворе погасли огни, только луна освещала чёрные лужи крови и крыльцо, на котором ещё стонало несколько раненых. Они истекали кровью, но, опьянев от меду, не чувствовали, как жизнь уходит из них. Челядь, смеясь, показывала на них пальцами.

– Так и со всеми с ними будет… с кметами, жупанами да владыками [26]26
  Владыка – старшина рода.


[Закрыть], что противятся князю.

Их оставили медленно умирать. Смерд обошёл все уголки двора, остальная челядь поплелась спать. Было уже поздно, после шумного пира в городище воцарилась тишина, только выли собаки, почуяв трупы и кровь, да вороны, протяжно каркая, то летели к озеру, то возвращались на башню, где были их гнёзда.

Утром, когда Хенго проснулся, было уже светло, над ним стоял Герда и взволнованно теребил его за рукав: князь желал видеть немца.

Наскоро умывшись, Хенго поспешил к князю и застал его в горнице одного за столом, на котором стояли чаши с мёдом и пивом и на блюде лежало жареное мясо. С мрачным видом князь поднял на немца налитые кровью глаза и долго смотрел на него, не говоря ни слова.

– Мне уже известно, зачем тебя сюда прислали, – начал надменно князь. – Скажи им от меня, что я благодарю… Но в помощи их пока не нуждаюсь, а если дойдёт до этого, я сам кликну. Предпочитаю обойтись без них… даром, я знаю, они не пойдут, а заткнуть им пасть нелегко… Я-то их знаю… Поезжай немедля, передай поклон… Сыновьям скажи: пусть учатся воевать… и растут на здоровье… а домой они возвратятся, когда я велю, теперь ещё не время… Мне тут ещё немало придётся поскрести, пока я выведу эту нечисть… Старому графу скажешь, чтоб не беспокоился… Верно, что народ тут дикий и привык к свободе, но я сумею её урезать.

Он опорожнил чашу и, подперев голову рукой, задумался, потом презрительно поглядел на немца и отослал его прочь.

Едва Хенго вышел из княжеских покоев, как тот же отрок, что и вчера, позвал его с товаром к княгине. Хенго взял свой тюк и поплёлся во второй двор, где его, как и накануне, ждала бледная княгиня, окружённая женской свитой. Их унылые лица, должно быть, ещё недавно блиставшие красотой, уже увяли и были бледны, как у самой княгини. Хенго знал, где и чем торговать. В хате Виша он показывал только дрянные изделия из красной и жёлтой меди, здесь же достал серебряные перстни и даже золотые цветы и листики, вырезанные из тонких пластинок, которые было в обычае нашивать на платья. Женщины слегка разрумянились при виде блестящих безделушек; присев на корточки, они брали их в руки и прикладывали к платьям, чтобы посмотреть, хороши ли они на чёрном. Хенго оглянуться не успел, как чуть не весь его товар расхватали по рукам. Он стоял, не смея слова сказать, когда отрок отворил дверь и вошёл князь в шапке, надвинутой на брови. Уже с порога он посмотрел на женщин и улыбнулся молоденьким, не сводя с них загоревшегося взора. Бросил взгляд и на товар, но весьма презрительно, а когда княгиня заметила, что всё это годилось бы её девушкам, он, смеясь, велел немцу оставить принесённое добро.

Купец не отважился даже заикнуться о мене или вознаграждении, а князю, видно, это и в голову не приходило. Однако, когда Хенго, желая спасти хоть остатки своего товара, стал завязывать суму, князь как бы вскользь сказал:

– Передай графу, что мы приняли это как дар его Брунгильде… пусть он тебе заплатит. А тебе тут нечего околачиваться… Убирайся без оглядки подобру-поздорову…

Князю не пришлось дважды повторять свой совет: мрачно насупясь, немец направился к дверям, но, едва он вышел, княгиня, должно быть сжалившись над ним, послала девку сказать ему, чтобы он не тужил – она сама вознаградит его за взятый товар. Хенго остановился в сенях; вскоре к нему подошла какая-то старуха и молча повела за собой в кладовую. Тут висели связки шкур и лежала наваленная грудами тьма всякого добра. Уверясь, что его не совсем оберут, Хенго на радостях подарил ключнице серебряную цепочку, получив за это разрешение брать сколько вздумается, взвалил на спину с десяток шкур и поспешил к лошадям.

Какая-то тревога в городище, шум и крики у ворот побуждали его не мешкать и уходить отсюда, пока не отняли его добро вместе с жизнью. В первом дворе ещё явственнее слышался доносившийся из-за вала многоголосый гул.

Ворота были заперты, княжеская челядь охраняла мост и ход на плотину. К воротам теснилась огромная толпа, в которой Хенго разглядел женщин и каких-то людей верхами.

Смерд и его подручные разгоняли бичами и копьями напиравшую толпу. Со всех сторон раздавались жалобы, плач, проклятия и угрозы.

То были семьи кметов и владык, вчерашних гостей князя. До них уже дошла весть о смертной трапезе… Отпираться было невозможно: скрюченные, полуголые трупы плавали у плотины, иных волной выбрасывало на берег. Женщины с рыданиями простирали к ним руки и, упав на колени, рвали на себе волосы.

Это были трупы их отцов и мужей. Сыновья и братья, прискакавшие верхом, находились тут же; скрежеща зубами, они осыпали проклятиями ненавистного Хвостека.

Шум все усиливался и, должно быть, донёсся до слуха князя: он вышел на крыльцо и, подбоченясь, угрюмо смотрел на свою челядь, препиравшуюся с толпой на мосту и плотине.

Толпа росла с минуты на минуту.

Сжатые кулаки грозили князю, но он смеялся над их бессильной яростью.

Тянулось это довольно долго, наконец Смерд пустил во двор двоих или троих выборных, заставив их спешиться. Они шли, обнажив головы, в глубоком горе, что-то бормоча про себя и плача, подойдя к крыльцу, где стоял князь, они хотели заговорить, но он опередил их:

– Вы за что же, непокорное племя, сукины сыны, меня вздумали проклинать? – загремел он. – В чем я повинен?.. Да я пальцем никого не тронул, я никого не велел убивать, хоть и мог бы, и они стоили того, чтоб им отрубили головы… Сами они перессорились и передрались. Все горницы мне забрызгали кровью, изгадили двор, шум подняли… Как собаки, сцепились и перегрызлись… Он вскинул кулаки.

– Так им и надо! Все старая славянская воля мутит вам головы! Так и со всеми будет, кто станет её добиваться. Трупы можете выловить в озере, я не запрещаю… и отправляйтесь по домам, покуда целы… А я в их смерти не повинен…

Он ещё не успел договорить, когда под тыном, в густых зарослях лупина, крапивы и лозняка кто-то зашевелился, поднялся… и встал, бледный, как труп, пошатываясь на перебитых ногах. Лицо его было измазано запёкшейся кровью, один глаз был выбит. Вытянув руку, он словно ощупью шёл на голос, туда, где стояли семьи кметов.

– Он не повинен!.. – раздался его хриплый голос. – Дурман и зелье колдовское он подмешал нам в мёд… натравливал брата на брата, подстрекал и науськивал, пока у нас не налились кровью глаза и не отшибло память… Он не повинен! Он! Он!.. – повторял, приближаясь нетвёрдой поступью, изувеченный кмет, всю ночь простонавший под забором. – Он… Он! Сукин сын… Он один, а не мы… Пропади он пропадом!

Кмет нагнулся, увидев под ногами камень со следами запёкшейся крови, схватил его и изо всей силы бросил в князя. Он очень ослабел, но гнев, овладевший им, был так силён, что камень, попав через окно в горницу, разбил там вдребезги какую-то посуду. В ту же минуту на него налетела княжеская челядь, накинула ему на шею петлю, старик пошатнулся, упал, из горла его вырвался клокочущий хрип… и уже труп палачи поволокли на берег.

С грозным ропотом отшатнулись кметы, увидев у своих ног мёртвое тело; не вступая в препирательство, они повернули назад, к мосту, где их ждали люди и кони, а немного погодя вся толпа с шумом и криками двинулась обратно. На мосту осталось лишь несколько женщин, которые разыскивали тела убитых.

Из городища тотчас высыпала челядь, но не за тем, чтобы им помочь, а чтоб высмотреть молоденьких. Двух или трех, невзирая на отчаянные вопли, утащили в терем, а князь, видевший, как буйствует его дружина, благодушно ухмылялся.

Вскоре все затихло… Только внизу, за плотиной, женщины уносили тела, выброшенные на берег волной, иль на челнах подплывали к трупам, видневшимся вдали.

Хенго поспешно навьючивал на лошадей свои пожитки и остатки товара, стараясь поскорей выбраться из городища. И он и Герда, который был напуган ещё больше, чем отец, хотели до полудня выехать.

Тут и увидел их давно уже подкарауливавший Самбор. С грустным и озабоченным видом подошёл он к немцу, оглядевшись сначала, не подслушивает ли кто-нибудь из челяди.

– Добрый человек, – начал он, – я так называю тебя, потому что ты не кажешься мне злым… Скажи, не проедешь ли ты на обратном пути мимо двора Виша?

Не смея или не желая говорить, Хенго кивком головы подтвердил его догадку.

– Передай им поклон от меня, – попросил юноша. – Тоскую я по ним, хоть тут, в городище, у нас увеселений хватает и у князя живётся хорошо… чего ж ещё хотеть… только и слышишь смех. Но ты расскажи им, что видел сам, расскажи, как мы тут пируем!.. Они порадуются, что отдали меня сюда. Я, верно, сбежал бы к ним и меня бы не удержали ни стены, ни реки, ни леса, если б тут не было так весело… Так расскажи им, – повторил он, – что ты тут видел…

Хенго поглядывал то на него, то на терем и башню, то на своих лошадей и тюки, которые снова перевязывал… Ему не терпелось вырваться отсюда, но он молчал, боясь собственного голоса, и только кивал головой.

– Расскажи им, – прибавил Самбор, – что вчера многих кметов не стало… и как пышно их хоронили… А нам обещают, что такие потехи будут теперь каждый день… В темнице под башней, не считая племянника с выколотыми глазами, сидит в заточении несколько кметов… Скоро настанет черёд и для других.

Хенго нетерпеливо кивал головой и все беспокойней озирался; наконец, он знаком заставил юношу отойти с дороги… Пора было ехать; немец и его сын сели на коней. Князь смотрел с крыльца, как они тронулись в путь, но уже не сказал ничего. Только выехав из ворот, за плотиной Хенго вздохнул полегче… Нет, чаща лесная лучше такого гощения. И они погнали коней во весь опор по той же пустынной дороге, что и вчера. Пока видна была серая башня, над которой кружились вороны, немец опасливо озирался, словно боясь, что его ещё могут воротить. Герда, дрожа от страха, не смел даже словом перекинуться с отцом.

Вскоре они очутились в лесу и только тут почувствовали себя в безопасности.

Дорога, по которой они ехали со Смердом, запомнилась немцу, привыкшему к странствиям. Но и она приводила его в трепет: он боялся встретить более грозных путников, чем слепой гусляр, и мчался вперёд, оглядываясь по сторонам и заранее обдумывая, где стать на ночлег, так как не надеялся за день добраться до Виша. Теперь они уже знали брод и смело переправились на другой берег. Никто не попадался им навстречу. Только вдали испуганно разбегались козы, а водяные птицы с криком срывались с реки и перелетали на дальние болота.

Уже вечерело, когда Хенго заметил на горе большой камень, стоявший посреди других, поменьше: это место он облюбовал ещё вчера. Тут они отъехали от реки и углубились в лес; Хенго разыскал зеленую лужайку, где могли пастись лошади, и вместе с сыном развёл костёр, чтобы отгонять зверя. Наскоро соорудив из ветвей шалаш, они улеглись спать.

Майская ночь быстро пронеслась, а под утро разразилась гроза с проливным дождём и согнала их с ночлега. Хенго беспокоился и торопился в дорогу, но, перед тем как сесть на лошадь, схватил Герду за руку.

– Ты видел и слышал, что делалось в городище – сказал он. – Я велел тебе молчать и не показывать, что ты знаешь язык своей матери… Так молчи и теперь… будь нем…

И отец погрозил ему кулаком, но мальчик только поглядел на него осоловелыми глазами, и, сев на коней, они поскакали к двору Виша. Дождь ещё лил, лошади поминутно скользили, так что пришлось замедлить шаг; был уже полдень, когда они увидели дым, засеки и пасущихся на лугу кобыл, которых, отгоняя жеребят, доили женщины.

Виш стоял на высоком берегу, у ног его лежали сторожевые собаки. Немец замахал ему издали рукой, и старик стал проворно спускаться к нему. Собаки уже бросились вперёд, готовые разорвать чужого, но грозный окрик хозяина заставил их вернуться, и они покорно поплелись за ним.

Глаза старика загорелись любопытством, казалось, он был удивлён, что немец вернулся невредимый из городища. Он разглядывал его, лошадей и тюки.

– Скоро же вы вернулись, – сказал он, улыбаясь, – успешно ли съездили?

– А нечего мне было там делать, – отвечал Хенго, – да и хотелось поскорей выбраться из незнакомого края.

С этими словами Хенго отдал сыну своего коня, а сам, уверясь, что собаки его не загрызут, пошёл с хозяином. Когда они остались одни, кмет поглядел на него, словно хотел что-то прочесть в его глазах.

– Что слышно в городище? – спросил он. Хенго промолчал.

– Я мало что видел, да и слышал немногим больше, – ответил он, подумав. – Только ваш парень велел вам поклониться… ему там хорошо…

– Молодым везде хорошо, – заметил хозяин и вздохнул.

По ответам немца видно было, что он не хотел рассказывать. Виш задал ещё несколько осторожных вопросов, но немец отвечал так уклончиво, что он замолчал.

Герду встретили во дворе как знакомого и повели вместе с лошадьми под навес. Мальчик, как в лихорадке, дрожал всем телом после вчерашнего испуга и нынешнего холодного дождя. Все жалели его. Один из работников, не предполагая, что он понимает их язык, взял его за руку и чуть не насильно потащил в избу, где с утра жарко топилась печь.

Женщины как раз месили тесто и просеивали муку, а слуги с песнями вращали жернова.

Мало было таких работ в поле или дома, за которыми, по тогдашнему обычаю славян, не пели бы песни. Песня была спутницей всякой работы, особенно женской. Как птицы, заливались девушки и пели всю юность… песням учились вместе с речью. Пели песни Гониле[27]27
  Гонила, или Генниль – западнославянское божество солнца.


[Закрыть], выгоняя на пастбище скотину, с песнями пасли её и возвращались с поля, пели за прялкой и за жерновами, у матушки-дежи и у ткацкого станка, с горя и на радостях, со слезами и рыданиями, на свадьбе и на похоронах. Были песни старинные, которым дочери учились у матерей, чтобы передать их своим детям, песни, освящённые веками, из которых, по пословице, не выкинешь слова, но были и иные: они изливались прямо из сердца, а тот, ктопел их первый, не знал и сам, откуда они пришли и как сложились.

Подхватив их, к ним что-то добавлял второй, изменял третий, и так они рождались от многих неизвестных отцов и жили на радость всем.

Когда посиневший от холода Герда вошёл в избу и услышал песни, которые когда-то тихонько напевала его мать, тоскуя на чужбине, сердце его дрогнуло, в груди захолонуло, и из глаз брызнули слезы. Он позабыл, что должен скрывать свою речь, что ему велели быть немым я глухим, и с губ его невольно сорвалось:

– Матушка моя!

На пороге стояла Дива, она смотрела, слушала и пела, но только до неё одной донёсся возглас мальчика, который сразу покраснел, испуганно оглянулся и забился в тёмный уголок. Дива подошла к нему, положила руку ему на плечо и почувствовала, что он весь дрожит.

– Не бойся, – сказала она, – я тебя не выдам. – Она отошла, зачерпнула в ковшик пива, подогрела на огне и, ухватив его краешком фартука, поднесла Герде; мальчик с жадностью выпил, подняв на неё заплаканные глаза.

Этот детский взор, смягчённый воспоминанием о матери, растрогал девушку. Она взяла мальчика за руку и увела в сени, где было тише. Герда схватил её руку, как когда-то материнскую, и поцеловал. На руке блеснула слезинка.

– Мне запретили говорить, – шепнул он. – Отец убьёт меня, если узнает. Ах, не выдавайте меня! Я не немой, мать моя говорила на вашем языке и была вашей крови.