Текст книги "Жак-француз. В память о ГУЛАГе"

6. Пусть обжираются икрой! Ведь им до старости не дожить!

Когда хотели сказать «шпионы», говорили – «смертные, коим государство платит за бдительность».

Альфред де Виньи

На задании требуется ни на миг не ослаблять бдительности – зато в Москве вы «дома», среди своих, вместе с другими товарищами, секретными курьерами и секретными агентами. Но, конечно, молодых агентов не бросают на произвол судьбы на загородных дачах, где им положено отдыхать. Их изначально сортируют по роду выполняемых заданий, чтобы избежать малейшей утечки информации. Впрочем, болтая с другими такими же, как он, молодыми сотрудниками, Жак открывает для себя, что многие из них поддерживают постоянные отношения с девушками, не имеющими отношения к их сети. Он-то сам не желает идти на такой риск. Для нелегала любые дружеские или интимные отношения могут обернуться ловушкой.

Я расспрашиваю Жака о двойных агентах, о том, возможно ли было предательство в лоне секретных служб. «Насчет предателей невозможно ничего сказать, потому что начиная с тридцать седьмого года, когда хватали всех подряд, я старался убедить себя, что все они предатели. На секретных заданиях я всегда был уверен, что среди моих товарищей нет измены. Это подтверждалось нашей совместной работой, которая проходила безупречно, без малейшей накладки. А когда людей арестовывали как предателей, невозможно было понять, в самом ли деле они изменили или все эти аресты были спланированы заранее, как это очень часто бывало в СССР даже до тридцать седьмого года. Допускаю, что кто-то мог изменить, если понимал, что служит неправому делу. Теоретически это не исключалось. А на самом деле я до сих пор не знаю, за дело арестовывали так называемых предателей в те времена, когда я работал в секретной службе, или просто в рамках кампании по уничтожению вредителей, как арестовали позже меня самого. Разбираться в каждом отдельном случае нет никакой возможности».

Между заданиями Жак и ему подобные жили на подмосковной даче, ничего не зная друг о друге кроме того, что все они сотрудники разведывательных спецслужб. С ними он мог говорит обо всём, но разговоры чаще всего касались политики; все были убеждены, что изменят лицо мира. «Мы рассуждали теоретически, но никогда не рассказывали о своих заданиях, потому что задания были секретными». Почти ничего не сообщали о себе, не называли ни своих, ни чужих настоящих имен, ни своего места в служебной иерархии. «Мы знали, что все мы состоим в секции международных отношений и служим великому делу мировой революции; нам было также известно, кто возглавляет эту секцию, кто начальник этого начальника. А больше мы ничего не знали. Мы, коминтерновская молодежь, все были заодно, но не испытывали потребности в откровенных излияниях. Я и так чувствовал близость к товарищам, даже если они были родом из самых отдаленных уголков Китая».

На этих временных дачах люди появлялись неожиданно и исчезали без предупреждения. Однажды утром Вилли, Грета или Петер не приходят к завтраку, вот и всё. Никто не задавал вопросов. Каждый раз, вернувшись из-за границы после очередного задания, Жак прямо с вокзала едет в штаб-квартиру своей службы и докладывается по начальству. Ему назначают число, когда он должен явиться на службу. Если предстоит скорый отъезд, его селят в гостиницу для иностранных туристов. Он должен будет прикинуться образцовым молодым буржуем, потому что в гостиницах можно наткнуться на капиталистических шпионов. На службе ему прикажут или ехать прямо в гостиницу, или сначала встретиться с товарищами из других служб, и это может растянуться на несколько недель или даже месяцев. Если ему предстоит задержаться в Москве, поскольку заданий для него пока нет, то его селят на одной из подмосковных дач, предназначенных для секретных агентов, где он будет ждать новой командировки.

Дачей заведует российский товарищ – вероятно, это его задание; иногда его встречаешь на одном и том же посту несколько раз подряд. В остальном на даче самый разный народ, но чувствуешь себя свободно, потому что кругом верные коммунисты. «Там завязывались романы… Теоретически ревности быть не могло, но в жизни это не всегда получалось. Как бы то ни было, считалось, что все мы свободны в своем выборе. Всё зависело от настроения и от самого человека. Но девушки спали только с теми, с кем хотели».

Я расспрашиваю, какая мораль была принята в Советском Союзе по части интимных отношений. Жак утверждает, что главное было – не проговориться. «Если кто-то с кем-то спит или, не дай бог, кто-то кого-то любит, можно ненароком выдать секрет». Если у советского чиновника или крупного сановника есть любовница, значит, он способен на предательство, а следовательно, представляет опасность, и иногда его приходится «устранять» во имя «морали», основанной не столько на этике, сколько на страхе. Но на дачах между секретными агентами интимные отношения дозволялись: в семье, сплоченной общей идеологией и общим делом, допускается эндогамия, нельзя только заводить интимные отношения вне своей группы.

Рассказывая о женщинах, которых встречал в этой среде, Жак упоминает знаменитую и великолепную Александру Коллонтай, которую он лично не знал, итальянку Анжелику Балабанову, которую видел один раз, немецкую коммунистку Клару Цеткин. «Коллонтай была необыкновенно умная женщина, ей удалось не погибнуть в тридцать седьмом». Были там, конечно, и женщины пролетарского происхождения. Другие были интеллектуалками, иногда из высокопоставленных семей, идеалистки, мечтавшие о личной и коллективной свободе – для себя, для всех женщин, для всего общества. Жак вспоминает Грете, немку аристократического происхождения, которую семья заперла в монастырь за своеволие. Она познакомилась с группой молодых революционеров и вступила в коммунистическую партию, которая до прихода Гитлера к власти была легальной. Там ее заметили люди из Коминтерна и привлекли к себе на службу.

В этом тесном кругу секретных агентов очень много немцев, немало и выходцев из Восточной Европы. Жак замечает, что, как правило, те, у кого в стране компартия не находится вне закона, не так привычны к правилам секретности, как остальные. Мало было французов и англичан. «О тех, кто, как я, говорил на нескольких языках, часто никто не знал, откуда именно они родом. О себе никто не говорил. Кстати, в ГУЛАГе будет то же самое: у всех лагерников психология как у секретных сотрудников…»

На сексотских дачах говорят на языке, понятном большинству. Иногда это немецкий, иногда китайский. Многие из этих агентов-иностранцев плохо владеют языком Пушкина и стараются его подучить. Спрашиваю у Жака, много ли было таких дач и всегда ли он попадал на одни и те же. В ответ слышу, что в СССР на всё, что официально было засекречено и служило делу ниспровержения капитализма, выделялись неограниченные средства.

На этих дачах люди отменно питались в отличие от остального населения страны. Помещения просторные, не в пример скученности обычных российских граждан. У всех свои комнаты. Женщины и мужчины жили раздельно, но предоставлялись и комнаты на двоих, независимо от того, являются ли эти двое мужем и женой. Попадались даже настоящие семьи с детьми, прирожденными маленькими коминтерновцами. Средний возраст был невысок, обычно он не превышал тридцати, от силы тридцати четырех лет.

Несмотря на идеологию, а возможно, именно по причине идеологии, в этой среде не обходилось без слабостей и низостей. Иногда на этих молодых людей, готовых безоговорочно принести себя в жертву общему делу, разлагающе действовала праздность, пестрый состав компании, суровость инструкций. Когда убиваешь время на даче, в кровь поступает меньше адреналина, чем на опасном задании в самом пекле, и организм начинает бунтовать. У этих самураев секретной бюрократии, застрявших на вилле со всеми удобствами, были свои слабости, свои антипатии, свои сплетни. Способные на злословие и даже на донос, молодые идеалисты были не вполне свободны от мелкобуржуазного индивидуализма. Не всегда они вели себя как подобает истинным коммунистам. Один чешский товарищ настаивал, что нельзя уничтожать личную собственность. «Этот чех был старше других. Ему было лет тридцать. Полноватый. Мы спорили о том, каким будет общество при коммунизме, и он сказал:

– Но мне все-таки нужен собственный угол».

Собственный – это звучало ужасно. Разве коммунист может быть собственником или хотя бы только мечтать об этом? Ясно, что нет. И ревность, и обжорство, и жадность, и собственническое чувство – всё это поводы для вредительства, всё это идеологические грехи. Если доносишь друг на друга – это не так уж страшно. В худшем случае возмутителя или возмутителей спокойствия переведут на другую дачу. Но донос может послужить уликой потом, например во время Великой чистки тридцать седьмого года, когда и нарушитель, и те, кто на него донес, уже начисто забудут об этих подробностях повседневной жизни. Обыкновенная сплетня без проволочки отправит бывшего секретного агента в гулаговский ад.

Лишь китайцы, традиционно более сдержанные, не разводили сплетен, но донести и они были не прочь. Жак подружился с одним китайским крестьянином, с которым говорил на его языке. Внезапно этого человека вызвали в Москву, и он больше не вернулся. Много месяцев спустя им сказали, что он предатель. Пройдут годы, и Жак узнает, что китайца арестовали за шпионаж. Пятеро его соседей по комнате, тоже китайцы и, подобно всем в этом месте, преданные коммунисты, слышали, как он говорил во сне, и донесли на него. Мораль: если поедешь в Советский Союз, не разговаривай во сне.

Первый раз Жак приехал в Советский Союз в 1929 году, спустя двенадцать лет после большевистского переворота. Он встретился с множеством людей, таких же безукоризненных коммунистов, как он сам, слепо веривших в грядущую победу великой идеи. «В то время в России еще были представители “старой гвардии”, те, кто сражался с царизмом; они свято верили в победу коммунистической утопии. Это были честные люди, убежденные, что от них требуется напряжение всех сил. Разумеется, приходится преодолевать огромные трудности, но ведь и цели тоже огромны! Буржуазия не сдается, она делает всё возможное, чтобы разгромить дело коммунизма. Но они, так же как я, были готовы на любые жертвы во имя правого дела: вперед, товарищи, еще одно усилие!

Со временем у меня на глазах эти люди, творцы Октябрьской революции и участники Гражданской войны, исчезнут. У тех, кто пришел им на смену, уже не было того энтузиазма. Это были чиновники, бюрократы, они делали свое дело, получали зарплату, а главное, располагали привилегиями. Член партии, особенно на руководящей должности, обладал огромными преимуществами. Это была совсем другая порода людей.

Позже я придумал для Советского Союза название: Стратистан. Страты – это слои, отделенные один от другого. А -стан – это суффикс, с помощью которого образованы названия некоторых стран с авторитарными режимами: Афганистан, Пакистан, Узбекистан. Это слово отлично описывало советскую систему, особенно в двадцатые годы. Люди могли жить в одном и том же доме, в одном здании, и принадлежать к разным мирам. Например, в 1929 году, когда я в первый раз очутился в Москве, я пошел навестить друзей-эмигрантов. Они жили в многоквартирном доме для чиновников высокого уровня. Мой товарищ, болгарский рабочий, рассказывал, что на помойке находит такие редкие в те годы продукты, как белый хлеб, куски масла и даже шоколад. (Мусоропровода, разумеется, не было!) Это изысканное продовольствие выбрасывали высокопоставленные чиновники, жившие в том же доме. В то время, если строили многоквартирный дом, десять процентов жилплощади в нем предоставлялось в распоряжение кадровых партийцев, армии и ГПУ, будущего КГБ. В дальнейшем им стали отводить отдельные кварталы, чтобы номенклатурные работники не смешивались с простыми гражданами, у которых был совсем другой образ жизни. Вот это и есть Стратистан!

Ту же стратификацию, то же разделение на отсеки обнаружил я и в лагере. Способы и степени изоляции варьировались до бесконечности. В 1955 году меня вместе с партией заключенных конвоировали на восток, в пересыльную тюрьму в город Свердловск на Урале. В том году я встретил в той же пересыльной тюрьме арестанта, который ничего не знал о Второй мировой войне».

В первый свой приезд в Москву в 1929 году Жак встречался с людьми, которые еще слышали выступления Ленина и Троцкого. «Мы бесконечно спорили о разных политических или этических проблемах, но все споры прекращались, если кому-нибудь удавалось к месту привести цитату из классика марксизма-ленинизма, то есть из Маркса, Энгельса, Ленина или Сталина. В тот же приезд я познакомился с молодым рабочим, забросавшим меня вопросами о Гюго, французском писателе, которого он читал взахлеб. Он так и произносил, с взрывным “г”: Гюго. Мне было стыдно, что я не знаю, кто такой этот Гюго, и я попросил, чтобы он назвал мне какую-нибудь из его книг. Молодой человек ответил мне по-русски: “Собор Парижской Богоматери”. Я был потрясен тем, как странно звучит это имя на русском языке, но особенно тем, что этот нищий рабочий читает Виктора Гюго! В те времена мои новые друзья любили говорить, ссылаясь при этом на Клаузевица: в любой горной гряде есть несколько перевалов, полководческий гений состоит в том, чтобы выбрать из них наиболее удобный. Когда я вернулся в Москву несколько лет спустя, это изречение заменили другим: из каждого положения есть всего один выход, известный только товарищу Сталину».

Жак продолжает университетские занятия; для его начальства это полезно в том смысле, что служит секретному агенту прикрытием. «Я выбрал восточные языки и культуры, потому что увлекался ими, так что для меня это было не только прикрытие, но и страсть». Вот так Жак, работая связным, заодно заработает диплом парижской Школы восточных языков. Вначале он живет недалеко от Школы, на Лилльской улице, в типичной студенческой квартирке. Затем ему велят перебраться в студию в XVI округе, вернее, ему указали округ, а уж студию нашел он сам. Как всегда, его поведение направлено на то, чтобы не привлекать к себе внимания; как другие, он пропускает иногда в бистро стаканчик-другой, но не больше; участвует в спорах с товарищами, но не слишком пылко; тщательно готовится к экзаменам, прекрасно их сдает и, несмотря на отлучки, считается серьезным студентом.

Он поступил в Школу восточных языков в 1930 году, а окончил только в 1936-м. В какой-то момент его бесконечные пропуски занятий привели к тому, что он получил письмо из Школы с вопросом об их причине. «Когда я пришел объясниться, мне сказали:

– Возможно, вы испытываете трудности. Мы готовы помочь вам найти работу.

Я был тронут. Постарался убедить их, что всё в порядке. Только работы мне и не хватало! У меня и так одно задание шло за другим. Пока я учился в Школе восточных языков, успел побывать в скандинавских странах и в Северной Африке, где нужно было заменить другого агента. Когда заданий не было, я учился очень прилежно».

В Школе Жак изучал персидский, китайский и языки Индии – урду и хинди. «Я не окончил курс персидского, но когда очутился в Самарканде, где таджики говорят по-персидски, я был в состоянии с ними объясниться. Из десятка языков, которые я поддерживал в рабочем состоянии всю жизнь, чаще всего мне приходилось пользоваться китайским. Я и сейчас его немного помню. Но поскольку на нем уже не говорю, не читаю и не пишу, он забывается. Могу поговорить с одним собеседником, но не участвовать в общем разговоре. А от урду остались в памяти только обрывки. Недавно чистили фасад дома в Монтрёе, в котором я живу. Через открытое окно до меня донеслись не слова, но музыка урду. Когда рабочие в своей люльке поднялись на леса на уровень моего окна, я заговорил с ними на урду. Как они удивились!» В 1982 году Жак указал в своем послужном списке кроме приведенных выше языков французский и польский как родные, а также выученные русский, немецкий, английский, испанский и итальянский.

Около 1932 года Жак проучился один семестр в Кембридже, где слушал лекции известного специалиста по истории Индии. «В Кембридже и Оксфорде студенты жили в двух– и трехэтажных домах, поделенных на маленькие квартирки. Я делил комнату сперва со студентом из Бомбея, потом с англичанином. Разумеется, я не интересовался политикой, а если при мне о ней заводили разговор, говорил то же, что все. Но в этот период юноши из очень хороших английских семей увлекались марксизмом-ленинизмом. Потом некоторые из них станут советскими шпионами. Я не помню, чтобы встречался со знаменитым Филби. Зато знал других юнцов из хороших семей, тоже революционеров по убеждениям; тогда я был от этого в восторге. Разумеется, когда я с ними общался, я и виду не подавал, что имею отношение к коммунизму. Я запрещал себе слишком часто показываться в их компании; секретный агент, я знал, что ни в коем случае нельзя привлекать к себе внимание полиции. Поэтому разговаривал только на самые банальные темы. Но на нейтральной почве, например в аудитории, до начала лекции или после нее, я слушал их разговоры. Думаю, в ту пору они не были советскими секретными агентами, иначе их руководитель запретил бы им вести речи, которые могли их выдать. Но они очень категорично высказывались в пользу марксизма-ленинизма и подготовлены были лучше меня, особенно по части теории.

Когда я слушал этих британских папенькиных сынков, подобно мне веривших в революцию, это укрепляло меня в убеждении, что она не за горами. Вопрос двух-трех лет, не больше. Я был так же наивен, как советская власть, которая, в двадцатые годы во всяком случае, верила, что революция вот-вот наступит. И если вначале советское правосудие назначало довольно короткие сроки заключения, то это как раз потому, что считалось, будто близится торжество марксизма-ленинизма во всем мире. По мере того как горизонты социализма отодвигались, удлинялись сроки заключения, и в “Справочнике по ГУЛАГу” я описал, как в первые годы большевистского режима приговоры были достаточно неопределенными, иногда они формулировались так: “до конца Гражданской войны”, “пока не раскается”, “до победы всемирной революции”. В 1921 году максимальный срок ограничивался пятью годами, а к тридцать седьмому увеличился до двадцати пяти, но уже в двадцатые годы у заключенного не было уверенности, что его освободят, когда он отсидит свой срок. Все чаще заключенному под любым предлогом выносили новый приговор еще до того, как он отбудет наказание по старому».

Но во времена Кембриджа Жак смотрит только вперед, туда, где готовится мировая революция, и изо всех сил ее приближает. После Кембриджа он возвращается в Россию, ждет новых заданий и посещает в Москве лекции в Институте востоковедения имени Нариманова. Там он совершенствуется в тех же языках, которые изучал в Париже. «Я обнаружил, что у многих студентов не было никакой школьной подготовки. И не случайно: сперва они участвовали в Гражданской войне, потом в восстановлении страны и не окончили средней школы, а некоторые вообще в ней не учились. Я был потрясен, когда русский студент, изучавший турецкий, сказал мне: “Оказывается, в турецком всё как в русском – есть и подлежащее, и сказуемое, и дополнение!”

Он был так горд своим открытием!»

Благодаря советской службе международных связей Жак получил блестящее европейское образование, такое же, если не лучше, чем у образованнейших людей нашего времени. Позже языки помогут ему выжить в ГУЛАГе; в какие-то моменты он будет заниматься переводом, сможет общаться с заключенными из других стран. В Самарканде ему очень поможет знание персидского. Благодаря полученным знаниям в сочетании с поездками у него выработается огромная гибкость по отношению к разным ментальностям и жизненным укладам; впоследствии это поможет ему приспосабливаться к условиям жизни, которые показались бы невыносимыми для мальчика из богатой семьи, считавшегося настолько хрупким, что его даже не посылали в школу. «Иностранные языки делают тебя более восприимчивым, развивают любознательность. Они дают тебе доступ к культурам, к цивилизациям. Взять хоть того товарища, который обнаружил, что грамматика всюду похожа». Однако знание языков имеет и оборотную сторону: оно подтвердит самые тяжкие подозрения и подкрепит обвинение в шпионаже, которое будет предъявлено сперва молодому секретному агенту, а потом заключенному Архипелага.

Видимо, по этой причине в своем послужном списке на английском языке, составленном в 1982 году, Жак сформулирует свой опыт 1929–1936 годов следующим образом: «Нелегальный студент и подручный Коминтерна. Переведен в Коммунистическую партию Германии (легальную). Студент Школы изобразительных искусств в Берлине. Прикомандирован к технической службе Коминтерна. Изучение восточных языков в Париже (Сорбонна, Школа живых восточных языков). Преподавательская работа, поездки по Европе по распоряжениям Коминтерна под именами, отличными от имени, данного мне при рождении, и с указанием вымышленных данных о себе»[9]9
  В оригинале: «An illegal student and apprentice of the Comintern. Transferred to the legal Communist Party of Germany (KPD) and studied fine arts at Berlin. Ordered to the Technical Division of the Comintern. Studied oriental civilizations at Paris (Sorbonne, ELOV). Educational work and travels through Europe were all undertaken under Comintern direction, and in names and legends different from my name of birth».


[Закрыть].

С двадцати до двадцати пяти лет Жак, коминтерновец, быстро превратившийся в советского шпиона, ведет опасную жизнь, которая должна очень нравиться молодому идеалисту, жаждущему действовать. Подчиняясь таинственным приказам, не имея ни постоянного места жительства, ни семьи, ни круга друзей, он оказывается вне обычных человеческих связей, вне нормальной жизни.

В 1936 году его не послали на задание, а прикомандировали к Академии имени Фрунзе в Москве; он ведет там разговорную практику. «Это была престижная военная академия, в которой советские офицеры, кроме всего прочего, изучали языки. Студентами академии были многие курьеры Коминтерна, ездившие на задания в промежутке между занятиями. Помню, что в группе, которую я обучал, была такая разговорная тема: допрос военнопленного. Сперва я играл роль пленного советского офицера, потом мы со студентом менялись ролями. Один студент мне заметил: “Но ведь мы никогда не попадаем в плен”. И в самом деле, я узнал, что Сталин ввел в военный устав статью, по которой советские военные не имели права сдаваться в плен».

Незадолго до ареста Жак побывал в Сочи, на Черном море, в санатории для привилегированной публики вместе с другими товарищами из службы международных связей, среди которых было трое китайцев. «Мы, специальные агенты, питались великолепно, каждое утро на нашем столике, рассчитанном на четверых, стояла банка икры. Я ел ее рассеянно – дома у отчима я привык к этому блюду; когда икра кончалась, официантка приносила нам добавку. Днем нам было почти нечем заняться; в нашей группе я единственный говорил по-русски и целый день бродил по санаторию, завязывал беседы с разными людьми. Как-то раз я разговорился с рабочим-стахановцем, образцовым тружеником. И он стал мне рассказывать, как он живет и как ему нравится в санатории, где хлеб не по карточкам, как всюду в СССР, а прямо на столе. Я был поражен! Понятия не имел, что советские люди питаются по карточкам. Второй раз я поразился, когда выяснилось, что мой собеседник до сих пор в глаза не видел этой икры, которой нас тут так щедро потчевали. Вечером я заговорил об этом с моими тремя соседями по комнате, они-то по крайней мере знали, что икра – деликатес, который не едят каждое утро. Но их возмутило так же, как меня, что с советскими людьми, перед которыми мы преклонялись, обращаются не так, как с нами. Мы вчетвером пошли к главному врачу санатория, и я (поскольку только я говорил по-русски) попросил его больше не давать нам икры. Главврач был человек немолодой, вероятно, в молодости он тоже был идеалистом. Он выслушал нас очень серьезно, а потом сказал:

– Вы знаете, товарищи, что рабочий класс и партия не одно и то же. Здесь вы в гостях у рабочего класса, который решил предоставить вам наилучшие условия, потому что вы ради него рискуете жизнью. Вы – авангард, вы освещаете путь тем, кто идет за вами навстречу будущему. Возможно, советские рабочие кажутся вам несколько наивными, но это они, это сам народ захотел, чтобы вы пользовались всеми возможными благами.

На другой день на нашем столе опять была банка икры, но мы больше уже ни разу ее не брали. У меня перед глазами стоит встревоженное лицо главврача во время того разговора. Дело было в 1936 году, уже начиналась Великая чистка. Наверно, он думал: “Пусть обжираются икрой! Ведь им до старости не дожить!”»

В те годы секретность послужила Жаку школой стойкости и терпения, даром что исходил он при этом из ложных предпосылок и последствия тех лет для дальнейшей жизни оказались чудовищны. Но эта школа бледнеет по сравнению с той, которую ему еще предстояло пройти. Для миллионов зэков ГУЛАГ оказался адом – Солженицын описал жизнь в Круге первом этого ада, изобразил его Раковый корпус, потом запечатлел весь Архипелаг целиком; а Жак уверяет, что для него ГУЛАГ обернулся университетом, великой школой правды; тот, кто прошел эту школу, перерождается. В отличие от многих и многих Жак не потерял там ни жизни, ни души. Из этой школы он вынес учебник, «Справочник по ГУЛАГу», напоминание о том прошлом, которое еще может повториться, которое всегда может повториться.