Текст книги "Старое предание (Роман из жизни IX века)"

VIII

Неподалёку от озера Гопла, на опушке леса, стояла хата Пястуна, которого для краткости называли и Пястом. К ней-то и держали путь старый Виш и молодой Доман, покинув на рассвете печальное жилище Милоша. Уже несколько дней старик не слезал с коня, а чувствовал себя чуть ли не крепче, чем дома, когда, сидя на камне у реки, издали присматривал за хозяйством.

Из всех окрестных кметов Пястун был наименее богат, но наиболее уважаем. Род его испокон веков селился на одном месте, а дед и прадед промышляли в соседних лесах, занимаясь охотой и бортничеством. Пахотной земли у них было немного, да и ту они засевали не всю, а лишь столько, чтобы хватало хлеба. Такой уж был обычай в их роду – чрезмерно не заботиться о богатстве. Да оно и не росло в их руках. Эта убогая старая изба славилась далеко вокруг своим славянским гостеприимством, дом всегда был открыт настежь, и все заезжали туда, как на постоялый двор, ели и пили, да ещё брали на дорогу, кому что было нужно.

Дом, срубленный из цельных, почти неотёсанных брёвен, был старый и низкий. Крыша и стены его почернели от дыма, узкое крылечко стояло на простых, не украшенных резьбой столбиках. Семья Пястуна состояла из него самого, жены его Репицы и их малолетнего сынка. Челяди у него было много, но и её можно было причислить к семье, потому что обходились с ней по старинке, так, словно она по крови принадлежала к их роду.

О новых обычаях, понемножку просачивавшихся из немецкой земли, здесь и не слыхивали. И, может быть, ещё и потому так уважали Пястуна и слушались его советов, что под этим убогим кровом бережно хранились стародавние предания – о вере отцов, об их обычаях и обрядах. Гусляры и певцы часто гостили в его доме, и, когда кто-нибудь из них появлялся, вечерком все усаживались в круг – зимой возле очага, летом во дворе, под старыми липами, слушали песни и из них узнавали прошлое своего народа. В свадебных обрядах, на постригах[31]31
  Постриги, пострижины – обряд, соответствующий крещению у христиан, так как при этом мальчику давалось имя. Знаменовал переход от материнского воспитания к отцовскому.


[Закрыть] и погребениях Пястун всегда верховодил, потому что знал лучше других, какие песни подходят к тому или иному случаю, какую приносить жертву и где что надо делать. Также и на суде, если в сельском миру или на ополье в мирное время совершалось убийство, он всех лучше знал, как применять старые законы. И когда он что-нибудь говорил, то уж нечего было перечить и спорить.

Этот скромный человек имел больший вес среди кметов, чем самые важные богатеи. Люди приходили к нему издалека и, если не заставали его дома, дожидались по два и по три дня, пока он не возвращался из лесу, куда ходил осматривать свои борти. Пястун имел обыкновение сперва выслушивать, а потом долго размышлять, сам же говорил немного и неохотно, но когда, наконец, среди всеобщего молчания высказывал своё мнение, то уж его не изменял. Все это знали, и, стоило ему изложить своё суждение, никто не осмеливался сказать против хоть слово.

Пястун жил неподалёку от городища, но никогда не льнул и не подольщался к князю, и при дворе его ненавидели, особенно за то уважение, которое он снискал себе среди кметов. Однако не трогали, боясь его влияния на других. Подкупить его нельзя было ничем и менее всего лестью, которой он просто не слушал. За это его называли гордецом, и, может быть, он и был им на самом деле, хотя в обхождении с низшими никогда не проявлял высокомерия.

В ту пору он достиг уже средних лет – сорока с лишним, роста был невысокого, крепкого сложения и с виду ничем особым не отличался. Только в глазах его светился ясный и сильный ум. В ту пору люди имели обыкновение гневаться и бушевать просто для того, чтобы их боялись, и нередко выказывали больше злобы и ярости, чем испытывали в действительности. Пястун никогда этого не делал и никто не мог вывести его из равновесия. Был он суров и молчалив, внешне холоден и сдержан. Однако все знали, что, если, к примеру, нужно было применить силу и кого-нибудь наказать, он беспощадно выполнял то, что решил. Одевался он, как простолюдин, и в будни его трудно было отличить от работника; он не любил блестящих побрякушек и пёстрых украшений, за которыми гонялись другие, и не терпел, когда в одежде или домашнем обиходе изменяли обычаям старины.

Между тем как другие нередко имели по нескольку жён, что в ту пору не возбранялось, у Пястуна была одна, и он не держал её в рабском подчинении, как другие. Они ладили между собой во всем, и люди не видывали более согласной четы.

Тут трудились с утра до ночи, и сам хозяин редко сидел дома, а если это случалось, значит у него была какая-нибудь работа.

Доман и Виш, продиравшиеся сквозь чащу, чтобы никто их не видел, добрались до Пястуна только на следующее утро. Они встретили его с кузовком за плечами по дороге в лес. Виш слез с коня и поздоровался.

– Мы к вам, – сказал он.

– Пойдёмте в избу, – пригласил их хозяин.

– Сядем лучше где-нибудь в стороне под деревом, дом ваш на виду, частенько захаживают чужие, а нам надо потолковать наедине…

Пястун поглядел на него с удивлением, но не стал перечить, а показал рукой на полянку в лесу, где стоял сарай для сена, такой, какие встарь назывались в славянских странах одринами. В распахнутые настежь ворота одрины и сквозь щели в плетёных из хвороста стенах можно было увидеть, если бы кто-нибудь подошёл. Внутри лежали две сосновые колоды, словно их нарочно сюда принесли, чтоб было на чём посидеть.

Лошадей пустили пастись на лужайку, а сами уселись под крышей в одрине, где не так припекало. Пяст, не проронивший ещё ни слова, снял с шеи кузовок, открыл его и, достав хлеб и сыр, положил их перед гостями, но им было не до еды.

Виш первый заговорил:

– Вы живёте возле самого городища, под боком у Хвостека, так что вам нечего много толковать о том, что делается с нами и у нас… Мы пришли к вам за советом… Надо созывать вече…

Виш остановился, но хозяин слушал его безмолвно, а Доман, разгорячась, прибавил:

– Если мы заблаговременно чего-нибудь не надумаем, он перебьёт нас всех до одного… Надо обороняться… По старинному обычаю, прежде всего нужно собрать старейшин…

Пястун все ещё молчал; тогда Виш стал пространно говорить о том, как бывало встарь у них в общинах, и что делается ныне, и как князья из военачальников пожелали стать господами на немецкий лад, и о том, как терпит народ от расплодившихся княжат, и что надо немедля искать спасения от них.

Пястун дал ему договорить, не прерывая его ни одним словом; и Виш и Доман подробно изложили все и, наконец, умолкли, ожидая, что скажет Пястун. Он долго думал, подперев руками поникшую голову, и, наконец, заговорил:

– Я кое-что расскажу вам о давно минувших временах… Вы, верно, слышали от ваших отцов, а отцы ваши слыхали от своих отцов, что встарь речь наша распространялась далеко за Лабу, до Дуная и за Дунай, до самого синего моря, а на запад – до Чёрных Гор[32]32
  Чёрные горы – то есть Шварцвальд.


[Закрыть]. То были счастливые времена, когда мы были одни среди беспредельных просторов, а соседям нашим было что делать у себя дома. В ту пору мы ходили не с мечом, а с гуслями, возделывали землю, жили в открытых домах и управляли в своих общинах без всяких князей. Давно миновало то время… С моря вторглись одни, с гор стали нападать другие… с оружием в руках, подневольные, но хорошо обученные люди… Мы должны были обороняться… Кончилось наше счастье, кончились песни и покой… Мы вынуждены были принять заморских вождей, возводить башни, строить городища и сражаться… А старая свобода все не забывалась… князь был нам врагом… И что же?.. Вот наше племя понемногу стали вытеснять немцы и уже вытеснили с родного пепелища и день ото дня у нас выбивают землю из-под ног…

Пястун умолк и, подумав, прибавил:

– От князей избавимся, так немцы сядут нам на шею…

Виш встрепенулся.

– Не избавиться мы от них хотим, – сказал он, – а Хвостека заменить кем-нибудь другим… Вы-то знаете не хуже нас, что он первый держит сторону немцев… весь род его сердцем к ним тянется… Мы найдём другого… Довольно уже пролито нашей крови… Надо сзывать вече…

Хозяин снова промолчал.

– Надо и вече сзывать, и князя надо сменить, – наконец, сказал он, – да уж очень не легко и то и другое. Трудное дело вы затеяли, это всё равно, что голой рукой залезть в улей… Одни плачут от Хвостека, другие стеной стоят за него… так мы к согласию не придём… а покуда мы будем грызться между собой, немец достанет языка и нападёт на нас врасплох… Вече нам нужно, да только согласное, какие бывали в старину, когда отцы наши собирались… Сзывайте вече…

Все трое принялись перечислять, кто мог пойти за Хвостеком, а кто против него, и насчитали немало таких, что могли встать на сторону князя, хоть и жесток он был и никому доброго слова не сказал.

Тайная беседа затянулась до вечера. Потом все вместе отправились в избу и уселись возле очага. Но едва успели они переломить хлеб, как на пороге показался маленький, коренастый человечек, с коротко остриженной головой и кошачьими глазами, затянутый в узкую сермягу. При виде его все сразу умолкли. То был княжий слуга, которого везде знали, потому что он всю жизнь был на побегушках у князя. Его боялись и в городище и в округе: он умел неслышно подползти, умел подслушать, подсмотреть и донести князю всё, что выведал. Ничто не могло укрыться от его глаз… Он, как дикая кошка, карабкался на деревья, когда ему нужно было незаметно подслушать, забивался между ветвей, прокрадывался в лисьи норы, зарывался в стога сена, залезал в осоку и камыши… Где бы он ни появился, приход его всегда предвещал недоброе. Злобная эта змея никогда не возвращалась в городище без добычи, а добычей его были жалобы, о которых он наушничал Хвостеку.

В дверях, оскалив белые зубы, хохотала разинутая пасть.

Стоя на пороге, Зносек осматривал горницу. Он поздоровался с Пястуном и, не промолвив ни слова, сел на лавку, пристально оглядывая гостей… Все молчали, только хлопотавшая у огня Репица, по женской робости трепетавшая перед карлой больше, чем Пястун, подала ему кружку пива. Гнусный урод взял её, странно поглядел на хозяина и гостей и тихонько захихикал, словно смеясь про себя.

– Матушка Репица, – заговорил он хриплым голосом, – сердце у вас добрее, чем у других. Вы одна сжалились надо мной, а больше никто меня не жалеет и все ненавидят. А в чём моя вина? Что я кому сделал?.. Разве я такой уж злой, как говорят? Я никому не выкалывал глаз… и никого не околдовал… каждому готов услужить… всех слушаюсь. А меня пинают ногами, плюют на меня… всякий рад бы меня задушить… если б мог…

И Зносек мерзко засмеялся, прихлёбывая из кружки.

– Откуда же ты знаешь, что люди желают тебе зла? – спросил Пястун.

– По глазам вижу! Ого, – говорил карлик – у меня, Пястун, собачий нюх. С минуту помолчав, он снова заговорил: – Слыхали вы новость?

– Какая ещё новость? – спросил хозяин.

– В городище у милостивого господина готовится великий пир и великая радость… Надоели нам распри да раздоры… Князь хочет помириться с роднёй… того, которому выкололи глаза, выпустит, пусть себе идёт на все четыре стороны. Кто знает, может, у него и отрастут глаза? Дядьев и племянников князь пригласит в городище, и мы выпьем за мир и согласие на веки веков!

Все молча слушали.

– Вам бы надо радоваться этому, – продолжал Зносек. – Как все князья возьмутся за руки, вот тогда-то у нас будет порядок!.. А нынче стоит только собраться каким-нибудь захудалым жупанам, они так сразу и лезут в городище с кулаками, тычут их под нос, грозятся… Знают, что князья между собой враждуют, и пользуются… Потом уж мы этого не увидим!

Зносек хитро подмигнул и засмеялся. Никто не отозвался ни словом, как вдруг со двора послышался чей-то голос. Все повернули головы к дверям. На пороге стоял человек в чёрной сермяге, в чёрной шапке, с палкой в руке; он обвёл горницу блуждающими глазами, как будто считая всех, кто тут был. Взгляд его остановился на Зносеке, и губы, уже готовые разжаться, сомкнулись. Даже не поздоровавшись, он повернул с порога, спустился вниз и сел на завалинку.

– Ведь только на меня глянул, – засмеялся карла, – как у него пропала охота и гостить и говорить.

С этими словами он допил пиво, поставил кружку, поднялся, вышел на середину горницы и, подбоченясь, выкрикнул:

– Виш и Доман! Виш и Доман!..

– Вы знаете меня? – спросил Виш.

– Я?.. Да я за десять дней пути всех знаю вокруг, – сказал Зносек, – клички дворовых псов и то помню… как же мне кметов не знать? А вот тот, что от дверей ушёл, старый Земба… верно? Мне и то ведомо, с чем он пришёл и что заткнуло ему глотку… С сыном его случилась беда в городище… Сцепились они со Славоем на пиру и зарезали друг дружку. Мы было пустили его в озеро, чтоб протрезвился, да он водицы лишней хлебнул и… подох…

Зносек снова захохотал, поклонился, шмыгнул к дверям, выскочил вон и исчез.

После его ухода долго ещё было тихо, как будто все боялись, что он вернётся. Земба остался сидеть на завалинке; верно, ждал, когда урод отойдёт подальше. Наконец, он показался в дверях. Как только он переступил порог, Пястун встал ему навстречу.

– Я пришёл рассказать вам о своём сиротстве, – начал Земба. – Сына моего убили в городище. Насилу мы отыскали тело, чтоб его с почестями сжечь на костре… Скажите, братья дорогие, люди мы или дикие звери, что можно нас убивать, не боясь кары?..

Он скрестил руки на груди и погрузился в думы.

– У меня осталось ещё двое сыновей, – продолжал он, помолчав, – я хочу хоть этих сохранить! Где же их укрыть? Как их головы уберечь?.. Хвостек взъелся на меня…

Виш поднялся с лавки и подошёл к нему.

– Брат, – сказал он, – пора нам подумать о себе… садись, потолкуем…

Так прибавился ещё один в маленькой кучке желающих созвать вече.

До поздней ночи они шептались, делясь обидами. На другое утро Доман и Виш простились с Пястуном. Старик торопился домой и даже не заехал к соседу за своими людьми, чтобы не делать лишний крюк. В лесу он расстался с Доманом и кратчайшим путём, по знакомым ему тропам, пустился прямиком домой. На следующий день, к вечеру, он уже подъезжал к своему двору; собаки с радостным визгом выскочили встречать хозяина. В горнице ещё горел огонь, старая Яга дремала за куделью у лучины. По обычаю, она поклонилась мужу в ноги, а Виш сел на лавку и, разуваясь, стал расспрашивать о доме и хозяйстве. Разбудили старшего сына, и тот рассказал отцу, что делалось в доме в его отсутствие. Волк утащил было овцу, но её отняли, а волка упустили, не убили… это уж вина пастухов: оба проспали.

Старик спокойно выслушал сына, но, когда тот собрался уходить, остановил его. Яга с куделью ушла к себе в боковушку.

– Людек, – тихо сказал Виш сыну, – мы порешили разослать вицы по дворам и в канун Купалы созвать старейшин на вече в городище на Змеином урочище. Пошли людей или поезжай сам… делай как хочешь, я даю тебе волю, только не мешкай.

– Я сам поеду, – сказал сын, – воля ваша… кого мне посылать, кому довериться…

Людек понурил голову. Старик поглядел на него и тоже задумался.

– Будь что будет, а надо ехать и нести зеленую вицу из дома в дом.

На этом кончился их тайный невесёлый разговор. Поутру, когда Виш проснулся, сына уже не было дома. Прошло несколько дней без всяких вестей, и жизнь потянулась обычной чередой: в этой лесной глуши гости или прохожие случались редко. После знойного дня Виш улёгся отдыхать у тына под дубом; вдруг одна из собак, которые не отходили от него, вскочила, бросилась к реке и беспокойно забегала, что-то разнюхивая. Зверя или чужого человека она бы по-иному встретила; старик удивился, увидев, как она радостно завиляла хвостом, будто зачуяв своего. Однако никто не показывался. Скрывшись в лозняке, дворняга несколько раз тихонько тявкнула, словно к кому-то ластилась. Виш поднялся с земли и выглянул: из кустов, осторожно раздвигая ветки, вышел человек, которого он менее всего ожидал, – Самбор! Он остановился, как будто не смея приблизиться, но вдруг увидел хозяина и быстро пошёл к нему.

Виш ждал его, мрачно сдвинув брови.

– А ты откуда? Какими путями?.. Как же ты вырвался из городища? – спрашивал он Самбора, который повалился ему в ноги.

– Я должен был, хотя бы мне это стоило жизни, – говорил юноша, – должен был предупредить вас… Я не хотел, чтоб беда обрушилась нежданно на наш дом.

– Беда?.. Какая? – спросил старик.

– Уже три дня, как князю донесли, что Виш объезжает кметов и сзывает их на вече.

– Кто донёс?

– Смерд вернулся с охоты с этой вестью, – ответил Самбор. – Хвостек пришёл в бешенство и поклялся ваш дом обратить в пепел, а вас, отец мой, повесить на первом дереве. На вас должен обрушиться весь его гнев… Приказано готовить людей и лошадей… Я слышал, когда отдавали приказ, и бросился что было духу вплавь через озеро, чтоб вас оповестить… Не нынче – завтра… в любую минуту они могут быть здесь.

На лице Виша не видно было ни страха, ни волнения: он думал, что делать. Было лишь два пути: либо обороняться в доме, созвав поселенцев, которые жили на его земле, либо всем бежать в лес. Второй путь был ненадёжен: люди могли укрыться от погони, но скотину легко обнаружить, и по следу княжья дружина могла бы их разыскать. В лесу, хоть и за засеками, обороняться было бы так же трудно, как и во дворе. Сдаться на милость Хвостеку – неволя и верная смерть. Старик не боялся за себя, давно уж он тосковал по могиле, по предкам… Он тревожился за своих дочерей и сыновей. Молча велел он Самбору следовать за ним и медленно пошёл к избе. По дороге он несколько раз останавливался и, понуря голову, думал.

Дойдя до ворот, он встретился со старшим сыном, который развозил вицы и как раз в эту минуту возвратился. Уже в пути до Людека дошла весть о том, что готовится в городище, он передал вицы другому кмету и поспешил домой. Находчивость Самбора избавила его от необходимости сообщать отцу недобрую весть.

– Нынче они ещё, наверно, сюда не явятся, – сказал старик, – а за ночь мы успеем подумать и до рассвета подготовиться. Созывайте челядь, трубите пастухам… Самбор, ты приведёшь людей из Рыбаков и Бочаров…

Пусть приходят все, кто способен держать рогатину. Вместо виц берите зажжённые факелы, и… поторапливайтесь…

Виш не только не испытывал страха, но, казалось, почувствовал себя сильнее при мысли, что будет сражаться в открытом бою. Сыновья и челядь – все, кто жили в его доме, рвались в бой, готовили оружие, созывали поселенцев.

Из светлиц и избушек, ломая руки и жалобно причитая, высыпали женщины. Страх овладел ими. Горестные их вопли бередили сердце старика. Он велел им замолчать. Все стихло… Дива стояла впереди рядом с Ягой.

– Берите детей и ступайте в лес! – крикнул Виш. – Здесь вы не нужны. Веди их в лес, Дива. Вернётесь, когда понадобится погребать мёртвых или перевязывать раненых.

Женщины покорно скрылись.

Все пришло в движение. Старик руководил подготовкой.

В доме Дива, самая рассудительная из всех, распоряжалась женщинами; по её приказанию собирали припасы, готовясь в путь.

В ту сторону, откуда ждали набега, послали верхового гонца: он должен был предупредить о приближении княжеской дружины.

За хлопотами незаметно настала ночь, но, даже приложив ухо к земле, ничего нельзя было услышать. А тем временем могла подоспеть подмога из Рыбаков и других поселений.

Дива со всеми женщинами, детьми и слугами готова была двинуться в путь по первому слову или тревоге.

Никто в эту ночь не думал о сне, даже собаки, зачуяв недоброе, беспокойно выли. Тщетно их пытались унять, они замолкали на минуту и снова поднимали жалобный вой, казавшийся дурным предзнаменованием.

К утру собралась кучка людей из рыбачьих и лесных поселений, народ одичалый и бедный, с виду не отличавшийся воинственностью.

Уже был день, когда парень, посланный в дозор, примчался вскачь с криком:

– Едут! Едут! – И, соскользнув с коня, упал, задыхаясь, наземь.

В доме все зашевелились, старик расставил людей так, чтобы не видно было ни их, ни подготовки к обороне.

Издали дом имел обычный вид, но люди, укрывшиеся за плетнями, в сараях и среди кустов, готовы были броситься по первому зову своего господина.

Старик, босой, в рубахе и накинутой на плечи сермяге, встал у ворот с обнажённой головой.

Но вот издалека послышался неясный гул, а вскоре уже можно было различить конский топот, крики, смех и голоса.

Во дворе царила тишина, только аист курлыкал в своём гнезде, словно и он хотел предупредить о надвигающейся опасности.

Вдруг среди ветвей показалась голова Смерда, а за ним копья нескольких всадников. Видно, они надеялись застигнуть Виша врасплох и были в самом весёлом расположении духа.