Текст книги "Жак-француз. В память о ГУЛАГе"

Даже после распада СССР точное число жертв остается неизвестным. До сих пор обнаруживаются всё новые массовые захоронения. Считается, что число расстрелянных превышает миллион. По данным А.В. Антонова-Овсеенко, общее число жертв Большого террора приближается к двадцати миллионам. Террор дал Сталину возможность утвердиться в качестве единственного преемника Ленина и назначить на все ответственные посты своих сторонников, пускай бездарных, зато безоглядно преданных. Удивительно, что на Западе раздавалось очень мало голосов, разоблачающих злодеяния Великой чистки. Напротив, охваченные паникой перед волной надвигающегося фашистского варварства, многие интеллектуалы, даже самые проницательные и искушенные, чувствуют собственное бессилие и выход ищут только в слепом доверии к Сталину и его партии, единственным защитникам демократии». Историки подтверждают, что с сентября 1936 по ноябрь 1938 года под эгидой НКВД, которым руководил Николай Ежов, репрессии обрушились на все слои населения, от высокопоставленных начальников до простых граждан, и основной целью этих репрессий было выполнение спущенного сверху плана по ликвидации контрреволюционеров.

По словам Жака, в этой обстановке судьба молодого секретного агента была не так необратима, как судьбы казненных выдающихся деятелей. Опять, как во времена польской тюрьмы, куда он угодил еще студентом, Жак оказывается последним звеном в цепи: он всего лишь мелкий шпион. Этим он объясняет, что его не расстреляли. Но потрясение и боль от этого не меньше: умерла его вера в правое дело… Он, коммунист, – в тюрьме у коммунистов. Он, коминтерновец, секретный агент военной разведки Красной армии, – в советской тюрьме. И вместо того чтобы разобраться и сказать ему: «Извините, товарищ, вышла ошибка, вы честный революционер», – его безжалостно швыряют в эту, по его словам, «кровавую выгребную яму».

«Сперва я думал, что если бы Сталин “знал”, я и все другие невиновные были бы реабилитированы. А потом понял: ничего подобного. Сталин знал. Позже я слышал, как русские старше меня говорили: “Эх, если бы Ленин не умер, ничего бы этого не было!” И я им верил. Со временем я понял, что если бы Ленин не умер, было бы всё то же самое. В том-то и дело: замысел был великолепный, гениальный… но неосуществимый. Химера. Постепенно становилось ясно, что это химера, утопия, которую невозможно воплотить в жизнь, но признаваться в этом было нельзя, поэтому приходилось держать народ в страхе, чтобы никто не смел требовать отчета. Власть преследовала собственных граждан, имевших несчастье оказаться свидетелями этого краха, знавших, что прекрасная мечта обернулась иллюзией.

Я настаиваю на том, что вначале верили все. Поэтому приговоры были мягкими, поэтому еще можно было дышать. Но замысел постепенно превращался в мираж, и никто не произнес: “Товарищи, мы идем не туда, давайте остановимся и поищем другой путь!” – вместо этого власть запугивала народ и гнала его прямо к бездне. Целью Великой чистки было не только выбрать козлов отпущения и объяснить общественности, что лишь по вине этих преступников прекрасная мечта никак не воплотится в жизнь, но и запугать всех в стране, чтобы не задавали вопросов.

Не будем забывать, что помимо прочих различий между фашизмом и марксизмом-ленинизмом было и то, что коммунисты, советские и не только, преследовали своих собственных граждан, свой народ, а нацисты хотя и проводили чистки в своей партии, но в основном все-таки истребляли тех, кого считали инородцами, меньшинствами, евреев, цыган. Именно евреи и цыгане были их главными жертвами. По большому счету, ни один еврей не одобрял нацизма. В России, правда, арестовывали и истребляли русских крестьян, отказавшихся вступать в колхозы: их тоже назначили жертвами. Но крестьяне хоть отвергали коммунизм. А вот я, напротив, никогда не оказался бы в ГУЛАГе, не будь я коммунистом. В сущности, я сам на это напросился.

Я полагаю, что если уж кто-то взялся, как я, сражаться за правое дело, веруя в него всеми фибрами души, надо было понимать, что делаешь. Если человек неспособен осознать, что погнался за неуловимой химерой и что его путь ведет только к преступлениям и лжи, значит, нечего строить из себя героя. В погоне за этой химерой я сам поставил себя под удар. Я сам был виноват. И я за это заплатил. Здесь, на Западе, я встречался с левыми, много с ними беседовал. Они искренне интересовались моим опытом и тем, что я мог им сказать. Но очень скоро они от меня шарахались, потому что я оказывался живым свидетелем их лицемерия. В общем, они предпочитали упорствовать в своем заблуждении и дальше верить в Деда Мороза. Им больше нравилось думать, что во всем виноват Сталин. Все мы похожи, и я тоже ничем не лучше. Мы любим наши химеры, любим верить в Деда Мороза, особенно когда за это не надо платить. Но я-то заплатил сполна».

Но все эти соображения не могли в то время прийти в голову Жаку, пока он, в своем роскошном костюме, в замшевых туфлях, при фетровой шляпе, ждал на Лубянке перевода в «собачник» – в свою первую этапную камеру. Все безвинно отсидевшие по пятьдесят восьмой статье вспоминают, как больно ударил по ним арест, этот удар, этот развал личности, от которого самые ранимые запросто сходили с ума, этот ураган, вышвыривающий из жизни и превращающий то, о чем и думать-то было немыслимо, в надвигающуюся угрозу, а потом в реальность. Его мысли, должно быть, метались между оторопью, страхом, тревогой за любимую женщину, оставшуюся на воле, пока он переживал непостижимое крушение смысла всей своей жизни. Но все-таки он собирался вскрыть допущенную ошибку, оправдаться, по всем пунктам доказать свою полную невиновность. И в общем, несмотря на силу потрясения, он был еще почти тот же человек, что накануне: правоверный коммунист, убежденный, что в СССР без вины не сажают и что его соседи по камере, в отличие от него, – настоящие враги народа.

Но с того дня в нем зародилось сомнение. И вместе с тем темное неосознанное стремление, разве что понаслышке знакомое счастливчикам, не побывавшим в его шкуре: оно называется стремление выжить.

Часть вторая
Там

В силу идеологической «хитрости разума» ужасный образ нацистских лагерей заслонил от нас реальность лагерей советских.

Ханна Арендт

1. Из этапной камеры на вокзал

Каждый свободный гражданин – заключенный, не познавший самого себя.

Жак Росси

Кто в тюрьме не сидел, ничего не знает о русском народе.

Лев Толстой[13]13
  Этой фразы у Толстого нет. Автор мог вычитать ее, например, у Солженицына: «Прав был Лев Толстой, когда мечтал о посадке в тюрьму. С какого-то мгновенья этот гигант стал иссыхать. Тюрьма была, действительно, нужна ему, как ливень засухе!» (Ч. 4, гл. 1). Другой возможный источник – воспоминания Короленко: «Счастливый вы человек, В.Г., – говорил Толстой на ходу и, заметя мой удивленный и вопросительный взгляд, пояснил: – Вот вы были в Сибири, в тюрьмах, в ссылке. Сколько я ни прошу у Бога, чтобы дал и мне пострадать за мои убеждения, – нет, не дает этого счастья» (Короленко В.Г. Великий пилигрим. Три встречи с Л.Н. Толстым / Короленко В.Г. Соч. Т. 8.). Ср. также: Поссе В.А. Встречи с Толстым // http://tolstoy-lit.ru/tolstoy/vospominaniya/v-vospominaniyah-sovremennikov/posse-tolstoj.htm. – Прим. перев.


[Закрыть]

По единодушному мнению всех прошедших через этот опыт, первые сутки после ареста повергают задержанного в такой внутренний хаос, что он оглушен, ослеплен и перед глазами у него еще мерцает огонек надежды на то, что всё это ошибка, которая немедленно разъяснится.

С той минуты, когда за Жаком захлопнулась дверь, лишенная изнутри дверной ручки, зато снабженная окошечком, перед его настороженным взглядом развернулось поле неисчерпаемых исследований. Он мысленно принялся сочинять «Справочник по ГУЛАГу». Для него, лингвиста, слово сразу превращалось в карточку и встраивалось в картотеку. Потом на основе карточки начиналось скрупулезное наблюдение, основанное на практике, а если понадобится, на дальнейшем исследовании. Итак, вот первое слово: ГУЛАГ – ключ, открывающий целый мир, о существовании которого ни Жак, ни множество других людей до сих пор и не подозревали. Покуда Жак, убежденный, что советские тюрьмы предназначены только для «настоящих» преступников, проникает в первый круг этого ада, еще не представляя себе ни его места в жизни страны, ни его порочности, я перечитываю в «Справочнике» статью «ГУЛАГ», написанную им после освобождения. Вот ее краткий пересказ.

ГУЛАГ – новое с 1930 года название «Концентрационных лагерей ОГПУ СССР» в связи с переименованием их в «Исправительно-трудовые». Первый начальник Г. – Генрих Ягода, которого позже сменит Матвей Берман. Оба будут расстреляны как «враги народа» во время Великой чистки. Заключенные ГУЛАГа осуществляют первые гигантские стройки социализма, причем отсутствие механизации подменяется мускульной силой сотен тысяч голодных и плохо одетых заключенных. ОГПУ широко рекламирует свое умение перековки рецидивистов и контрреволюционеров в энтузиастов строительства коммунизма.

Согласно постановлению ЦИК и СНК СССР от 10 июля 1934 года «Об образовании общесоюзного НКВД», в ведение ГУЛАГа передаются все до сих пор существовавшие лагеря и трудовые колонии. Таким образом, все лагеря СССР объединяются под одним началом; термин «ГУЛАГ» применяется до 1953 года. В более узком смысле малый ГУЛАГ – лагеря – это микрокосм, с большой точностью воспроизводящий большой ГУЛАГ, то есть Советский Союз.

Ночью после ареста Жака переводят в подвал Лубянки. Это место служит местом временного содержания тех, кто схвачен ночью, пока администрация распределяет их по камерам и по другим тюрьмам. На гулаговском жаргоне, унаследованном от поколений арестантов, оно называется «собачником», где задержанные в страшной тесноте ждут своей участи обычно не дольше суток. В эту камеру входят из внутреннего двора, а потом несколько ступенек вниз. «Всё было расписано, как в аптеке. Все задержанные в свой черед проходили через эту камеру, как через таможню. На другой день часам к десяти-одиннадцати утра распределение по камерам завершалось. “Собачник” был готов к приему новых постояльцев».

Зайдя в эту довольно тесную камеру, Жак застал там двух мужчин, занимавших железные топчаны, покрытые досками. Потом каждый час приводили новых арестованных, и до утра камера всё продолжала заполняться. «Что это – память о Гражданской войне? Некоторые, как будто уже знакомые с тюремными обычаями, укладывались валетом. Правда, большинству здесь перевалило за сорок, и они в самом деле могли помнить ту эпоху. Кто прибыл позже, ложились на пол. К утру камера была забита до отказа.

Кто-то паниковал, кто-то жаловался на жизнь. Остальные хранили полное спокойствие. Русские в общем-то знали, в какой стране живут. В “Справочнике” я привел ряд пословиц, с царского времени демонстрирующих русский, а затем советский фатализм по отношению к закону и тюрьмам. Например: “От тюрьмы да от сумы не зарекайся”. Это еще с царских времен. Или: “Был бы человек, а статья найдется” – это парафраз дореволюционного “Была бы шея, а хомут найдется”. Словом, среди всех этих советских людей никто не задал ни одного вопроса. Они только сбились в кучки по принципу землячества или общей профессии.

Я разговорился с одним служащим о советском сельском хозяйстве. Я все еще оставался коммунистом-патриотом, мне любопытно было узнать настоящее положение дел, и я не подозревал, что оно расходится с пропагандой. И в самом деле, всё, что он мне сказал, я мог бы вычитать из “Правды”. Он был старше меня, мне было двадцать восемь, а ему сорок. Он по опыту знал, что следует избегать в разговоре всего, что не соответствует программе партии. Остальные мои сокамерники были москвичи, принадлежавшие к самым разным категориям, служащие, рабочие, продавец, прирабатывавший, видимо, спекуляцией, молодой эмигрант, офицер высокого звания. Впервые я столкнулся с широким спектром представителей советского народа, которых не видел, пока ненадолго наезжал в Советский Союз между двумя заданиями».

Из всей этой публики Жаку особенно запомнились молодой польский еврей и адмирал, у которого с мундира были сорваны нашивки, о чем Жак догадался по следам на ткани. Молодой без умолку стонал и причитал:

– Я же в Польше был коммунистом!

«Для человека, считавшего себя правоверным коммунистом, это было не удивительно: наверно, он посидел в так называемых фашистских тюрьмах Пилсудского, раз компартия послала его в Россию, чтобы помогать строительству социализма – и вот где очутился! Бедный дурачок! Адмирал держался мужественно. На другой день, когда нас развели по разным камерам, я услышал его фамилию – Киреев. Это был командующий Тихоокеанским флотом. Он великолепно держал себя в руках, хотя знал, что его ждет». Жак попытался утешить молодого польского еврея, погруженного в отчаяние. И в то же время он восхищался стоицизмом адмирала, который смирился со своей участью и не желал говорить о ней с посторонними. «Если оказался в тяжелом положении, главное, не терять энергии, не жалеть себя – это расслабляет. Я понимал отчаяние того паренька. Наверно, он был секретным агентом на мелких ролях. Но слишком уж он был мягкотелый. Когда попадаешь в лапы НКВД, нельзя, чтобы в тебе видели слабака! Об адмирале я потом прочел в одной книге про чистки, что он был расстрелян. Вероятно, его не слишком долго пытали. Единственное утешение!

Вся эта история напомнила мне историю, читанную в детстве: там несколько человек рассказывали друг другу о своих несчастьях и сравнивали, кому хуже. У одного умерла жена. Они вместе поплыли на корабле в Америку, и она утонула. Другой всё потерял в пожаре. Они перенесли ужасные несчастья. И тут пришел пятилетний Олаф, весь в слезах. Первый раз в жизни у него осуществилась мечта: он раздобыл глиняный свисток. И кто-то раздавил его свисток! В конце концов оказалось, что самое страшное несчастье приключилось с ребенком. И молодой польский коммунист, очутившийся в советской тюрьме, напомнил мне этого Олафа».

Советский адмирал и польский еврей представляли собой две стороны той беды, которая настигла и Жака, правда, уже пытавшегося взглянуть на происходящее со стороны: он наблюдал людей, он им сопереживал. «У меня за плечами были добрые десять лет жизни секретного агента. То, что я очутился в тюрьме, меня изумляло. Но это не было вселенской катастрофой. И потом я все еще оставался болваном-коммунистом. В сокамерниках я видел врагов народа. Или уголовников. Был там, например, армянин-танцор, который заговорил с русским. Из обрывков разговора я понял, что речь идет о черном рынке. А я-то считал себя невинным, угодившим сюда по ошибке. Я уговаривал себя, что с моим делом быстро разберутся. Я знал, куда и к кому направить следователя, чтобы с меня сняли все подозрения. Так что я постарался отвлечься от своих проблем и смотреть на зрелище, которое передо мной открывалось. Ведь это даже интересно. Разумеется, мне и в голову не приходило, что моя прежняя жизнь кончена навсегда».

Утром задержанным раздали чай с куском сахара и сигареты, и Жак, который не курил, отдал свои сигареты поляку – ведь он явно страдал больше остальных. «Я уже давно понимал, что я не пуп земли». А поскольку это так, Жак решил с этого момента как можно меньше заниматься самим собой, и того же самого он пожелал бы бедолаге-коммунисту из Польши. Не скорбеть о себе, а интересоваться другими – вот, по его признанию, правило, которое помогло ему выжить.

К полудню этапная камера извергла всех задержанных, успевших в силу бюрократических процедур превратиться в заключенных; этот процесс осуществлялся посредством грузовичка с огромными надписями по-русски, по-французски, по-немецки и по-английски, гласящими «Хлеб» и «Мясо»: пускай все видят, что в Москве ни в чем нет недостатка! Жака и его сокамерников по сияющим чистотой коридорам, в которых не раздавалось ни звука, и по все тем же пяти или шести ступенькам лестницы вывели из подвала обратно во двор. Там им пришлось сделать всего несколько шагов. Выход казался черной дырой, потому что прямо к дверям был подогнан фургон, в который их всех погрузили. Жак узнал один из тех грузовичков, развозящих товары, которые часто замечал на улицах столицы. Аресты обычно производились ночью, потому что их было слишком много, а днем заключенных развозили в таких грузовичках. Эту хитрость, на которую клевало множество простодушных наблюдателей, запечатлел Александр Солженицын в конце романа «В круге первом». Но Жаку удалось ее обнаружить задолго до знаменитого писателя: «Мое воспоминание относился к тридцать седьмому году. Почему-то я обрадовался, что меня затолкали в “Хлеб”, а не в “Мясо”. Вообще-то положение было не из веселых, но эта деталь меня порадовала».

Невинный грузовичок на деле оказался автозаком, предназначенным для перевозки арестантов; на гулаговском арго их называли еще воронками, или черными во́ронами. «Нас по одному погрузили в машину через заднюю дверь. Между дверью и первой перегородкой справа и слева располагались сиденья, где помещались солдаты охраны. Через узкий проход мы попали в коридорчик, в который выходили шесть боксов, по три с каждой стороны. Мне велели войти в одну из этих клеток, рассчитанную точно на одного человека, который, сидя на скамейке, упирался коленями в дверцу. Как только я сел, дверцу захлопнули. Я не видел других заключенных, которых рассаживали по боксам. Слышно было, как стукнули одна за другой пять дверей. Позже я узнал, что в боксы запирали тех, кто считался самым опасным. Столь строгая изоляция нужна была для того, чтобы даже сами жертвы не знали масштабов массовых арестов.

Затем завели остальных в общее отделение, располагавшееся в середине фургона, позади начальника охраны и водителя. Ни в общем отделении, куда затолкали, как сардины в банку, добрых пятнадцать человек, ни в боксах не было ни окон, ни освещения. Только вентиляционные отдушины. Мы, конечно, были в ужасе. Никто из нас не проронил ни звука. Те, кого только что арестовали, никогда не пытаются поднимать крик. Мы просто подыхали со страху. Несколько раз мне довелось путешествовать таким способом. В “Справочнике” я привел очень точный рисунок фургона. Если ехали уголовники, блатные – они не стеснялись, перекрикивались:

– Иван, ты здесь?

Что мог поделать охранник? Он барабанил в дверь, грозил карцером. Вообще настоящие блатные вели себя смелее остальных. Для большинства из нас это был первый тюремный опыт. Мы изнемогали от тревоги и дурных предчувствий! Итак, в машине все молчали. Это доказывало, что мы там все были “политические”, то есть люди, не совершившие никакого преступления. Чтобы совладать со страхом, я старался наблюдать за всем, что происходит, в надежде что-то понять».

Позже Жак выяснил, что эти «воронки», известные также под другими кличками, такими как «маруся», «брюнетка», появились в Москве в 1927 году. Это были первые полуторатонки, выпущенные первым советским автозаводом АМО. Их тюремное оборудование несколько раз изменялось, но к началу 30-х годов приняло свой окончательный вид. В ту эпоху, когда арестовали Жака, эти машины то раскрашивали под продуктовые грузовички, то красили в темно-зеленый цвет. В ту же эпоху появляются огромные пятитонные «черные вороны», окрашенные в темный цвет и ездившие только по ночам. Они перевозили целые семьи «врагов народа», часто прихватывали и все их книги, которые могли служить уликами.

Воронок тронулся. Зажатый в душном и тесном боксе, где он не мог даже пошевельнуться, Жак не мог припомнить «Реквием» Анны Ахматовой, который еще не был написан и который ему было суждено прочесть позже:

 
                        И безвинная корчилась Русь
                        Под кровавыми сапогами
                        И под шинами черных марусь.
 

К тому же он был слишком занят: пытался сориентироваться и понять, куда везут. «Мы ничего не видели. Было совершенно темно. Ни щелочки, сквозь которую можно было бы выглянуть наружу. Когда машина останавливалась, слышно было, как скрипят железные ворота. Через несколько мгновений новый скрип – ворота закрывались. Мы опять ждали. Машина разворачивалась. И новое ожидание – это уже была подготовка к ГУЛАГу: на стройке, в тюрьме, на этапе, во время любого перемещения, любого передвижения – вечно ждать, ждать, ждать. А потом очень быстро – в машину, из машины, бегом, живо, живо! И снова ждать…»

Грузовичок опять развернулся. Ожидание. Стук сапог вокруг машины. Несколько неразборчивых слов – команда. Новое ожидание. «Прошло еще очень много времени, и я услышал, как открылась дверь фургона. Нас выгрузили. Сначала пассажиров изолированных боксов, одного за другим, так, чтобы мы друг друга не видели, потом тех, кто занимал общее отделение. Выходили по одному, в том же порядке, в каком загружались, и прямо в коридор тюрьмы, где охранники нас подгоняли: живо! живо! живо! Каждого по очереди загоняли в помещение, которое еще с царского времени называлось “вокзал”, а там в бокс размером со стенной шкаф». Жак очутился на своего рода сортировочной станции при входе в Бутырскую тюрьму – первое здание налево после ворот, перед которым его грубо вытряхнули из воронка. Это был огромный зал с боксами, расположенными вдоль стен…

Очень быстро его заперли в клетушку, которую в российских тюрьмах называют «шкаф». «Там было так тесно, что я с трудом примостился на скамье. Стоило шевельнуть рукой, и она задевала за дверь. Параши не было. Там я пробыл не меньше двух часов. Потом мой шкаф отпер охранник, державший в руке формуляр, и спросил у меня имя. Я ответил, он заглянул в мое дело. Потом велел выйти и сесть на скамью перед столом, за которым находился другой охранник с регистрационной книгой; этот спросил у меня имя, дату рождения, задал и другие вопросы, в частности о моей национальности, то есть этнической принадлежности – записали меня французом. Он методично заполнил каждую рубрику».

Управившись с записью, охранник, по-прежнему имея при себе формуляр Жака с фотографией, препроводил его в душ на одного человека. Произошло знакомство с «унылым тюремным душем». «Вот как работал этот душ: заключенный входил в кабинку и раздевался. Первый вопрос: куда девать одежду? Место для нее не предусмотрено. Одежда после душа оказывалась мокрой. Как только закрывалась дверь, охранник включал воду. Температуру регулировал именно он, вода оказывалась то ледяной, то чуть не кипятком. Контрастный душ, как он есть! Хотя если вы вопили от слишком горячей воды, охранник иногда добавлял холоду.

Я настаиваю на том, что, как правило, охранники не были садистами, хотя во время обязательной политической подготовки комиссары вбивали им в голову, что они имеют дело с гнусными врагами народа. Они бывали свидетелями крайне жестоких сцен. Они знали, что людей, которые сейчас моются в душе, будут, вероятно, пытать во время допросов, что всех их осудят, а многих расстреляют. Ведь исключений не было. Никто из тех, что попадали к ним в руки, не выходил на свободу. Ну разве что один на миллион. Расстрелы производились прямо в тюрьме. И часто те самые охранники, которые водили в душ, посылали пулю в затылок осужденному. В мире, где казни были постоянным, банальным делом, профессиональных палачей не было. Эту работу исполняли все по очереди. Мой охранник, пускавший для меня воду в душе, запросто мог оказаться палачом моего соседа – или моим. Но занимались они этим без особого усердия».

Душ продолжался несколько секунд. Темное, почти черное мыло размером со спичечный коробок. Не мыло, а комок вонючей грязи. Живо! Живо! Ополоснуться некогда. Вытираться тоже некогда, да и полотенца нет. Повезет тому, кто исхитрится не промочить одежду – он выйдет относительно сухим. Кто-то из иностранцев с Запада, более наивный, чем Жак, стал спрашивать, как ему быть, и получил ответ:

– Тут тебе не санаторий!

«Санаторий… Самая немыслимая роскошь советского человека. Попадали туда не все, но мечтали о санатории решительно все! Способен ли охранник на сочувствие? Такое и вообразить невозможно, малейшее проявление милосердия было смертельно опасно. Охранник сам находился под наблюдением двадцать четыре часа в сутки. И он об этом знал. Малейшее движение жалости, ободрения – и он пропал. Охранник никогда не скомпрометировал бы себя ради заключенного, даже если по природе это был незлой человек».

Промокший Жак вышел из душа, все еще веря, что его одиссея близится к концу, что скоро все будет в порядке, как и положено в стране коммунистов. Теперь ему предстояло в течение следующих двадцати часов подвергнуться новому обыску. «Обыск проходил в просторном помещении, где мы все были голыми, как черви. Как я узнал позже, по правилам полагалось, чтобы обыскивающий был того же пола, что обыскиваемый, но это правило соблюдалось не всегда, хотя и без особого вуайеризма. Охранницы просовывали палец, обтянутый резиновой перчаткой, в вагину женщинам. Мужчинам приказывали стать на четвереньки и раздвинуть ягодицы. Все места, где можно было спрятать любой, самый крошечный предмет, тщательно исследовались, – волосы, борода, рот, язык, подмышки».

Язвительный и насмешливый набросок Жака запечатлел сцену: исследование ануса почтенного сорокалетнего бородача. «Контрреволюционер» подставил мягкое место пронизывающему взгляду охранника, который склонил к нему голову, увенчанную фуражкой с красной звездой. Звездные лучи сияют как раз над отверстием, которое обычно люди прикрывают из стыдливости. Жак, фаталист ГУЛАГа, – мастер комиксов на тему «Тинтин в Стране Советов», исправленных и дополненных настоящим зэком. Например, рисунок «Сибирская сказка», сохранившийся среди его набросков, изображает историю птички, которую угораздило упасть в лепешку, оставленную коровой, но, к несчастью, из кучи дерьма ее спасла… кошка. Из этой поучительной истории автор извлекает несколько выводов: а) в Сибири нужно очень хорошо подумать, прежде чем действовать; б) тот, кто накакал вам на голову, не обязательно ваш враг; в) если вас вытащили из дерьма – не спешите радоваться; г) тот, кто вас вытащит, не всегда вам друг.

Но в тот самый первый день у Жака не было настроения рисовать. Он оделся, забрал свои вещи. У него еще оставались пальто из верблюжьей шерсти и огромный чемодан, багаж мнимого южноамериканского буржуа, отдыхающего в Испании. Охранник приказал ему достать из чемодана чистую рубашку и зубную щетку. А затем:

– Руки за спину!

«Когда мне предложили взять рубашку и щетку, я отказался, потому что был уверен, что допущена ошибка и скоро меня отпустят. Зачем таскать за собой вещи, если завтра я выйду на свободу? Я сказал, что не возьму ничего, что мне незачем».

Я вновь и вновь возвращаюсь к этой сцене в разговоре с Жаком. Как он мог так ошибаться? Или он нарочно хотел бросить им вызов, чтобы они поняли, что неправы на его счет? Жак отвечал, что в последующие дни никак не мог опомниться от изумления, видя, что никто и не думает исправлять допущенную ошибку.

Его повели через двор. «Там были деревья… Я обрадовался… Я уже сорок восемь часов не видел неба!» Его отвели в корпус, где ждал другой охранник.

Еще одна дверь отворилась. Дверь его первой камеры. И вот он, сам того не зная, очутился в самом сердце системы, которая более двадцати лет будет тщетно пытаться его перемолоть. И точно как в черном вороне накануне – никакого оконца, никакой щелочки, никакое судебное решение не даст ему избежать общей судьбы. Отныне человек на месте, а дело найдется.