Текст книги "Зимний путь"

Пыль

Корешок нераскрытой книги, стоящей на полке, пытается заговорить с той же отчаянной беспомощностью, с какой мычит узник, которому разбойники завязали глаза и вставили в рот кляп.

Гастон Лафорг[22]22
  Как следует далее из текста, а также из первого рассказа в настоящем сборнике («Посмертный опус»), Гастон Лафорг – автор биографии Шуберта Voyage d’hiver («Зимний путь»), изданной в Лионе в 1902 году. Имя Гастона Лафорга также упоминается в других произведениях Кабре, в частности в романе «Тень евнуха».


[Закрыть]

Ей часто приходил в голову вопрос, сколько тысяч книг в этом доме. Однако переступала его порог она с таким благоговейным ужасом, что даже вздохнуть боялась, и так старалась не допустить ни малейшей ошибки, чтобы не потерять работу, что не решалась спросить об этом сеньора Адриа. И делала все то, что ей было велено: по понедельникам, средам и пятницам заполняла карточки своим красивым почерком. А по вторникам и четвергам стирала пыль, потому что слой пыли на книге – признак постыдной небрежности и низости. Сперва она взялась обтирать их мокрой тряпочкой, но их корешки, почерневшие за долгие годы забвения, от влажности превращались в темную кашицу, что ухудшало положение вещей. Тогда Тере посоветовала, что лучше всего пользоваться пылесосом, а если нет такой возможности, то традиционной перьевой метелкой. Ей пришлось прибегнуть к традиционному способу, потому что спрашивать у сеньора Адриа, не найдется ли у него в хозяйстве пылесоса, ей не хватило духу. А на книгах, которые она сейчас обмахивала этой метелочкой, лежал толстенный слой пыли, от которого Виктории хотелось избавиться, не дожидаясь, пока он сам его заметит.

Сеньор Адриа был для нее загадкой. По всей вероятности, человек богатый; без всякого сомнения, одинокий. Он никогда не выходил из дома, вообще никогда, и все время читал, перебирал руками книги, заполнял карточки или рассматривал их; или же с нескрываемым удовольствием распаковывал посылки с новыми приобретениями – в большинстве своем потертыми, старыми, иногда очень старинными книгами. Книги его с ума сводили. Тони был помешан на сексе, а сеньор Адриа был помешан на книгах. Сегодня ей предстояло смахивать пыль, а значит, к вечеру она будет валиться с ног от усталости, с пересохшим горлом и носом, со вкусом пыли во рту, ведь в этом доме книжных полок видимо-невидимо, и пыли на них великое множество.

Она почувствовала, как за ее спиной он перелистывает страницы книги, стоящей на пюпитре, и подумала, что нельзя так жить: человек должен двигаться, дышать свежим воздухом, беседовать с друзьями, хотя бы сходить полакомиться чем-нибудь вкусненьким. А ему это не нужно.

Виктория спустилась со стремянки, на которую пришлось взгромоздиться, чтобы уделить внимание ВОСТОЧНОЙ ПОЭЗИИ. Краем глаза она заметила, если, конечно, не ошиблась, что сеньор Адриа за ней наблюдает. Но когда попыталась в этом удостовериться, убедилась, что он с головой погружен в книгу.

В первый день, когда он отворил ей дверь с привычным равнодушием, которое испытывал ко всему на свете, кроме книг, он спросил, сколько ей лет. Виктория ответила, что двадцать, и подумала, что ему она не подходит, потому что слишком молода; а работа ей была нужна, потому что они с Тони собирались пожениться следующей осенью. Оказалось, возраст не имел значения; как, впрочем, и отсутствие опыта. Скорее всего, то, что она едва не поступила в институт по специальности библиотечное дело, тоже было ему безразлично. Несомненно, выбор сеньора Адриа пал на нее из-за того, с какой деликатностью эта девушка отнеслась к книге, которую я без предупреждения протянул ей: она взяла ее нежно, почти любовно, так же, как Элиза из «Элизы Грант» Балли (изданной в Питтсбурге в 1833 году) взяла коробочку для рукоделия, получив известие о гибели своего возлюбленного. И по воле случая нам улыбнулось счастье, и оказалось, что пишет она изумительным почерком. Хорошо, что мне пришла в голову мысль найти себе помощницу, сам я не в силах справиться со всем.

Сегодня я надеюсь дочитать Voyage d’hiver (изданный в Лионе в 1902 году). Гастон Лафорг – в известном роде педант и высокопарен, но дал мне возможность добавить в картотеку шесть длинных цитат. В одной из них – изящнейшее размышление о природе искусства. Хотя о жизни Шуберта он знал ничтожно мало. А с завтрашнего дня меня ждет полное собрание сочинений Дарио Лонго (изданное на средства автора в Триесте в 1932 году), готовое порадовать приятными неожиданностями, в чем мне удалось убедиться, когда позавчера я впервые раскрыл его страницы разрезным ножом. Не следовало ей сегодня поручать ВОСТОЧНУЮ ПОЭЗИЮ, чтобы она не мешала мне сосредоточиться. Лучше бы попросить ее заняться СРЕДНЕЕВРОПЕЙСКИМИ МОРАЛИСТАМИ XVIII–XIX ВВ., прошло ровно столько же времени с тех пор, как она в последний раз приводила их в порядок.

Тут Виктории снова пришлось карабкаться по лестнице за тряпочкой, забытой на книгах жанра фу эпохи династии Хань[23]23
  Фу – жанр китайской литературы, сочетающий в себе прозу и поэзию, наибольший расцвет которого пришелся на времена империи Хань (II век до н. э. – II век н. э.).


[Закрыть], и в близком соседстве от сеньора Адриа оказались ее ягодицы, которые, по его мнению, были чрезвычайно схожи с ягодицами Андромахи, описанными в кембриджском издании, и сочетали в себе изобилие и умеренность. Наконец-то ушла, вздохнул он про себя и углубился в чтение, в то время как Виктория тихонько вышла из читального зала со своим ведром, тряпками, перьевой метелкой, стремянкой и Андромахиными ягодицами, удостоверившись, что сеньор Адриа все так же увлечен фолиантом о Шуберте, и зашагала по коридору, заставленному книгами, повторяя про себя: как же так, как же так; несколько дней назад он с упоением читал филологический словарь итальянского языка; а перед этим прочел The Emotions and the Will Александра Бэна[24]24
  «Эмоции и воля» (англ.) – один из основных трудов Александра Бэна (1818–1903), шотландского философа, психолога и педагога, одного из главных представителей ассоциативной психологии.


[Закрыть] и пару дней ходил как в тумане. Что же это за Бэн, удивлялась она. А мне какое дело, видал я его в гробу в белых тапочках, отвечал Тони, которого раздражало, что Виктория опять заговорила о работе, когда они вместе отдыхали. Он был уверен, что у сеньора Адриа просто с головой нелады, и точка. Виктория помалкивала, уже почти смирившись с тем, что с каждым днем им с Тони все сложнее достичь взаимопонимания. Ведь для того, чтобы Тони стал идеальным мужчиной, ему не хватает такого образования, любви к культуре, скромности и интеллектуальной любознательности, как у сеньора Адриа. Отчего же Тони настолько с ним не схож? На этот вопрос она ответить не умела. А еще ей было непонятно, почему в этом доме не было ни одной книги Магриса, Гарсия Маркеса, Гёте, Педроло, Гордера[25]25
  Клаудио Магрис (р. 1939) – итальянский писатель, журналист, эссеист, исследователь австрийской и немецкой культуры. Мануэл де Педроло Молина (1918–1990) – каталонский писатель, автор романов, рассказов и пьес. Юстейн Гордер (р. 1952) – норвежский писатель и публицист, популяризатор философии, автор романа «Мир Софии», а также ряда других романов, рассказов и книг для детей.


[Закрыть] или Манна. Почему сеньор Адриа читает Людвига Тика (Kaiser Octavianus)[26]26
  «Цезарь Октавиан» (нем.) – пьеса 1804 года Людвига Иоганна Тика (1773–1853), немецкого поэта, драматурга, переводчика, одного из ключевых представителей литературы «золотого века» немецкого романтизма.


[Закрыть], Джузеппе Спаллетти (Saggio sopra la belleza)[27]27
  «Опыт о красоте» (ит.) – исследование в области эстетики, анонимно опубликованное в Риме в 1765 году и получившее широкую известность во всей Европе; принадлежало перу аббата Джузеппе Спаллетти.


[Закрыть] или Жакоба Монфлери (L’école de jaloux)?[28]28
  «Школа ревнивцев» (фр.) – пьеса французского комедиографа, современника Мольера Антуан-Жакоба Монфлери (1639–1689), написанная в 1664 году.


[Закрыть] Зачем он коллекционирует цитаты из этих авторов, но ни разу не купил ни единого томика Фолкнера? Как-то раз она наугад записала несколько названий, чтобы узнать, есть ли эти книги в городской библиотеке, но их там отродясь не бывало. Сама Тере, столько лет проработавшая в библиотеке, никогда о них слыхом не слыхивала. Никогда-никогда.

Кроме того, там был еще и чай. Не только книги, но и чай. Каждый день он выпивал шесть или семь кружек. То был зеленый чай, по его словам, напиток, умиротворяющий тело и бодрящий ум. Виктории было неведомо, что сеньор Адриа был любителем растительной пищи – при непременном условии, что его кулинарные предпочтения не мешали чтению. Этого она знать не могла: доступные ей сведения о нем ограничивались тем, что человек он был опрятный, платил исправно, включая дополнительную премиальную зарплату на Рождество, никогда не ворчал и редко вступал в разговоры, как будто осознавая, что в его возрасте в запасе остается слишком мало времени, чтобы тратить его впустую. И никогда не выходил из себя. Никогда. Идеальный мужчина, хотя и старше ее на тридцать лет.

Тут идеальный мужчина достал лупу и принялся разглядывать фотографию с эффектом сепии, на которой бесталанный автор биографии в дружеском окружении позировал для потомков возле могилы Шуберта. Сеньор Адриа навел лупу на надпись на постаменте памятника. SEINEM ANDENKEN DER WI…[29]29
  «ЕГО ПАМЯТИ… ВЕН…» (нем.) Речь идет о надгробном памятнике Шуберту на венском Центральном кладбище. Недочитанная сеньором Адриа надпись гласит: Seinem Andenken / Der Wiener Männergesangsverein («Его памяти / Венский мужской хор»); она отчасти повторяет надпись на памятнике Шуберту в венском Городском парке. Эпитафия на этом памятнике гласит: «Музыка похоронила здесь драгоценное достояние, но еще более прекрасные надежды».


[Закрыть] Дочитать ее до конца было невозможно, потому что остаток надписи скрывался за правой ногой самодовольного Лафорга. Сеньору Адриа стало тошно от мысли, что этот человек загородил от него слова, разгадать которые до конца ему не удастся никогда в жизни. Он перелистнул страницу: на следующей иллюстрации с вечным эффектом сепии Лафорг с улыбкой указывал на дом, в котором умер композитор. На улице была слякоть, над головой угадывалось небо свинцово-серого цвета. Сеньор Адриа отложил книгу в сторону и позвал, Виктория, принесешь мне чаю, а Виктория, занятая КНИГАМИ О ПУТЕШЕСТВИЯХ. ЕВРОПА, откликнулась, иду, сеньор.

– Часами взаперти наедине с мужчиной, – заявил ей как-то Тони в один из тех дней, когда был особенно невыносим. Виктория обиженно ответила, что сеньор Адриа настоящий джентльмен, и не сочла нужным упомянуть, что по необъяснимой причине он время от времени засматривается на ее ягодицы, поскольку была уверена, что сеньор Адриа так же далек от людских страстишек, как ангел во плоти, и боготворила его за это. Узнай Тони про эти взгляды, он, без сомнения, взбесился бы и отправился к сеньору Адриа выяснять отношения, чего доброго, полез бы драться; сам-то он беззастенчиво глазел на нее с утра до вечера: в глубине души она гордилась тем, что его так к ней тянет, и иногда мечтала о том, чтобы на его месте был сеньор Адриа. Что же у Тони всегда только одно на уме? Почему ему даже в голову не приходит, что можно как-нибудь сесть и прочитать хоть одну книгу? Из книг как таковых у Тони был только телефонный справочник (часть первая и часть вторая). То густо, то пусто, думала Виктория. Ведь кажется, совершенно невозможно вообще никогда ничего не читать. Однако, похоже, для Тони нет ничего невозможного. Кроме того, чтобы внятно объяснить ей, чем он занимается по понедельникам вечером вот уже три недели подряд.

– Семнадцать тысяч пятьдесят две, включая Шварца, которого я только что приобрел и еще не включил в каталог, – провозгласил сеньор Адриа, пытаясь скрыть, как он этим гордится.

– Больше, чем в районной библиотеке.

– Так и есть. – И вручил ей деньги за неделю работы тем же движением, что и Фине, оплачивающий услуги предателя в заключительной части «Меровингов» Вержа (изданных в Лионе в 1899 году).

– И они совсем не такие. У вас совершенно другие книги.

– Так и есть.

Пытаясь уйти от прямого ответа, он искоса поглядел на нее неверным взглядом предателя (точь-в-точь как в упомянутом издании Вержа), в надежде, что она вот-вот отправится восвояси и оставит его наедине с терпеливо ожидающей предварительной оценки перед включением в каталог Die Natur von der Klang некоего Клемента Шварца[30]30
  «О природе звука» (нем.). Речь идет о трактате, который встретится читателю в одном из последующих рассказов («Сон Готфрида Генриха»): трактате о звуках музыкальных инструментов и о звуках в живой природе, кажущемся непереносимо скучным как Иоганну Себастьяну Баху, так и его ученику Каспару.


[Закрыть] (издана в Лейпциге в 1714 году). Однако Виктория задала еще пару вопросов, на которые, чтобы прекратить разговор, он отвечал: я, может быть, когда-нибудь потом тебе об этом расскажу, и с сияющими глазами, словно Ракель из книги Фелипа Корнудельи «Ракель», изданной в Барселоне в 1888 году, она ушла вниз по лестнице, отчасти стыдясь своей дерзости, отчасти радуясь, что все позади. Книга Шварца представляла собой трактат о звуках в живой природе и о том, как их передают музыкальные инструменты, и из него, подумал сеньор Адриа, скорее всего, удастся выписать много интересного, как чаще всего происходило с произведениями, бывшими отчасти научными исследованиями, а отчасти отражением поэтического взгляда на мир. Раскрыв книгу, он заметил, что внутри находится наполовину прилипшая к обложке потертая кожаная закладка, едва сохранившая свой желтоватый цвет, на которой было вытиснено изображение фантастического неузнаваемого зверя. Он аккуратно записал, из какой книги достал эту закладку, в тетрадку со списком примечательных случаев, но забыл положить ее в витрину для находок, где уже хранились шестнадцать закладок, дюжины офортов с посвящениями, сложенные листы бумаги, содержащие глубокие мысли неизвестных читателей (две из которых удостоились карточки в коллекции сеньора Адриа), списки покупок, счета и еще один документ, которым он дорожил больше всех предметов, случайно оказавшихся узниками недочитанной книги, как будто их застигла внезапная смерть: это было письмо на идише, написанное в Варшаве весной двадцать девятого года, в котором некий Моисей Лодзер, ювелир, сообщал своему корреспонденту, как они с женой были счастливы узнать радостную весть о помолвке их единственного сына Иосифа, недавно получившего степень доктора медицины, с Мириам Леви из семейства Леви с улицы Иерусалимской, и благословлял будущих супругов на благоденствие, изобилие и долгие годы жизни. С почти благоговейным уважением к своим любимым предметам сеньор Адриа нежно провел рукой по стеклу витрины, вздохнул и впервые погрузился в книгу Шварца.

Спускаясь по лестнице, Виктория не смела поверить, что у нее хватило духу завести эту беседу. Она уже несколько дней про себя репетировала: почему у вас нет ни одной книги Бальзака, Нарсиса Ольера[31]31
  Нарсис Ольер (1846–1930) – каталонский писатель, автор романов «Ростовщик», «Жар золота» и др.


[Закрыть] или Грэма Грина? Почему вам не нужен ни Фош[32]32
  Жозеп Висенс Фош (1893–1987) – каталонский поэт, прозаик и эссеист.


[Закрыть], ни Харди, а вместо них вы коллекционируете Де Ла Тапинери, Гафоргов, Триклини и Шульцев? Так начинался разговор. Потом он перешел на количество книг, а после, хотя и с большим трудом, они вернулись к их содержанию. День у книголюба выдался немногословный, и разговор не клеился. Однако она решилась спросить, почему же, сеньор Адриа, почему вы покупаете именно такие книги?

– А чем они не хороши?

– Это странные книги. Это книги… – тут у нее вырвалось клеймившее их прилагательное, – неизвестные.

Когда они дошли до этой точки, сеньор Адриа уже отворил дверь квартиры и с нетерпением ожидал перемещения ягодиц Андромахи кембриджского издания на лестничную клетку.

– Когда-нибудь я, может, тебе об этом расскажу, – проговорил он, когда Виктория начала спускаться по ступенькам, будто Ракель. Она обернулась в надежде, что разговор продолжится, но дверь уже успела бесшумно закрыться.

Несколько дней подряд Виктории казалось, что сеньор Адриа никогда не раскроет ей загадку этих книг, и это ее расстраивало, ведь она считала себя женщиной неплохо образованной, с приличным знанием английского, некоторым представлением о французском и твердой четверкой в аттестате. Несмотря на все это, выходя с работы, она пыталась полностью выкинуть сеньора Адриа из головы, потому что больше всего ее занимал вопрос, какого черта Тони пропадает в гостях у Лурдес каждый понедельник, а потом уверяет, что они почти не знакомы; и как же это Лурдес, которая называет себя моей подругой, может так со мной поступать. Но действительно ли между ними что-то было, Виктория не могла знать наверняка. И почему мамино лицо с каждым днем становится все печальнее. А сеньор Адриа в свободное от работы время был ей глубоко безразличен. И все же она думала о нем.

По истечении последующих семисот двенадцати книг Виктории удалось убедиться, что сеньор Адриа стал еще немногословнее и ни разу не вернулся к их разговору на лестничной клетке, а она все больше его боготворила и в открытую любила каким-то не подлежащим определению образом. Вдвоем они исписали многочисленными цитатами еще три или четыре тысячи карточек, которые он неизменно перечитывал субботним утром, как будто ему хотелось заучить их наизусть. Его любимыми днями недели были суббота и воскресенье, потому что он проводил их дома в одиночестве, свободный от непредсказуемого влияния Виктории. Во время совместной работы она поставила себе целью познакомиться с ним получше и решила выпытать, давно ли он перестал ходить в кино или в театр, когда в последний раз сидел за стойкой бара и прочие важные вещи; вследствие чего его мнение о ней на несколько пунктов понизилось в сравнении с категорией, в которую он ее первоначально поместил. И поскольку бесед они не вели, сеньор Адриа понятия не имел, что свадьба Виктории пару раз откладывалась на потом: сперва потому, что Тони так и не сумел внятно объяснить, что Лурдес делает у него в гостях, а после, когда они уже помирились, из-за скоропостижной смерти мамы. На самом деле сеньор Адриа не знал даже и того, что у Виктории есть парень. Однако теперь он настойчивее всматривался в полюбившиеся ему ягодицы Андромахи и с изумлением начал замечать, что грудь у нее как у Ариадны. Он никогда раньше не обращал внимания на то, какая пышная и красивая у Виктории грудь. Но столько было стерто пыли, столько раз взбиралась она по лестнице вблизи сеньора Адриа, столько карточек было заполнено, столько раз она склонялась над строчками, на которые он указывал ей пальцем, что грудь Ариадны в конце концов стала для него предметом пристального изучения, и он вообразил себя Понквиелло, тянущимся к торсу пастушки Фиды в «Пасторали» Камдессю (изданной в Антверпене в 1902 году).

Как-то жарким днем сеньор Адриа заболел. Сеньор Адриа, в постели, в розовой пижаме. Это было нечто совершенно новое. Он казался почти что другим человеком, если не считать того, что по его холостяцкому ложу были разбросаны пять или шесть книг. Не больше ли вдруг стало в бороде седых волос? Наверное, так просто падал свет. Сеньор Адриа пригласил ее присесть на край кровати, на работу с картотекой хватит времени потом. Протянул молча руку, всего на несколько секунд, а потом сказал, не подходи так близко, мне бы не хотелось тебя чем-то заразить. Полная противоположность Тони, подумалось ей, ведь тот, когда болел как-то раз обычным гриппом, весь день приставал ко мне, чтобы я с ним легла в постель, а то он без меня скончается на месте от ужасного озноба.

Как-то раз, она не помнила другого случая, в доме сеньора Адриа ей стало плохо. Она стояла на самом верху лестницы, стирая пыль с БАЛТИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ XIX ВЕКА, и думала о том, что чувство, связывающее ее с сеньором Адриа, совершенно бестелесно. Придя в восторг от этой мысли, она схватилась за корешок романа Лаутаниаса, и у нее закружилась голова. Сеньор Адриа, вроде бы погруженный в чтение «Кобры» Марселя Жибера (изданной в Монреале в 1920 году), проявил неожиданную наблюдательность, заметив неловкое движение девушки, и спас ее от травмы, подхватив почти на лету. Потом уложил на диван, налил ей чаю и сказал вызвать такси и до завтра не возвращаться. Следует заметить, что она лишилась чувств не оттого, что уяснила истинную природу невидимой связи двух благородных душ, а оттого, что рано пришли месячные. Виктория два дня пролежала в постели с грелкой на животе, а Тони даже не зашел ее навестить, сказав, что не может на нее смотреть, когда она такая бледная, у него сердце разрывается от горя. На самом деле он не хотел, чтобы пропали билеты на баскетбольный финал. По-моему, взял с собой Лурдес. Как они были друг на друга не похожи: Тони никогда не ходил в розовых пижамах. Он и спал без пижамы.

– Знаешь почему? – спросил одетый в розовую пижаму сеньор Адриа, продолжив разговор, который они начали за семьсот двенадцать книг до того и прервали на лестничной клетке.

– Нет. Понятия не имею.

– В погоне за мудростью… Мудрость робка и любит чинить препятствия, чтобы ее оставили в покое. А я бросаюсь на поиски неведомой мудрости, которая всегда скрывается…

– Но где?

Он притих и глядел на нее, раскрыв рот. В ту минуту, в лихорадке, он по-настоящему почувствовал присутствие Виктории, как будто целых двести лет на краешке его постели сидела богиня. Он увидел ее первозданную красоту, потому что глаза ее сияли таким пытливым интересом, как будто вовсе и не глаза это были, а алмазы, ограненные мудростью. Она сидела на кровати, повернувшись к нему в профиль, и библиофил любовался великолепной грудью и изгибом бедер. Он давно и много читал о возрасте, когда все тебе к лицу, когда жизнь к тебе добра и твою красоту подчеркивает все, к примеру, в песне Гвиниццелли в «Il ragno e la farfalla»[33]33
  «Паук и бабочка» (ит.).


[Закрыть] (изданной в Милане в 1800 году). Столько-то лет и было Виктории. Сеньор Адриа сделал над собой усилие, чтобы сосредоточиться:

– В том, что на первый взгляд кажется посредственным. Гляди.

Он взял одну из книг, лежащих на кровати, и она, как профессионал, вынуждена была признать, что верхнюю часть корешка покрывает темная патина старинной пыли. Это была Pauvre Dido[34]34
  «Бедная Дидона» (фр.).


[Закрыть] аббата Ренуо.

– Лиро-эпическая поэма, насчитывающая три тысячи александрийских стихов.

– Хорошая?

– Ужасная. – И он задумчиво добавил: – С какой стороны на нее ни глянь, ровным счетом никуда не годится.

– Зачем же терять время и ее читать?

– А как, по-твоему, с пользой проводить время? В кино ходить с женихом?

Жениха он ввернул туда по инерции, чтобы не обрывать фразы на полуслове, а не потому, что ему подумалось, будто девственной красе Андромахи по душе плотские утехи. И тут поймал себя на том, что неожиданно спросил:

– Ведь у тебя есть парень, правда?

– Да, конечно.

А как по-твоему? Ты думал, Ариадна одиноко бредет по миру, растерянная, девственная, и, содрогаясь, хранит память о Тезее?

– И ты считаешь, что с пользой проводишь время, когда идешь с этим парнем в кино?

– Не знаю. И все же, когда вы сейчас сказали, что Pauvre Dido – никуда не годная поэма…

– Ужаснее не придумаешь. Но я вовсе не говорил, что читать ее равносильно пустой трате времени. А как зовут твоего парня?

– Тони. Он медбрат.

От зависти не раз менялся мир, перескакивали с одной головы на другую королевские короны и головы отделялись от тел. Говорят, Макбет с супругой были движимы, в сущности, не честолюбием, а завистью. Зависть способна сделать богача несчастным человеком, бедняка – злобным гением, заставить отъявленного флегматика грешить. Зависть возбуждает низменные страсти и пропитывает все роды людской деятельности, как доказал святой иезуит Алонсо Родригес, что и описано в Leven, doorluchtige Denghden ende Godturchtige Offeninghen von Alphonsus Rodriguez[35]35
  «Жизнь, прославленные деяния и богоподобные открытия святого Алонсо Родригеса» (флам.). Алонсо Родригес (1532–1617) – испанский иезуит, родившийся в Сеговии, окончивший свои дни на Майорке и канонизированный в 1888 году.


[Закрыть] члена ордена иезуитов Л. Жакоби (изданном в Антверпене в 1659 году). Внезапно сеньор Адриа, самолично вносивший вышеупомянутые мысли в свою картотеку, впервые в своей жизни почувствовал зависть. Зависть темную, страшную, хитросплетенную, жгучую, жестокую, горькую, наделенную всеми эпитетами, какие использует Клемансо, описывая гнев, охвативший Виргинию в Terre de Feu[36]36
  «Огненная земля» (фр.).


[Закрыть] (изданной в Орлеане в 1922 году) при вести об отплытии корабля с Колеттой на борту. Зависть к тому, что, когда Тони ласкал свою Дидону с головы до ног, пальцы его, по выражению Ануара ибн Аль-Баккара («Три газели», парижское издание 1858 года), насквозь пропитывал аромат далий и роз. Да, и ему было дано ласкать свою Дидону, бедняжку, до полного пресыщения. Но пальцы его при этом чернели, темнели от накопившейся пыли. И сеньор Адриа возжелал быть Тони, медбратом.

Он напрягся, чтобы сосредоточиться. Еще нельзя было давать волю этому новому чувству («Новому чувству?» – вопрошала себя Марта в «Чайках в порту» Бартомеу Кардуса [Реус, 1881], когда обнаружила огромную дыру в сети, которую чинила), потому что разговор шел совсем не об этом, и между его новообретенной страстью и ее телом лежало непреодолимое расстояние в тридцать лет. Весьма кстати ему пришли в голову слова Т. С. Тейлора о том, что нет расстояния более смехотворного, чем тридцать лет. Тут он представил себе их обнаженные тела и то, как ей была бы смешна его старость, и это ему тоже помогло. И, оправившись, он продолжал:

– Читая Pauvre Dido, я время от времени нахожу в ней мысли, полезные для человечества.

– И заносите их в картотеку.

– И заношу их в картотеку, или их переписываешь ты. Например… – Он раскрыл книгу и перелистал множество страниц, пока наконец не нашел того, что искал. – Перевожу, – предупредил он и откашлялся, чтобы прочистить горло. – «„Так велика моя любовь к тебе, царица, что я желаю взять тебя в жены, – сказал царевич. – А если я тебе не люб, то раздроблю кулаком твои зубы и исколю твою печень кинжалом. И если от тебя, моя любовь, останется хоть что-нибудь еще, я буду воевать с тобой до самой смерти“. Знай же, о человек, что между любовью и ненавистью есть только один тонкий слой, тончайший, как кожа. И посему Дидона, которой и без того все было ясно, разожгла похоронный костер и вонзила кинжал себе в живот».

Несколько секунд они молчали. Потом сеньор Адриа расстроенно добавил:

– Я не сумел перевести тебе его слова александрийскими стихами… – И немного приободрился: – Неведомая мудрость, заключенная в этом отрывке, содержание которого известно любому, ибо источником вдохновения для него послужила «Энеида», таится не в том, чтобы воскресить для нас страдания бедной Дидоны, отчаявшейся после отъезда Энея, а в незаметном «которой и без того все было ясно». Дидона, новая Ариадна, снова навеки обманута, потому что судьба добросердечной женщины состоит в том, что она беспрестанно позволяет пронырливому самцу обвести себя вокруг пальца. Теперь ясно?

– Нет.

Беседа прервалась страниц на пять, а девушка все сидела с раскрытым ртом. Потом недоверчиво покачала головой:

– Не верю.

– Чему не веришь?

– Что вы тратите целое состояние на поиск перлов типа «которой и без того все было ясно». Иногда и веселее, и полезнее в кино сходить.

– С женихом.

– Познавательнее смотреть телевизор, чем искать «которой и без того все было ясно» в книге в пятьсот страниц.

Они снова умолкли. Как же он раньше не замечал, какая Виктория красивая женщина? Сейчас она немного рассердилась и снова напомнила ему печальную Андромаху[37]37
  Андромаха – в «Илиаде» после падения Трои вдова Гектора; дочь Ээтиона, царя Фив.


[Закрыть]. И снова тишина. Дочь Ээтиона глубоко вздохнула, и ему пригрезилось скорое и неизбежное объяснение в любви.

– А вы, – добавила Виктория почти с упреком, – еще и говорите, что литература в вашей коллекции посредственная.

– Да, в большинстве своем. И неизвестная. И может быть, ничьи глаза не уделили ей достаточно внимания, чтобы отыскать в ней великую правду. Кому-нибудь да нужно этим заняться.

Величественная супруга Гектора поднялась с места, очень женственным движением оправила на себе библиотечный халатик, и сердце его впервые екнуло в груди. Уставив руки в боки, она спросила, несколько задорно:

– Что это вообще такое за неведомая мудрость?

– Возможно, этого тебе пока что не понять.

Андромаха не сдалась: с истинно царской гордостью она обмерила Пирра взглядом и бесцеремонно заявила:

– Все дело не в поисках неведомой мудрости.

Больной замер. Осмелиться ли ей противоречить? Она уверенно продолжала:

– Вы читаете эти книги, потому что у вас сердце разрывается оттого, что никто их больше не читает. Вы не выносите забвения, и вам жаль забытых людей.

Он не ответил. Андромаха разгадала его сокровенную тайну с такой же легкостью, с какой Белисарио вырвал сердце из груди поверженного врага в Oro en ramas[38]38
  «Золото на ветвях» (исп.).


[Закрыть] Переса Харамильо (Буэнос-Айрес, 1931).

– Вам бы хотелось воскресить их силой чтения.

Не дав ему откликнуться, она сказала, что идет готовить чай, и вышла из комнаты. Сеньор Адриа похлопал себя по груди, чтобы убедиться, что из нее не выскочило сердце. И обреченно заключил, что в отсутствие Андромахи Троя неотвратимо скрылась во тьме.

Сидя на кухне, Виктория кипятила воду на медленном огне, перебирая в голове обрывки разговора и многие другие вещи, о которых она с каждым днем задумывалась все глубже, да, они уже начинали бороздить ее молодую, нежнейшую, тонкую кожу, хотя Тони этого пока и не замечал. Тут, как эхо Роландова рога, издали донеслись до нее слова:

– Это еще вопрос стиля, слышишь?

Так кричал ей сеньор Адриа, из-за далеких гор, хриплым от ангины голосом. Виктория направилась к нему в комнату в некотором волнении. Впервые она почти физически почувствовала, что, проходя по коридору вдоль полок, посвященных ФРАНЦУЗСКОМУ ТЕАТРУ XVIII ВЕКА, приближается к его спальне, потому что он тянет за соединяющую их невидимую нить, как Тезей возвращался в укрытие к Ариадне после победы над минотавром.

– В каком смысле вопрос стиля? – И над ложем больного вновь засияло солнце.

– Я имею в виду, что многое зависит от стиля. – Он взмахнул рукой. – Если произведение хорошо написано, между его строк живет создавший его человек.

Она не совсем поняла, что это значит, но образ произвел на нее впечатление. Словно читая ее мысли, сеньор Адриа продолжал:

– Это вовсе не образ, так оно и есть на самом деле: в стиле живет душа. Хорошо написанную книгу невозможно забыть. Я люблю тебя.

– Простите?

– Такие затертые слова, как «я люблю тебя», могут быть частью души, если искусно вписать их в стилистически верный и продуманный контекст. Видишь? Я люблю тебя.

– Конечно, но если эти слова ни с чем не связаны…

– Ты права: нужно рассматривать их в связи с тем, что их окружает… Сейчас поймешь: скажи их ты.

– Я тебя люблю.

И сеньор Адриа растаял, кровь застыла в его жилах от восторга, и мощный электрический разряд пронзил его память, потрясая до мозга костей. Сокрушенная Андромаха призналась ему в любви. Тут засвистел чайник, и они очнулись. Она встала с кровати, а он протянул к ней руку, будто Эней, словно говоря, да-да, конечно, гаси огонь, горящий там, не тот огонь, что у меня пылает в сердце.

Дидона вышла из спальни в некоторой растерянности. Выходит, это было признание в любви?

Сеньор Адриа лежал в кровати, прислушиваясь к звукам, доносящимся из кухни, пытаясь угадать по ним, чем занято его божество, коря себя за трусость, за то, что не способен взять ее за руку, привлечь к себе в постель и, обнаженную, ласкать, следуя примеру Игнациуса, который так и сделал с Лаурой в Laura und Ignatius[39]39
  «Лаура и Игнациус» (нем.).


[Закрыть] Лоттара Мартина Грасса (Мюнстер, 1888).

– И вовсе я не трус. Просто у нее есть парень, – проговорил он вслух, чтобы проверить, как это звучит: однако сам себя не убедил.

– Что вы сказали?

Виктория в тишине входила в комнату с дымящимся чайником на подносе. Хотя несла его не в холода троянских зим, а в жаркую спальню сеньора Адриа.

– Да так, сказал, давненько не болел, лет десять.

Она машинально потрогала ему лоб.

– У вас жар, сеньор Адриа.

– Ты умеешь класть на лоб холодные компрессы?

В тот вечер Андромаха не стала заниматься картотекой и не стирала с полок пыль. Она была утешением страждущего, здравием увечного, прибежищем грешника, раем земным, царицей ангелов, башней из слоновой кости, святой Викторией, печальной Ариадной, девой из дев, сокрушенной Андромахой. Ее стараниями новоиспеченный раб любви даже немного вздремнул. Как в мистическом озарении, словно участвуя в древних мистериях, даруя успокоение пылающему жаром лбу сеньора Адриа, Виктория, как новая Ника, богиня победы, мало-помалу почувствовала, что превзошла усердного студента из Der Zauberlehrling[40]40
  «Ученик колдуна» (нем.).


[Закрыть] и посвящена, помазана на царство, облечена неизведанной, глубинной и великой властью (см. Skog[41]41
  «Лес» (швед.).


[Закрыть] Анлунда). Даже глядела она отныне по-иному, пленительная жрица, вступившая в новый сан.

– «„Так говорил Гонзага Изабелле, – грудным голосом провозгласила Виктория, впервые совершая обряд, – я излечу тебя от жара, а ты подаришь мне мучения“. Послушница обратила на него нежный взгляд и возлюбила его тем больше».