Текст книги "К нам едет Пересвет. Отчет за нулевые"

Женщина, тужься на боль!

Спрашиваю у маленького сына:

– А если чудовище нападет на маму – будешь с ним сражаться?

– Буду, – отвечает мрачно, секунду думает и добавляет: – Но лучше бы этого не было.

Очень русский ответ.

Наверное, революция нужна, но лучше бы ее не было. Несколько раз я присутствовал на родах жены и помню эту невыносимую фразу: «Тужься на боль!»

Когда происходят схватки – хочется затаиться, насколько возможно расслабиться, спрятаться от боли. А врач заставляет тужиться – на боль, на схватку, на ужас. Чтоб ребенок родился.

Но кто здесь, сейчас, сегодня будет надрываться, кому это нужно – идти на прямую и раскрытую настежь боль?

Ничего не знаю про Европу, ничего о ней не могу понять, а вот Россия – это бесконечная смена варианта «лучше бы этого не было» и варианта «тужься на боль». Грозный Иван, грозный Петр – тужься на боль. Индустриализация и коллективизация – тужься на боль.

О великой войне, приходящей раз в столетие, я даже не говорю.

«Лучше бы этого не было» – столь же частое состояние. Борис Годунов, Николай Второй, Леонид Брежнев – все из этой истории.

А потом пришло чудище и съело маму.

Вот и сегодня хочется сказать так: мама, ты давно и непоправимо беременна, аборта не будет, не надейся, тужься на боль.

Тебе отвечают: нет, я не беременна, я просто так выгляжу, от кого я, в конце концов, могла зачать?

Откуда нам знать, отчего ты беременна. Но иди и взгляни на себя в зеркало – уже пора тебе, уже пора. Ничего не рассосется.

В России так заведено – здесь революцию может предвещать все что угодно. Сама природа ее предвещает.

Какие упоительные споры до сегодняшнего дня происходят: одни говорят, что Россия начала XX века была замечательной, мощно развивающейся страной. Константинополь хотели завоевать. Кулинарная книга Елены Молоховец была в каждом доме. Купцы, Нижегородская ярмарка, трехсотлетие дома Романовых. Хлебом кормили Америку. Прорыв Брусилова, наконец.

Другие – что Россия была постылой, вкривь и вкось распаханной африкой, чудовищной дырой с корявыми мужиками. Хлеба не хватало самим. Японскую войну проиграли. Средняя продолжительность жизни была тридцать два года. Царя ненавидела в первую очередь интеллигенция. «Кто начал царствовать Ходынкой, тот кончит, встав на эшафот», – мечтал Бальмонт.

Я к тому, что обе точки зрения верны. И обе свидетельствовали о том, что революция неизбежна.

Первая точка зрения означает то, что в России был переизбыток сил, перехлест странной, тяжелой, не всегда объяснимой внутренней мощи. Лбом, руками и ногами в живот упирался неведомый плод. Возможно, это был Грядущий Хам, о котором писал Мережковский, – ну и что с того? Кого зачали, того и придется рожать.

«Но тех, кто меня уничтожит, встречаю приветственным гимном», – клялся Валерий Брюсов.

Встречайте, Валерий Яковлевич. Обязательно уничтожит.

А все ведь вроде было хорошо. И упомянутый Брюсов слыл властителем дум, двигателем (одним из) литературного процесса, и женщины его любили, и все такое прочее. Какие еще, к черту, гунны и гимны; а вот подай ему кого-нибудь, кто его уничтожит, – и все тут.

При всей внешней и навязчивой благости всем было как-то неизъяснимо тошно. Футуристам тошно, символистам тошно, Розанову мучительно тошно, Андрееву невыносимо тошно, царю тошно, мужику тошно, и даже, кажется, попу немного противно.

Помните, как у Хармса: «Театр закрывается, нас всех тошнит!»?

Тот театр не мог не закрыться.

Это сейчас всякие чудаки рассматривают фотографии начала прошлого века и радуются: ах, как все выглядело замечательно! Смотрите, как люди на вокзале поезд радостно встречают! И сам поезд красивый, и жандарм усатый, а какие крестьяне степенные, какие лица у них красивые – порода, одно слово.

На фотографиях не видно, что на самом деле всех тошнило. Для этого надо книжки того времени читать. Купцы вкладывались в революцию отчего? Им тоже было тошно. К горлу подступало.

«Жизнь Клима Самгина» наверняка не все читали, но фильм видели многие, он вполне адекватен книге. Заметили, что было в атмосфере того времени самым главным? Какая-то непобедимая, мучительная брезгливость всех героев, и в первую очередь самого Самгина. Все как будто боятся прикоснуться к чему-то омерзительному, все как будто потерялись или не успели куда-то.

Все стало в те времена какое-то прозрачное, истонченное, надрывающееся, на последнем вздохе.

Бунин, который всем существом ненавидел революцию, в 1913 году пишет рассказ «Последний день», в 1916-м еще два рассказа – «Последняя осень» и «Последняя зима». Все у него последнее, заканчивающееся, исходящее.

Перечитайте эти рассказы – и сразу забудете про все фотографии и кулинарные книги. Высокая, как звезда, тоска там, сердце разрывается от нее.

В «Последнем дне» продавший имение помещик Воейков велит дворне удавить пятерых собак. Новый хозяин, мещанин Ростовцев приезжает вечером и видит собак, висящих в лунном свете.

В «Последней осени» крестьянин Петр Архипыч, у которого сын воюет, говорит дерзко:

«– Вы, барин <…> вы нам уж откровенно скажите, какая ваша задача: чтобы нас всех перебить, а скотину порезать да в окопах стравить?

– Петр Архипыч, как тебе не стыдно? Ведь ты человек умный!

– Умный! – сказал он, несколько смутившись, и вдруг опять сдвинул брови и поднял тон:

– Вам хорошо говорить. А у меня вот сын два месяца ни одного письма. Где он теперь, что он теперь? Мертвое тело? А потом, как перебьют всех, вы что же будете делать? Приедете, конечно, к царю и скажете: “Погляди, государь, где твоя держава теперь? Нету тебе ничего, все чисто, одно гладкое поле!”».

А в «Последней весне» крестьянин Тихон Ильич будто отвечает Петру Архипычу:

«Все пустое. Нехай воюют. Спокон веку воевали, и опять будут воевать. И ученье это ни к чему. А вот помереть великим постом, особливо на Страстной, либо всего лучше в Светлый день – вот это, господа, не всякому Бог дает такую радость…»

Ну как тут не случиться революции, когда такая тоска. Последняя осень, последняя зима, последний день – вот-вот что-то произойдет, родится кто-то чудной и страшный.

Весело тогда было нескольким людям. Весело было Распутину, но его утопили. Весело было Гумилеву, и поэтому он уехал на войну. На войне он был так счастлив, что его обязательно должны были убить. Случайно не убили.

В общем, мы сами не заметили, как первая, благостная, точка зрения на предреволюционную Россию перетекла у нас во вторую, противоположную. Потому что зачастую они неразделимы, как ни странно. Амбивалентность русского характера известна. Русский человек – праведник и грешник, искатель последней свободы и непоправимый раб. Ну и так далее, что я тут буду перечислять…

Русская история так же амбивалентна, как и русский характер. Великая Россия – в ту же минуту Россия ничтожная. Во времена самых больших свобод всюду плодятся стада рабов, и самые известные люди страны в эти дни – тотальные рабы. Во времена мучительных несвобод на виду удивительно свободные люди – и они, их слова и жесты, определяют в итоге эпоху.

Но одно дело, когда противоположные смыслы еще можно различить, а другое – когда они наползают друг на друга, проникают друг в друга и становятся не двумя противоположностями, а одним и тем же.

Вот современная Россия – какая она?

Застой у нас уже есть. Диктатура уже есть. Свобода при этом еще есть. Мир есть. Война есть.

Но можно каждый названный признак заменить на противоположный, и ничего не изменится.

Есть сильный президент, и он же – слабый президент. Есть расцвет культуры, и сотни поэтов (большинство из которых отчего-то пишут исключительно верлибры) говорят о поэтическом буме, и есть упадок культуры, и вакансия главного поэта пуста. Есть все более и более сытно живущее население, которое тем не менее постоянно ощущает себя если не голодным, то как минимум постоянно находящимся на грани катастрофы. Это, кстати, в помянутых рассказах Бунина тоже есть. Он там ходит по дворам, от мужика к бабе, и всем говорит: вон вы как разжились, вон кур едите, вон рожи какие у вас. А корявые крестьяне ему отвечают: иди, барин, иди себе.

Так и мы живем. Настолько противно уже, что больно.

Но никто не станет тужиться на боль.

Случится иначе. Забудется беременная, встанет неожиданно и резко или схватит большое ведро, тяжелый куль, или напугает ее кто-то, пьяный и неумный или злой, – и тут-то сразу выпадет плод. Вывалится с мокрым всхлипом. Переношенный, на черной пуповине, весь в слизи.

И завопит.

2007

Почему я не убил Ельцина

Он приехал в наш город и возжелал посетить Ярмарку. Наверное, это была осень 1998 года.

Помню, было не очень холодно, потому что я, командир отделения ОМОН, и пацаны из моего отделения, и все остальные «космонавты» нашего отряда были одеты в легкие черные форменные куртки и в береты. Согласно плану, мы должны были сдерживать «восторженно приветствующие» президента толпы.

«Толпы» – человек пятьдесят-семьдесят праздных гуляк – еще за час до приезда Ельцина скучились возле входа на ярмарку. В толпе тут и там торчали розовые крепколобые оперативники. Нервозная бабушка лезла в первые ряды, размахивая почему-то будильником, с явным желанием сказать президенту что-то нелицеприятное. Крепколобые головы, подобно акульим плавникам, двинулись сквозь слабо волнующуюся толпу к бабушке. И я даже не заметил, как она исчезла.

Когда вышел Ельцин, толпа восторженно закричала. Закричала со слишком большой готовностью, с умением, словно в том же составе много лет практиковалась на всяких там концертах. Я подумал, что это искусно вопят оперативники, но их лица были серьезны и недвижимы. Забавно, что и те представители толпы, что были в поле моего зрения, в основном молчали, всматриваясь в президента и не выказывая по поводу его появления особого воодушевления.

Ельцин тяжело подошел и встал рядом со мной, справа, в полуметре. Он поднял правую руку, приветствуя «народ». Наверное, президент давно не пил; у него было свежее тяжелое лицо, правда, обильно припудренное. Белесые глаза щурились и улыбались. Он был немного выше меня, на несколько сантиметров.

Президента окружали телохранители. Крепкие, с красивыми лицами мужики, они буравили зрачками толпу.

Я стоял рядом, держа руки в нагрудных карманах, и делал вид, что тоже смотрю в толпу, оберегая президента. Я мог заранее спрятать пистолет в левый карман, заранее снять его с предохранителя и взвести курок. Потом, сжав скулы и тупо уставившись в лоб одного из оперативников, мягко полуобернувшись в сторону что-то говорящего Ельцина, вспотевшим, ледяным пальцем левой руки нажать на спусковой крючок…

Мне тогда даже в голову это не пришло.

Нет, я, конечно, подумал иронично: «Я сейчас могу убить президента и войти в историю». Но мне не хотелось входить в историю таким образом. Да и при чем тут я вообще.

Но и по сей день я считаю, что убивать его тогда уже не имело смысла. Быть может, это стоило сделать в 1991 году или в 1993-м. (Хотя и тогда – вряд ли. Этот путь, что прошла страна, наверное, ей стоило пройти до конца. Иначе в русском народе навеки поселилась бы уверенность, что у него украли рай. А теперь мы этот рай видели – знаем, как он выглядит и чем пахнет.)

К 1998-му народы были к нему равнодушны, сотни тысяч, если не миллионы, его натурально ненавидели. То, что он скоро, кряхтя и рассыпая песок, слезет с трона, было ясно. Убив его, можно было сделать подарок кому-то из желающих попасть на его место. Кто тогда ходил в преемниках? Мне даже фамилии эти называть не хочется.

Все, что Ельцин мог растерять и распродать, к 1998 году он растерял и распродал. Для продолжения распродажи нужны были новые и более убедительные лица. Мне кажется, Россия ничего бы не выиграла от его смерти. Он и так был мертв.

Спустя какое-то время после его ухода с поста тот сброд, что зовется у нас «политической элитой», постепенно сдал Ельцина на поругание. Не его самого, нет, но память о нем и дела его.

Риторика о том, что десять лет демократического бардака наконец прекратились, стала общим местом.

Однажды я прочел в красивом, элитном, многотиражном журнале «исследование» некоего историка. Он сравнивал, умело жонглируя цифрами, время «демократических реформ» со смутой начала XVII века и с ситуацией в России в начале века ХХ. И пришел к выводу, что смута имеет одинаковую цикличность, примерно в двенадцать лет протяженностью. И сейчас смута, по мнению историка, закончилась. Так же, как закончилась она с победой Минина и Пожарского в XVII веке и с окончанием Гражданской войны после 1917-го. А благие дела Путина дадут результат, по уверениям историка, лет через пятнадцать.

Все это – бессмысленный подгон, дешевая манипуляция.

Во-первых, нации и государства имеют свойство умирать, распадаться, превращаться в прах, невзирая ни на какую цикличность.

Во-вторых, разумнее не цифры тасовать, а рассматривать деяния нынешней власти (иной раз вернее сказать: ее бездеятельность).

Но как раз об этом всевозможные аналитики, начиная с провинциальных придурков и заканчивая ведущими телепрограмм, упоминают неохотно.

Уводят из-под удара живые и деятельные государственные тела – и подставляют мертвое и никчемное.

Гадкий фокус.

2002

Мы знаем, чем все это кончится

Сегодня часто говорят: «Я выбираю не революцию, а эволюцию». Или так еще: «Мир должен развиваться не революционно, а эволюционно».

Я слышал эти странные, малопонятные мне слова из уст самых разных людей, и, что греха таить, объединяет их чаще всего одно: они довольны своей жизнью. По крайней мере, в социальном плане.

Вообще та частота, с которой звучит в последние времена эта фраза, наводит на мысль, что не все в порядке в нашем государстве. Если всякий безбедный человек норовит поскорее поставить галочку напротив первого пункта – слова «эволюция» (я за! я за!) – значит, есть опасность, что кто-то думает иначе и выбирает пункт второй.

В последнее десятилетие я несколько раз замечал массовые заболевания такими вот расхожими штампами. Возникает ощущение, будто в общество нарочно вбрасывается некая патетичная нелепость, и все ее, не вдумываясь, повторяют.

Лет, скажем, пятнадцать назад в спорах, да и в печати часто встречалась фраза «Все империи распадаются». Ее непременно произносили в ответ на любую, самую малую печаль о недавно случившемся распаде России, тогда носившей иное имя – из четырех букв.

«А как же США? – спрашивал я тогда. – Пусть они тоже распадутся».

«А они распадутся, – отвечал иронично собеседник, в душе желая империи янки процветания и долголетия. – Они еще молодые».

«А Китай? Как же Китай – эти неумолимые тысячелетние империалисты?»

Не помню, что мне отвечали, да и не важно это.

Так же не важна любая полемика с людьми, выбирающими не революцию, а эволюцию. А может, давайте выберем, чтобы у нас все время была белая ночь? Ну, как летом в Питере, только целый год. Или полгода подряд – лето?

Кто-то скажет: это иное, это природа.

А человек что – не природа?

Человек – дикая природа. Он – дебри, тайга, Марианская впадина, пустыня, лесостепь, а также – иногда – Среднерусская возвышенность.

Лев Гумилев писал о пассионарных толчках, переживаемых целыми народами, и происходит это под влиянием солнца. Может быть, он все наврал, Гумилев, но кто станет спорить с тем, что была великая Португалия и стала Португалия никакая? Были великолепные варяги, и кто они теперь – усталые скандинавы?

Природа оставила их, природа больше не интересуется ими. Природе интересен Восток, ей вечно интересен Китай, и, смею надеяться, ей любопытна богоискательная, безумная, раскаленная Россия – бешеная и ленивая одновременно.

Только пресыщенные чудаки считают, что природа развивается эволюционно. Сама Земля создавалась в процессе безумства, революции, сцепки неведомых тел, падений метеоритов, вымираний тысяч существ, зарождений новых чудовищ, извержений вулканов.

Если извержения вулканов – это эволюция, то какие тогда претензии к революциям человеческим? Раскаленная магма ищет себе выход – вы что, всерьез думаете, что уговорите ее своими заклинаниями: «Хватит уже революций!» Или: «Мы все помним, чем это кончилось!»

Мы все не помним! Мы ничего помнить не хотим. Мы – живая природа, а не мертвая лава, в которой можно ковырять палкой.

Если бы человечество всегда было так скучно и неизменно предпочитало эволюции революциям, то где б тогда были Наполеон, автор кровавой церковной революции Никон и контрреволюционер Аввакум? Куда подевалась бы, в конце концов, вся мировая история, которая проявлялась на свет в родовых муках, в крике и крови?

Что у нас было бы вместо безумной истории Римской империи, которую раздирали религиозные и территориальные революции? Не было бы Киевской Руси, жившей в бешеном ритме резни, усобицы, – но так, что на ее месте вырос новый невиданный цветок – Московская Русь, Третий Рим.

Кто описал бы Трою, чем занимались бы Кутузов и Болконский в романе «Война и мир», и что было бы вместо великого эпоса революции под названием «Тихий Дон»?

Вообще сторонники пожизненной и бесповоротной эволюции до сих пор обязаны жить если не при общинном, то при рабовладельческом строе, потому что феодализм – это уже революция, а капитализм – десятки жутких революций.

Вот пусть себе и идут туда, в эпоху рабовладения, и живут себе рабами. И даже не вспоминают имя Спартака.

Мне могут ответить, что мировая история закончилась, как рассказал философ и фантазер Френсис Фукуяма. И поэтому теперь – никаких революций, ни-ни! Теперь все наконец на своих местах.

Так этот Фукуяма сам уже передумал и отказался от своего вывода. История – тоже природа, ее никакие фукуямы не остановят своим немощным словом, и Френсис, разумный человек, догадался об этом. А многие – еще нет.

Если все вышесказанное их нисколько не убеждает, я могу лишь посоветовать истовым сторонникам эволюции начать работу с себя.

Кстати, «давайте сами начнем меняться» – это еще одна благоглупость, которую люди повторяют как заговоренные, едва заходит речь о какой-либо серьезной проблеме. И вот я впервые, не без восторга, повторяю это идиотическое предложение: с себя, с себя начните.

Живите эволюционно, как кочан капусты. Где посадили – там и растите. Распухайте. И не сметь прыгать с грядки на грядку.

Например, не стоит заниматься типичным русским бизнесом – с выдавливанием конкурентов, разделом предприятий и ломкой всех преград, что ставит законодательство. Ибо все это имеет вкус насилия. Тем более не рекомендуется заниматься политикой, потому что вся она построена на принципе «поешь ближнего своего». Не стоит менять жен и заводить любовниц – это явная попытка поменять устоявшийся порядок вещей революционным способом, в то время как все мы давно выбрали умеренный, как температура утопленника, консерватизм.

Список пожеланий можно продолжать долго, но мы не будем.

Если берешь на себя труд доказывать кому-то, что курица покрыта перьями и она несет овальные яйца, а тебе не верят – доводов надолго не хватит.

Надо вовремя остановиться.

2007

На мягкой перине, или О столице

А давайте все переедем в Москву? Целой непутевой страной.

К Москве хочется вероломно присоединиться – всей деревней, всем своим провинциальным округом, прицепившейся за кафтан Астраханью, сидящим на горбу Уралом, таежной промозглой периферией, черноземной глубинкой, тьмутараканской затрапезной областью своей.

Издавна вся Россия, кроме Санкт-Петербурга и золотых приисков, хочет приехать в Москву, погостить, а лучше остаться насовсем. Поначалу тихо сидеть на коврике, но не удовлетворяться этим и отвоевывать жизненное пространство по сантиметру в год.

Давайте все переедем в Москву.

Азербайджан уже переехал в Москву, Армения переехала, Грузия… Чечня живет в Москве. Разве мы хуже? Что с того, что мы опоздали, – зато мы много места не занимаем. Мы готовы ездить в столицу на поезде, работать там круглые сутки, возвращаться обратно, завтракать ночью, гладить по голове спящее дитя и в четыре утра выезжать назад.

Возьмите нас, мы смирные.

Когда-то Москва перетянула на себя все одеяло.

Забыла про Киев ополяченный, снесла башку Новгороду, выгнала с крыльца Рязань да Муром, стала посередь страны, руки в боки.

Иван Калита, наверное, виноват, он первый начал.

С тех пор вся Россия сидит на сквозняке с полуголой ягодицей, косит завистливым глазом в сторону Белокаменной.

Москва, эта душная и жадная барыня в тяжелых перинах, любит себя, наслаждается собой, упивается собой.

Петр Великий это понял, содрал с нее одеяло, изнасиловал, уехал в город на болоте, лишил Москву права быть первой. Лучше в болоте стоять тоскливой птицей на одной ноге, лягушек ловить, чем парным медведем в московских перинах потеть. Так думал Петр.

Советские вожди все забыли, снова въехали в Кремль, первые годы жили в нем, не замечая его – ржавый чайник на столе, мужичина с винтовкой у входа. Но Кремль оказался сильнее, заглотил наследников вождей, прожевал и выплюнул. Москва опять победила.

Теперь там проходят инаугурации, пышные и душные, как перины, и, если поскоблить царя, неважно как его зовут, – наверняка обнаружится актер Никита Михалков.

На Москве висит страшное количество грехов: сколько вшей и блох может завестись в перинах, если их не перестирывать, не выбивать, не проветривать. Москва родила «шоу-бизнес», это чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй. Москва – место обитания «политиков»: людей, которые приезжают в столицу из огромной и непотребной России и навсегда забывают самое имя ее.

Москва не тонет. Москва не летает. Москва стоит, как пень, посреди страны: куда ни пойди – обязательно запнешься, ноги обобьешь.

Всякая провинция стремится в Москву – сесть на пенек, съесть пирожок.

Хотите, расскажу сказку о том, зачем стремится?

Говорят, что иногда в провинции есть производственные мощности и трудолюбивые рабочие, которые любопытны всесильной Москве. Москва смотрит на наши мощности и наше трудолюбие в монокль и говорит: «Любопытно-с…»

Близость к Москве позволяет привлечь в провинцию федеральные ресурсы, которые сегодня уже не могут найти себе доходного вложения на территории самой Москвы. Мы привезем себе в черноземную или зауральскую глушь офисы крупных столичных корпораций! Им здесь дешевле жить.

Вслед за офисными работниками из Москвы потянутся бешеные деньги, изящные кафе, престижные рестораны, сауны с молдавскими девушками, автостоянки, американские горки, кавказская мафия, Кристина Орбакай-те и все ее дети и мужья.

Когда они уедут из Москвы – мы туда хлынем и займем все пустующие места. Усядемся за свободные столики в кафе, выйдем на панель вместо молдаванок, запустим американские горки, укатаемся на них до глубокого омерзения, станем их «шоу-бизнесом», их «политикой», въедем в квартиру Кристины Орбакайте, ляжем на тяжелую перину, накроемся пудовым одеялом. Когда работники офисных компаний вернутся из провинции и удивленно воззрятся на нас, мы им скажем: «Пошли вон, лимита! Понаехали тут…»

Гадко, да?

Мне хотелось бы, чтоб в России было сорок тысяч центров развития и каждый имел право голоса и право на жизнь. Мне мечтается о времени, когда художник рисует на Сахалине и при этом известен всей стране, музыканты не едут целым табором за успехом в столицу из Екатеринбурга, а денег у жителей Перми и Салехарда столько же, сколько у москвичей.

Столицу стоит переносить каждые четыре года.

Сегодня она на Волге, завтра на Енисее, послезавтра на Дону, на Оби, на Днепре. Ну и что, что так не бывает?

У нас – будет. Надо разодрать это московское одеяло на лоскуты. Мы пошьем всей стране уютные душегрейки.

2005