Текст книги "Жак-француз. В память о ГУЛАГе"

7. Предпосылки ареста

В то время как советское государство заявляло, что находится вне игры, Коминтерн мобилизовал все свои секции для активной поддержки испанских республиканцев и, воспользовавшись ситуацией в Испании, развернул гигантскую, чрезвычайно выгодную для коммунистического движения антифашистскую пропаганду… Москва направила в Испанию большое количество сотрудников спецслужб…

Стефан Куртуа, Жан-Луи Панне

Прежде чем Великая чистка вместе с миллионами жертв захватила его самого, Жак был свидетелем процессов, предшествовавших чистке и предвещавших ее, но это не поколебало его убеждений. Поначалу словом «чистка» называли акции, которые регулярно проводила партия, чтобы устранить людей, на которых возлагали ответственность за экономические неудачи. Позже этим же термином станут называть государственный террор.

Как мог правоверный коммунист, отсидевший в «фашистской» польской тюрьме, секретный агент, готовый пожертвовать жизнью за правое дело, – как он мог подозревать, что его ждет? На самом деле он что-то подозревал и все-таки до последней минуты, до самого ареста ни о чем не догадывался. «Чистка: в России одним и тем же словом называли сталинские чистки, сопровождавшиеся массовыми арестами, и предшествовавшую им “очистку партийных рядов”. Когда я был молодым коммунистом, я однажды присутствовал в России вместе с другими иностранными коммунистами на “комиссии по чистке”. Изначально это была идея Ленина. Поскольку партия так могуча, следовало быть готовыми к тому, что в нее попытаются проникнуть враждебные элементы. Нужно было, следовательно, очищать ее ряды. Вначале процедура выглядела вполне демократической. Чистки происходили публично в каждом учреждении и на каждом предприятии. Присутствие членов партии было обязательным, но мероприятие было открыто и для беспартийных. И все присутствующие имели право задавать вопросы.

Начальство считало, что мы, молодые иностранные агенты, непременно должны присутствовать на этом советском демократическом мероприятии. Все происходило в военном подразделении. Там был очень старый генерал, отличившийся во время Гражданской войны при подавлении Кронштадтского мятежа в 1921 году. В большом актовом зале на возвышении сидела комиссия по чистке. Три или пять человек, непременно нечетное число, чтобы голос председателя был решающим. В комиссии заседали очень старые большевики, в том числе знаменитая Землячка – выдающийся борец с царизмом. Крошечная женщина, крайне худая, волосы зачесаны назад и стянуты в тугой узел, платье очень скромное. Дело было летом, обута она была не в туфли, а в простые тапочки. И она задавала этому почтенному генералу очень строгие вопросы.

Подлежавшие чистке представали перед комиссией по одному. Их спрашивали, с какого времени они в партии, а иногда – по каким мотивам в нее вступили. А потом сыпались вопросы, позволявшие определить, насколько они политически надежны и морально устойчивы. Генерал был очень знаменит, фигура исторического масштаба, поэтому и вопросы ему задавали соответствующие. Но Землячка не спасовала перед генералом, который был втрое больше ее. Он рассказывал, как командовал своим подразделением Красной армии, и тут она его спрашивает, находит ли он время за всеми своими занятиями изучать теоретическую литературу. И он смиренно отвечает:

– Да, я стараюсь успевать.

Он так робел, что она задала другой вопрос, чтобы его успокоить. Я сам был пламенным коммунистом, но меня потрясло это зрелище советской коммунистической демократии.

Потом очередь дошла до командира лет тридцати пяти. Он поднялся на возвышение. Он стоял и отвечал на вопросы комиссии. Под конец Землячка спросила:

– Красная армия национальная или интернациональная?

Военный ответил:

– Национальная.

И она поправила тоном школьной учительницы:

– Нет, интернациональная!

И он, как послушный ученик, повторил: “интернациональная”. Позже я узнал, кто был этот человек. Во время Гражданской войны он воевал на Украине, прославился своим героизмом. А я видел, как он опешил перед этой крошечной женщиной, воплощавшей непогрешимость партии, потому что ей было доверено решать, правильный он коммунист или нет.

После допроса испытуемые либо изгонялись, либо им разрешали остаться. Через этот ритуал проходили все, от директора до уборщицы. Местные товарищи кивали нам на кого-нибудь, чтобы мы оценили увиденное:

– Видишь, он большой начальник, а как дрожит перед этой женщиной!

Как правило, допрос длился минут пять, не больше. Но были и более сложные, более продолжительные разбирательства. Часто комиссия принимала решение на месте:

– Вы исключаетесь из партии. Разумеется, ваше право – подать апелляцию.

В тот момент подобный приговор не сулил большой беды. Но несколько лет спустя, когда началась Великая чистка тридцать седьмого года, личные дела провалившихся на комиссиях по чистке использовали, чтобы отправить людей в ГУЛАГ или расстрелять. Нужно учесть, что коммунисты ничего не забывали. Если политическая полиция искала предлог, чтобы уничтожить человека, для этого годилось все что угодно без срока давности. В тридцать седьмом я видел в Бутырской тюрьме товарища, которого арестовали за то, что в двадцать седьмом у него был роман с кухаркой Троцкого. Троцкий был очень демократичен, кухарка жила у них дома. Так что этому товарищу не повезло: ухаживая за кухаркой, он бывал у Троцкого. И когда спустя десять лет стали искать вредителей делу коммунизма, о нем вспомнили. Арестовали и отправили в ГУЛАГ».

Этих симптомов общего характера Жак просто не осознавал. Не замечал и других примет, более личных. Они исходили от одного из его начальников по службе международных отношений военной разведки. Этот человек сыграл в жизни Жака тайную, но весьма важную роль. Звали его Адам. Польский еврей, по возрасту старше Жака, – тогда ему было лет сорок, – он был и опытнее его, потому что состоял в секретной службе с двадцатых годов и даже раньше. «Это случилось году в тридцать пятом или тридцать шестом в Швейцарии, в Нёвшателе. Адам занимал в иерархии очень высокое место, а я был в самом низу. Он предложил мне вместе сплавать на лодке по озеру. Когда мы оказались вдали от нескромных ушей, он рассказал, что начальник отдела мной недоволен; это должно было указать мне на опасность».

Но Жак не мог и не хотел понять это предупреждение. И сам Адам поведет себя так же, как Жак. В 1938 году его отзовут в Москву из Соединенных Штатов, где он выполнял секретное задание, и, всё понимая, он решит подчиниться приказу. Много лет спустя Жак встретится с ним в бескрайнем океане ГУЛАГа и спросит:

– При твоем опыте и знании системы ты же понимал, что происходит, мог искать спасения в Штатах… Почему ты вернулся в Москву?

И Адам ответил:

– Пойми, все мои товарищи были расстреляны, все стали жертвами Великой чистки. Я вернулся, чтобы погибнуть вместе с ними.

Многие из этих людей сдались от отчаяния; многие по этой же причине брали на себя преступления, которых не совершали. «Когда умирает дело твоей жизни, – говорит Жак, – соглашаешься погибнуть вместе с ним». Но Адам не погиб в ГУЛАГе. Жак тоже уцелел. Двадцать с лишним лет спустя Адам будет способствовать реабилитации Жака.

Разве могли эти два коммуниста-интернационалиста, оказавшихся советскими шпионами, плывя на утлой лодочке по Нёвшательскому озеру под ветерком, уносившим вдаль их слова, – разве могли они предположить, чем это все кончится, причем очень скоро? Через несколько месяцев Жака снабдят радиопередатчиком и пошлют на территорию Франко, в пекло испанской войны: Испания 1936–1939 годов станет для Советского Союза лабораторией, там будут испытывать технику, которая послужит позже – в начале и особенно в конце Второй мировой войны. А Жаку и в голову не придет, что это его последнее задание.

Всем известно, что от себя не уйдешь. Сегодня Жак задается вопросом: что, если какой-нибудь доброжелатель, Адам или другой, послал его в Испанию с единственной целью – дать ему возможность спастись? И в самом деле, много лет спустя Жак расскажет мне, что его задание на территории Испании в 1937 году не фигурировало в его личном деле, хранившемся в КГБ. Должно быть, кто-то уничтожил этот след, предполагая, что секретный агент не подчинится приказу, вызывающему его в Москву, где его ждут приговор и лагерь. Хотя в Центральном государственном архиве Советской армии[10]10
  Теперь Российский государственный военный архив.


[Закрыть] имеется справка от 23 июля 1960 года, удостоверяющая, что Жак «служил» с 13 апреля по 14 ноября 1937 года. Не уточняя, где и кем служил.

Для задания требовались двое: Жак, которому в то время было лет двадцать семь, и «Луиза», молодая женщина – секретный агент двадцати трех лет. Официально они считались мужем и женой. Молодая обеспеченная пара, оба испаноговорящие, из Центральной Америки. Жена болеет, для поправки здоровья ей полезен мягкий испанский климат. Из-за «болезни» она не выходит из номера отеля, что позволяет ей день и ночь дежурить у передатчика, для конспирации разобранного на части – его собирают только в момент работы. Мнимые супруги якобы ждут, когда для них освободится квартира, в которую они никогда не переедут.

На самом деле Луиза, по-видимому, происходила из почтенной австрийской семьи. Подробности Жаку остались неизвестны, ведь имелось в виду, что они приехали из Латинской Америки, но он предполагает: «По поведению, манерам, разным бытовым мелочам можно судить, к какому социальному классу принадлежит человек, не нужно даже спрашивать, пролетарского ли он происхождения. Я думал, что она австрийка, из-за ее произношения. Она понимала немецкие фразы, которые я произносил. Но я у нее ни о чем не допытывался».

Разговаривали они, разумеется, по-испански. Их познакомили в Москве перед самым отъездом в Испанию. «Как всегда, ощущение, что служишь великому делу. Луиза согласилась играть роль жены человека, которого в первый раз видела! Готовность к самопожертвованию». Но в данном случае самопожертвование обернулось удачей для обоих. «Моя телеграфисточка была хорошенькая, симпатичная, мы с ней отлично поладили! Я получал шифрованные сообщения, расшифровывал их и передавал условленным людям в условленное время. Если товарищ не приходил, я шел на следующую встречу через два дня. Иногда те же товарищи тоже передавали мне сообщения, незашифрованные, но бессмысленные, я их шифровал и отдавал моей спутнице. У меня был свой сектор, а у моих соседей справа и слева свои – они тоже были снабжены собственными рациями, какие часто применяли в то время секретные агенты».

Вскоре после приезда в Вальядолид Жак получает шифрованную телеграмму, в которой ему приказывают срочно «вернуться в деревню». «Деревня», разумеется, означает Москву. Он удивляется. Перед отъездом ему было сказано: «Не покидай поста ни в коем случае, пока не передашь его сменщику. Иначе образуется обрыв связи». Может быть, ему на замену уже кого-то послали? Но нет, не похоже. Жак решает подождать связи, которую они используют не чаще чем раз-два в неделю, на несколько минут, чтобы их не засекли. Спустя два или три дня он телеграфирует, чтобы получить подтверждение, правильно ли он понял, что должен «вернуться в деревню». Ему отвечают: «Возвращайся немедленно!»

Жак по-прежнему не желает понимать, что происходит, и решает повиноваться, несмотря на уговоры «жены». «Мы знали, что в Москве много арестов. Но для истинного коммуниста дисциплина – это дисциплина: солдат революции повинуется приказам, а не обсуждает их», даже если ему все ясно – ведь Жак и его подруга читают капиталистическую и франкистскую прессу, в которой рассказывается о массовых арестах и судебных процессах. Жак, само собой, считает, что это антикоммунистическая пропаганда. Но Луиза сомневается. «Женщины вообще умнее, потому что прислушиваются к интуиции. Она умоляла меня никуда не ехать. Она плакала. Надо сказать, что мы с ней привязались друг к другу. Когда вы вместе служите благородному делу, это сближает. Я утешал ее как мог. И все-таки я уехал». Он настолько ослеплен, что когда комиссар-следователь в московской тюрьме спросит его, знает ли он, за что арестован, он подумает, что его взяли за то, что он не донес на Луизу, уговаривавшую его не возвращаться «в деревню».

Но теперь Жак, несмотря на тревогу Луизы, ни в чем не сомневается. Опасается, но совсем чуть-чуть, и то за нее, а не за себя. Однако сомнений у него нет. У идеалистов и у верующих сомнений не бывает. Он садится на пароход, плывущий во Францию, и встречается со своим парижским связным. «Я знал, как выйти на связь, наизусть помнил коды и телефонные номера. Я ждал товарища в бистро, в руке у меня была условленная газета. Все было как всегда, он спросил, свободен ли столик, мы немного поболтали, потом обменялись паролями. Товарищ был в курсе, что меня вызывают в Москву, и велел возвращаться как можно скорей. Я под другим именем поспешил в Москву, где вовсю бушевала Великая чистка. Я не желал знать, что через нее проходили все – функционеры центрального органа и национальных секций, члены Коминтерна и вспомогательных служб».

Спустя шестьдесят лет Жак не забыл молодую шпионку, с которой в Испании несколько недель делил супружеское ложе и тайный передатчик. Он не знал ни ее имени, ни фамилии, ни даже национальности. Ему бы хотелось ее найти, по его расчетам, ей теперь должно быть восемьдесят семь лет. Он надеется, что она догадалась спастись бегствам, вернуться к своим родным. «Или хотя бы пускай бы ее арестовала полиция Франко. Это все-таки лучше, чем ГУЛАГ. Среди тех, кого потом арестовали советские органы, выжили очень немногие – даже если им не выносили смертного приговора. Например, Грете Бубер-Нейман, с которой мы встречались в тридцатые годы: Гитлер выдал ее Сталину по договору о союзничестве, а немецкие коммунистки, с которыми она вместе сидела, швырнули ее обратно, в нацистский лагерь[11]11
  Маргарете Бубер-Нейман (1901–1989), немецкая коммунистка, была арестована в Москве 19 июня 1938 года и отправлена в лагерь в Караганде (Казахстан). После заключения договора о ненападении между Германией и Советским Союзом выдана нацистам 8 февраля 1940 года и отправлена в Равенсбрюк, где оставалась до апреля 1945 года. Чтобы не угодить в руки Красной армии, освободившей лагерь, пешком пробиралась через разгромленную Германию. В 1949 году выступала свидетельницей на процессе В.А. Кравченко.


[Закрыть]. Выдержать фашистские застенки было для коммуниста делом чести, в отличие от коммунистических, означавших для него сплошное отчаяние».

В Москве Жак явился в штаб-квартиру. Его начальник Краецкий отсутствовал. Уже два дня его никто не видел. Никто не знал, где он. В кабинетах царил ужас. Повсюду шли аресты. Никто не осмеливается вслух предположить, что начальника арестовали – возможно, он на секретном задании? Предположить, что такой человек может быть арестован, значило заниматься антисоветской пропагандой. А если его близкие узнавали, что его в самом деле задержали, они начинали ждать, что за ними тоже скоро придут. Жак вошел в здание; у него, как всегда, были с собой маленькие подарки для тех товарищей, которые никуда не ездили. Он привозил всякие мелочи, чулки для девушек, зажигалки, авторучки для всех, всё то, чего не купить было в Советском Союзе. Он всегда поддерживал сердечные отношения со стенографистками и мелкими служащими секретной службы.

Но на этот раз, когда он вошел в здание, его поразила метаморфоза: «Вдруг оказалось, что все эти товарищи, которых я прекрасно знал и которые прекрасно знали меня, смотрят на меня стеклянными глазами. Как чучела зверей. Ничего не выражающие лица! Они меня явно узнавали, но скользили по мне взглядом, как по стенке. Мне стало жутко. Всё это были хорошо знакомые люди. На мои вопросы отвечали односложно: да, нет, не знаю. Смертельно боялись сказать что-то такое, что можно будет использовать против них».

Тем не менее он назвал свое имя и звание при входе в отдел, спросил, можно ли увидеть начальника – так полагалось, когда агент возвращался из-за границы. Его шеф Краецкий отсутствовал, его послали к другому, который должен был решить, где его поселить. Тот не прогнал его взашей, а отправил в гостиницу «Интурист», где жили агенты, приехавшие ненадолго; Жаку предлагают прийти завтра: «возможно, товарищ будет на месте». На другой день Краецкого опять нет. В следующие дни Жак приходит на службу ежедневно с тем же результатом.

Он находит другого начальника, который назначает ему встречу еще через пять дней. А через пять дней сообщает, что сам здесь недавно и пока не имеет возможности принять Жака. По меньшей мере через две недели он все-таки находит для Жака время и начинает разговор с восклицания:

– Ну вот, я принял наконец дела в этом борделе, который тут развел гитлеровский агент Краецкий!

Жаку не требуется дальнейших объяснений. Он тут же понял, что его начальник арестован. «Я сразу стал возмущаться: “Ах, этот подлец Краецкий! А ведь прикидывался убежденным коммунистом! Я и на даче у него бывал, и сына его видел, я-то думал, что он прекрасный парень! Воистину, никому нельзя доверять!”» Новый начальник, высоченный краснолицый казак по фамилии Черномордик, назначил ему явиться еще через две недели. Когда Жак пришел, Черномордик уже был арестован, в свою очередь. «И опять не было начальника. Потом меня срочно вызвали. Долго же мне пришлось ждать! Когда меня в конце концов тоже арестовали, я уже был вполне к этому готов. В глубине души я знал, что по-другому эта история кончиться не могла».

8. Ловушка

Тяжело переносить первый день заточения, где бы то ни было: в остроге ли, в каземате ли, в каторге ли…

Федор Достоевский

Приехав в Москву, Жак опять поселился на одной из тех дач, где раньше ждал нового задания; теперь он ждет решения своей судьбы. Узнав, что арестован его добрый друг, немец, он навестил его жену и четырехлетнюю дочь, чтобы их поддержать. Встретили его милосердным приказанием:

– Убирайся вон!

Каждая семья, где кто-то арестован, знала, что за ней следят. Если арестовали друга, к которому ты пришел, за этим мог последовать арест гостя. Аресты были заразны, как чума.

И все-таки Жак не стал откладывать свою свадьбу с Хулитой, молодой испанкой из семьи мадридских интеллектуалов, которая не служила в Коминтерне и даже не состояла в партии. Она была сочувствующая, и Жак был в нее влюблен. Рассказывает он о ней мало, как обо всех, кто ему дорог. В Москве она занималась испанскими детьми, которых советское правительство вывезло из Испании, чтобы спасти от ужасов гражданской войны – многие из этих детей потом погибли в ГУЛАГе. Пожениться они решили еще за границей; бракосочетание назначили на день, накануне которого Жака арестовали. За день до ареста Жак и его невеста пришли в гости к хорошим друзьям, Эмме и Гарри, американским коммунистам, поселившимся в Москве; к этим друзьям Жак придет через двадцать лет, когда его выпустят из ГУЛАГа.

Перед тем как позвонить в дверь, девушка стерла со щеки Жака следы помады от своего поцелуя. Жак сохранил этот платок. Он будет беречь его в Бутырской тюрьме, пока не истреплется батист, а отпечаток губ не исчезнет окончательно. В одной из коробок с фотографиями, сохранившимися у него, в 2001 году отыщется ее портрет, который Жак нарисовал в 1956 году. На обороте этого листка бумаги – нежная записка по-испански, написанная ею в конце лета 1937 года. Жак не может точно вспомнить происхождение этого листка. Возможно, он хранил все двадцать лет, странствуя по ГУЛАГу, среди своих скудных пожитков эти ее ласковые слова. Но скорее он просто воспроизвел по памяти то, что написала ему молодая испанка за два десятка лет до того.

На другой день – дело было в декабре 1937 года – Жаку позвонила Наташа Б. Его не было дома, но вернувшись к себе, он нашел записку, подсунутую под дверь. Предстоит новое задание. Утром приказано явиться на службу с упакованным чемоданом и следовать инструкциям товарища, который будет его ждать и проведет с ним подготовительную беседу. Жак пытается предупредить невесту, что пожениться завтра им не удастся, но ее нет дома. Он тщательно собирает огромный роскошный чемодан, весь в наклейках европейских отелей. Готовит щегольской костюм, сшитый в Париже, замшевые ботинки, дюжину галстуков и, поскольку в Москве начинается зима, английское пальто из верблюжьей шерсти, теплое и легкое. Строгий элегантный наряд дополняет фетровая шляпа. Русских денег он с собой не берет: за границей они могут его выдать. На дне кармана завалялись один рубль и 167 копеек – негусто на двадцать лет каторги.

Назавтра (любопытно, что точная дата столь важного события не сохранилась у Жака в памяти) он послушно является в Главное разведывательное управление. Там секретарша Наташа Б., добрая приятельница, с которой они уже давно знакомы, он даже когда-то немного за ней ухаживал, сообщает ему, что он получит точные инструкции в другом месте, а потом немедленно отправится на территорию Франко. Из Испании его отозвали по досадному недоразумению: работать на передатчике там некому, необходимо как можно скорей спасать положение.

– Ты поедешь с товарищем Иваном.

Внезапно Жак обнаруживает, что в комнате находится этот незнакомый ему товарищ, которого он сперва не заметил. Наташа целует Жака, желает доброго пути. Иван любезно подхватывает чемодан. Жак идет следом. На улице ждет роскошный «паккард» с шофером. Ни машины, ни водителя Жак не знает. А ведь ему вроде бы знакомы все машины секретной службы, их не так уж много, и все они поскромнее, советского производства. Лица водителя он тоже раньше не видел. Садятся в машину. Жак не задает терзающего его вопроса: куда мы едем? Говорят о невинных пустяках, собеседник вполне дружелюбен. Жак смотрит в окно, пытается сориентироваться, но по-прежнему не задает вопроса, назойливо звучащего у него в мозгу: куда едем?

Машина пересекает площадь Дзержинского, останавливается у дверей Народного комиссариата внутренних дел на Лубянке, у бокового подъезда. Жак отметил, что это не главный вход.

– Выходите, товарищ!

Он выходит из машины. Товарищ опять предупредительно хватает чемодан Жака, и они входят в замаскированную дверь, которую его провожатый тут же захлопывает за ними. Они оказываются в очень маленькой жарко натопленной комнатке. В противоположной стене другая дверь, которую охраняет солдат с винтовкой со штыком. Хотя Жак прошел через эту комнату мгновенно, она врезалась ему в память с удивительной точностью. У солдата злые черные глаза, широкие скулы, лицо в оспинах, на голове красноармейская островерхая шапка-буденовка с большой красной звездой. Сопровождающий предъявляет пропуск. Солдат кивает и отворяет дверь. Оба входят в эту вторую дверь.

И вдруг Жак остался один. Он так и не понял, куда исчез сопровождающий – словно в люк провалился. Он не знал, что позже еще увидит этого лейтенанта в кабинете следователя, который будет его допрашивать. Он один среди своих, стойкий и верный коммунист, молодой идеалист, превратившийся в советского агента. Его выдали свои – секретная шпионская служба. И вот он со своим чемоданом в комнате, напоминающей таможню. В тюрьме на Лубянке.

«Не знаю, в какой момент исчез мой сопровождающий. Я слишком нервничал. Не обратил внимания. Как бы то ни было, его уже не было. Зато появились трое или четверо молодых военных в шапках с нашивками земляничного цвета, которые вежливо попросили:

– Будьте добры, откройте чемодан и достаньте всё из карманов.

Очень вежливо попросили. Я не знал, что со мной будет, но понимал, что мы находимся в здании политической полиции, в тюрьме, в “большом доме”. Меня попросили открыть чемодан и составили подробный список всего, что там было. Я говорил себе, что эти предосторожности необходимы, когда кто-то уезжает за границу с секретным заданием. Недавно я предостерегал одну знакомую коммунистку, по легенде не имевшую отношения к СССР, которая завернула туфли в газету “Правда”! Такая деталь могла вас выдать. Затем солдаты попросили меня раздеться и осмотрели мою одежду. Я оделся, удивляясь, что мне не вернули галстука. Затем меня пригласили в соседний кабинет, выдали подробный список личных вещей, он остался у меня. Я сел за столик, на котором ждали чернильница с фиолетовыми чернилами – в России повсюду были эти фиолетовые чернила, – ручка с пером и анкета. Мне очень любезно сказали:

– Будьте добры, заполните.

Я взял ручку. Анкета в России – это было святое, их заполняли всегда и везде, они были частью системы.

Имя, фамилия, партийность, дата и место рождения, национальность… Полным-полно вопросов, я отвечал на них механически, по-прежнему ничего не понимая. “Росси Жак Робертович”. Страница следовала за страницей, но вот наконец я дошел до последней и прочел: “Подпись обвиняемого”. Я был “обвиняемым”! Я вернул анкету, перечитал “шапку” на первой странице, на которую сперва не обратил внимания, и прочитал: “Анкета обвиняемого”. От волнения я не заметил этих слов, которые буквально бросались в глаза. Они были набраны огромным шрифтом. Вот что получается, когда не хочешь видеть того, что есть. Я отказывался смотреть правде в лицо. Позже, в тюрьме, я какое-то время просто не слышал стонов истязаемых. Вот так и теперь я не заметил, не пожелал заметить эту “шапку” на анкете, набранную жирным крупным шрифтом, и только в самом конце был уже просто вынужден увидеть и понять это слово – обвиняемый.

Я вскочил, бросился к дверям, обнаружил, что на них нет ручки, только окошечко. Я забарабанил в дверь, тут же появился военный:

– В чем дело?

– Почему это я обвиняемый? В чем меня обвиняют?

Он ответил очень спокойно, очень вежливо:

– Об этом вы узнаете завтра на допросе».

Непосредственный начальник Жака, Краецкий, был расстрелян. Через добрых тридцать лет Жак встретится с его сыном, тот будет читать лекции в Варшавском университете. В 1937 году это был мальчуган лет семи. «В коммунистической Польше он будет пользоваться большим уважением, поскольку его расстрелянный в Москве отец после ХХ съезда реабилитирован как истинный коммунист. Поляки гордились своими отважными борцами, считалось, что это жертвы сталинизма, а не марксизма-ленинизма как такового».

Невесту Жака пощадят. О ней думал Жак в первые часы смятения в Лубянской тюрьме. Жалеет ли он о том, что случай вмешался и не дал им соединиться? «Очень мило было со стороны НКВД не допустить этого брака: она бы, бедняжка, не была со мной счастлива». Он знает, что если попытается напомнить ей о себе, это может обернуться для нее огромными неприятностями. И он не станет ей писать, не станет искать встречи. Спустя десять лет, когда он уже будет в лагере, он доверит письмо к ней одному уголовнику, который, отсидев свой срок, поедет в Москву. В этом письме он будет умолять ее уехать из СССР, если ей удастся получить у властей разрешение на выезд. Теперь он знает, что любой беженец, которого великодушно берет под свое крыло советское правительство, оказывается в ловушке. Молодой женщине удастся передать ему ответное письмо. Это письмо его успокоит. Она обиняком даст понять Жаку, что согласна уехать из СССР. Много позже Жак узнал, что она уехала в Мексику, а спустя сорок три года, во время своего пребывания в Вашингтоне, попытался ее разыскать, но ему это не удалось. У Жака остался только платочек с ее помадой, постепенно выцветавшей и тускневшей, да яркое воспоминание, которое не потускнело и спустя пятьдесят лет после того декабрьского дня 1937 года, когда он потерял свободу и – что было для него, по его собственному признанию, в тысячу раз горше – начал терять веру в то, что служит самому справедливому делу на свете.

Задумывался ли он в эти первые минуты о том, почему согласился вернуться из Испании, почему, точно зная о массовых арестах в Москве, не попытался бежать? «Я вернулся в Москву, потому что был уверен: те, кого арестовали, в самом деле враги народа. Меня это никак не могло коснуться. А я солдат революции, и я не рассуждал, я повиновался. А когда я уже был в Москве, ни о каком бегстве и думать было нечего. Прежде всего физически невозможно: явившись на службу, я, как положено, сдал паспорт, а без паспорта никуда не денешься. Позже я понял, что даже если бы у меня остался паспорт, меня бы схватили на любой границе.

Но главное, это было морально невозможно, я и не думал о бегстве. Я был коммунистом. Уйти в бега значило объявить себя вне коммунистической системы. Так блатной смиренно принимает свою судьбу, если его отвергнут свои. Я позже видел одного такого блатного, “приговоренного” блатным миром: съежившись на земле, он трясся в конвульсиях и даже не пытался увернуться от ударов топора. Конечно, видя, что творится кругом, я не мог не понимать, что мне грозит арест. В своей дремучей наивности я убеждал себя, что если меня арестуют, то в конце концов “они” разберутся, что я стопроцентный коммунист, и признают свою ошибку. Вернувшись в Москву и оказавшись в тюрьме, я даже не разрешал себе таких мыслей: ах, зачем я вернулся. Мне было ясно, что в тяжелом положении нельзя себя терзать мучительными сожалениями: меня и без того мучил НКВД, будущий КГБ, и делал это как нельзя более профессионально. В мечтах я заходил еще дальше: воображал, как французский или польский консул потребуют моего освобождения, а я откажусь с ними говорить, потому что я и те, кто держит меня в заключении, – мы коммунисты, настоящие коммунисты, а они – грязные капиталисты».

Так, не думая и не гадая, Жак Росси оказался вместе с миллионами своих товарищей втянут в воронку, которая в истории называется сегодня Великая чистка, или Большой террор. Десятилетия спустя этот же Жак Росси уделит Великой чистке немало места в своем «Справочнике по ГУЛАГу», книге, в которой он выступает как свидетель, жертва, документалист и летописец одного из самых кошмарных эпизодов ХХ века.

В «Справочнике» Великая чистка объясняется как «период государственного террора, обрушенного Сталиным на Советский Союз с 1935 до 1938 г. (известного на Западе как “сталинские чистки”) ‹…› известна также как “тридцать седьмой год”»[12]12
  Росси Ж. Справочник по ГУЛАГу. Изд. 2-е, дополненное. Текст проверен Н. Горбаневской. М.: Просвет, 1991. С. 34–35. На это издание мы опираемся в данном и во всех остальных случаях, когда цитируется или пересказывается «Справочник по ГУЛАГу» Жака Росси. – Прим. перев.


[Закрыть]: «По распоряжению Сталина особые “двойки” (команда, состоящая из двух комиссаров), назначавшиеся в каждом отдельном случае, составляли списки тех, кого требуется расстрелять. В этих списках фигурируют имена высокопоставленных лиц из разных сфер: в них представлены партия, государственная оборона, экономика, наука, дипломатия, культура, пресса. Было составлено более 300 списков, включавших от нескольких десятков имен до 300 и больше. Как только их подписывал Сталин и еще один член Политбюро (чаще всего Жданов или Молотов), политическая полиция хватала людей, фабриковала ложные обвинения и принуждала задержанных подписать признания. Затем суд неизменно выносил утвержденные заранее приговоры: смертная казнь или заключение. Чтобы придать какое-то правдоподобие этому зловещему фарсу, политическая полиция ловким движением рук извлекала из небытия обширные сети сообщников – ни в чем не повинных, разумеется. За падением каждой знаменитости следовала новая лавина арестов.