Текст книги "Жак-француз. В память о ГУЛАГе"

В недрах Коминтерна существовали так называемые национальные секции – английская, французская, немецкая и другие. Сам я был подчинен отделу, который назывался ОМС – отдел международных связей. Там работали “надежные” ребята – молодые, преданные делу, дисциплинированные и прежде всего полиглоты. А я как раз был полиглотом. Я знал много языков и ездил на задания с разными паспортами. Считалось полезным “говорить на языке своего паспорта”, как выражались в Коминтерне.

В употреблении были два типа документов. “Малый”, “временный” паспорт был нужен для выезда в ближние страны, Финляндию или Швецию. Если задание оказывалось рассчитанным на долгий срок, в этой стране агент встречался с неким товарищем, как правило незнакомым, который передавал ему совершенно другой паспорт; встречи происходили в кафе или другом публичном месте. Главное, нельзя было ехать дальше с тем паспортом, на котором стояли отметки Советского Союза. Этот второй, “настоящий” паспорт часто бывал выписан на имя реального человека. На нем просто меняли фотографию. Имея при себе этот паспорт, я должен был знать назубок биографию “моего” подставного лица: из какой он семьи, где учился, что с ним было, всякие подробности. Каждый раз я заучивал всю его жизнь. Когда на задании останавливался в гостинице, заполнял карточку согласно этим сведениям. Если бы кто-нибудь стал проверять, то убедился бы, что в таком-то городе на такой-то улице действительно живет Жак Дюпон, или Джон Смит, или Хуан Гонсалес.

Если на советской границе таможенник ставил штамп на странице с фотографией, такой документ больше использовать было уже нельзя. Однажды я неосторожно попробовал указать таможеннику, на какой странице ставить штамп. Я просто хотел облегчить техническую работу моим товарищам. Таможеннику это не понравилось, он доложил начальнику, и меня сняли с поезда.

– Уверяем вас, мы умеем отличать фальшивые паспорта.

Я объяснил ему, на какую службу работаю, попросил позвонить товарищу из московской службы ОМС, и он это сделал. Я не слишком беспокоился, потому что мы практически находились в России, которая была для меня святой землей.

Но мне пришлось два дня ждать в гостинице, после чего мне вернули документы и сердечно пожали руку. Служба Коминтерна внятно объяснила происхождение моего паспорта – но пограничник жаждал доказать свою бдительность, и это ему удалось».

Таким образом Жак провел приблизительно девять лет, сперва на службе у Коминтерна, потом у другой организации. Девять лет поездок под чужими именами и с паспортами разных стран, девять лет блужданий, направленных на достижение одной и той же цели. Возвращаясь с задания, Жак сдавал паспорт и получал другое удостоверение личности, с которым существовал на территории СССР. Бывало, под одним и тем же именем он жил месяц, а иногда и несколько лет. Жак знал, что будет играть свою роль до конца. Ведь в юности он уже придумывал персонажей, когда писал пьесы и ставил спектакли во имя революции! В докомпьютерную эпоху не так легко было разоблачить поддельные документы. С североамериканским или латиноамериканским паспортом, к примеру, можно не беспокоиться, что тебя раскроют: европейская полиция не в состоянии проверить, в самом ли деле этого человека знают в стране, откуда он якобы прибыл. Как и полагается секретному агенту, Жак знал только своего непосредственного начальника, но и о нем ничего не знал, а начальник ничего не знал о Жаке. Впоследствии какой-то журналист спросил, был ли он счастлив в этот период своей жизни, и Жак ответил, что да, конечно, ведь он делал нечто полезное для всего человечества, а когда я предположила, что в те годы он был ближе всего к своей «химере», он со мной согласился, добавив, впрочем, что вообще не задавался тогда подобными вопросами: «Я твердо верил, что мировая революция вот-вот произойдет».

«Однажды ночью в гитлеровской Германии меня грубо разбудила железнодорожная полиция; потребовали документы. Я лежал на полке в вагоне второго класса, подстелив под ноги газету, потому что я маниакальный поборник чистоты, не хуже немцев. На сей раз я путешествовал с финским паспортом – на этом языке я не говорю, но считал, что не рискую, потому что им владеют очень немногие. Шли минуты. Полицейские изучали мой фальшивый паспорт, а мне, при всем моем фанфаронстве, было очень не по себе. Потом мне молча вернули мой документ. Какое облегчение!»

Жак подчеркивает, что все операции были секретными. Он не пытался узнать, в чем они заключались, потому что верил, что знать ему это не положено. Но на одном он настаивает: он ни за что не отвечал и вообще не знал, что везет; вероятно, это были какие-то документы с революционными инструкциями, возможно, микрофильмы. «Я не был руководителем. Я находился на самом низком уровне. Являлся на условленное место. Встречался с человеком, которого узнавал по особым приметам. Человек всегда был незнакомый. Потом или он мне что-нибудь передавал, или я ему. Какое-то время разговаривали, чтобы не отличаться от окружающих, а потом расходились в разные стороны.

Я был простым орудием, но орудие гордилось, что служит великому делу социальной справедливости. Маленький винтик – но в огромной машине. Гулял по разным городам, заходил в приличные рестораны и гостиницы, видел важных господ, которые зарабатывали огромные деньги, курили толстые сигары и расплачивались крупными чеками, а я, скромный агент Коминтерна, знал, что сильнее их, потому что принадлежу к тем, кто ведет человечество к всеобщей свободе, а они просто жалкие буржуа и ничего больше. Никто кроме меня этого не знал, а я, конечно, держался очень скромно. Про себя-то я раздувался от гордости, но со стороны это было незаметно».

Организация платит Жаку как постоянному сотруднику. Каждый раз, когда ему выплачивают деньги, у него берут расписку. Кроме того, он отчитывается в расходах, но подтверждающих документов не спрашивают. Из любви к конспирации он развлекается тем, что изготавливает документы размером со спичечный коробок, чем раздражает товарища, ответственного за финансы. Секретная работа весьма рискованная, поэтому нужно готовить прикрытия. В поездках полезны профессии, сопряженные с перемещениями, например журналист или бизнесмен. А если какое-то время живешь на одном месте, идеальное прикрытие для молодого человека – занятия в университете. Жак страстно интересуется восточными языками и восточными культурами. Он, возможно, единственный, в отличие от всех его товарищей, не просто рассматривал занятия как оправдание своего образа жизни, а извлек из них пользу. В Париже он посещал Школу восточных языков, в Берлине, Кембридже, Москве он тоже учился. В парижской Школе восточных языков он даже получит диплом – правда, на чужое имя.

«Помню, как звали того человека, но не знаю, что с ним стало. Впрочем, я его не искал. Это был сочувствующий, которому запретили вступать в партию, чтобы его не арестовали; он не должен был засветиться, а под его именем действовал я. Но если бы я оказался предателем, то его бы арестовали. А когда я получил диплом Школы восточных языков, он об этом не узнал. Мне было приказано не вступать с ним в контакт, а ему – не заниматься никакой политической деятельностью. Только один раз за все время я познакомился с человеком, под чьим именем жил; это был мелкий лавочник, который продолжал торговать, но гордился тем, что приносит пользу нашему делу».

Можно себе вообразить, какие узы связывают двух людей, из которых один занят кипучей деятельностью, а другой отдал ему в распоряжение свое имя. Эти двое никогда не видели друг друга, никогда не увидят, но от этой игры зеркал зависит жизнь и смерть обоих. Сиамские близнецы, незнакомые друг с другом… От такой двойственности, пожалуй, впору свихнуться. Но Жак всегда управляет своим настроением, помня о дисциплине и о деле, которому служит, единственном деле, имеющем для него смысл. Возможно, этот восторженный молодой человек, который позже будет пересказывать прочитанные романы товарищам по лагерю, неравнодушен к романтике своей собственной жизни!

Как бы то ни было, он соблюдает инструкции тщательнее даже, чем некоторые его коллеги. Ничего общего с Джеймсом Бондом: «На секретной работе мы не имели права на личную жизнь. Это был закон. Любая встреча могла обернуться ловушкой. Мне было двадцать, и все девять лет, которые я провел на секретной службе, я, выезжая на задание, иногда очень надолго, избегал любого мало-мальски продолжительного человеческого контакта, любого близкого знакомства, любых встреч, не связанных с революционной работой, чтобы не угодить в капкан. Я был очень одинок и только потом, очутившись в ГУЛАГе, с изумлением обнаружил, что могу представлять какой-то интерес для других людей. Там я впервые встретил людей, которые мне улыбались, хотели со мной поговорить. В условиях секретности я неуклонно отгораживался от других людей глухой стеной».

Существование этих молодых людей, приправленное опасностью, на поверхности напоминает образ жизни сегодняшних бизнесменов или международных функционеров. Они болтаются по дорогим отелям и первоклассным ресторанам, они должны всегда быть хорошо одеты, им возмещают расходы на такси, они получают немалые деньги. Начальство требует от секретных агентов строгой дисциплины, их обучают мельчайшим подробностям местных обычаев, чтобы они не привлекали внимания: сколько процентов давать на чай в такси, где в городе расположены рабочие кварталы и где кварталы красных фонарей, которые следует обходить стороной.

Но серьезнее всего агентов учат уходить от слежки и узнавать свой «контакт». «Я умел распознать шпика и оторваться от него; я понимал, что могу напороться на кого-нибудь похитрей, чем я сам. Чтобы от него отделаться, нужно было хорошо изучить город. Самое простое – нырнуть в метро: мы это и сегодня видим в кино. Я врывался в вагон за секунду до того, как закрывалась дверь. То же самое в трамвае, когда он уже вот-вот тронется с места. Обычно нам указывали на многоквартирные дома, имевшие вход на одну сторону, а выход на другую. Если я чувствовал слежку, то останавливался перед тем, как завернуть за угол, и делал вид, что завязываю шнурок на ботинке. Шпик понимал, что я его заметил. Таких трюков у нас в репертуаре было много. Иногда мне не удавалось оторваться, потому что мой преследователь оказывался хитрее. Со временем я понял, насколько слабее готовы к борьбе демократические страны: там даже непримиримому врагу давали слишком много шансов. Отношения советской дипломатии с внешним миром – это была игра обманщика, готового на всё, и честного простофили. Демократы выглядели настоящими дураками по сравнению с советскими!»

Система основывалась на неуклонном контроле над агентами, исключавшем малейшую вероятность двойной игры. «У советских была разработана целая система наблюдения над секретными агентами: их окружали сетью информаторов, за ними следили. Да, за границей тоже следили за агентами. Мне такой работы никогда не поручали. Вероятно, для слежки за коллегами имелись специально подготовленные сотрудники. Один товарищ обнаружил, что за ним следят свои. Сперва он думал, что это местная полиция. Затем понял, что за ним ходит советский агент. Спустя много лет в ГУЛАГе он наткнулся за того, кто вел за ним слежку. Они обнялись по-братски, оба были рады, что их не расстреляли. Рядом с ними британская секретная служба была детской игрой. Да и что это за шпионская сеть, куда нанимают советских шпионов, Филби и прочих!

В результате этой страсти к “вынюхиванию” наши шефы почти не ошибались и держали в руках свою тайную агентуру; им систематически назначали встречи, даже если ничего не надо было делать, просто чтобы не терять с ними контакта. Когда я на семестр уехал учиться в Кембридж, я сказал об этом начальнику, потому что ему полагалось быть в курсе. О любовных интрижках ему не докладывали, разумеется, но такое случалось крайне редко. Остальное он должен был обо мне знать. О моих занятиях, о том, какие исследования вел в библиотеке сам для себя, словом, всё, что имело ко мне отношение. Я ему безгранично доверял. Так же как и я, он был правоверным коммунистом и не сомневался в нашей грядущей победе. Была в нем и человечность. Позже я понял, что нельзя быть настоящим коммунистом, если ты не готов исполнить любой приказ партии, в том числе и самый бесчеловечный. Мой последний шеф разведслужбы был русский, участник Гражданской войны. Он мне об этом никогда не рассказывал, но я догадался по некоторым его намекам, а позже, в ГУЛАГе, встретил человека, который мне это подтвердил. Я видел в моем шефе героя, как правоверный католик, для которого его непосредственный начальник – всё равно что один из двенадцати апостолов.

Да, существует такая вещь, как “нюх”. Например, спустя более чем двадцать лет, в пятидесятые годы, когда я был сослан на жительство в Самарканд, на улице встретил одного человека и сразу почувствовал в нем что-то подозрительное. Я прошел десять шагов, ни больше ни меньше, и обернулся. И он тоже. Это был агент КГБ в штатском. Еще три года понадобилось, чтобы подтвердились мои подозрения: в 1959 году этот самый человек выдавал мне справку об освобождении. В общем, мы оба учуяли друг друга!»

Что делать, когда пакет вручен кому следует, задание выполнено? Что делать в ожидании нового приказа? Дни тянутся медленно. Жак ходил по городу, вживался в него, осваивался во всех этих чужих местах, итальянских, испанских, австрийских городах, полных красоты, жизни, памяти – позже он будет подробно описывать их своим товарищам по заключению. «Как здорово было бродить по городу куда глаза глядят!» Он ходил в музеи, читал книги, и не какие попало: в этот период жизни он страстно любил настоящую литературу, поэзию; потом он к ним охладеет. Он вспоминает, как в Италии в двадцатые годы купил «Фашизм» Муссолини и «Божественную комедию». На обе книги он получил разрешение шефа. Но в библиотеках он рылся на полках индологии и китаистики. Продолжал ли он писать стихи? «Господи, нет, конечно: если пишешь, рискуешь себя выдать…»

«Молодые люди любят девушек, а я так и до сих пор их люблю!» Иногда ему встречалась девушка, которой он «приглянулся». Но о таких встречах Жак не любит распространяться. «По-моему, неуместно рассказывать о женщине, которая доверилась и подарила вам себя. Мне кажется, любые признания на эту тему – предательство по отношению к ней, тут требуются скромность и уважение, пускай даже я уверен, что спустя семьдесят лет никто не узнает эту женщину. И потом, по этим воспоминаниям я, может быть, напишу другую книгу. Не теперь. Потом. Мне же всего девяносто лет…

А еще я должен сказать, что неравнодушен к аскетизму. Иногда друзья мне говорят, что я живу как монах. Я не покупаю мебель, и они думают, что это от бедности. И время от времени предлагают: “У меня есть большой обеденный стол…” – и приходится прилагать усилия, чтобы не получить этот стол в подарок. Я люблю мою комнату: она большая, потому что в ней пусто. Два матраса на полу, и всё. Недавно добавились книжные полки и телевизор. И всё!»

Жак часто возвращается к разговору о том, как его привлекают восточные философии. Совсем молодым, задолго до знакомства с марксизмом-ленинизмом, он увлекался буддийской философией, проповедующей забвение себя, самоотречение и сострадание. И конечно, этим увлечением отчасти объясняется его интерес к восточным языкам. Он вернулся к ним, когда отпала «коммунистическая идея». Сегодня, как в давние времена, он в своем образе жизни привержен стоицизму, соответствующему его истинной природе.

В душе Жак «джентльмен»: он всегда боялся навлечь опасность на тех, кто слишком с ним сблизится. «Было в самом деле страшно, мы знали, что ведем революционную работу, чтобы разрушить капиталистические режимы, знали, что несем им смерть и что они будут нас уничтожать, чтобы себя защитить. Чтобы тебя не схватили, приходилось делать всё что можно. И потом, счастье всего человечества настолько важнее наших жизней!» И на какие только жертвы и даже на какие только преступления не был готов Жак в ту далекую эпоху! Позже он написал: «Если бы мне сказали, что я послужу делу, бросившись вниз с Эйфелевой башни, я бы бросился не задумываясь. Словно Прометей, я хотел отнять у богов огонь на благо человечества и был готов платить за это любую цену»[7]7
  Росси Ж. «Ах, как она была прекрасна, эта утопия!» / Пер. Н. Горбаневской (здесь и далее цитируется по рукописи). Самая ранняя редакция этой книги, написанной Жаком в соавторстве с Софи Бенеш, называлась «Моментальные снимки ГУЛАГа», затем «Фрагменты жизни, двадцать лет в советских лагерях». – Прим. перев.


[Закрыть].

При такой вере в конечную цель никакие средства не кажутся предосудительными, вплоть до доноса. Пытаюсь выяснить у Жака, насколько у него чиста совесть. Хотя какое я имею на это право? И вот что он мне отвечает: «Сто́ит уверовать, что только коммунизм может спасти человечество, донесешь и на товарища, и на брата, если считаешь, что он изменил делу коммунизма. Я тоже раз донес на одного товарища. Он отпускал критические замечания насчет строительства коммунизма, в частности по поводу возведения с 1927 по 1933 год огромной плотины на Днепре. Он сказал об этой хваленой ДнепроГЭС, которую строили сотни тысяч людей чуть не вручную, с тачками, как муравьи:

– Рабский труд!

Я заметил в этом человеке, который был моим товарищем, и другие признаки сомнений, показавшиеся мне подозрительными. Я стал в нем сомневаться. Как смириться с тем, что он ставит под вопрос всё, во что я верил? И я на него донес.

Причем до этого я какое-то время его не видел. Позже я узнал, что он был арестован еще до моего доноса. Вероятно, он вел себя так неосторожно, что это насторожило и других. На душе у меня стало легче, когда оказалось, что его отправили в ГУЛАГ не по моему доносу. Это было жалкое утешение, и ведь я в самом деле был убежден, что если кто-нибудь выступает против великой коммунистической идеи, это враг, с которым надо бороться, будь то хоть ваша собственная мать. Я не боялся ни своей смерти, ни чужой. Так вышло, что это был единственный случай. Мне повезло. Я никого не убил, не совершал подлостей. Просто я никогда не попадал в безвыходное положение.

Конечно, я был рядовой секретный агент, не причастный к крупным делам. Но из того, что мне поручалось, из крох информации, которые до меня долетали, я сделал непреложный вывод, что цель советской тоталитарной системы – мировой заговор. И я виновен в том, что работал на систему, уничтожившую миллионы людей. Ведь я сотрудничал с этой системой, пускай сам и не хотел никого убивать. Я был коллаборационистом, говорю это со всей ответственностью. Я виновен в неумышленных убийствах. И за это преступление был наказан.

Позже я понял, что тот мой товарищ был прав. Рабский труд не имел ничего общего с марксизмом-ленинизмом. И я мог замарать свои руки кровью. Ведь я был готов на всё. Я не боялся ни смерти, ни пыток в фашистской полиции. Я верил в Ленина. А Ленин дал такое определение морали: морально всё, что служит интересам классовой борьбы пролетариата. В переводе с коммунистического на человеческий язык мораль – это то, что нас устраивает. И я был в этом совершенно убежден. Капитализм – такая лживая и порочная система, что нужно его разрушить любой ценой. А чтобы его разрушить, все средства хороши. В этической системе Ленина понятие преступления отсутствует. В точности как в преступном мире.

Однажды один уголовник сказал мне:

– Я с уголовниками веду себя как уголовник, а с обычными людьми веду себя как человек.

Сегодня я считаю, что нельзя быть одновременно и уголовником, и человеком».

Однако в тридцатые годы Жак не знал сомнений и не предвидел будущего. Если он сталкивался с чем-то, чему сам не мог дать объяснения, он обращался к своим начальникам, а те, как истинные духовные наставники, умели успокоить его совесть. Как-то раз в Москве, в кремлевском сквере, он читал «Юманите». К нему подошел человек.

– Видимо, вы француз, раз читаете эту газету. А я бельгиец, я только что вышел из лагеря. Жду репатриации в Бельгию.

«И он рассказал мне свою историю – историю коммуниста, отправленного в ГУЛАГ по ложному обвинению. Я вежливо выслушал его, но легко убедил себя, что это простая ошибка!»

История Коминтерна мало изучена, однако известно, что «очень рано, если не с самого начала, секции Коминтерна стали служить для вербовки агентов разведки, действовавших в интересах СССР. В некоторых случаях коммунисты, которые соглашались заняться нелегальной и, следовательно, подпольной работой, не знали, что в действительности работают на одну из советских служб: Разведывательное управление Красной армии (ГРУ, или 4‐й отдел), иностранное отделение ВЧК-ГПУ (Иностранный отдел, ИНО), НКВД и т. д.»[8]8
  Куртуа С., Панне Ж.-Л. Коминтерн в действии // Куртуа С., Верт Н., Панне Ж.-Л., Пачковский А. и др. Черная книга коммунизма. Изд. 2-е, исправленное. М.: Три века истории, 2001. С. 279.


[Закрыть]. Мало-помалу и сам того не понимая (на этом Жак настаивает), он оказывается на службе непосредственно у Советского Союза. Году в 1933-м его вызвали в четвертое управление, и он понял, что стал сотрудником военной разведки. Отныне он классический советский шпион, в этом качестве поедет в Испанию, а потом будет подхвачен ураганом Великой чистки. Жак рассказал мне об этом очень нескоро, намного позже нашего первого разговора, после того как в поисках правды мы уже проделали с ним долгий путь. Он сам удивился, когда сделал мне это признание: «Я ждал 24 апреля 2001-го, ждал десять лет после распада Советского Союза, чтобы четко сказать наконец, что я работал на советскую шпионскую сеть».

Мы с ним вместе оценили ядовитую силу секретности. Проследили, как она сформировала в Жаке (и в других) вторую натуру: много времени спустя после развала СССР, давно уже вернувшийся в свободный мир, он, бывший агент, вносит записи в свою адресную книжку шифрованным языком. Эти люди полностью изломаны тем, чему их учили, тем, что им нужно было исполнять, изломаны собственным опытом, инстинктом выживания, постоянной и не допускающей исключений необходимостью соблюдать секретность; самый простой вопрос, вроде «Что ты делал сегодня?», повергает их в ступор. ГУЛАГ еще углубит этот синдром, потому что там постоянно лгут, чтобы выжить. Такое положение дел полностью противоположно нашему миру, где одержимость гласностью доходит подчас до эксгибиционизма, и свидетельство Жака нужно оценивать с учетом всего этого. Только осознав это, мы можем оценить, какое усилие во имя правды пришлось проделать бывшему секретному агенту, чтобы поделиться с читателями некоторыми секретами, столь истово хранимыми в течение шестидесяти лет. Быть может, эти запоздалые признания покажут, что Жак не так уж много и знал о тайнах загадочного Коминтерна, на который он работал, в общем, не очень долго и в основном в качестве неискушенного новичка.