Текст книги "Раб человеческий. Роман"

Глава 14. Любашка-алкашка

Удовольствия наши кульпоходы не приносили совсем, превращаясь в нервозные перебежки и потное мучение. Каждая поездка венчалась тяжелой усталостью и навязчивым голодом. Макс носился за мной в шубке, без умолку болтал, глотал ртом морозный воздух и потел. Дерганое мое состояние, страх: не дай Бог заболеет, тогда я лишусь работы, передавался ему, и мы возвращались унылые и задумчивые.

Макс не привык к дальним расстояниям, и часто в автобусе начинал маяться, ныть или стучать соседей по плечам:

– А меня Максим зовут, – сообщал он ошалевшему пассажиру. Тот притворно улыбался и сообщал, как зовут его. Жал Максу руку.

– А папу зовут Степа, он работает шавкой, – парень явно гордился своим отцом, – он вот так делает, – мальчонка высовывал язык, стараясь дотянуться им до плеча и одновременно быстро дышать.

Улыбка покидала лицо несчастного пассажира, он внимательно смотрел на меня. Я краснел за собственную глупость. Когда —то, приходя домой, пустой и жалкий, стягивая куртку и сапоги, на ласковый вопрос Магды, как прошел день, проговаривал:

– Весь день носился, как шавка.

Мы заливались смехом, когда Макс уточнял: «Папа, а ты работаешь шавкой?»

Я кивал: «Да, сынок, ношусь так, что язык на плече». И мы, безмозглые родители, изображали шавок в разных позах: шавка хлебает суп, лает, работает. Смешнее всего выходило последнее. Обычно в автобусах Макс пытался насмешить всех именно этой, работающей шавкой.

В той, прошлой, жизни мы явно баловали Макса. Это стало понятно сейчас, когда у меня не было никакой возможности покупать ему все, от чего у него разбегались глаза.

Я шел на жертвы – всегда никому не нужные и до слез разорительные. Это тебе не помидор, шоколадка и пиво на неделю, которыми я питался до приезда Макса. «Много и дорого» сводило меня с ума.

Уводил разочарованного ребенка под свое же бормотание обещания скоро «все-все купить», пристыженный и тоже голодный.

Перед стеклянной дверью трехэтажного Las Knigas’а, где я надеялся на полчаса попасть в интернет, умоляю Макса:

– Сына, пожалуйста, не кричи так громко, хорошо?

Макс счастливо кивает ― нечто сказочно – красочное виднеется за стеклянной дверью. Но внутри отовсюду слышится его писк:

– Пап, смотри, что я нашел! Купишь потом?

Покупатели оглядываются на шумного мальчика, улыбаются, переводят глаза на его хмурого отца. Стараясь очень быстро печатать, отправляю резюме в пару контор и поздравляю Мишку с днем рождения. Чудовищная скорость соединения сжирает половину денег, вторая половина уходит на отправку открытки.

Меня теребит захлебывающийся от счастья Макс, откопавший какую-то книжку, а Мишка сейчас, наверное, усадил за стол толпу, Инга Петровна испекла шоколадный торт в такой круглой штуковине с вырезом посередине. Алка, Мишкина девушка, хохочет над его дурацкими шуточками, Серега скоро напьется, забурится в спальню и станет названивать бывшим.

А ведь еще год назад я сидел на том же диване, где сейчас, развалившись, попивает «Мартини» Мишка, и ел тот самый шоколадный торт из круглой штуковины. Хотя… это был не я.

Книги и диски, на которые мог раньше пускать слюну, любуясь ими в интернете, или заказывать знакомым в Москве, лежат передо мной в нарядных обложках и коробках. Они дорогие, но они вот. Листаю серию «Хочу быть счастливым»:

«Нет лучшего способа предсказать судьбу, чем сделать ее такой, какой хочешь видеть».

Тематически.

Резко выныриваю из тумана грез: что-то Макс давно не верещит. Прохожу между рядами и замираю. Продавщица средних лет монотонно отчитывает надувшегося, как парус, Макса, а в ногах валяется разоренный, раздербаненный в пух и прах огромный бумажный городок.

Она поднимает очкастые глаза, и я запинаюсь от ощущения дежавю – с улыбкой на устах и ненавистью в глазах, она показывает мне ценник долбанного домика. Жаль, что я не умер тогда на том же месте: налички с собой больше не было.

Мне разрешили оставить в залог паспорт. Его неправильный цвет натолкнул их на мысли сообщить куда следует. Домой ввалились разноцветные: Макс красный от быстрой ходьбы. Я белый. Это мне сообщила хозяйка, которую мы застали с авоськой у порога.

– О, прилетели соколики. А что это с тобой? Таблеток что ли нажрался?

Взглянув в зеркало, я опустился на тумбочку для обуви и рассказал все.

– Вот тебе раз. Максим, ты что же наделал, а?!

Макс завыл тут же, как будто держал рев наготове.

– Ладно, не надо, я и так его взгрел по дороге.

Старуха задумалась, почесалась:

А твои не могут выслать?

Пока они вышлют… Мне до завтра надо. ФМСом еще грозили…

Ну ты уж извини, мне за кредит скоро платить… – и громко, заученно, – а у меня кредитная история. А еще окна – дует вон как…

– Да я не к тому, что Вы.

Причитая о кабале, в которую попадает каждый честный трудящийся в нашем государстве, о том, что кредиты просерают все ее деньги, старуха поковыляла в кухню. Сил подняться не было: меня выжали, как тряпку, знакомые и полузнакомые лица с карусели, которая крутилась в голове:

«Офелий недавно клянчил, я не дал: меньше надо гонорары на татуировки переводить. Теперь и он не даст. Написать Магде? Она вышлет, конечно… но я не напишу. Инга Петровна?.. Мишка? Господи, из-за каких-то копеек постоянно тормошить. Какой все это бред!»

– Так! Разделся? В угол! – крикнул Максу, который обхаживал старуху, копошившуюся в своем бельевом шкафу. Шкаф всегда запирался на ключ. Это я относил к тому же крепчавшему маразму. Но Макс знал: всякий раз, открыв шкаф «волшебным ключиком», старуха сунет ему дешевую шоколадную заначку.

Он с досадой посмотрел в угол, на меня, но с места не сдвинулся: сейчас самый момент ― она уже закрывает шкаф. Я прикрикнул.

Макс захныкал, не отводя глаз от зада старухи, потом отвернулся и поплелся в угол. Там он дал волю слезам. Но искренним только до шоколадки.

Старуха подковыляла ко мне и протянула раскрытую ладонь. Я потрясенно смотрел на ее трясущуюся сизую в красных пятнах расчесов руку бывшей крановщицы, на которой, как на морщинистой лопате, белели серые купюры.

– А вы?.. – выдавил я, наконец.

Она махнула псориазной лопастью:

– Да… Меньше чухаться буду. Да, Максик?

Максик из угла закивал, залыбился сладкой чернотой.

– Мне Наташка занесет, давеча занимала у меня…

Но я-то знал, что никто ей ничего не занесет. Даже если занимал.

Процедил:

– Спасибо, Любовь… эээ… – и понял, что забыл ее отчество, у меня в голове она была записана как «Любашка – алкашка» и «старуха», – спасибо Вам большое, я на днях сразу верну. Стены завтра распишем в школе, так я сразу!..

– Иди, иди. Это ж паспорт! Не хухры-мухры, – жалкое лицо ее сжалось в сморщенную тучку, которая вот-вот закапает.

На лестничной клетке невыносимо пахло жареным мясом. Стало дурно и страшно. Вывалился на улицу, вдохнул равнодушного беззвучного мороза.

Гастарбайтеры не любят мясо.

Глава 15. Невыносимо фаллическое восприятие родины

Невыносимо хотелось кофе.

Я и так нервничал, но хотелось еще прибавить то ли газу, то ли звука. Только принял из рук продавщицы обжигающий стаканчик, как понял, что передо мной собственной величавой персоной раскинулся культовый отель «Барчук».

Видели вы когда-нибудь человека, приперевшегося на серьезное собеседование со стаканчиком кофе из забегаловки? – представлял я, как будут обсуждать они меня, когда я уйду.

Слишком хороша была эта работа, чтобы рисковать, хотя и был почти уверен, что эта работа – моя. Как я понял из объявления, нужно довести до ума какую-то картину. А значит, мои шансы очень велики. Очень. Потому что доводить до ума картины – это и есть я сам.

Выбросить кофе было жаль, и решил спрятать его в сумку. Но выцарапанным давеча паспортом и дипломами пожертвовать не решился – кофе проливался прямо в сумку при каждом движении. Тогда раздел рисунки, и в файл из-под них закутал, как в одеяло, стаканчик. Завязал узелок наверху и бережно опустил это хозяйство в твердый угол сумки.

По красному зеркальному периметру стояли абсолютно одинаковые чемоданы, бегали портье, кивали швейцары, сновали носильщики – в тех самых шапочках и униформе, в которых они снуют по отелям экстра-класса в европейских кинофильмах.

Улыбающиеся уже с утра, оголенные с обеих сторон, дамы под ручку с кавалерами, будто родившимися в смокингах. Пахло золотом и бриллиантами.

Я поднимался по лестнице, утопая ногами в нереально красной дорожке, и люди за столиками были в точности такими, какими я представлял себе постояльцев отеля, где сутки проживания стоят две тысячи долларов.

Развалившийся в кресле говорил по телефону. Слегка поморщился, увидев меня. Рядом листала ежедневник девушка с гладкой прической. Увидев меня, помахала рукой. Я улыбался искренне: наслаждался воздухом, которым дышал.

Мне указали на кресло. Сумка, распухшая от рисунков и кофе, заняла все пространство, оставив мне краешек. Притулившийся, обрел вид просителя. Вальяжный продолжал беседовать, не замечая меня вовсе, периодически накрывая, как ладонью, плотным взглядом только рисунки. Девушка с гладкой прической повернула ко мне уставшее лицо.

Вы ознакомились с вакансией и поняли, что нам нужен профессиональный художник, способный подготовить работы к выставке. Что Вы можете показать?

Я принялся выкладывать на стеклянный столик работы одну за другой, и они казались мне настоящими козырями. Но, ложась на стеклянный стол, мои козыри обесценивались на глазах, а в руках прилизанной девушки становились и вовсе мелочевкой. Джокер – буклет выпущенный Гильдией художников Азии, брезгливо и разочарованно был оставлен лежать в одиночестве на ледяной стекляшке – трупом на столе паталогоанатома.

Это все Ваши работы? Не заказные? – спросила девушка без интереса.

Обещая кому-то приехать «завтра, максимум послезавтра», вальяжный указательным пальцем свободной руки отодвигал верхние работы, как сдвигают колоду. Поглядывал и на меня, когда я, спотыкаясь о взгляд девушки, перебирал свои достижения.

Год назад вышла книга с моими иллюстрациями, где я рассказываю о своем курсе по технике быстрого рисунка. Также мы устраивали выставки известных живописцев, полгода назад мне дали даже приз на независимой выставке «Дебют», знаете такую?

Мы говорим о написании, а не о продвижении, – поморщилась прилизанная, – у Вас же нет знаменитых картин, которые бы заметила общественность и получила признание…

Пораженный, я спросил:

Разве этого мало?

Чего – этого? – обвела она рукой стол и вздохнула, – ну конечно, мало.

Вальяжный откинулся на спинку кресла, глядя на меня, как на развлечение.

Она вздохнула, мол, с кем только приходится общаться и повернулась к вальяжному.

У меня больше нет вопросов. У Вас есть?

Нет…

Я сидел акакий акакиевичем, уже понимая, что это провал, но до конца не веря, отчаянно пытался свить ниточку из фраз, за что-то уцепиться:

– Как я уже говорил, с гильдией художников Азии да, мы писали картины и заканчивали, и дорисовывали…

Вальяжный сказал:

Степан… послушайте меня. Вы проделали большую работу. Но давайте я кое – что поясню. У нас работа только на заказ.

Я кивнул.

Есть гениальные полотна, – продолжал он, – которые надо закончить согласно концепции.

Перегнувшись через перила кресла, вальяжный поднял с ковра и положил на столик белое плоское чудовище с экраном, на котором беспрерывно мелькали сигналы вызовов. Кивки мои стали интенсивнее, по мере того, как по мягкому фойе перемещалось все больше богато одетых молодых женщин, которые расплескивали смех и иностранную речь.

И должен быть тот, кто поймет эту концепцию и сделает картину готовой к мировой славе! Потом будет написана книга, проведены дискуссии о ее роли в судьбах России, создан сценарий, снят фильм, но это потом, потом…

Ах, вот оно что – судьбы России! Внимательно глядя на его толстое лицо, я гадал, отчего так накрывает кошмаром, когда слышится это – «о судьбах России»? И чем так интересна жизнь тех, кто рвется запечатлеть на холсте движения души своей, что тоже печалится денно и нощно о «судьбах России»?

Взгляните, – перевернул он глянцевый прямоугольник, который до этого скромно покоился на периферии стола, накрыл им мои работы и снисходительно отвернулся.

Я уставился на картину и сначала ничего не понял.

Сумерки. Два исполинских кактуса с лицами, которые не может не узнать даже самый далекий от политики человек, взирали примерно с того самого места, где сидел в эту минуту я, то есть, из окна отеля «Барчук», на единственно возможную отсюда панораму – Красивую Площадь.

Площадь была сонной, простоволосой, лишь багровым воспаленным двуглазьем взирала она то окрест, то на гигантские кактусы. Кактусы с озабоченными лицами, покрытые сплошь длинной черной щетиной, восседали на чем-то круглом, преувеличенно двухполовинчатом и почему-то бежево – розовом.

А по всему периметру Красивой Площади, высаженные рукой церителли от агропрома, раскрывались полуночному свету разрезанные надвое вилки капусты или, скорее, исполинские цветы наподобие ирисов. Цвета их были приглушенные – розового или коричневого. Только стебли у цветов отсутствовали, они росли прямо из земли, будто жадные рты, раскрытые для чего-то. Что-то дивное поднималось из нутра при их виде.

Я уже готов был рассмеяться и подивиться, как вдруг зашелся отвращением.

Мягкое зловоние, тварью пролетело над стеклянным столиком, махнуло крылом, капнуло слизью, защекотало нос. Писать картину исключительно гениальную, или точнее, генитальную, попивая кофе в Барчуке с видом на саму Красивую Площадь было слишком заманчиво. Из этого всего самым заманчивым был кофе.

Это то, о чем ты мечтал, парень? То, ради чего бросил родину и любимую женщину?

– Вам понятна метафора? – вытолкнул меня из тьмы вальяжный певец генитальных наваждений. Он всматривался в мое выражение на уже деревянном лице.

Да, очень находчиво… и точно…

Но поймал мой взгляд до того, как я успел спохватиться, и я понял, что допустил фатальную ошибку. Втроем мы затаились в молчании. Я бессмысленно взглянул на девушку.

Мы Вам позвоним, – наконец, бросила она, уже глядя, как по мягкой красной лестнице взбиралась в платье колокольчиком мадам лет пятидесяти, увязая каблуками в высоком ворсе и смущении.

Я отполз к соседнему столику, такому же стеклянному и презрительному, и в тихом бешенстве запихивая рисунки в сумку, при этом, не забывая про шаткий стаканчик в полиэтилене, трусливо подслушивал, как девушка рассказывала про закрывшийся завод, и как она осталась без работы и потому подалась на заработки в наш мегаполис. А потом вот открыла в себе дар художницы… Вальяжный понимающе и серьезно кивал ей и ни разу не взглянул, как я ухожу.

Карты не врут, так говорят? Джокер низвергнут. Овер.

Дойдя до урны, выбросил файл, в котором плескалась половина моего кофе и со злобным наслаждением отпил из стаканчика. Я ненавидел этот кофе. Если бы не он, я бы швырнул сумку, как обычно, на кресло, я бы не изменял себе, не чувствовал себя рабом с рабскими привычками.

Это он, развалившийся, должен был жаться, потеть и думать, как понравиться мне. Нам. Потому что это мы видим миллионы оттенков глаз и миллионы оттенков эмоций в этих глазах. Это наше утро начинается не с манной каши или черной икры, а с первым штрихом. И нам не надо рисовать кактусы с лицами и ирисы без стеблей, чтобы передать боль и бессилие, тревогу и страх.

Хотел выхода наружу? Вот тебе наружа!

Ошпаренный бессильной запоздалой злостью, разъяренно переходил дорогу. Из бесстыжего дутого джипа на перекрестке неслась в мир воинственная абракадабра Цоя.

Вы не знаете, что упустили, – бормотал я, подобно шаблонному киногерою, который «всем еще покажет».

Потом успокоил себя тем, что всякое рождение болезненно вплоть до шока. Только рождение ли это? Снова выпил, загоревал: заробел перед Барчуком, перед красным богатым ворсом, вальяжными манерами, полнолицыми человеками. Раб человеческий.

Всяк в нашем роду, у кого рождается сын, несет дальше эту эстафету. Пока не осознает себя и не повернет эту реку. У меня сын, и мне надо осознать.

К вечеру голова стала совсем тяжелой. Когда по-настоящему хреново, никого нет рядом. Хочется чаю теплого с молоком.

Эля. Она бы принесла горячего, долго дула бы на бежевый ароматный напиток, ласково смотрела: ну ладно, солнце мое, не перживай!. Потом вышли бы курить, не на семнадцать лет, а на семь минут, поболтали, полежали, и все бы как рукой сняло.

Но нет Элюшки. И не будет.

Как жаль, что не придешь ты никогда.

Ушла за облако звезда синее глаза моего,

глядевшая еще вчера в твое окно.

Не целовать мне больше тех ресниц

длиннющих, дерзких и опасных

и в зеркале не видеть наших лиц,

счастливых, оттого вдвойне прекрасных.

Откуда-то из телевизора доносится женский голос: «Ах, отчего так больно здесь, в груди?» Оборачиваюсь. Любимый мультик, который Макс бросил смотреть и убежал болтать с хозяйкой, заканчивался без него.

Или это сказал я?

Глава 16. Безобразная красавица Эльза

Дождь стекает по моим ресницам

я не чувствую его прикосновения

улетаешь, улетаешь птицей

никогда мне не вернуть мгновения.

Эля редко брала трубку, а если брала, то была якобы занята. Но я знал, что она снова пьет. Как же мне ее вытащить? Да и что я могу ей дать здесь, даже если приедет?

Если бы был такой датчик мыслей, я бы прицепил ей его и слушал весь день ее мысли.

Крутились в голове, лишали сил рваные чужие песнопения:

…Безобразная Эльза, безобразная Эльза…

……

…Я не прошу ни о чем,

я больше не здесь не сейчас… больше не пиши не звони…»

Настигали везде. Их хороводы водились возле парков, чортом проглядывали они сквозь шашлычный дым из кафешек, преследовали до спасительного метро. Приставучие, как яркая помада, бессмысленные, как уличная женщина, дергающие за руку, как невыносимый ребенок.

Ухало сердце от терзающего узнавания: мы в каком-то клубе, она кружит платьем, заглядывает мне в глаза. Она еще не пила тогда так много. Пил я. Уверенный, что она не сорвется. Бесстыдные, пьяные, в эйфории обрушившейся на нас любви, мы лишь утром понимали, что значит жить без ума, без совести, без завтра. Счастье было осязаемым. Разговоры без глав, куски из контекста. Всплески бессознательной болтовни – поток сознания Молли Блум.

Нам обоим слишком долго было некому все это рассказать. Рассвет подслушивал, потом врывался. Разочарованно мы курили по последней сигарете и, скрутив как можно туже жгут из двух наших тел, вынужденно засыпали.

Рассказала, как жила с матерью, о побоях от отчимов, сменявших друг друга. У меня чесались руки поубивать этих тварей. Впоследствии я был уверен, что это битье и стало причиной ее алкоголизма и мелочной скупости. Последняя служила причиной наших стычек, которые начались через пару месяцев после того, как Эля поселилась у меня. Ни разу она не купила Максу даже дешевой шоколадки. Меня передернуло, когда я понял, что она вообще равнодушна к детям. Совсем.

Однажды произошло и вовсе необъяснимое. Я ждал ее около часа, слоняясь по кухне, передвигая с места на место предметы в поисках невыразимой гармонии. В кухне прямо напротив входа висел круглый, расписанный ромашками и васильками, циферблат. Если бы взгляды могли оставлять следы, на стекле невозможно было бы разобрать ни черточки. Было ровно семь, когда внизу зацокали каблучки.

Вошла. Под свое возмущенное ворчание налил ей чаю, себе кофе. Закурили. Оказалось, дело было в брюте.

Нет, ты представь: в нашем алкашеском закутке – десять коробок брюта! Акция у них! А то, что нам это все потом всучивать дедкам и бабкам, для которых «Белый аист» – верх аристократизма, Сереже не интересно. Пришлось выставлять, упаковывать, знаешь, в такие пакетики с бантиками.

Я кивал, тоже вслух удивлялся глупости Сереги, который держал эту лавку. И тихо млел в коконе ее жара и запаха.

Мне за эту переработку, заметь, никто не заплатит…

Она поедала конфеты, и это было прелюдией к прелюдии. Хотелось прямо сейчас залезть ей под платье, набрать полные руки ее. Но боялся пошевелиться, разрушить сладостный кокон.

Ее милые сисечки, голенькие, сладенькие горочки, на их вершину моя ладонь невысоко восходила, задерживалась на розовом сосочке, превращая его в красную твердую пуговку, медленно спускалась.

Снова одна грудка больше другой – из-за черного лифчика. Он создавал иллюзию хорошей двойки. Когда только познакомились, удивлялся, что иногда грудки под одеждой разного размера. Голенькие – одинаковые. Потом опять разные. Потом понял, что дело в пуш-апах, которые сидели на ней не всегда ровно. Я про себя называл их съемными протезами.

Посидели, потянулся за пакетом – наполнить вазочку с печеньем. Взглядом зацепил циферблат. Было ровно восемь.

Часы никогда не обманывали. До сих пор не могу объяснить, как такое возможно: сделать два глотка чая, докурить сигарету, съесть пару конфет и не заметить, как прошел час.

Она не изменяла мне никогда. Я знал. И не мог простить ей, что она не приклеена ко мне намертво. Не прибита гвоздями. Мечтал, чтобы она стала инвалидом, осталась бы со мной навсегда, никуда бы больше не уезжала. Равнодушно ужасался своему вероломству.

Читая или рисуя, вдруг, опомнившись, ловил себя на том, что вижу ее голую, надо мной, и ее худые плечи так сладко сжимать ладонями. Сцены настигали везде – в метро, в магазине, везде, где был шанс плыть по течению, медленно спать. Навязчивые, горластые, они изматывали, выворачивали нутро.

Однажды утром в сон ворвался звонок. Я сорвался, будто и не спал вовсе, а только ждал. Лыбясь, с совершенно затаившимся сердцем, заглянул в глазок, продлевая на секунду это чудо и, зашкалив до полуобморока, подпрыгнул, как глупый спаниель к долгожданному хозяину – к замку. Она не отвечала и пряталась, но я знал – она там. Это игра. И распахнул дверь.

Никого.

От неожиданности вздрогнул и проснулся. Нащупал блокнот и ручку под кроватью – в то время всегда держал их там. Что-то писал, писал, зарисовывал… Этим спасался.

Так повторялось много раз – снилось, что она пришла, я бежал открывать, а за дверью – никого. Ждал ее и днем. Перезванивал по всем пропущенным, надеясь на ее протяжное «Да».

Шел ли по улице – пытался расслышать ее догоняющие шаги, представлял, как она окликнет, а я обернусь. Изнурялся ли на невыносимых встречах – то и дело заглядывал, нет ли звонка или смс. Ждал требовательно и раздраженно, будто мы договаривались, а она забыла. И когда получал редкую и восторженную смс, долго млел, тупой и сияющий. Я транслировал нежность миру. Меня спрашивали – я шутил, и все смеялись, накрытые чудной волной счастья.

Она заполняла меня без остатка. Меня не оставалось на печаль, раздумья, тоску, депрессию или планы на будущее. Этого ничего не было, когда была она. Рядом с ней было не стыдно жить как все – семьей ничего не знающих, кроме друг друга, людей. Вероятно, мы были счастливы, абсолютно.

Весь мир сосредоточен был в глазах, которые под утро и после заката меняют свой цвет.

Перед самым ее отъездом в командировку я заболел. Сгорая то ли от несчастья, то ли от сильного жара, умолял не уезжать. Но билет уже лежал в сейфе Сереги, который отправлял гонца за товаром каждые три месяца и не видел в этом ничего особенного. Обещала приехать на Рождество.

Уехала, проделав во мне дыру. Дыра была обезумевшей, распаленной, расползающейся пустотой.

Новый год отметил у Мишки в съемной квартире. Плясали всю ночь, и уже утром под «I’m blue», я подвернул ногу. Сел на больничный, ковылял по квартире, готовился к сочельнику: почти беспрерывно писал ее с фотографии. Рамку присмотрел давно – на Коровьем. Когда показал Мишке, тот ахнул…

Седьмого была метель. Тем лучше. Я ехал с пакетом, двумя бутылками красного, чтобы не выходить лишний раз, запеченной курицей, портретом. Застыв, бездумно качался в маршрутке. Видел перед собой только ее лицо, ее голые грудки.

…Я нажимал на кнопку домофона раз десять, но никто не открывал. Нажимал еще – двадцать или сто раз. Ничего. Не верил и снова жал. Наконец, набрал ее мать.

Она должна приехать, да. Но когда именно… – женщина завозилась, кого-то попросила отстать, – молодой человек, вы позвоните ей.

У меня нет ее ростовского номера. Вы его не знаете?

А… ну у меня тоже нет. Она приедет, вы ждите.

Когда?

А вот это мне неизвестно. Да спи ты уже, наконец!

Отключилась.

«Спи, наконец»? Сколько же времени? Снова морок – выехал в семь, позвонил десять раз в домофон – и уже десять.

Метель не унималась. Я сел на скамейку, густо присыпанную снегом и стал смотреть на арку, из-за которой она вот-вот должна выйти с чемоданами.

Потом понял, что набрал не тот номер домофона! Подорвался к подъезду, меня не смущало, что в ее окнах нет света. Я нажал одиннадцать вместо двенадцати. Ответил мягкий, ничего не подозревающий женский альт. Нет, все верно. Эля живет в двенадцатой.

Мело, мело по всей земле, во все пределы.

Свеча горела в кафе напротив. Вконец окоченевший, мертвыми пальцами я пил дурной кофе с молоком. Шествие безликих моделей на экране плазмы, по – менеджерски громким голосом отец, поучающий рассаженное за столом семейство, гортанные беседы о планшетах, уткнувшиеся в телефоны головы.

Покурил и вышел.

Все еще не верил, что она не приехала. К ее дому я вернулся назавтра.

И все повторилось до мелочей: подъезд, насилуемый домофон, метель. В один момент я вытащил зажигалку и, пытаясь разглядеть цифры на домофоне, хотя я давно их знал на ощупь, поднес ее слишком близко. Пластмассовые кнопки мгновенно, как по команде, съежились, зажмурились черным. Это вышло так забавно, что я расхохотался и поджег оставшиеся кнопки.

Я жег кнопки и смеялся, пока кто-то не вошел в подъезд. Толкнув его, я выскочил в дверь.