Текст книги "Вся оставшаяся жизнь"

9

Время отца было расписано между онкологическим отделением больницы и штаб-квартирой ВОЗ в Женеве, где он дежурил в первой половине недели; он редко бывал дома. Амбруаз открыл ворота и поставил машину на гравийной аллее, на самом виду. Нечего лазить в дом тайком, как какой-нибудь воришка. В конце концов, он – Амбруаз Ларнье, сын-нобелевского-лауреата-Анри-Ларнье, и он здесь у себя. Открыв дверь, он сразу откинул клапан, скрывающий настенную клавиатуру, и набрал код, чтобы отключить сигнализацию. 12102005. 12 октября 2005 года, дата вручения отцу Нобелевской премии по медицине. Все эти годы код не менялся. Смертный грех гордыни. Молодой человек вошел в гостиную и приоткрыл стеклянную дверь на террасу. В воздухе стоял аромат скошенной травы от свежепостриженного газона. За ним поблескивала в солнечных лучах бирюзовая вода бассейна. Вода, в которой, он был уверен, больше никто не купался. Бассейн без купальщиков – что парковка без машин, жалкое, никчемное зрелище! – сказала бы Бет. В доме, похоже, только что была генеральная уборка. Чисто и холодно – два эти наречия пришли на ум Амбруазу, пока он осматривался. Этим стенам не хватало тепла, какое при жизни поддерживала мать. Букет цветов на буфете, разбросанные в продуманном беспорядке подушки, открытая книга на подлокотнике, журналы на столике в гостиной, тихо тлеющая ароматическая палочка, корзинка с фруктами, начатый кроссворд – все признаки человеческого присутствия теперь исчезли. И всюду развешаны по стенам фотографии отца. Отец с министром, отец пожимает руку президенту, отец принимает поздравления от коллег, отец со своей нобелевской медалью, отец в белом халате на открытии нового онкологического отделения. В аккуратных рамочках на стенах, на этажерках и полках – везде дипломы, премии, вырезки из хвалебных статей. Ни следа матери или Амбруаза в этом храме, воздвигнутом во славу человека науки. Он на миг задержался в дверях кухни и грустно улыбнулся, глядя на круглый стол, за которым раздавалось столько криков, где столько слов брошено было в лицо и столько проглочено невысказанного, когда отец и сын за трапезой изводили друг друга на глазах бессильной матери и супруги.

Тот факт, что отец одарил свое дитя именем предшественника современной хирургии Амбруаза Паре, многое говорил о надеждах, возложенных им на сына. Но мальчик, а потом подросток, а позже и юноша так и не оправдали честолюбивых устремлений достославного родителя. В пятнадцать лет Амбруаз, к великому негодованию отца, бросил уроки фортепиано ради гитары, мало того, электрогитары, без всякого сожаления расставшись с Вольфгангом Амадеем Моцартом ради Ангуса Янга. В восемнадцать – получил аттестат бакалавра с результатом “довольно хорошо”, а отнюдь не “отлично”, как ожидал Анри Ларнье. Просидев два года на первом курсе медицинского факультета, сын окончательно похоронил отцовские чаяния: поступил в одно из местных училищ по подготовке младшего медицинского персонала. Контрольный выстрел прозвучал какое-то время спустя: после двух стажировок в больнице молодой человек в один декабрьский вечер объявил родителям, что ему невыносимы страдания живых людей, зато уход за телами покойных он считает одним из самых благородных занятий. “Бальзамировщик!” – прошипел отец вне себя. Как мог его родной сын, Амбруаз Ларнье, так низко пасть? Выбрать себе вторую древнейшую профессию после проститутки? “Если тебя так волнуют мертвецы, вот и ступай к ним, и чтобы ноги твоей не было в этом доме!” – рявкнул нобелевский лауреат на грани апоплексического удара. Юноша уложил чемодан, поцеловал заплаканную мать и покинул особняк, даже не взглянув на человека, с которым у него никогда не было ничего общего, кроме криков и разочарований. Бет приняла его без лишних вопросов, поселила в задней комнате и испекла ему в утешение куинь-аман.

Амбруаз поднялся по лестнице на второй этаж и вошел в свою бывшую комнату. С его уходом здесь ничего не изменилось. Те же постеры на стенах, вся мебель на своих местах. На бюваре письменного стола – целый ковер стикеров четырехлетней давности. Музей, подумал он. Мой музей. Мать сохраняла в комнате все, как было, в тайной надежде, что однажды он вернется под родительский кров. Стеллажи по стенам проседали под тяжестью книг. Здесь были все его комиксы. “Тролли из Трои”, “Пассажиры ветра”, “Семейство Тухликов”, все “Тинтины”, подборка “Кота”, несколько книжек Франкена. Пониже – романы, которыми он подростком зачитывался по ночам. Стивен Кинг, Джоан Роулинг, Толкин. Дорожное чтиво, по мнению отца. Амбруаз расстегнул две принесенные с собой большие сумки и аккуратно переложил в них книги. Совершив два похода к багажнику, он проверил, не остались ли где следы его визита, и запер дверь особняка. Тюрьма, подумал он, снова включая сигнализацию. Мой отец живет в тюрьме.

10

Гислен де Монфокон возвела чистоту в разряд религии. Ее нетерпимость в этом вопросе граничила с манией: вытирать ноги, входя в зажиточный дом в самом центре старого города, отнюдь не значило быть на высоте требований, предъявляемых пожилой дамой к гигиене. У двери, рядом с ковриком, гостя ожидала корзина, полная одноразовых бахил. Манель, прежде чем ступить на пол, взяла пару синих мешочков и нацепила на ноги.

– Я здесь, мадемуазель Фланден. Не возитесь с посудой, это подождет.

Как всегда, подумала девушка, скользя по натертому паркету в направлении столовой. Старая дама уже поджидала ее за столом, сидя перед доской для скрэббла и горя нетерпением продолжить начатую три дня назад партию. По сути, Гислен де Монфокон хотела от своих помощниц только одного – быть для нее в ближайший час партнершей по игре. Коллеги Манель жаловались, а она – нет: куда лучше провести час за скрэбблом, шашками или настольной рулеткой, чем с утюгом или шваброй. Хозяйка опять вела в счете: маньячка Гислен де Монфокон была к тому же истинной королевой мухлежа. Она мастерски умела изобретать слова, причем тут же придумывала им определения, и в итоге они оказывались реальными в ее глазах – но только в ее глазах. Этот механизм самовнушения каждый раз повергал молодую помощницу в оторопь. “Гризляк”? Ну как же, гризляк – это первобытный медведь с очень густой шкурой, обитал на севере Американского континента в ледниковый период. “Торкмад”? Торкмад – блюдо из кукурузы и козлятины, его едят на Тибетском плато. Вроде бы очень нажористое. Порой какие-то слова порождали новые. “Геждачить” значит полировать сталь геждаком, инструментом в виде лопаточки. Манель давно махнула рукой на эти несуществующие неологизмы. Равно как закрывала глаза на то, что некоторые буквы из ее набора вдруг исчезали, вместо гласных обычно появлялись согласные, а при подсчете очков возникали лишние клетки, удваивающие сумму, естественно, в пользу Гислен де Монфокон. Вот и сегодня она опять начала вытворять бог знает что. Не успела Манель усесться напротив, как она уже выложила на поле новое слово:

– Монолиф. Слово удваивается, значит, тридцать восемь очков, – ликующе провозгласила она. – Ваш ход, мадемуазель.

Манель не стала доказывать, что, насколько она помнит, вчера очередь ходить была ее; промолчала и про то, что удвоенный “монолиф” дает не 38 очков, а 36. Что же до значения самого слова, то ей не перепало даже удовольствия спросить о нем у изобретательницы, ибо Гислен де Монфокон, девяностодвухлетняя вдова, в здравом уме и твердой памяти, немедленно сообщила его сама. Монолиф – это очень-очень твердая скала, встречается на склоне вулканов. Открыв свой набор букв, Манель улыбнулась. “А” и “е”, с которыми у нее получалось слово “шпатель”, за ночь чудесным образом превратились в “г” и “х”. Она ограничилась тем, что поставила слово “плот” через “о” в “монолифе”, и нашарила три фишки в полотняном мешочке. Раз в месяц фишки непременно подвергались чистке: каждую надо было промыть под струей воды и протереть. С гигиеной Гислен де Монфокон шутить не любила.

11

Морг находился на минус втором этаже больницы. Амбруаз погрузился в просторный лифт и нажал кнопку. В пары хлорки, исходившие от стен, потихоньку вплетался едкий запах падали, все более назойливый по мере спуска. Жирный запах уже приклеивался к его коже, к одежде и волосам, а скоро – он это знал по долгому опыту – впитается в пазухи носа и, угнездившись в черепе, будет его преследовать даже после того, как он выйдет на свежий воздух. Запахи всякой скверны. Лучшее определение этих испарений, какое молодой человек слышал в своей жизни, выдал один старый санитар-носильщик: “Глаза бы не глядели на эту вонь”.

– О, смотрите, кто пришел, сам месье Амбруаз!

Молодой человек всегда был страшно рад повидаться с Бубакаром и Абелардо, служащими здешнего морга. Один – очень черный великан, другой – очень бледный заморыш. Молочные братья, балагурил Бубакар под скептическим взором коллеги. На вопрос, кем они работают, оба обычно отвечали “прозектором-апноистом”, повергая собеседника в глубокую задумчивость. В апноэ парни знали толк: отпирание некоторых ячеек требовало умения надолго задерживать дыхание. Подземелье было для них вторым домом. Люди ходили не в морг регионального медицинского центра, ходили к Бубе и Абелю. Парочка, облаченная в неизменный зеленый халат – не хирургический зеленый, нет, а цвета ландшафтной зелени, всегда на полном серьезе уточнял сенегалец, – вылезала из своего логова и поднималась наверх только за покойниками: они раскладывали останки по ячейкам, доставали их по запросу, принимали похоронных агентов, готовили зал отпевания, встречали родственников. Без Бубакара и Абелардо никто – ни судебные медики, ни похоронные службы, ни танатопрактики, ни близкие покойных – не мог получить доступ к телам. Они были хранителями храма, живой памятью морга. Приятели знали каждого из обитателей восемнадцати ячеек в зале долгосрочного хранения, отведенного институту судебной медицины. Мадам Манжен из девятого номера вчера отправилась на захоронение. Месье Домпар из двенадцатого завтра ожидает очередного визита судмедэксперта. Комнатушка, в которой они торчали почти все время, казалась островком жизни и красок. Стены сверху донизу увешаны открытками с бирюзовым морем и горными курортами, фотографиями смеющихся женщин и детей, свадеб, праздников. Картинками жизни наверху, вдалеке от подземного мира с его вонью, на которую “глаза бы не глядели”.

По всем углам весело пестрели букеты. Охапки гвоздик, роз и тюльпанов всех цветов радуги, а также не востребованных родственниками цветочных композиций доживали здесь свой век – за себя и за самых красивых своих собратьев. Каморка была плотом, полным бурлящей жизни, посреди стоячих, маслянистых болотных вод. Буба, поднявшись из-за стола, чуть не раздавил Амбруаза в объятиях.

– Как дела у юного белого колдуна? Все воскрешаешь мертвых?

– У меня это лучше всего выходит, – ответил тот, высвобождаясь из железной хватки громадного сенегальца и обнимая Абеля.

– Подзаправишься с нами? Спешить тебе некуда, там только одеть надо, а родня раньше трех не придет.

– Спасибо, ребята, но я уже обедал.

Парочка из морга закусывала с утра до вечера. В любой час на столе посреди их каморочного офиса всегда стояло что-нибудь съестное. Сегодня это были домашние слоеные пирожки вперемешку с жаренным во фритюре маниоком. Амбруаз не мог понять, как можно получать удовольствие от еды в подобном месте. “Хочешь, верь, хочешь, не верь, но на полный желудок вонь переносить легче”, – как-то объяснил ему Буба. Амбруаз согласился выпить предложенный Абелем стакан вина: “Риоха” от испанского кузена, у него виноградники в Пенедесе.

– О, знаешь анекдот про судмедэксперта и журналиста? – вскричал Буба. – Журналюга его спрашивает: “Доктор, сколько аутопсий трупов вы произвели?” А тот отвечает: “Я все аутопсии произвожу на трупах”.

Амбруаз улыбнулся. Он любил циничные шуточки великана-сенегальца. Странная все-таки штука этот контраст между безудержным весельем парочки из морга и всем тем, что их окружало: как будто постоянный контакт с мертвецами резко обострял в них жизнелюбие.

– Я твоего клиента в третий зал положил. Держи, вот сумка с одежкой, – добавил Буба, протягивая ему чехол с костюмом. – Штиблеты не ищи, нету их. Вставная челюсть на каталке.

Амбруаз поднялся по коридору в зал подготовки умерших. Покойник, азиат семидесяти двух лет, был уже раздет и лежал на одной простыне. Запястье украшали следы от капельницы, а на шее молодому человеку предстали следы трахеотомии. Тело немыслимой худобы. Раку это свойственно: высасывает того, в ком поселился, иссушает лица, пожирает жировые отложения, а потом и плоть, оставляя старухе с косой только жалкий скелет, напичканный лекарствами. Сожран мерзким зверем изнутри, подумал Амбруаз. В области слегка вспученной брюшной полости виднелось красивое зеленое пятно, признак того, что бактерии уже принялись за дело и готовы заполонить все тело. Проверив личность покойного, он натянул защитный костюм и приступил к туалету. Трупное окоченение он снял без труда, тому почти не осталось мышц, куда запустить свои когти. Мэтр Танато, когда ему попадался истощенный труп, часто вспоминал чешскую поговорку: где нет ничего, там и смерти взять нечего. Промыв глаза и нос покойного, он заложил тампоны в ноздри и глотку. Посадил на место челюсть, зашил кожу на шее, на месте трахеотомии, вставил глазные колпачки, стянул рот и вымыл тело с головы до ног дезинфицирующим раствором. Кончиком указательного пальца смазал внутреннюю часть губ увлажняющим кремом. Мужчина весил килограммов сорок, не больше, и процесс одевания занял всего несколько минут. Матовая смуглая кожа не требовала особого макияжа. Пара взмахов расческой – и редкие волосы улеглись на череп. Он подсунул под шею умершему подушку, чтобы приподнять голову. Похожий на скелет труп, представший его взору по приходе, меньше чем за полчаса приобрел сходство с человеком в красивом темно-сером костюме. Амбруаз укрыл его до пояса простыней. Вероисповедания покойного он не знал, а потому не стал скрещивать ему руки и просто положил их поверх ткани. Вполне довольный результатом, он сложил свои вещи и зашел к местным обитателям попрощаться и сказать, что тело можно перевозить в ритуальный зал. В комнатке оказался один Буба: он уписывал кусок торта и читал последний выпуск “Канар аншене”.

– Я всё. Передавай привет Абелю.

– Приходи, когда тебе угодно, здесь ты дома, о юный белый колдун! И помни: только мертвые рыбы плывут по течению!

Могучий хохот Бубакара раскатился эхом, словно в соборе, и проводил Амбруаза до самой кабины лифта.

12

Уже четвертый год подряд восемнадцатого сентября Амбруаз навещал Изабель де Морбьё. “Камышовая поляна” находилась на лесистых холмах к северу от города. Пропетляв несколько километров по проселочному шоссе, его фургон выехал на обсаженную деревьями дорогу, ведущую к зданию. Солидный особняк лениво раскинулся на ухоженном газоне под вечерним солнцем. Белый мрамор разбросанных по парку скамеек тонул в тени величавых дубов. Здесь не было места выражению “дом престарелых”. Наверняка его внесли в список запретных слов, способных напомнить обитателям пансиона, что они всего лишь старики и их жизнь подошла к концу. В подобных заведениях противопролежневый матрас именуют аксессуаром комфорта. Роскошные “Камыши” призваны были вытеснить мысль о покойницкой своим изяществом и позолотой. Все здесь рождало иллюзию мирного будущего в окружении чарующего ландшафта и угодливого, но грамотного персонала, а тишину нарушал только щебет бесчисленных птиц, свивших гнезда в парковых купах. Блистательный обман зрения, подумал Амбруаз, входя в холл. Ему казалось, что на лицах большинства попавшихся ему на пути пансионеров читается одно и то же усталое смирение. Несмотря на пухлые бумажники, несмотря на все приложенные усилия и затраченные средства, немощь, без сомнения, в конце концов проникала и сюда, как в любое другое место. Под высокими потолками, в свежести чистых простыней, среди снующих горничных и дежурных медсестер, под летнее мурлыканье кондиционеров и под зимним теплым дуновением обогревателей человеческие существа неумолимо проседали изнутри, а их чувства постепенно растворялись в пушистой нежности ковров.

Он решительно прошел мимо лифта и взбежал по широкой лестнице, ведущей в жилую зону. На третьем этаже его взору предстала целая россыпь цветочных названий на дверях комнат. Ирис, Гладиолус, Анютины глазки, Нарцисс, Эдельвейс, Гибискус. Молодой человек усмехнулся. Ему всегда хотелось спросить, есть ли в этом здании комнаты по имени Бессмертник, Календула или Крапива. Орхидея находилась в самом конце широкого коридора. Он дважды коротко постучал, и звонкий голос пригласил его войти. В рядах местной колонии, помимо нескольких столетних стариков, большинству было за девяносто. В том числе и Изабель де Морбьё. Амбруаз помнил, как четыре года назад впервые переступил этот порог.

– Инструментов не нужно, клиентка жива, – уточнил Ролан Бурден. – Заключила “Все включено ультра”, – добавил он почтительным тоном. – Хочет вас видеть, не разочаруйте ее. Сами знаете, такие контракты на дороге не валяются.

Ролан Бурден удостаивал предлогов и слов сверх необходимого только “Все включено ультра”. Для людей вроде Изабель де Морбьё, желающих самим, при жизни, организовать свое последнее путешествие, этот “роллс-ройс” ритуальных договоров обычно был идеальным предложением. Полный комплект посмертных услуг под ключ, по высшему разряду, похоронные принадлежности на уровне своей заоблачной цены. Гроб из благородных пород дерева, изысканный шелк внутренней обивки, музыка и григорианское пение во время прощания в ритуальном зале, изготовление макета и печать 300 экземпляров приглашения на похороны на глянцевой бумаге плотностью 200 г/м², доставка огромного венка из свежих цветов, гравировка золотом на надгробной плите, предоставление двух подсвечников тонкой работы со свечами, выпускание голубей по выходе с кладбища, книга соболезнований с веленевыми страницами и обложкой из кожи ягненка и – вишенка на торте – полный набор услуг по консервации тела в исполнении опытного профессионала. Потому-то Изабель де Морбьё и потребовала встречи с танатопрактиком, которому будет поручена операция. Амбруаз обнаружил в усталом теле живой и быстрый ум. Перевалив за девяносто, пожилая дама утратила аристократическую осанку и перемещалась теперь лишь с помощью ходунков и даже инвалидного кресла, когда хотела выйти в парк, однако лицо ее сохранило поразительную свежесть, а пелена, которую время по скверной своей привычке норовит набросить на глаза древних стариков, еще не затушила блеска ее зрачков. Но самым удивительным в ней был голос, до странного чистый и ясный голос, каким-то невообразимым образом исходящий из этого хрупкого тела. Она не скрыла от Амбруаза, что удивлена его молодостью, призналась, что ожидала увидеть скорее одного из старых профессоров в велюровых штанах, а не мальчика с повадками студента-медика, чуть ли не подростка, нимало не похожего на опытного профессионала, прописанного в контракте. Насчет своей компетентности он ее успокоил, сказав, что “Бурден и Сын” возложили эту миссию на него, а не на кого-то другого, именно по причине его признанного мастерства, – и умолчав о том, что причина заключалась также (и главным образом) в том, что на момент звонка от продавца похоронных принадлежностей он единственный не был занят. Тем не менее Изабель де Морбьё с недоверием отнеслась к его способности как следует убрать ее тело, когда придет время. Она засыпала его вопросами с вполне очевидной целью испытать его профессионализм. В конце концов несколько утомленный Амбруаз выдал ей знаменитую формулировку мэтра Танато, которой тот обычно потчевал учеников со своего помоста: “Еще ни один клиент в жизни на меня не жаловался”. Вопреки его ожиданиям, старая дама расхохоталась. С этой минуты лед между ними был сломан, и дальнейшая беседа протекала самым дружеским образом. Изабель де Морбьё хотела, чтобы он относился к ней как художник к своей модели. “Мне хочется, чтобы вы выучили все мои морщины, пока я жива, – призналась она. – Чтобы вы пропитались мною теперь, и когда придет день, восстановили меня в лучшем виде”. Она показала, какой пользуется косметикой, как причесывается. Потом стала рассказывать про свою молодость, про свою женскую жизнь до той поры, как настала осень и ее плоть и чувства поблекли. Про своего рано умершего мужа, про дочь, которая приезжает к ней по воскресеньям и возит обедать в город, про внуков и даже правнуков, чьи рисунки покрывали ярким ковром целую стену в ее комнате. Через полтора часа (видимо, пришло время какой-то процедуры, подумал Амбруаз) она распрощалась с молодым человеком, взяв с него твердое обещание вернуться на следующий год, в этот же день и час, за отдельную плату. Она назначала встречу своему танатопрактику точно так же, как своему кардиологу, офтальмологу, дантисту или педикюрше. “Контрольный визит”, – игриво добавила она.

Вот так и повелось, что Амбруаз на каждый ее день рождения стал ровно в три часа дня входить в комнату “Орхидея”. Изабель де Морбьё ожидала его, утопая в кресле, с объемистой Библией на исхудалых коленях.

– Никогда не читала более увлекательного романа, – объяснила она, закрывая книгу. И добавила с восхищением в голосе: – Всё есть, сюжет, саспенс, интрига, тут тебе и фантастика, и злые, и добрые!

Амбруаз улыбнулся. Эта женщина походила на старое-старое сливовое дерево, которое, невзирая на потрескавшийся ствол и рассохшуюся кору, каждую весну рождается заново, а летом приносит лучшую в мире мирабель. Она осведомилась, как он поживает. Он в свою очередь спросил, как прошел последний год.

– Как долгая зима у камелька, – ответила она.

Ни тот ни другая больше не упоминали первоначальную причину его визита. Она лишь показывала Амбруазу очередную новую морщину или старческое пятно в правой части лба, обсуждала с ним, как лучше положить на это место тональный крем, чтобы скрыть неизгладимый след времени. Чаще всего она говорила о себе, а Амбруаз, весь обратившись в слух, внимал ей.

– Мне скучно, – однажды призналась она. – Знаете, скука может быть настоящей мукой. Угнездится тайком, а потом отравляет вам дни и ночи, словно тупая боль, не отпускающая ни на миг. Временами так достанет, прямо до слез, потом схлынет, приходит и уходит, но в итоге вам никуда от нее не деться, потому что скука в девяносто четыре года – совсем не то, что в двадцать лет. Теперь для нее приготовлено место, она просачивается между нашими воспоминаниями и сожалениями, заливает морщины. Настоящий потоп, и кончается он только с последним вздохом. Но понимаете, когда я знаю, что в нужный момент окажусь в добрых и красивых руках, смерть меня пугает гораздо меньше. Ладно, хватит обо мне, давайте лучше выпьем за вашу молодость и ваше будущее, молодой человек, – заключила она, кивая на маленький холодильник, мерно урчащий в углу.

Каждый год совершался один и тот же ритуал – с бутылкой “Клерет-де-Ди” и тарелкой пирожных “макарон”. Они чокнулись высокими бокалами и молча погрызли хрустящие кругляшки. Жизнь веселым птичьим щебетом проникала с улицы в приоткрытое окно. Когда он собрался уходить, Изабель де Морбьё чуть дольше обычного задержала его руку в своих костлявых пальцах.

– Я так счастлива, что это будете вы, Амбруаз.

– Что – я? – с любопытством спросил он.

– Что вы будете последним мужчиной, который увидит меня голой и займется моим телом.

В ее словах не было ничего скабрезного, одно только искреннее облегчение. И он в первый раз уловил в голосе старой женщины новые нотки. То был глуховатый голос уже уходящего человека.