Текст книги "К нам едет Пересвет. Отчет за нулевые"

Господин Президент, не выбрасывайте блокнот!

В Ново-Огарево было тихо. Нас, молодых и не совсем молодых писателей в количестве тринадцати человек, пропускали по одному за железную дверь с окошком.

Мы оглядывали высокие стены резиденции главы государства.

У ворот стоял улыбчивый матерый милиционер, и если мы пытались с ним пошутить, он весело, в тон отвечал.

Автор отличной книги «Я – чеченец!» Герман Садулаев, букеровский лауреат Денис Гуцко, замечательный прозаик Илья Кочергин – все мы не торопились, давая пройти девушкам и более молодым коллегам.

В шутку я грозил Денису Гуцко, что если он опять поднимет тему национализма в России (как он это уже делал на встречах с Дмитрием Медведевым и Владиславом Сурковым), то я непременно напишу черным мелком на розовых стенах резиденции «Здесь был Гуцко!» и пририсую свастику.

Гуцко смеялся и несогласно крутил лобастой головой.

Садулаев зашел предпоследним, я последним.

«Самые крепкие остались. Наверное, прозаики?» – пошутил милиционер.

«Так точно!» – ответил я.

Меня пропустили, предварительно проверив металлоискателем одежду и предложив вытащить все из карманов. Я и так все вытащил еще в автобусе, на котором нас привезли в Ново-Огарево. Но у меня остались пачка сигарет и зажигалка. В пачку Winston'а заглянули, там было семь штук «синих». Зажигалку повертели в руках и отдали.

На входе в резиденцию Президента РФ стояли рослые охранники в пиджаках. Они не мерзли и даже не поеживались. Вели себя приветливо.

У президента проходило какое-то совещание, и нам пришлось немного подождать в специальной комнате на втором этаже. Мы с Кочергиным пошли покурить, но охранники в холле сказали, что здесь никто не курит.

Мы не уходили, перетаптываясь, и они разрешили нам покурить на улице.

День был хороший, солнечный и бесснежный – ровно такой, чтобы запомниться на всю жизнь.

Мы весело задымили. Потом обнаружили, что вокруг нет ни урн, ни пепельниц, посему Кочергин бросил свой бычок с порога, а я, как более ответственный, спрятал в сугроб, продавив бычок пальцем. Весной он оттает вместе с сугробом.

Когда мы вернулись, Гуцко огорчился, что его не позвали курить. Мы в ответ поведали про сплошь некурящую охрану, но тайно признались, что за пятьдесят рублей охранники выпускают покурить на улицу.

Предложили Гуцко подойти и незаметно сунуть полтинничек охраннику в карман, тот-де не будет против, все сразу поймет и потрафит русскому писателю в желании отравиться никотином.

Денис нам не поверил, он умный.

Наконец нас пригласили в кабинет. Там уже стояли охранники президента, телекамеры, журналисты. Я узнал Андрея Колесникова («КоммерсантЪ»), у него было скучающее и немного презрительное лицо. Что ему, он столько раз Путина видел.

Тут вошел Путин и со всеми поздоровался лично, даже с девушками. У него мягкая спокойная рука, он не стремился сломать все шестнадцать пальцев тому, чью ладонь пожимал. И улыбка у него спокойная и мягкая. По-моему, я тоже улыбнулся в ответ, хотя не настаиваю. Все, кто видели меня по телевизору, утверждали потом, что у меня было хмурое, неприветливое лицо. Видимо, я себя не контролировал.

Мне досталось место прямо напротив президента. Справа от меня сидела критик Валерия Пустовая, а слева поэт Андрей Нитченко. Слева от Путина сидела очаровательная девушка, писатель Анастасия Чеховская, а справа – советник по культуре Юрий Константинович Лаптев (за всю встречу он, по-моему, сказал только три слова; эти слова были «Я не знаю» – и произнес он их, когда президент попросил напомнить отчество какого-то чиновника).

Президент выступил с краткой приветственной речью, в ходе которой сообщил, что книга – это «стабильный носитель информации, над которым не спеша можно посидеть, подумать, можно поразмышлять».

Еще он сказал, что «сто шестьдесят национальностей говорят на русском языке – разных совершенно людей; это значит, что русская литература, русский язык – это государственнообразующий фактор, это совершенно очевидная вещь». И тут я, наконец, совершенно серьезно с президентом согласился.

Молодые литераторы много говорили о необходимости помогать литературе, литераторам и «толстым» журналам. Путин ни с кем не спорил, трижды произнес слово «дотировать» (а также «напрямую дотировать») и не менее десяти раз слово – прошу прощения за случайную рифму – «госзаказ».

При этом я иногда подрагивал плечами, словно вступал в холодную воду. Мне очень сложно представить госзаказ на свои книги, это должно быть очень веселое государство, с такими заказами.

Впрочем, ничего против госзаказа для детской литературы и тем более против детского телеканала я не имею – а об этом тоже шла речь, и Путин сказал, что детское телевидение на отдельной частоте появится уже в этом году.

Тем временем мужчины в пиджаках и в бабочках разносили чай и маленькие пирожки, которые я не решился отведать на виду у президента и только смотрел на них иногда. Позже писательница Ирина Мамаева рассказала, что свои пирожки она все-таки съела, они были с мясом и очень вкусные.

Мамаевой хорошо, она сидела сбоку.

Зато чай был теплый и удивительно прозрачный, как будто зеленый, хотя по вкусу оказался черным.

Президент был демократичен, прост и спокоен, и это все постепенно почувствовали. Анастасия Чеховская несколько раз перебивала президента, подыскивая ему более удачные слова, когда он на малое мгновение замолкал в поисках верной формулировки, и Путин не обижался на свою спонтанную помощницу.

Спустя несколько минут я с ужасом увидел, что Анастасия – мне так показалось – гладит президента по ноге. Нет, саму ее руку из-за стола я не видел, но точно определил по движениям плеча Анастасии, что рука эта делает нежные, гладящие движения. Ситуация усугубилась и тем еще обстоятельством, что президент мельком ласково посмотрел на руку Анастасии, не прекращая, впрочем, свою речь.

Но потом мелькнули из-под стола черные мохнатые уши, и я с облегчением догадался, что это незаметно подошла собака и положила голову ровно между ногой президента и ногой писательницы. Собачью голову гладила Анастасия.

– Ой! – весело сказала критик Валерия Пустовая, тоже заметив собачку и немного испугавшись, хотя, возможно, только для вида.

– Не бойтесь, она не сильно укусит, – пошутил президент.

Потом эта собака пришла к нам с Валерией, и я тоже ее погладил. В руке у меня осталось несколько черных волосков с собачьей головы, и я их положил в свой блокнот на память.

Тем временем меня ждало новое потрясение.

Президент к слову вспомнил кого-то из классиков, кажется, Чехова, который сказал где-то о писателях, что они зачастую то немытые, то нечесаные.

Присутствующие писатели несколько напряглись, но Владимир Владимирович сразу всех успокоил, сказав:

– Да нет, у вас все нормально, я здесь вижу только двоих таких. – И он посмотрел на меня, а потом на своего помощника Юрия Лаптева.

С ужасом я подумал о своей голове, которую последние десять лет еженедельно брею наголо: как она могла показаться нечесаной и где я мог ее измазать?! Но тут президент нас с Лаптевым успокоил и пояснил:

– Я имею в виду, что вы небритые, – и он провел ладонью по скулам и подбородку, словно оглаживая несуществующую бороду и показывая, где именно у нас наличествует растительность, которой можно было бы избежать. Но, судя по улыбке президента, наша небритость все-таки была вполне простительна.

Я отпивал чай, уже немного освоившись. Правда, когда я отклонялся на спинку стула и убирал руки со стола, охранник президента, стоявший чуть позади него, сразу мерил меня грозным взглядом комика Гарика Мартиросяна. Я тут же возвращал руки обратно на стол, чтобы никого не нервировать.

По невидимым признакам поняв, что официальная часть завершена, охрана попросила журналистов удалиться, и те, начав щелкать фотоаппаратами раз в двадцать пять быстрее, постепенно вышли.

Мы остались без посторонних глаз, с ласковой собачкой и охраной.

Догадавшись, что пришло время для более серьезных бесед, Денис Гуцко спросил президента о национальной идее. В частности, Денис предложил вообще не искать эту идею, чтобы себя не ограничивать, а жить так, свободно, не заморачиваясь, чтобы потом не пришлось отвечать за ложные цели.

– Вы знаете, я действительно много думал на эту тему, – ответил президент. – И ничего хорошего пока не придумал.

Тем не менее свое видение национальной идеи президент озвучил:

– Главная задача – быть конкурентоспособными.

И в науке, и в экономике, и в культуре.

Писатель Герман Садулаев высказал опасения по поводу последних событий в Чечне, с истинно кавказской дипломатичностью сказав о том, что наибольшей поддержкой там все-таки пользуются федеральные силы и что чеченский народ нельзя бросать на произвол судьбы.

Здесь в голосе президента впервые появились железные нотки, и уверенная речь его в общих чертах свелась к тому, что опасения Садулаева скорее безосновательны.

Здесь я вступил в разговор с темой, которую еще до начала встречи с президентом обещал организаторам встречи не поднимать, но слово свое не сдержал. За что прошу прощения.

Начал я, как водится у русских писателей, издалека.

Я сказал, что существует миф о внутреннем тяготении русских людей к жесткой державной руке, к деспотии и тирании. Но, сказал я, русские люди помнят и ценят милосердие своих правителей не меньше, чем любые силовые решения.

Посему мне хотелось бы, попросил я, чтобы Россия по-прежнему оставалась свободной страной, где могут заниматься политикой любые политические силы, правые они или левые, не важно.

– И тем более, Владимир Владимирович, необходимо амнистировать всех людей, которые находятся сейчас в российских тюрьмах по политическим мотивам, – попросил я.

– Вы думаете, я никого не амнистирую? – спросил президент. – Иногда до позднего вечера читаю материалы по помилованиям и потом, не дочитав, подписываю не глядя.

– Ну тем более, – сказал я. – Мне хотелось бы, чтобы российская власть вела себя более корректно и, например, никто не позволял себе таких выражений, которые позволил себе Владислав Сурков, однажды заявивший, что в России «необходимо стричь яблоки и лимоны».

– Серьезно? – неласково усмехнулся президент. – Это Сурков будет их лично стричь? Я не знал.

– Да, было такое заявление.

– А вы, как я понимаю, один из представителей этих…

– Да, я один из названных плодов.

Путин кивнул головой: всё понятно. Хотя мне показалось, что и до своего вопроса всё хорошо знал.

– А вы вообще как себя воспринимаете: как строгого правителя или как доброго? – спросил я. – Каким бы вы хотели остаться в истории?

– Ну зачем сразу «в истории»? Я еще жив.

– Можно оставаться живым, но не находиться во главе государства, правильно? – уточнил я.

Не став углубляться в тему возможного продления президентских полномочий, Владимир Путин сказал, что хочет остаться в памяти народной «строгим, но справедливым».

Тут кто-то из молодых писателей попытался встрять со своим вопросом, но я попросил с крайней степенью тактичности, отпущенной мне природой:

– Может быть, Владимир Владимирович еще как-то прокомментирует мои слова?

– Вы знаете, я с представителями вашей организации никогда не общался, – сказал президент. – Вот с Григорием Алексеевичем Явлинским общался, а с вами нет. Иногда только вижу вас в отдалении, во время всевозможных мероприятий, вы то с цензурными лозунгами стоите, то с нецензурными… И я до сих пор не знаю, что вы хотите. Что вы хотите?

– Мы хотим быть допущенными в поле реальной политики, где по вине и региональных избирательных комиссий, и федерального избиркома умышленно создаются проблемы для любых в той или иной мере оппозиционных организаций, в том числе даже для таких, как СПС, не говоря о более радикальных.

– Нет, это не то все… Что вы конкретно хотите? – подавшись вперед, настаивал президент.

– Владимир Владимирович, на любом заседании самой провинциальной городской Думы могут быть подняты десятки вопросов, а вы хотите… чтобы я вот сейчас…

– Нет, давайте не будем касаться частностей, где там что починить надо и так далее. Что вы хотите в целом?

Что вам нужно? У вас есть реальная возможность донести свои претензии, минуя выборы.

Мне стало понятно, что от ответа мне не уйти, и в течение десяти минут я старательно отвечал на вопросы Президента РФ. Я рассказал о Белоруссии и о том, что нас покидает последняя надежда на возможность союза с этой страной. Я рассказал о том, что вообще наш внешнеполитический курс, в том числе отношения с Грузией и с Украиной, также оставляет желать лучшего. Но не только с ними.

Кроме того, я сказал, что разделяю позицию людей, обеспокоенных ситуацией в Чечне, где до сих пор не отлажена нормальная жизнь и мнимая стабильность держится, что называется, на штыках федералов.

В социальном плане по-прежнему печальны темпы роста достатка российских граждан, и такие понятия, как «бедность» и даже «нищета», до сих пор актуальны, сказал я. Что сказывается не только на демографической ситуации, но и на состоянии общества в целом, в том числе и на культуре, добавил я.

Я сказал, что проблемы помощи молодым родителям и проблемы материнства дико актуальны, и сам я, как отец троих детей, не очень чувствую заинтересованность государства, чтобы у меня эти самые дети рождались, а потом росли здоровыми и образованными людьми.

Я сказал, что «национальные проекты» не стали панацеей для решения самых тяжелых российских проблем. Например, нацпроект в области сельского хозяйства не принес вообще ничего, и сельское хозяйство до сих пор не в состоянии обеспечить стране продовольственную безопасность, а, скажем, нацпроект в сфере жилья привел к тому, что жилье подорожало и стало еще более недоступным большинству граждан России.

Я сказал, что могу говорить еще очень долго, но пришел сюда не за этим.

Пока я говорил, президент записывал в свой блокнотик ключевые слова моего выступления. Выслушав меня, он кивнул головой и затем в течение пятнадцати минут доказал, что союз с Белоруссией невозможен, потому что сам Лукашенко этого не хочет, но хочет лишь зарабатывать за счет России. Что отношения с иными соседями, в том числе с Грузией, – они ровно такие, какие грузинское правительство заслуживает. Что путь, выбранный для стабилизации жизни в Чечне, – единственно возможный.

И наконец, что в области социального обеспечения граждан власть делает все возможное.

– У нас зарплата растет на 10–12 % в год – таких темпов нет ни в одной стране мира, – сказал он.

– Рост расходов бюджета не может быть выше, чем рост экономики, – пояснил Путин. – А у нас рост расходов опережает рост доходов. Мы и так проводим нелиберальную политику.

Все это он говорил, глядя мне в глаза, и, завершив речь, аккуратно вычеркнул из блокнотика все, что записал, когда говорил я.

Я надеюсь, что хотя бы слово «амнистия» осталось невычеркнутым.

Тут, правда, все равно не удержался Денис Гуцко и сказал про опасность национализма и о том, что бритоголовых надо сажать.

Президент в это время ласково смотрел на мою голову, лишенную, как было отмечено выше, волос.

– Сажать, а потом амнистировать? – спросил Путин у Гуцко.

– Да зачем? – усмехнулся Гуцко.

– Вы посоветуйтесь с Прилепиным и придите с консолидированной позицией, – ответил президент.

Через пять или, может быть, семь минут после этого Владимир Путин сказал, что ему пора. Верней, он сказал так: «Как говорили у нас в Питере: “Пора валить!”»

Но чувствовалось, что писатели еще бы пообщались. Желательно на тему литературы, а не политики.

Президент еще раз пожал всем руки, и я сказал ему: «Всего доброго!», постаравшись вложить в последнее слово максимальное количество эмоций.

– Всего хорошего, – ответил он мне.

Когда мы все вышли на улицу, один из писателей пожал мне руку, но несколько иных литераторов сделали вид, словно я пролил на брюки президенту чай или наступил на лапу его собаке, чем поставил их всех в неловкое положение.

Мы неспешно шли по снежку с Германом Садулаевым, и он сказал, обращаясь в никуда:

– Прости меня, мой маленький народ, я сделал всё, что смог.

Я засмеялся и сказал:

– И вы меня простите, мои дальние и близкие. Быть может, я был неправ, но что я могу поделать…

Я все-таки надеюсь, что человек, которому выпало руководить страной в не самые легкие годы, еще проявит себя как добрый и милосердный правитель. Даже по отношению к тем людям, которые, быть может, заблуждались в чем-то.

Еще есть время что-то исправить. Там, в блокноте, было слово «амнистия» и еще два слова: «свободные выборы».

Не выбрасывайте этот блокнот, гражданин подполковник.

2007

Поедем на авто, несогласный?

Однажды летом провел я Марш несогласных. Это было началом.

Уж и не помню, сколько раз за последние пару месяцев меня подвергали административным задержаниям, сажали в камеру, составляли протоколы, налагали штрафы, брали объяснения. Меня находили в кафе, на улице, во дворе возле дома, но чаще всего в поездах. Помню несколько ситуаций: еду из Москвы, в пять утра приходит наряд милиции, включают свет в купе, поднимают меня с полки полуголого… Женщина на нижней полке в ужасе закутывается в простыню, садится, смотрит на меня, пытаясь разгадать: маньяк? убийца? мошенник? Все происходит мрачно и очень серьезно. К нам заглядывают люди со всего вагона, преисполненные трагизма ситуации. На выходе нас встречает усиленный наряд, и, не стесняясь меня, они спрашивают у тех, что работали в вагоне: «Ну, все нормально? Тут весь вокзал переполошили! Справитесь? Что это за тип такой важный?»

Подобное было не раз и не два. Правда, в последнее время чаще всего меня просто встречают опера у вагона, проверяя паспорта у всех пассажиров подряд. Я им издалека кричу: «Я здесь! Здесь! Да-да, шестнадцатое место, Прилепин». И тогда они оставляют в покое пассажиров и ждут меня.

Ведут в отделение. Там спрашивают, что я делал в Москве (если я приехал из Москвы в Нижний), или зачем я приехал в Москву (если я туда приехал).

Однажды в Нижнем я пошутил и на вопрос, что я делал в столице, ответил: «Встречался с заместителем главы администрации Президента РФ».

Опер застыл, раздумывая.

«Пиши, пиши», – сказал я. Он так и записал.

Ко мне домой периодически приходят сотрудники милиции, моей жене звонят с угрозами («Твоего мужа посадят, поняла?»), мне выключают Интернет, меня, повторяю, находят в любой точке города, из чего я заключил, что либо за мной следят, либо прослушивают мой телефон, впрочем, во втором пункте я давно уверен. Что касается первого пункта – тут еще печальнее. Однажды, накануне московского Марша несогласных, я поехал в рязанскую деревню. Поехал на машине, на поминки к своему деду, на девять дней. Когда я возвращался с поминок, это было как раз в день Марша, нам села на хвост машина с двумя мужчинами и ехала за нами около трехсот километров. Мы несколько раз останавливались, они тоже останавливались и терпеливо ждали. Убедившись, что в Москву я не еду, они отстали.

В общем, у меня периодически возникает ощущение, что я живу в самой постыдной африканской стране. Знаете, ведь я ничего не сделал дурного. Я не преступал законов, я платил налоги, я воспитывал детей, я писал книги. У меня немного иные взгляды на ситуацию в России, чем у людей, находящихся во власти, но я никогда не призывал к их насильственному свержению.

В одну из пятниц я в очередной раз ехал из Москвы.

Только что из рук прямого потомка Льва Николаевича Толстого – Владимира Ильича Толстого – получил я литературную премию «Ясная Поляна», был обласкан прессой и посему приближался к дому в самом радужном настроении.

На выходе из вагона меня привычно встречали.

Надо понимать, «органы» не следят за литературным процессом. Им есть за кем последить и без того.

Мы дошли до линейного отделения милиции.

В камеру меня сажать не стали, но приставили ко мне милиционера, чтобы я не убежал. Тем временем в дежурке, за толстым стеклом, начался обзвон всевозможных инстанций, от ФСБ до РУБОП. Дежурные пытались понять, что им, собственно, со мной делать.

Видимо, вопрос ставил абонентов в тупик, потому что в компании милиционера, в сыром и мрачном коридоре отделения, я провел два с лишним часа.

Наконец за мной приехали. Крепкий, бритый, как и я, наголо человек. Он представился. Начальник отдела по… и прочие, вполне увесистые регалии.

– Прокатимся, поговорим, если вы не против? – предложил он.

– Куда прокатимся?

– До вашего дома.

– Давайте. Только, если можно, побыстрее.

Мы уселись в машину и покатили.

– Что в Москве делал?

– Премию получал.

Отчего-то в машине мы сразу перешли на «ты».

Обстановка сближала. Сидим локоть к локотку, что тут церемониться.

– За какой роман премию?

Ответил, за какой.

– И экранизировать тебя будут? Какую книгу?

Ответил, какую.

Довольно ненавязчиво беседа началась, в мирных тонах. Небольшой сбой ритма произошел на вопросе:

– Ты вот известный человек – а не боишься, что тебя используют?

– Кто меня может использовать, если я сам этого не захочу? ЦРУ? Пентагон? Масонская ложа?

– Ну, и тебе можно что-нибудь предложить…

– Мне ничего нельзя предложить, у меня все есть. У меня можно только отнять.

У нас был очень односложный разговор. Мне, наверное, задали около сотни вопросов, а я дал около сотни ответов. Каждый ответ – одно предложение. Максимум два.

Собеседник спросил о том, что я делал в Польше на заседании ОБСЕ. Я там был накануне. «На людей, – говорю, – смотрел».

– А о чем беседовал с представителями иностранных посольств?

– А вот о литературе, как с тобой.

Не верит.

– Нет, серьезно, о литературе. Политика мне и здесь надоела. Ходили в кафе, обсуждали романы Достоевского и мифологическое представление о русских как о персонажах его романов. Русские не такие.

У меня спросили о моих друзьях-правозащитниках, которые, согласно убеждению моего собеседника, во время войны в Чечне были на стороне бандитов. «Вы, – говорю, – всех бандитов давно амнистировали, а правозащитники самые виноватые оказались».

…Так и приехали незаметно.

– Давай еще минут пять поговорим, – предложил мне мой новый знакомый.

Я смотрел сквозь лобовуху и вспоминал, как, уволившись из ОМОНа, едва не устроился в то учреждение, которое представлял мой собеседник. Думаю, и сам он устроился туда примерно в те же годы. Я мог бы сейчас сидеть на его месте за рулем, беседовать с кем-нибудь. Ведь разгонял же я митинги голодных рабочих в середине 1990-х, когда в нашем городе из нескольких десятков химических предприятий осталось полтора…

«По сути, мы мало чем отличаемся с моим собеседником», – подумал я, выходя из машины. Разница, собственно, в одном: если нужно будет меня посадить – он меня посадит. А я бы его не посадил, окажись… ну, за рулем.

В этом тоже, впрочем, есть какая-то достоевщина. Великий русский раздел: посадишь ли ты меня, если я тебя не посадил.

Наверное, я был не прав в том споре с американским чиновником из Госдепартамента. Мы снова бродим то ли в «Бесах», то ли посередь «Униженных и оскорбленных». Только разговариваем все меньше, все скупее, все усталее. Нету уже сил на слова.

– Ну, ты сам все понимаешь, – сказал он мне напоследок. – Выбрал такой путь – не подставляйся.

Что же такое случилось с нами, как же это все снова началось…

Или еще не началось? Или и не кончалось никогда?

2007