Текст книги "Жак-француз. В память о ГУЛАГе"

После смерти матери семья переехала в провинцию, Марсин Х. был назначен префектом. Жака впервые посылают в школу, в общедоступную школу второй ступени. Чтобы записать мальчика в польский лицей, пришлось преодолевать кое-какие бюрократические трудности: у Жака не было документа об образовании первой ступени, но проблемы быстро разрешились благодаря тому, что директор лицея оказался добрым знакомым отца. В лицее мальчик получал плохие отметки по всем предметам, кроме рисования. Отец сердился, следовала порка, его пороли серым хлыстиком, висевшим в прихожей; с этим самым хлыстиком отец занимался верховой ездой. «Он порол меня без садизма. Приказывал снять штаны. Держа в руке мой дневник, спрашивал:

– Имеет ли право польский школьник получать плохие отметки по польскому языку?

Подумав, я отвечал:

– Нет.

И на меня обрушивался хлыст.

– Имеет ли право француз получать плохие отметки по французскому языку?

– Нет.

– Имеет ли право католик получать плохие отметки по катехизису?

И так далее…

– Можно ли получать плохие отметки по гимнастике?

Не считая рисования, с которым я всегда хорошо справлялся, приходилось на каждый вопрос отвечать “нет”. Как с марксизмом-ленинизмом… или с католицизмом. Всё было известно заранее, и отвечать можно было только “да” или “нет”».

Жак не отрицает, что насмехался над произношением учительницы французского, дамы, выучившей язык Мольера в Польше, что не признавал никаких авторитетов, а особенно авторитета отца, и что из всех детей заслуженные подзатыльники доставались только ему. «Летом в поместье у нас была компания – брат, сестра, кузены, и со всеми детьми обращались одинаково. Бабушка, мать отца, давала мне оплеухи тыльной стороной ладони. Помню безымянный палец ее правой руки, изуродованной артритом. И оплеухи, и хлыстик, всё это предназначалось мне одному – ясно же, что у меня был мерзкий характер и что я не такой, как все дети».

А эльзасская бабушка, которая приехала к ним в Польшу, судя по всему, нисколько не пыталась утешить мальчика после смерти его мамы, своей дочери. Худая, энергичная, лицо в красных прожилках, седые волосы, очки в стальной оправе. Жак помнит, что она была очень строгая и носила на поясе связку ключей от всех запертых шкафов и чуланов. Она вела дом и железной рукой управляла слугами, которые ее боялись. По-польски она не говорила, так что ей трудно было с ними объясниться. «Она умела произносить их имена, а на всё остальное указывала пальцем».

С мальчиком она говорила по-французски и пыталась научить его немецкому, но Жак цеплялся за свой французский патриотизм – в это самое время Эльзас и Лотарингия вернулись Франции. Бабушке трудно было жить в Польше, особенно после смерти дочери, которую она ненадолго пережила. Для нее, как и для Жака, за пределами дома начинался чужой мир, отделенный от них непроницаемой завесой. Однажды ребенок застал бабушку, когда она вынула из стенного шкафа коробку с бумагами, достала оттуда фотографию Марсина Х. в молодости и воскликнула: «Как Леонтина могла влюбиться в такого человека!» Этот случай убедил Жака, что Марсин Х. не его отец. Кроме того, хотя брат и сестра тоже говорили по-французски, но с акцентом, с раскатистым «р», а у их младшего брата – произношение идеальное. Но на самом деле сын Леонтины не нуждался в доказательствах, он и так был убежден, что прав.

Вскоре в жизнь отца и всей семьи входит другая женщина; она пытается приручить Жака, но он не поддается. «Моя мачеха была красивая, масса обаяния, да и добрая… Но несмотря на все ее усилия, я упрямился». Жак признает, что прислуга полюбила новую хозяйку. «Это чувствовалось. Дети чувствуют такие вещи». И польская мачеха не терпела воспитания при помощи хлыста. После одного такого наказания Жак слышал, как она сказала мужу: «Если это повторится, я уйду».

Более теплые отношения сложились у Жака с тетей Марией, сестрой Марсина Х. Она была патриоткой и до того, как Польша обрела независимость, работала в частных учебных заведениях, чтобы давать молодым полякам польское образование, вопреки насильственной русификации. После 1919 года незамужняя тетя Мария (Жак описывает ее как строгую, но справедливую старую деву) преподавала естествознание в школе второй ступени. От родителей она получила в наследство небольшое имение довольно далеко от Варшавы, прежде там жили русские; место называлось Носков, недалеко от Калиша, тетя Мария вела жизнь gentleman farmer[6]6
  Сельский джентльмен, благородный фермер (англ.) – состоятельный человек, который может себе позволить заниматься сельским хозяйством для удовольствия, а не ради прибыли. – Прим. ред.


[Закрыть], обрабатывая землю с помощью двух наемных работников. Маленький Жак вместе с другими детьми проводил там каникулы. Тетка управляла своим маленьким царством: две коровы, две лошади, а также фруктовый сад и огород, где нашел себе применение ее талант к ботанике. У нее был красивый двухэтажный дом, службы, конюшни. Жак любил возиться с лошадьми и даже иногда садился на них, хотя считалось, что он слишком хилый для верховой езды. Он засыпал тетю Марию вопросами о природе, от которой был в восторге. Она обладала утонченной культурой, свойственной польской интеллигенции той эпохи. Владела французским, немецким, английским. Но главное, он ей доверял. Это она рассказала ему о существовании его настоящего отца, морского офицера по фамилии Росси, который умер – утонул.

В жизни Жака, как в жизни большинства людей, полным-полно загадок, секретов, масок, которые он не хочет или не умеет скрывать. Это касается и личности его «настоящего» отца, и его имени, которое Жак пожелал принять и сделать своим. В ГУЛАГе он будет числиться Жаком Робертовичем Росси, второе имя Франтишек Ксаверий Х. В его свидетельстве о рождении, выданном 9 августа 1999 года, после того как было восстановлено его французское гражданство, указано, что он именуется Жаком Росси по решению муниципального совета Варшавы от 4 августа 1962 года. Возможно, это и в самом деле имя его «настоящего» отца, о чем Жак вскользь упоминает, а возможно, один из псевдонимов, под которым укрывался секретный агент в момент ареста.

Что до Марсина Х., по происхождению он немецкий еврей, его семья родом из Берлина; в конце XIX века, когда Польша принадлежала России, члены этой семьи покупали земли, фабрики, заводы вблизи Варшавы и Лодзи. «Польский отец» – один из тех крестившихся и ассимилированных евреев, пылких патриотов Польши, которые были резко против российского владычества. Тетка была протестанткой, ее брат – католиком, оба они ратовали за свободную Польшу, а мать Марсина Х. была одной из тех женщин, что вышили знамя для подразделения польских повстанцев во время восстания 1863 года против власти русского царя. Маленькому Жаку с гордостью показывали это знамя, уникальный экспонат, хранившийся в варшавском музее.

Через почти восемьдесят лет после событий, разлучивших его с его «польским отцом», Жак, несмотря на то что между ними никогда не было ни близости, ни взаимопонимания, отдает должное человеку, который всегда относился к нему «корректно» и не жалел денег на его образование. А от французского отца, о котором он, возможно, знал от матери, ему достались только имя и фамилия, а также, если верить Жаку, что-то итальянское в лице. Эти отрывочные сведения – всё, что упоминается в рассказах Жака о фигуре отца, о котором он столько мечтал.

3. Судьба мирового пролетариата важнее вашей карьеры!

Человек рождается свободным, но повсюду он в оковах. Иной мнит себя повелителем других, что не мешает ему быть рабом в большей еще мере, чем они.

Жан Жак Руссо

«Я признал авторитет коммунистической партии, марксизма, учения Маркса и Энгельса. Кстати, Энгельс мне нравился больше Маркса, потому что я лучше его понимал, а кроме того, философский и этнологический аспект интересовал меня больше, чем экономический. Таким образом, я выбрал себе наставника. И как бывший правоверный коммунист я сразу же должен покаяться: правоверный коммунист не выбирает себе наставника по своему вкусу. Он чтит марксизм-ленинизм и не задает вопросов. Впрочем, я ничего и не выбирал. Это меня выбрали.

Всё случилось сразу после Майского переворота Пилсудского в 1926 году, мне тогда было не то шестнадцать, не то семнадцать. Коммунистическая партия была вне закона, а в подпольную, нелегальную партию просто так вступить невозможно. Такая партия сама высматривает людей, которые достойны и способны вступить в ее ряды. Это как у масонов. Так на меня и вышли».

Подростком Жак начинает острее воспринимать окружающее. Вырвавшись из тесного семейного мирка, где поле его наблюдений над обществом ограничено прислугой и крестьянами, он вглядывается в большой мир. Когда он был еще в лицее, его пригласил к себе домой один соученик, сын водителя трамвая. Школа была общедоступная, состав учеников социально неоднородный. Жак с удивлением обнаружил, что у семьи вагоновожатого только две комнаты, что гостей принимают на кухне, а трое детей спят в одной комнате. Но главное, в квартире ужасно пахнет, изнеженному мальчику нечем дышать: «Знаешь, там туалет был прямо на лестнице…» Одноклассник объяснял ему математику, которая Жаку не давалась.

И постепенно у него открываются глаза. По примеру юного Будды, которым позже будет восхищаться, Жак удирает из обширного сада, окружающего родительскую виллу (ее можно приравнять к дворцу), и открывает для себя реальную жизнь. Этот никудышный ученик не только набирается жизненного опыта, он еще и пожирает книгу за книгой в отцовской библиотеке, просторной комнате, уставленной книжными шкафами; «даже самые некрасивые переплеты» влекут к себе будущего студента Школы изобразительных искусств. Набеги на библиотеку он совершает втихомолку: Марсин Х. не любит, чтобы нарушали порядок в его библиотеке; он хочет, чтобы каждая книга стояла на своем месте на случай, если ему понадобится навести справку во время бесед с гостями за чашкой кофе – например, проверить цитату или установить ее автора. И потом, ему как-то не верится, что мальчишка, получающий такие посредственные отметки, интересуется серьезным чтением. Без ведома отца подросток очень рано прочел Руссо, еще до того, как гувернантка объяснила ему про «установленный порядок», – сперва «Эмиля», а потом «Общественный договор», сформировавший в нем идеал социальной справедливости. А заодно Вольтера и Дидро – этот последний научил его всё подвергать сомнению. «Но по-настоящему я начал сомневаться и отвергать “установленный порядок” после того, как побывал у моего польского друга, сына вагоновожатого, в квартире, где не было ни мягких ковров, ни домашней прислуги».

Тем временем его исключили из лицея за сочинение, в котором он, видите ли, посягнул на государственную власть и права господствующих классов. «Это было рассуждение о четырех временах года, смесь политики и поэзии. Я писал, что лето – взрослые в нашем государстве – несет ответственность за весну, то есть за молодежь. Не подозревая ни о чем подобном, я воспроизвел какую-то цитату, чтимую коммунистами. Директор, очень приличный господин, пришел к нам домой и весьма серьезно говорил с отцом и его женой. На этот раз отец не рассердился. Никогда не устану повторять: он вел себя со мной чрезвычайно корректно, никогда не жалел денег на мое образование. Но мы с ним друг друга не понимали. Я считал, что он неправ, но он всегда выходил победителем в спорах, потому что, пользуясь своими знаниями, своей эрудицией, приводил аргументы, на которые мне нечего было возразить. Сегодня в подобной ситуации я сказал бы: “Со свидетелями Иеговы или со старыми коммунистами нельзя спорить”».

Мачеха снова бросилась его спасать. «Она отвезла меня в Познань и поселила в очень хорошей семье. И я записался в Школу прикладных искусств, а тем временем, вдали от отцовской опеки, продолжал тайно участвовать в партийной работе. Мне было семнадцать».

Среди знакомых той эпохи молодому человеку особенно запомнились три сестры Карпинские. Ирена Карпинская старше его на один курс в Школе прикладных искусств. Познань расположена на западе Польши, но семья Карпинских родом из Восточной Польши, из мест, которые ранее находились под властью России. Вся семья вовлечена в борьбу за независимость; Карпинские – разорившиеся мелкопоместные дворяне, из тех, о ком в XIX веке рассказывал Мицкевич, из тех, чьи дочери, не снимая перчаток, ходили доить коров. Три сестры нанимают большую комнату в каком-то буржуазном доме и собирают там друзей, вместе с которыми собираются переделать мир. Всеобщий кумир в этой компании – сын настоящих крестьян, изучающий в университете экономику. Молодые люди с замиранием сердца слушают его рассказы о крестьянской жизни, которую он знает изнутри. А Жак никогда не забывал той старухи, которая когда-то поцеловала ему руку: его новый друг мог быть ее сыном.

Вероятно, в этой среде на Жака обратила внимание Коммунистическая партия Польши, КПП, которая в то время была нелегальной. Убедить его было нетрудно:

– У тебя есть возможность учиться. А пролетарии с завода, который находится тут, рядом, такой возможности не имеют. Было бы справедливо, чтобы они пользовались этим правом наравне с тобой.

По совету КПП он начинает с того, что вступает в ТУР (Товарищество рабочих университетов) и с энтузиазмом читает лекции по общей культуре, истории и географии двум десяткам рабочих – кое-кто из них старше Жака, и все они до сих пор учились только читать и писать. Собираются по вечерам, после смены на заводе, в кабачке, куда его новые ученики заходят выпить пива. После занятий немного разговаривают. Жак утверждает, что многому научился у своих «студентов».

Позже почти все члены ТУР вступают в ППС – леви́цу (Польскую социалистическую партию), разрешенную при режиме Пилсудского, режиме, как подчеркивает Жак, авторитарном, но не фашистском. После испытательного срока Жаку, к его радости, предложили вступить в ячейку нелегальной коммунистической партии – в этих ячейках было от трех до шести членов, не больше. Собираются они у кого-нибудь на квартире. Руководитель коротко докладывает о положении в стране и о том, как противостоять эксплуатации пролетариата. Темы дискуссии так или иначе связаны с социальной несправедливостью и с лживостью капитализма и власть имущих. Первая задача, которую ставит перед Жаком партия, – вступить в организацию, находящуюся под эгидой Социалистической партии. Это образовательное объединение «Свит», предназначенное для рабочих. Чтобы привлечь новых единомышленников, активисты «Свита» ставят спектакли по произведениям Владимира Маяковского, Владислава Броневского, Станислава Станде, Витольда Вандурского и других. Актеры и зрители – рабочие, спектакли играют в кафе и залах, где происходят собрания. «У нас никогда не было денег, чтобы арендовать настоящий театр. Афиши рисовали от руки, а информацию о спектаклях передавали из уст в уста; спектакли обычно собирали не больше нескольких сотен человек. В публике попадались полицейские в штатском, которых выдавала манера держаться, но никто их не обижал». Жак с горсткой друзей были мастерами на все руки: и режиссерами, и сценографами, и хореографами, и декораторами, и даже драматургами, когда не хватало пьес.

Одну пьесу он написал на тему «никогда больше», так поразившую его в детстве. В 1927 году с окончания войны прошло уже почти десять лет, но она по-прежнему витает в воздухе, мелькает в разговорах. «Помню пьесу, в которой у нас выходили из могил все ее напрасные жертвы, павшие на полях сражений, и проклинали капитализм, по вине которого пролились реки крови. Они пересекали в танце сцену по диагонали, слева направо и справа налево, это был почти балет. Сталкивались и выкрикивали проклятия империалистической войне… Среди этих моих трупов был один рабочий, несколько грузный, но мертвеца он играл великолепно, лучше не бывает! В нашем репертуаре мы использовали и опубликованные произведения революционных авторов, например пьесу Бруно Ясенского “Я жгу Париж”».

Цензура в их деятельность не вмешивается – или вмешивается, когда пьеса уже сыграна. Постфактум иногда в дело вступала полиция, и подчас некоторые произведения, написанные ранее или специально для «Свита» самодеятельными авторами, Жаком и другими, запрещались, а виновным приходилось расплачиваться за дерзость несколькими днями ареста – но в тюрьму не сажали. Режим Пилсудского, который Жак и его друзья в те времена именовали фашистским, даже отдаленно не напоминал то, что Жак увидит впоследствии в коммунистическом СССР. «Между прочим, этот якобы фашистский режим допускал существование депутатов – левых социалистов и депутатов оппозиции, украинцев и белорусов».

Всё это делается с одной подспудной целью: благодаря искусной пропаганде перетянуть активных социалистов на сторону нелегальной коммунистической партии. Жаку удается привлечь двенадцать своих учеников-рабочих; их группа станет ядром ячейки коммунистической молодежи.

«Я убедил их; они были готовы стать коммунистами. А потом каждому по отдельности предложили вступить в партию. Все они очень гордились этим, как и я, впрочем, ведь мы были уверены, что это единственный путь к установлению социальной справедливости. Партия находилась в подполье, у нас не было партийных билетов, всё держалось на честном слове. Когда готовились выборы секретаря ячейки, приходил представитель партии, делал доклад, а потом спрашивал:

– Кого вы выбираете секретарем?

Разумеется, все единогласно выбирали его самого, хотя видели в первый раз. Всё решалось заранее. И потом уже выбирали только его.

Потом мою группу разделили на три ячейки, от трех до шести человек в каждой. И каждый раз являлся некий товарищ, которого следовало выбрать. Позже в России я не раз присутствовал при таком же спектакле и понял его механизм, потому что с 1929 года мне приходилось присутствовать на этих демократических выборах, которыми так гордились советские люди. И всегда там бывал ответственный товарищ, имевший задание и начинавший с узаконенной формулы:

– Внимание, товарищи, предлагается кандидатура товарища Петрова… или Иванова.

Кем предлагается, никто никогда не знал.

– Кто за?

И оратор первый поднимал руку. Тех, кто не спешил последовать его примеру, брали на заметку. Имена записывали. Позже многие партийцы мне говорили, что на допросах 1937 года им ставили в вину то, что за пять-шесть лет до того они не подняли руку на выборах секретаря ячейки».

На собраниях в ячейках обсуждают прессу, в частности «Internationale Presse-Korrespondenz», журнал, издававшийся по-немецки до прихода Гитлера к власти; там публиковались статьи коммунистов из свободной Веймарской республики. Эти публикации, написанные видными коммунистами или сочувствующими, так называемые «корреспонденции международной прессы», были чем-то вроде интеллектуальных и революционных дрожжей, на которых всходили подпольные дискуссии. Жак и его товарищи жадно просматривают статьи, обсуждают их, соглашаются с ними – им кажется, что они наконец-то читают правдивые слова. И тут же они организуют забастовки, распространяют брошюры, идут на риск. «На нелегальной работе в коммунистической партии было иначе, чем в службе международных связей. Позже мне придется скрывать свои взгляды, выдавать себя за другого, вести себя как безукоризненный буржуа, чтобы не привлекать внимания окружающих. Ну а в подпольной КПП я был рядовым активистом и пропагандировал коммунизм, рискуя головой».

И в конце концов он в самом деле попался. «Однажды ночью мы с товарищем перебрасывали листовки через ограду казармы польской армии. Это был пятнадцатый уланский полк, состоявший большей частью из украинцев. В тот момент нас не тронули. Но это была западня, и вскоре ко мне пришли с обыском».

Листовки предназначались украинцам из Восточной Польши, служившим на западе Польши, в городе Познани. Партия считала, что возможна война между Советской Россией и империалистическими странами, в том числе и Польшей. Следовало приготовить молодежь к возможному развитию событий. Таким образом, листовки призывали молодых украинцев в случае войны с СССР обратить оружие против угнетателей – польских помещиков, фабрикантов, словом, капиталистов – и брататься с советскими трудящимися, рабочими и крестьянами. Полиции в руки попало около тридцати килограммов листовок.

«Это было серьезное преступление. Призывать солдат к нарушению присяги считается тяжким преступлением в любой стране!»

Полицейские обыскали комнату Жака, нашли чистую бумагу и ротатор.

– Кто вам дал эту машину?

У него была наготове история: этот чемоданчик доверила ему девушка, случайно встреченная в парке. Что там внутри, он не знал. Незнакомка не пришла за своим чемоданчиком. Не пойман – не вор. Жак до сих пор удивляется долготерпению полиции при Пилсудском, которая его пальцем не тронула. Но ведь с него и взять было нечего. Были арестованы двое других членов группы, в том числе зачинщик операции. Жак был всего-навсего последним звеном в цепочке. Большая удача для полиции, которая знает, как слаба познанская подпольная партийная организация: ведь Познань и ее окрестности – места традиционно консервативные, где ячеек не так много. «Допрашивавшим меня полицейским наверняка было известно, что я сын важной персоны. Но от товарищей я знал, что в Познани полиция вообще более корректна. В этой части Польши, прежде находившейся под властью Германии, уважали дисциплину: полиция пускала в ход силу крайне редко. Зато в восточной части, прежде принадлежавшей России, избивали почем зря».

И все же он угодил в тюрьму – в первый раз; с высоты своего последующего опыта, сравнивая эту отсидку со всеми остальными, он на все лады расхваливал познанскую тюрьму. «В первые месяцы заключения я смотрел в окно: на нем была решетка, но оно не было загорожено непрозрачным щитом, как в России. Сквозь решетку всё было видно. Я сочинял стихи, что-то вроде: “Это вы за решеткой, а я на свободе”». Молодого идеалиста первое заключение ничуть не сломило – во всяком случае, так ему помнится спустя семьдесят с лишним лет. «Всё по-честному: я знал, на что иду».

Когда его привели в его первую камеру, надзиратель стал заполнять табличку, висевшую на стене: имя, фамилия, дата рождения, правонарушение… Правонарушение? Суда еще не было, но надзиратель аккуратно вывел: «коммунист». Молодой человек энергично запротестовал:

– Коммунист – это не правонарушение!

Тюремщик не растерялся:

– Не вам меня учить!

«Я попросил чистое нательное белье – и мне его принесли. Я мог делать что хотел. У меня была бумага, были карандаши. Я попросил, чтобы мне принесли книги Ленина, опубликованные в Польше польским издательством во время режима Пилсудского. В этой тюрьме я впервые принялся изучать Ленина. Много времени спустя, после лет, проведенных в ГУЛАГе, я вернусь в Польшу – теперь она будет коммунистической. Помню в 1970 году выставку, посвященную столетию со дня рождения Ленина: там будут труды Ленина, опубликованные на всех языках мира, даже на тамильском и на суахили, но я не найду там ни одного польского издания времен Пилсудского.

– Помолчи-ка, товарищ! Не хочешь же ты, чтобы все узнали, что при фашисте Пилсудском в тюрьме разрешалось читать Ленина?»

Жак предстал перед судьей Хабом, который велел подсудимому стать к нему лицом. «Сперва я встал на ноги, но потом рассудил, что не обязан подчиняться властям, и снова сел. Судья воздержался от замечания. Я со всем пылом объяснил ему, что общество устроено несправедливо и его следует разрушить, а он с иронией спросил:

– Молодой человек, вот вы так сочувствуете народу, а знаете ли вы, сколько стоит кило картошки?

И мне стало стыдно. “Ты борешься за рабочий класс, а сам даже не знаешь цену на хлеб!” Но самое удивительное, что, вернувшись в Польшу в 1961 году, я отыскал след этого судьи, который умер за два года до моего приезда; он служил коммунистическому режиму так же верно, как и предыдущему. И это было в порядке вещей для человека, который, в отличие от меня, юного сопляка, всегда знал, сколько стоит кило картошки!»

Жак уже просидел в камере какое-то время, когда ему сообщили, что к нему пришла молодая кузина; это была одна из работниц, игравших в его спектаклях. В комнате, предназначенной для свиданий с заключенными, она бросилась к нему, обняла, расцеловала, как близкая родственница, и заговорила о вымышленной тете Бабетте; она принесла ему колбасу (которую он терпеть не мог) и молоко. Жак гордился своей актрисой, которая так превосходно справилась с ролью его кузины. «В Советском Союзе такого посещения бы не допустили, там по правилам свидания давались только близким родственникам, указанным в личном деле: никаких теток, кузенов, бабушек быть не могло. А я был в восторге, что красивая девушка поцеловала меня да еще и принесла кулек с угощением». Надзиратель почти не прислушивался, но молодые люди утратили чувство меры. «Мы выполняли совет партии: брать полицейских измором и врать не краснея. Она была пролетарка, а я папенькин сынок, но мы с ней были сообщниками, и мне казалось, что из этой “фашистской” тюрьмы я распространяю свои идеи…»

«Кузина»-пролетарка будет навещать Жака время от времени, а «фашистский» режим обеспечит ему официального адвоката, чуть старше его самого, только что кончившего курс. Адвокат пришел повидать своего подзащитного:

– Как вы представляете себе вашу защиту?

– Мне защита не нужна. Мое дело правое.

«Адвокат не был коммунистом. Иначе бы ему никто не разрешил стать адвокатом. Но к защите он отнесся серьезно. И в своем красноречивом защитительном выступлении он возмущался: “Как вы можете осуждать этого юного романтика, который, в сущности, лишь подхватил традиции Великой французской революции?” Поляки как раз только что торжественно отмечали годовщину этого события, 14 июля, День взятия Бастилии: Франция была дружественной страной. Этот аргумент, несомненно, подействовал».

А потом меня посетил другой адвокат, знакомый отца.

– Видите ли, я не могу защищать человека, которому предъявлены политические обвинения: это повредит моей карьере. Я буду помогать вам из-за кулис.

Этот второй нажимал на нужные рычаги и давал советы. Например, насчет свидетелей. «Всех, кого я предложил, вызвали в суд. Они подтвердили, например, что я был хорошим студентом в Школе прикладных искусств. Никакого сравнения с советскими процессами, на которых осуждали людей на заключение длиной в четверть века, но не заботились о том, чтобы выслушать свидетелей, предложенных подсудимым!»

Суд происходил 20 и 21 октября 1928 года. Жака все-таки приговорили к девяти месяцам заключения в тюрьме общего режима. По мнению Жака, это было лучше, чем одиночная камера: в тюрьме общего режима легче бороться за свое человеческое достоинство (которое не следует путать с гражданскими правами). Так, на общем режиме разрешается учиться, а если арестант – военный, то он остается офицером. В случае дуэли (а дуэли хоть и запрещены, но еще случаются) осужденный не теряет право на защиту своих «чести и достоинства». После тюрьмы Жак имел право продолжить образование; вообще говоря, его должны были осудить по меньшей мере на год-полтора. Но он очень молод, принадлежит к почтенной семье. Он младше двух других обвиняемых, которые проходят по одному делу с ним. Самый суровый приговор – три года.

Редко бывает, чтобы бывший арестант настаивал на том, что с ним хорошо обращались. Но Жак – особый случай. Ему есть с чем сравнивать, и с его точки зрения, тюрьма Пилсудского не тюрьма, а рай земной: «Задолго до ареста партия вбила мне в голову, что в случае ареста надо всё отрицать, в общем и в частностях, лгать без зазрения совести и изо всех сил опровергать показания свидетелей. Вначале меня посадили в одиночную камеру. С третьего этажа меня водили на прогулку, которая длилась час, между тем как в советских тюрьмах прогулка не превышала пятнадцати-двадцати минут. А здесь я одиноко бродил по двору – этакий герой, борец против всемирной социальной несправедливости». Как-то раз Жак высокомерно отказался оказать услугу, о которой попросил надзиратель. Речь шла о табурете: такие табуреты делали на первом этаже уголовники, которые в отличие от политических должны были работать. «Надзиратель не мог взять табурет, потому что по инструкции тот, кто сопровождает заключенного, не имел право держать в руках что бы то ни было. Он вежливо попросил меня:

– Не могли бы вы оказать мне услугу и прихватить этот табурет, который изготовили для третьего этажа?

И я подумал – я политзаключенный, не стану я работать на надзирателя. И я отказался. А он меня даже не отругал. И табурет остался внизу.

Мне рассказывали, что в этих самых польских тюрьмах, якобы фашистских, во время больших московских процессов, когда осудили Зиновьева и Бухарина, один коммунист-политзаключенный потребовал у тюремного начальства, чтобы из библиотеки убрали труды новоиспеченных преступников. Представь себе, какая наглость: политзаключенный в стране, враждебной коммунизму, требует у начальника этой самой тюрьмы, чтобы из библиотеки удалили книги, которые больше не по вкусу коммунистическим вождям! И ничего, взял и потребовал!»

Однажды перед тем, как к Жаку должна была прийти так называемая кузина, ему сообщили, что к нему пришел другой посетитель. Кто бы это? В Познани у Жака родственников не было. «И вижу, ко мне пришел отец, очень серьезный, очень элегантный, как всегда. И старший надзиратель ему очень вежливо говорит: “Вот ваш сын”. Этому надзирателю было на вид лет пятьдесят, Он, вероятно, исполнял свои обязанности в этой самой тюрьме еще при немцах, до 1918 года. Толстяк, краснолицый, пузатый, усы торчком, как у Вильгельма II. Надзиратель тактично пристроился со своими ключами где-то в сторонке, чтобы нам не мешать. Разговора с отцом я не помню. Только запомнил, как в конце отец сказал:

– Неужели ты не понимаешь, что губишь свою жизнь? Что из тебя выйдет, если ты уже угодил в тюрьму, в твоем-то возрасте? И если тебе безразлично, что будет с тобой, подумал бы хоть о моей карьере.

А я гордо ответил:

– Судьба мирового пролетариата важнее вашей карьеры!

Он был потрясен. Помню, как они обменялись взглядами с надзирателем, который стоял в уголке – ноги расставлены, руки за спиной сжимают связку ключей. Эти двое – мелкий служащий и важный господин, вице-министр или вроде того, потрясенно переглянулись, не понимая, что делать с таким дурачком. Изумление стерло классовые различия между ними. Мне в тот миг приоткрылась простая человеческая правда».

С того дня Жак, по его собственным словам, больше не видел Марсина Х. Тридцать пять лет или около того он проведет по тюрьмам и никогда не переступит порог ни одного из тех богатых домов, в которых прошло его детство; никогда не пройдет по тем мягким коврам, которым не удалось заглушить шум и ярость большого мира. Марсин Х. умрет в немецкой оккупации; Жак полагает, что до конца жизни он не забыл, что блудный сын борется за дело, которое важнее его карьеры. Что до студенческой карьеры самого Жака в Познани, она завершилась исключением юного бунтовщика. Петра, Сильвию и тетю Марию Жак увидит только после выхода из ГУЛАГа; тете Марии нелегко придется при коммунистах; она будет доживать свой век в одной комнатке. А еще позже он наведается в свою познанскую тюремную камеру, и это будет снимать немецкое телевидение.