Текст книги "Чернила меланхолии"

Бёртон признается, что принялся писать свою книгу, поскольку «невозможно не чесаться, когда зудит»[293]293
  Бёртон Р. Анатомия Меланхолии. С. 82. – Прим. перев.


[Закрыть]. Заканчивается его сочинение превосходным советом: «Избегайте одиночества, избегайте праздности!» Но в автопортрете, который помещен в начале предисловия, он признается: «Я избрал мирный, сидячий, замкнутый, уединенный образ жизни в университете»[294]294
  Там же. С. 76. – Прим. перев.


[Закрыть]. Безусловно, он не предавался праздности, но если одиночество порождает меланхолию, то она жила в его сердце, и он был ее добровольным пленником. Его книга, стремящаяся побороть меланхолию, есть ее прямое следствие. В ней пышным цветом цветет тот самый недуг, который она должна излечить: в этом, несомненно, секрет ее неувядаемой привлекательности.

Начиная с третьего издания (1628) на фронтисписе «Анатомии Меланхолии» вокруг названия располагаются десять эмблематических фигур работы Леблона. Они пронумерованы, намечая своеобразный маршрут, к которому также прилагается стихотворное описание. Начнем с конца: под десятым номером – портрет автора в овальной оправе, помещенный посредине под названием и сам помещенный в квадратную рамку. Автор изображен в темном одеянии духовного лица, украшенном белым гофрированным воротником; в руках он держит закрытую книгу. Вокруг портрета выгравировано несколько эмблем: армиллярная сфера (астрологический инструмент), экер землемера, герб и открытая книга… Эти аксессуары никак не объясняются в сопроводительном стихотворении, которое лишь настаивает на разнице между внешним обликом и духом автора:

 
А чтоб закрыть пробел внизу страницы,
Портрету Автора пришлось здесь поместиться,
В одежде той, что носит он всегда,
Но это только внешность, господа,
А душу Автора искусство, без сомненья,
Не может начертать – она в его твореньях[295]295
  «Now last to fill a place, / Presented is the Author’s face; / And in that habit which he wears, / His image to the world appears, / His minde no art can well express, / That by his writings you may guess» (русский перевод – там же. С. 60. – Прим. перев.).


[Закрыть].
 

Портрет представляет (present) лицо, но не может открыть то, что недоступно изображению: дух (minde). Для того чтобы разгадать (guess) его, нам рекомендуется от изображения перейти к текстам – что мы уже сделали, поскольку читаем пояснительное стихотворение, отсылающее нас к книге. Но какой? Без сомнения, к закрытому тому, который автор держит в руках и который олицетворяет собой тот объемный трактат, чьи начальные страницы мы читаем. Тогда становятся понятны окружающие портрет изображения, в особенности армиллярная сфера (эмблема космоса) и открытая книга (эмблема научного знания): это источники, откуда автор черпал свои материалы. Внизу портрета гравер не преминул указать имя автора, – «Демокрит Младший». Очевидным образом это псевдоним – тот самый, который уже упомянут в заголовке, помещенном в центральной части фронтисписа и на титульном листе, и который в поздних изданиях расположен напротив фронтисписа. Иными словами, на двух страницах трижды появляется вызывающее наименование «Демокрит Младший»…

Пройдемся в обратном порядке по всем изображениям, начиная с портрета Демокрита. Под номерами 8 и 9 представлены традиционные средства лечения меланхолии: огуречник, способствующий увлажнению, и черемица, обладающая слабительным и рвотным действием, выводящая из тела избыток черной желчи. На гравюре под номером 7 – Безумец (maniacus) с кандалами на ногах; под номером 6 – Суевер (superstitiosus) на коленях, с четками в руках, по-видимому, охваченный религиозным экстазом (естественно, это папист). Далее под номерами 5 и 4 идут парные фигуры Ипохондрика (hypocondriacus) и Любовника (inamorato); над ними на следующем уровне так же зеркально располагаются звериные эмблемы 3 и 2, одна из которых обозначает Одиночество (solitudo), а другая – Ревность (zelotypia). В центре, на почетном месте под номером 1 помещено изображение Демокрита Абдерского (Democritus Abderites): он сидит под деревом, за его спиной виден сад. Левой рукой он подпирает голову – поза, обычно обозначающая меланхолию, которая повторяется в изображении ипохондрика. В правой руке он держит перо, на миг оторвав его от страницы книги, раскрытой у него на коленях. Он не пишет, а пребывает в задумчивости:

 
Вот старый Демокрит в древесной сени
Сидит на камне с книгой на коленях.
Вокруг ты зришь висящих средь ветвей
Собак и кошек и иных зверей,
Которых он вскрывал, дабы найти,
Где желчи черной сходятся пути.
А над его главой – небесный житель
Сатурн: он Меланхолии властитель[296]296
  «Old Democritus under a tree / Sits on a stone with book on knee; / About him hang many features / Of cats, dogs, and such like creatures, / Of which he takes anatomy, / The seat of black choler to see. / Over his head appears the skie / and Saturn lord of melancholy» (русский перевод – Бёртон Р. Анатомия Меланхолии. С. 59. – Прим. перев.).


[Закрыть].
 

Действительно, в верхней части центрального изображения мы видим астрологический символ Сатурна – ђ. Таким образом, портрет философа, размышляющего над природой черной желчи, находится в меридиональной позиции по отношению к другим фигурам, но и он попадает под опасное влияние Сатурна. Как мы знаем, на этой планете лежит ответственность как за величайшие достижения ума, так и за глубочайшие его расстройства[297]297
  После версифицированного комментария к фронтиспису идет другой стихотворный текст, «Автор о сущности Меланхолии», чьи парные строфы (dialogikôs) имеют чередующийся рефрен – «сладчайшая Меланхолия» / «ужасная Меланхолия». Об иконографии меланхолии, помимо классического труда Клибанского, Панофского и Заксля, см.: Préaud M. Mélancolies. Paris: Herscher, 1982.


[Закрыть], то есть за знание и за безумие. Но здесь одно смыкается с другим: речь идет о знании, пытающемся раскрыть причины безумия. (На прочих изображениях также есть обозначения их астрологической темы.)

Находясь в кульминационной точке, фигура Демокрита Старшего доминирует над портретом автора книги, позднейшего имитатора, у которого от собственной идентичности есть пока что только эпитет, характеризующий его как младшего, то есть и как далекого потомка, и как нижестоящего. Что касается книги, которую создает Демокрит Младший, то своим названием она обязана занятиям тезки-предшественника: это анатомия – вскрытие, расчленение и методическое рассмотрение, – обнажающая различные стороны и многочисленные формы того недуга, чьи наиболее типичные жертвы представлены на фронтисписе.

Таким образом, сочинение имеет вид перечисления и признания целого ряда зависимостей: зависимости автора от своего древнего предшественника, зависимости «старого Демокрита» от планеты, которой он обязан и своим гением, и меланхолическим недугом. Но в то же время оно предполагает возможность освобождения: изучение причин меланхолии и изложение их на страницах книги – это акт терапии. Не случайно в самом низу страницы мы видим скромное изображение целительных трав, которые напоминают, что природа дала нам средства противодействовать роковой планиде. Астрологический фатум тесно переплетен с попытками от него освободиться, и вплоть до конца книги не утрачивают своей силы как угроза зловредного влияния, так и надежда на исцеление, врачующий оптимизм, которым воодушевлен автор.

Свои намерения Бёртон разъясняет в длинном «Сатирическом предисловии», чей объем постоянно увеличивался на протяжении шести первых изданий. Прежде всего, зачем ему нужна маска? Этот вопрос приписывается читателю:

Любезный читатель, тебе, я полагаю, не терпится узнать, что это еще за фигляр или самозванец, который с такой бесцеремонностью взобрался на подмостки мирского балагана на всеобщее поглядение, дерзко присвоив себе чужое имя; откуда он взялся, какую преследует цель и о чем намерен поведать?[298]298
  «Gentle reader, I presume thou will be very inquisitive to know what antick or personate actor this is, that so insolently intrudes, upon this common theatre, to the world view, arrogating another mans name, whence he is, why he doth it, and what he has to say» (Burton R. The Anatomy of Melancholy / Ed. A.R. Shilleto. 3 vol. London, 1893. T. I. P. 11). (Бёртон Р. Анатомия Меланхолии. С. 73. – Прим. перев.) За исключением особо оговоренных случаев все ссылки даются на первый том этого издания, чаще всего на «Сатирическое предисловие» (С. 10–141). Текст Бёртона также доступен в трехтомном издании в «Everyman’s Library». Третья часть трактата, где идет речь о любовной меланхолии, была переведена на итальянский и снабжена прекрасным предисловием и библиографией: Burton R. Malinconia d’amore / Trad. Attilio Brilli, Franco Marucci, pref. di Attilio Brilli. Milan: Rizzoli, 1981.
  О Бёртоне и его сочинении см.: Babb L. Sanity in Bedlam. Michigan State University Press, 1959; Simon J.R. Robert Burton (1577–1640) et «l’Anatomie de la Mélancolie». Paris, 1964; Fish S.E. Self-Consuming Artifacts. The Experience of Seventeenth-Century Literature. Berkeley, 1972. P. 303–351.
  По поводу ренессансной меланхолии см.: Azouvi Fr. La peste, la mélancolie et le diable, ou l’imaginaire réglé // Diogène. 1979. № 108. P. 124–143.


[Закрыть]

Читатель привлекается к участию, как будто псевдоним должен был одновременно выводить его из себя и соблазнять. Обращаясь к нему, повествователь, как того требуют правила вступления, стремится заручиться его вниманием и расположением. Под прикрытием псевдонима с силой утверждает себя некое скрытое «я», которое отстаивает свое право на поддержание тайны. Отказ открыть свое лицо – волевой акт со стороны автора («Мне бы не хотелось быть узнанным»), который незамедлительно представляет причины, побудившие его «узурпировать» имя Демокрита…

Но, едва начав, автор бросается цитировать Сенеку и Плутарха: латинские и английские цитаты играют в тексте ту же демонстративную и одновременно маскирующую роль, что и псевдоним «Демокрит» по отношению к реальному имени говорящего. Когда Бёртон хочет выразиться максимально ярко, то говорит чужими словами, многократно прибегая к тем средствам, которые риторика именует «авторитетами», «хрией»… Он выражает себя через тексты классиков, которые приспосабливает к собственным целям. Это, безусловно, характерная черта педантизма, которая может выступать как легко опознаваемый знак общей культуры, объединяющей ученых и образованную публику. Неумеренное нагнетание заимствованных украшений («дополнительных кусков мозаики», или «довесков», по выражению Монтеня) – один из аспектов столь дорогих для позднего Ренессанса пышности и избыточности. Это одна из разновидностей «барокко», расцветающая внутри ученой словесности; украшения речи превращают ее в пеструю ткань, многоязыковое щегольство. В целом книга служит превосходным образчиком цитатной мозаики: изобретение (inventio) тут неразрывно связано с тезауризацией; отсюда та смесь свежести и обветшалости, которая для нас, людей современной эпохи, является залогом ее амбивалентного шарма.

Конечно, перед нами «Сумма»: благодаря встык сшитым аллюзиям, фрагментам и обрывкам нам предлагается вся «физика», вся медицина, полный набор нравственных мнений, значительная доля поэтического греко-латинского и христианского наследия. Это избавляет торопливого читателя от необходимости обращаться к древним: в одной книге содержится целая библиотека, в которой объединены те самые наставники, чей авторитет пошатнется в следующем веке и чьи имена будут преданы забвению. У Бёртона их еще принимают по-царски: это Сарданапалов пир классической эрудиции. Никогда более в одной книге не соберется столько гостей; никогда более не будет такого смешения сентенций, «цветочков», «плодов», «золотых слов» и фармацевтических рецептов. Эта книга, по словам автора, есть порождение «хаоса и путаницы» других книг, в которые он вносит свою лепту: «Что касается меня, то я один из этих писак, nos numerus summus [один из множества]»[299]299
  Burton R. The Anatomy of Melancholy. P. 22. (Бёртон Р. Анатомия Меланхолии. С. 87. – Прим. перев.)


[Закрыть]. Он сам признает, что, по сути, это центон. Такое массированное использование цитат со стороны самопровозглашенного меланхолика заставляет нас задаться вопросом о связи между меланхолией и настойчивым включением в свою речь чужого слова. С одной стороны, это, конечно, свидетельство учености, но с другой – признание в собственной «неспособности» (подхватим еще одно словечко Монтеня [III, 10]). Непрестанно уступать слово тем, кого считаешь более красноречивым, – признак низкой самооценки и даже самоутраты, что характерно для меланхолического сознания, нуждающегося в поддержке, внешних опорах и гарантиях. В его распоряжении нет достаточного количества собственных ресурсов, поэтому оно, чтобы заполнить пустоту, набивает себя чужими материями. Но парадоксальным образом при всем том Бёртон пытается нам исповедоваться и одновременно сделать нас предметом своего сочинения[300]300
  См.: Burton R. The Anatomy of Melancholy. P. 25, 12. «В этом трактате я выставил себя напоказ (я вполне отдаю себе в этом отчет) и вывернул себя наизнанку»; но при этом он обращается к читателю: «Ты сам служишь примером моих размышлений» (Бёртон Р. Анатомия Меланхолии. С. 90, 74. – Прим. перев.).


[Закрыть]. Самоутверждение для него возможно лишь в ситуации вербальной зависимости, которая заставляет усомниться в самостоятельности того «я», чьи «признания» мы читаем. Если для самовыражения ему нужны великие голоса прошлого, из этого следует, что он оставляет собственную идентичность на милость читателя. Бёртон откровенно в этом признается, не упуская случая опять-таки ввернуть цитату, которой он придает комический оттенок, добавив к заимствованной латинской фразе упоминание «человека с Луны»: «Если содержание доставляет тебе удовольствие и “приносит пользу, предположи, что автор – обитатель Луны или тот, кто наиболее тебе по нраву”»[301]301
  Там же. С. 73. – Прим. перев. Использованная Бёртоном цитата в оригинальном виде выглядит так: «Modo haec tibi usui sint, quemvis auctorem fingito [Представь автором кого угодно, только бы это было на пользу]» (J.-J. Wecker, «Medicae Syntaxes», 1562).


[Закрыть]. В конце «Сатирического предисловия» мы видим самооправдание, которое выстроено по тому же принципу. Бёртон ссылается на Эразма, чтобы объявить: это сказал не я, I will presume…

Так ведь это не я, а Демокрит, Democritus dixit [сказано Демокритом], а посему вам следует поразмыслить над тем, что значит говорить от своего лица или от лица другого человека, склад ума и имя которого ты присвоил; поразмыслить над различием между тем, кто притворяется или исполняет роль государя, философа, судьи, шута, и тем, кто является им на самом деле, а еще над тем, какой свободой пользовались сатирики в древности; ведь сказанное мной – это лишь компиляция заимствованного у других: все это говорю не я, но они[302]302
  «Tis not I, but Democritus. Democritus dixit: you must consider what it is to speak in ones own or another person, an assumed habit and name; a difference betwixt him that affects or acts a princes, a philosophers, a magistrates, a fools part, and him that is so indeed; and what liberty those old satyrists have had: it is a cento collected from others: not I, but they, say it» (Burton R. The Anatomy of Melancholy. P. 138). (Бёртон Р. Анатомия Меланхолии. С. 231. – Прим. перев.)


[Закрыть].

Всему этому, даже манере прятаться за чужие спины, можно найти прецеденты у других авторов… В конечном счете, самые острые замечания сделаны никем, именно ему принадлежит речь: «outis elegen [это сказал никто], это neminis nihil [ничто, сказанное никем]»[303]303
  Ibid. P. 140. (Там же. С. 232–233. – Прим. перев.)


[Закрыть]. Самоуничтожение автора, одновременно шуточное и меланхолическое, дает ему полную свободу, свободу все говорить и все отрицать. Он ничем не обязан читателю; он сделает все, чего захочет читатель: «Я буду все отрицать (это будет для меня единственный выход); отрекусь, откажусь от всего сказанного»[304]304
  Ibid. P. 141. (Там же. С.235. – Прим. перев.)


[Закрыть].

Если самоутрата и ощущение собственной несостоятельности возвращают нас к тому, что сегодня именуется «меланхолией» или «депрессивным состоянием», то чувство веселой вольности, свободное течение речи и причудливое сопряжение идей, которыми отмечено «Сатирическое предисловие» на всем своем немалом протяжении, скорее заставляют думать о тех циклических недугах, где на смену меланхолии приходит противоположное состояние – маниакальное возбуждение, болтливость и эйфорическое ощущение, что все в твоих силах. Перед нами открывается картина мирового безумия во всей ее широте, безумия, которому подвластны все народы, все люди, все возрасты, за исключением «Николаса Немо» или «сэра Никто»[305]305
  Бёртон отсылает к поэме «Никто» («Nemo») Ульриха фон Гуттена, где персонифицировано отрицательное местоимение, что позволяет приписать выдуманному персонажу все те добродетели, которыми никто (не) обладает. Никто (не) силен рассудком. Эта риторическая игра находит продолжение в иконографии: существуют ренессансные портреты «Господина Никто». См.: Castelli E. Simboli e Immagini. Rome, 1966. P. 57–65 (библиография).


[Закрыть]…

Но имеет ли смысл искать у автора предисловия к «Анатомии Меланхолии» черты характера и психологический рисунок, соответствующие нашему современному состоянию знания? Не значит ли это поддаться иллюзии, как того и хотел надевший на себя чужую личину? На самом деле в его намерения входило сочинение сатиры, поэтому ему понадобилась язвительная и насмешливая маска сатирика. Он использует такое «я», которое соответствует искомому типу дискурса: нестабильное, дерзкое, возмущенное, и скрывает лицо, чтобы, согласно риторическим правилам жанра, эффективнее клеймить безумство мира. Демокрит – одно из имен, которые можно дать сатирику, в чьем голосе звучит и смех, и мудрость. В этом Бёртон опять-таки следует предустановленным образцам.

Неудивительно поэтому, что предисловие открывается портретом Демокрита, составленным из разнообразных источников – Псевдо-Гиппократа, Диогена Лаэртского, Лукиана, Ювенала и проч. Но в этом сводном портрете имеются некоторые добавления. Так, ни один античный автор не называл Демокрита меланхоликом, Бёртон же без колебаний приписывает ему именно этот темперамент: греческий философ был «немолодым человеком невысокого роста с несколько изнуренным лицом и очень меланхолического нрава, чуждавшимся в этом возрасте людей, предпочитавшим одиночество…»[306]306
  Burton R. The Anatomy of Melancholy. P. 12. (Бёртон Р. Анатомия Меланхолии. С. 74. – Прим. перев.)


[Закрыть]. После портрета легендарного философа-абдерита Бёртон берется за свой собственный. Конечно, он отнюдь не точная копия человека, чье имя он присвоил: он никогда не путешествовал, не блещет в математике и естественных науках и не был призван быть законодателем родного города. Будучи членом одного из оксфордских колледжей, он просто много и бессистемно предавался чтению книг. Тем не менее сходство перевешивает, и составленный из цитат автопортрет смыкается с античным оригиналом, сконструированным таким же способом: тот же вкус к уединению, тот же меланхолический склад характера («Я родился под знаком Сатурна»)[307]307
  Ibid. P. 20. (Там же. С. 77. – Прим. перев.)


[Закрыть], тот же смех («я смеюсь над всем»)[308]308
  Ibid. P. 21. (Там же. С. 78. – Прим. перев.)


[Закрыть], тот же домашний образ жизни, то же безбрачие состарившегося студента («я живу ‹…› на положении члена колледжа, как Демокрит в его садике, и веду монашеский образ жизни»)[309]309
  Ibid. P. 20. (Там же. С. 77. – Прим. перев.)


[Закрыть]. Тем больше резонов укрыться за именем Демокрита, как делали до него другие. Античный образец слегка подправлен, чтобы лучше противостоять современному оппоненту; в то же время автопортрет составлен так, чтобы в нем проглядывали черты легендарного образа. Для Демокрита Старшего и для его потомка самое главное – наблюдать, вслушиваться, вникать, то есть предаваться «теоретическому существованию». У них одно намерение: написать большой труд о безумии и его причинах. Просто книга Демокрита Старшего была утрачена – какая потеря для всего мира! Не пытаясь сравняться с этой утраченной книгой, можно попытаться как-то ее возместить. Что и делает Бёртон: выбранный псевдоним обязывает его, ни много ни мало, переписать отсутствующий труд. Если для кого-то имя Демокрита отсылает к атомизму или просто к образу смеющегося философа, то для Бёртона оно тесно связано именно с целенаправленной работой над книгой, трактующей о безумии и касающейся всего человеческого удела. Оправдание своему псевдониму Демокрит Младший находит в том, как Гиппократ описывал свою встречу с философом:

Он рассказывает, как, отправясь однажды навестить Демокрита в его саду в предместье Абдеры, он застал философа сидящим в тени беседки с книгой на коленях, погруженным в свои размышления и по временам что-то записывающим, а по временам прогуливающимся. Эта книга была посвящена меланхолии и безумию; подле него лежали трупы многочисленных животных, только что им разрезанных и расчлененных, но не потому, как он объяснил Гиппократу, что он презирал эти Божьи создания, но дабы обнаружить местонахождение этой atra bilis, черной желчи, или меланхолии, понять, по какой причине она происходит и как зародилась в телах людей, затем чтобы он сам мог успешно от нее излечиться и с помощью своих трудов и наблюдений научить других предупреждать и избегать ее. Гиппократ всячески одобрил его благое намерение – вот почему Демокрит Младший берет на себя смелость последовать его примеру, и поскольку тот не завершил свой труд, который ныне потерян, то quasi succenturiator Democriti [в качестве замещающего Демокрита] надеется восстановить, продолжить и завершить его в этом трактате[310]310
  «How coming to visit him one day, he found Democritus in his garden at Abdera, in the suburbs, under a shady bower, with a book on his knees, busy at his study, sometimes writing, sometimes walking. The subject of his book was melancholy and madness; about him lay the carcases of many several beasts, newly by him cut up and anatomised; not that he did condemn God’s creatures, as he told Hippocrates, but to find out the seat of this atrabilis, or melancholy, whence it proceeds, and how it was engendered in men’s bodies, to the intent he might better cure it in himself and by his writings and observations teach others how to prevent and avoid it. Which good intent of his, Hippocrates highly commended: Democritus Junior is therefore bold to imitate, and because he left it imperfect, and it is now lost, quasi succenturiator Democriti, to revive again, prosecute, and finish in this treatise» (Burton R. The Anatomy of Melancholy. P. 16–17). (Бёртон Р. Анатомия Меланхолии. С. 79–80. – Прим. перев.)


[Закрыть].

Но по ходу дела маска сползает; сначала в качестве субъекта знания нам указывают на некоего «Роберта»: «Experto crede Roberto [Поверьте Роберту, испытавшему это на себе]»[311]311
  Ibid. P. 19. (Там же. С. 83. – Прим. перев.)


[Закрыть]. Потом автор процитирует строчку из сочинения своего старшего брата, причем примечание подскажет нам, что того зовут Уильям Бёртон[312]312
  Там же. С. 104. – Прим. перев.


[Закрыть]. Теперь мы знаем все: автор снял маску и держит ее в руках. Ближе к середине сочинения, в главе «Об исправлении воздуха», он упомянет свой родной дом в Линдли, графство Лестершир, – «владении и месте проживания моего покойного батюшки Ральфа Бёртона»[313]313
  Ibid. T. II. P. 79 (часть II, раздел II).


[Закрыть]. Он не делает тайны из своего настоящего имени; маскарад на вступительных страницах имел чисто литературное назначение.

Бёртон не претендует на то, чтобы восстановить утраченный текст; он пишет его заново в новой реальности, используя новые доказательства, на другом языке, цитируя многочисленных свидетелей, родившихся после Демокрита. Но речь идет о том же безумии: мир не стал мудрее, а автор – менее меланхоличен. Поэтому, говоря о безумии мира, он говорит о себе – и одновременно о нас, его читателях («Ты сам служишь предметом моих размышлений»)[314]314
  Ibid. P. 12. (Там же. С. 74. – Прим. перев.)


[Закрыть]. Заимствуя чужие слова, он, безусловно, обезличивает себя – но также приобретает универсальность. При этом он утверждает, что опыт меланхолии является его внутренним переживанием и что меланхолическим трудом писателя он пытается исцелить самого себя, по совету древних ища лекарство в самом недуге. А поскольку похожих на него много, он мог бы оказать им услугу:

…невозможно не чесаться, когда зудит. Я нисколько не чувствовал себя униженным этой болезнью – не назвать ли мне ее моей госпожой Меланхолией, моей Эгерией или моим malus genius [злым гением]? По этой причине мне, подобно ужаленному скорпионом, хотелось вышибить clavum clavo [клин клином], облегчить одну печаль другой, праздность праздностью, ut ex vipera theriacum [извлечь противоядие из укуса гадюки], найти противоядие в том, что явилось первопричиной моей болезни ‹…›. Что же до меня, то, подобно Марию у Саллюстия, я, пожалуй, могу утверждать: «то, о чем многие только слыхали или читали, я испытал и претерпел сам, они почерпнули свои знания из книг, а я – меланхолизируя». Experto crede Roberto [Поверьте Роберту, испытавшему это на себе]. Я могу поведать кое о чем, изведанном на собственном опыте, aerumnabilis experientia me docuit [научил меня горестный опыт], и вслед за героиней поэта повторить: Haud ignara mali miseris succurrere disco [Горе я знаю – оно помогать меня учит несчастным]. Я хотел бы помочь другим из сострадания…[315]315
  «One must needs scratch where it itches. I was not a little offended with this malady, shell I say my mistris melancholy, my Egeria, or my malus genius, and for that cause, as he that is stung with a scorpion, I would expel, clavum clavo, comfort one sorrow with another, idleness with idleness, ut ex vipera theriacum, make an antidote out of that which was the prime cause of my disease ‹…›. Concerning myself, I can peradventure affirm with Marius in Sallust, that which others hear of read of, I felt and practised my self; they got their knowledge by books, I mine by melancholizing; experto crede Roberto. Something I can speak out of experience, aerumnabilis experientia me docuit; and with her in the poet, Haud ignara mali miseris succurrere disco. I would help others out of a fellow-feeling…» (Burton R. The Anatomy of Melancholy. P. 18–19). (Бёртон Р. Анатомия Меланхолии. С. 82–83. – Прим. перев.)


[Закрыть]

Несмотря на отступления, ответвления и ученый жаргон, предисловие Бёртона обладает достаточно простой структурой. После введения, где автор просит читателя отнестись к нему благосклонно и извинить заемное имя, стиль, небрежности и вторжение в область чужого знания (сам он не медик, а церковнослужитель), следует развитие основной темы – обличение безумия этого мира. Оно опирается на религиозные (Библию, Евангелия, отцов церкви, богословов) и литературно-философские авторитеты, несмотря на то что христианские апологеты включали языческих философов в число безумцев. Бёртон походя упоминает диалоги Лукиана (один из основных источников «гуманистического смеха»), а затем перефразирует и развивает инвективы Демокрита против людского безумия из «Послания Дамагету» Псевдо-Гиппократа: это первый ударный фрагмент предисловия.

Описанная по всех подробностях, мировая меланхолия поддается классификации. Можно говорить о меланхолии государств, семей, отдельных людей: болезнь способна захватывать любое тело, будь оно индивидуальным или коллективным. А всякое тело нуждается в соответствующей терапии. Таким образом, эта книга касается каждого, и ее польза изначально доказана. В том, что касается меланхолии государств, и в особенности Англии, Бёртон, поставив диагноз, сразу же предлагает лечение, разрабатывая «an Utopia of mine own I», «свою собственную Утопию»[316]316
  Бёртон Р. Анатомия Меланхолии. С. 193. – Прим. перев.


[Закрыть], – и это второй ударный пассаж, который вместе с вольным подражанием «Посланию Дамагету» образует два фокуса эллиптической орбиты, по которой вращается все Предисловие.

Два эти фрагмента, каждый со своей спецификой, и их взаимодействие заслуживают пристального внимания, поскольку оба они занимают центральное положение.