Текст книги "Исчезновение"

Наконец стали думать о том, что нужно как-то найти выход менее успокаивающий, но и менее удручающий.

Скажем так: перешли сначала от «Один для Всех, Все для Одного» – девиза, которым некогда был украшен Герб клана, к «Каждый для Себя» – принципу менее кровавому, чем можно было подумать, но который соблюдался меньше года, а в конце концов – к основополагающему закону «Homo homini Lupus»,[360]360
  Человек человеку волк – цитата из римского комедиографа Плавта (лат.).


[Закрыть] чья эра открылась блистательным фейерверком актов устранения конкурентов, который вызвал небезосновательное восхищение всей Анкары:

У одного мальчика, которому не исполнилось и восемнадцати лет, было шестеро старших братьев и это печальное обстоятельство навсегда лишало его возможности стать Дофином. Но ему удалось потихоньку, каждый раз хорошо изготовившись, осуществить одно за другим шесть убийств – более того, в каждом случае их механизм не имел ничего общего с остальными актами упорядочения родственного пространства, за исключением богатейшего воображения, с которым они совершались, воображения, говорившего о силе рвущегося к власти.

Он избрал своей первой жертвой Нисиаса, карлика, урода, которого ненавидел не больше и не меньше, чем любого другого из братьев; хотя в последнем и было что-то от шакала, он не являл собою цель самую недосягаемую: говорили, что Нисиас, пожалуй, туповат.

Он проник под незначительным предлогом в дом карлика и предложил ему «Курс обучения стрельбе из лука», компилятивный труд одного японского ученого, вдохновленного Буддой. Затем, в то время как оторопевший, однако удовлетворенный таким невероятным даром Нисиас был погружен в чтение обретенной книги, он нанес ему ледорубом, острие которого было тверже камня и тоньше мешалки для рольмопса, удар в таз, оказавшийся роковым: он сломал ему седалищную кость, вызвал сужение пахового ганглия,[361]361
  Анатомически обособленное скопление нервных клеток, волокон и сопровождающих их тканей.


[Закрыть] вследствие чего мгновением позже произошел удушающий коллапс синкопального ценуроза,[362]362
  Болезнь животных, иногда человека, вызванная личинками ленточных червей, паразитирующих в мозге и других органах.


[Закрыть] из которого несчастный так и не вышел, несмотря на оказанную ему в больнице интенсивную помощь; в больнице он и умер спустя неделю, к великому прискорбию народа, собравшегося во дворе посмотреть на вихрь, аттракцион, из ряда вон выходящий, которого Анкаре, говорили, так не хватало тем более, что к этому примешивалась сильная зависть к искусству вертящегося факира, искусству дервиша, монополизированного Исфаханом.

Убийство Оптата было не менее несуразным. Оптат, человек мягкий, скорее даже нерешительный, если не сказать, что и вовсе никакой, был настолько слаб в костях, что у него всегда был то вывих, то перелом, то его остеохондроз мучил; он ни к чему не испытывал интереса, разве что к алкоголю, который поглощал мюидами с вечера до утра.

Максимен (так звали нашего убийцу) подкупил почтового служащего, и тот принес Оптату кварту чистого спирта, сказав, что это посылка из Оно, ибо за три месяца до того по беспроволочному телеграфу Оптат заказал в бельгийском городке Монс шнапс, о котором говорили, что он просто божественен. Поверив сразу же, что принесенная ему спиртсодержащая жидкость и есть тот самый вожделенный шнапс, Оптат тотчас же заглотнул добрую четверть кварты; напиток настолько пришелся ему по вкусу, что он продолжал насыщать себя им до полного удовлетворения жажды.

Но, как говориться, бойся данайцев, дары приносящих: Максимен положил на дно кварты пиропродуктивное[363]363
  Вызывающее взрыв.


[Закрыть] вещество, которое, находясь в алкоголе, было совершенно безобидным, однако, соприкоснувшись с воздухом, сразу же воспламенилось, немедленно спровоцировав возгорание Оптата, который ввиду своей насыщенности алкоголем являлся для огня настоящим кладом и загорелся, как факел, распространяя вокруг себя сильнейший запах поджаренного агути.

В эту минуту Максимен проходил мимо, и совсем не случайно. Он набросил на горящего Оптата лассо и опустил этот еще живой сноп огня на дно колодца.

Проделав это, он убедился: его злодеяние свершилось; более того, этим он принес неоценимую пользу стране: уже через месяц все запасались водой исключительно из этого колодца, настолько целебной она стала – в особенности она помогала больным катаром, но была также хороша и в следующих случаях: бельмо на глазу, бубоны, камни, тризм,[364]364
  Напряжение жевательных мышц при заболеваниях нижней челюсти, менингитах, столбняке и т. д.


[Закрыть] дерматомикоз,[365]365
  Грибковые заболевания кожи.


[Закрыть] панариций, сыпь, эпилепсия…

Затем пришел черед Пломбира. Вот здесь была загвоздка. Потому что Пломбир – настоящий Голиаф, сильнее турка, хуже тролля, грубиян, задира, мошенник, взяточник, хитрец – испытывал страсть к борьбе. Когда на него нападали, миром это никогда не кончалось.

Пломбир держал на рынке магазин с цехом, где производились и сразу же поступали в продажу засахаренные фрукты, конфеты, помадки, миндальное печенье, шоколад, нуга и прочие сладости.

Там начали изготавливать и продавать сабайон[366]366
  Сладкий крем.


[Закрыть] в сиропе, сильно освежающий продукт, который в Анкаре называли его именем.

Не было такого дня, чтобы в конце его какой-нибудь визирь, тимариот[367]367
  Мелкий феодал в Османской империи.


[Закрыть] или сардар[368]368
  Титул командующего армией в Османской империи.


[Закрыть] не наведывался в магазин Пломбира заказать для своей вечерней пирушки пломбир в мараскине или пломбир в черносмородиновой наливке, от которых был в восторге и стар, и млад.

Вот и Максимен отправился туда. Он дал ему двадцать су,[369]369
  Эти монеты в Турции хождения никогда не имели.


[Закрыть] затем заказал огромный лимонный пломбир.

Когда Пломбир отпускал, как рассказывают продавцы, пломбир, Максимен попробовал лакомство, затем, скривившись, сказал, что Пломбир плохо делает свою работу.

– Что? – побледнел Пломбир. – Это вы про мой пломбир?!

Он трижды нанес Максимену пощечину и бросил ему перчатку.

– Хорошо, – ответил на вызов Максимен, – разберемся на поле боя, однако оружие выбираю я – мы будем биться содой!

Пломбир был так поражен столь необычным выбором, что какое-то время казался совершенно растерянным.

Воспользовавшись тем, что противник оцепенел, Максимен ударил его дубиной по голове. Пломбир пошатнулся, что-то проворчал и рухнул на пол.

Максимен покрыл все его тело лимонным пломбиром, который обильно полил сверху сиропом, затем завершил свою работу, понатыкав там и сям засахаренные фрукты.

После этого он вывел из темного угла своего любимого пса, огромного датского дога, которого шесть лет кормил одними пломбирами родного братца Пломбира.

Собака подскочила к нему, обнюхала, ощупала и вгрызлась в лежащую перед ней массу.

Максимен вышел, хихикая: «Разве Аллах не сказал: от Лимона ты родился, от Лимона и сгинешь?»

Усмехаясь в глубине души найденным словам, которые он счел удачными, Максимен поспешил заняться следующим братом, которого звали Квазимодо. Это был коренастый малый, определенно туповатый. Коэффициент его умственного развития соответствовал среднему уровню шестилетнего ребенка, в то время как он был в пять раз старше.

Его любимым занятием, если не самым настоящим призванием, было произносить речи перед куликами, скакавшими по берегу озера в муниципальном саду, – нечто подобное проделывал святой Франциск.[370]370
  Святой Франциск Ассизский (1181-82-1226) – основатель ордена францисканцев; разговаривал о Боге с голубями в клетке и благословил их к полету на волю.


[Закрыть] Проходившие мимо зеваки бросали ему иногда забавы ради дукат или флорин, и эти пожертвования составляли весь его доход.

Уничтожение последнего было для Максимена и вовсе делом пустяковым.

Он разместил на дне озера тонкую поперечину, которую соединил проводом с аккумулятором, производящим при контакте сильный индукционный ток. Затем он подкупил неизвестного, который, в то время как Квазимодо произносил свои набившие птицам оскомину речи, бросил на дно озера фальшивый луидор,[371]371
  Эта французская монета также не имела хождения в Турции.


[Закрыть] в который был вставлен сверхмощный магнит.

Квазимодо, не долго думая, нырнул на дно озера – и вскоре задуманное свершилось.

Следующим был Ромуальд. Но насколько просто было справиться с Квазимодо, настолько же Ромуальд представлял собой труднодостижимую цель. Ибо, будучи коварным, завистливым, жестоким, он всюду видел злой умысел и подозревал каждого.

Он так опасался фатального удара, что уединился в своем доме, не открывал никому дверь, держал всегда под рукой ружье, косился боязливо на каждого неизвестного, который появлялся в поле его зрения, и всякий раз подскакивал, когда мимо проходил сосед.

Позже, считая, что он все равно находится далеко не в полной безопасности, Ромуальд приобрел привязной аэростат, в котором и обосновался, собираясь проводить в нем спокойно хотя бы ночи.

Максимен наметил себе сначала несколько путей акта ликвидации, а именно: перерезать трос, которым аэростат крепился к опоре на земле, сломать руль автостабилизации или гидроскопический кардан, заменить аргон на тяжелый газ (метан) и вызвать таким образом взрыв, – но все было тщетно. Наконец пришло озарение: он арендовал биплан, взлетел, затем спикировал на опостылевший ему шар, приблизившись к нему на расстояние, менее одного метра, что привело к возникновению дыры в оболочке шара, оказавшейся для Ромуальда роковой: вследствие возникшей утечки надутого в шар воздуха тот задохнулся.

Сабен являл собой для Максимена последнюю цель. Но к нему невозможно было даже приблизиться. Имея всего лишь одного дядюшку, который мог бы отнять у него право на первонаследие, Сабен уверовал в то, что рано или поздно весь Капитал клана сосредоточится в его руках и это повлечет за собой со стороны какого-нибудь завистливого братца коварный удар.

Чтобы попасть в его дом, необходимо было иметь при себе три пропуска, даже если приходил мальчишка из булочной, принесший хлеб, или посыльный от угольщика, доставивший уголь.

Чего только о Сабене не рассказывали! Говорили, что он держит возле себя восемнадцать спаги, искушенных мастеров боя с ятаганом, кинжалом и ружьем; отряд этот обходился ему безумно дорого, но он сопровождал его всегда и всюду, и всякий человек, приближавшийся к Сабену на расстояние, меньшее ярда, уничтожался без предупреждения. Говорили, что у него есть слуга, который пробовал каждое блюдо, подававшееся хозяину, так как тот боялся, что его могут отравить. Говорили, что в его доме находился неизвестный, его двойник, который спал в кровати Сабена, в то время как сам он почивал в подвале, где, рассказывали, искусный мастер построил для него огромный блокгауз с запутанной системой входов-выходов; к этому рассказу добавляли, что сразу же по окончании работы мастер был умерщвлен. В этом блокгаузе Сабен мог бы, если бы в том возникла необходимость, жить полгода, такие основательные были там припрятаны запасы еды и питья.

Такой сильный противник, обезопасивший себя, как казалось, по самому большому счету, заставил работать воображение своего братишки Максимена на полную катушку. Серия осуществленных им убийств не утолила голода истребителя братьев. Все это были, усмехался он, только закуски.[372]372
  Здесь во французском тексте употреблено русское слово «закуски». Ранее встречались и другие русизмы – например «погром», «крах».


[Закрыть] Уничтожив Сабена, он удовлетворил бы свои амбиции, что стало бы для него кульминационным пунктом магистрального знания, которым он обладал до сих пор, по собственному мнению, лишь на четверть.

Однако очень долгое время он не знал, удастся ли ему добиться поставленной цели. Не то чтобы ему не хватало вдохновения – фортификация Сабена казалась незыблемой, в ней не просматривалось ни одного уязвимого места.

Не просматривалось, пока однажды он совершенно случайно не разговорился с одним барышником, который поведал ему, что каждые три дня поставляет Сабену маленькую ослицу, ибо, доверился ему безнравственный торговец, лукаво подмигнув, Сабен мог получать удовольствие только таким способом.

– Ей-Богу, – усмехнулся Максимен, – вот и ахиллесова пята! Извлечем выгоду из этого знания, которое наверняка дорого стоит.

Продолжая расследование, он узнал от директора муниципального зоопарка Анкары, что одной ослицы Сабену никогда не хватало: в лучшем случае он получал от нее лишь начальное удовольствие, а затем в качестве, скажем так, основного блюда он нуждался в животном либо более крупном, либо более экзотическом.

Поэтому Сабен платил дирекции зоопарка, которая иногда одалживала ему на вечер или на ночь либо тяжеловесное животное, как то: какое-нибудь крупное жвачное, яка, орангутана, медведя, мамонта, либо животное из числа не самых распространенных: утку или удава, кашалота или муравьеда, кенгуру или казуара, тапира или енота, опоссума или аллигатора, альбатроса или каймана.

Однако, познав постепенно всех обитателей зоопарка, полного удовлетворения Сабен так и не получил, поскольку, говорил он, ему, будучи близким с таким множеством неслыханных партнеров, так и не удалось ни разу достичь того божественного удовольствия, которое он изведал на или, точнее, в ламантине[373]373
  Ламантины – семейство водных млекопитающих отряда сирен с длиной тела до 5 м и передними конечностями, превратившимися в гибкие плавники; обитают у африканских и южноафриканских берегов Атлантического океана и во впадающих в него реках.


[Закрыть] на озере Чад.

За неделю до этого в Анкаре появился балаганщик из Галифакса. Среди множества диковинных существ, которых он демонстрировал желающим (сиамские близнецы, лилипуты, альбиносы, бараны с телами зубра, кролики с копытами), был так называемый «Большой Дракон из Лоха»[374]374
  Лох – город во Франции; скорее всего, автор намекает на легендарное лохнесское чудовище, используя близкие по звучанию слова.


[Закрыть] по имени Рудольф. На самом же деле это был не дракон, не морской питон, а дюгонь, животное куда более кроткое, нежели баран, которое в случае надобности можно было без труда выдать за ламантина, поскольку оно, подобно последнему, имело внушительный вес, значительные габариты, безупречно гладкий мех, располагающий вид.

Понятно, что вскоре Сабен захотел взглянуть на Рудольфа. Но сделать это он не осмеливался. Тогда он попросил балаганщика уступить ему дюгоня в непродолжительную аренду. Тот отказался. Сабен удвоил, потом утроил названную сумму, а затем и вовсе предложил деньги сначала в четыре, а после и в пять раз большие. И получил наконец согласие. Договорились о том, что сдача в наем произойдет на следующий день.

Максимен, будучи все время настороже, узнал об этом. И тотчас же разработал план.

Соединив несколько детонирующих веществ, он изготовил мину; затем ему удалось, самым наглым образом, проникнуть в аквариум с дюгонем, где, воспользовавшись тем, что животное ненадолго уснуло, он ввел в него вышеупомянутую штуку.

Потом он ввел туда же запальное устройство с пироксилином, которое при более тесном контакте должно было вызвать воспламенение снаряда.

Убедившись, что ему удалось проделать все должным образом, Максимен ждал наступления вечера. Он провел все это время в кабачке, неподалеку от блокгауза Сабена, уверенный в том, что в ближайшее время у него будет замечательный повод для триумфальной осанны.

Он не ошибся: без двадцати пяти двенадцать на темной улице появился балаганщик, он вез на огромной телеге бак, в котором сладко дремал Рудольф.

Без восьми двенадцать горизонт осветила яркая вспышка, раздался оглушительный взрыв. Все вокруг окутал дым – задохнуться можно было.

Максимен увидел, что в живых не осталось никого.

Тогда он, счастливо улыбаясь, добрался до ночного клуба и, хотя и был, скорее, скупердяем, пил там до утра самые изысканные и дорогие вина и даже угощал ими всех подряд – горяченькое дельце, которое он только что так удачно провернул, требовало соответствующего празднества.

Вот так одержал победу в борьбе за право первонаследства Максимен. Увы! Он слишком рано начал отмечать свой успех: неделей позже, поняв, что в данном случае был проделан очевидный трюк, его двоюродный братец в свою очередь совершил в удобном месте следующее убийство!

Тогда в роду установился закон сильнейшего. Члены клана без устали убивали друг друга. Адвокат, контролировавший передачу Капитала клана, не знал, что и думать: за три года тот переходил из рук в руки по меньшей мере двадцать три раза и ни одному из первонаследников не удалось умереть своей смертью.

Когда стало понятно, что, если все будет продолжаться в подобном темпе, то рано или поздно клан попросту исчезнет, сделали передышку. Констатировали, что в живых осталось не более четверти клана. Забеспокоились. Объединились. Подписали коалиционное соглашение, которое, однако, соблюдалось. не более месяца.

Тогда ритуализировали убийство.

Пришли к заключению: необходимо, чтобы у каждого отца был только один сын, дабы последний не пострадал от завистливого брата. Ограничили соперничество двоюродных братьев до того дня, когда благодаря непреходящей уловке дарвиновского отбора останется только один прямой наследник.

Чтобы достичь этой далекой цели, существовали три способа, оставлявшие каждому выбор ad libitum:[375]375
  По желанию, по усмотрению (лат.).


[Закрыть]

Ликвидировать мать сразу же после родов;

Остановить продолжение рода – при наличии сына – путем кастрации отца;

Оставить в живых первого сына, а затем давать умереть следующим либо умерщвлять их, оставляя родившихся в навозной жиже, топя в ванне или, по предложению Свифта, подавая их под видом жареного кабанчика на ленч английскому лорду (большинство использовало именно этот способ).

В течение пяти-шести лет удалось таким образом оздоровить ситуацию. Передача накопленного состояния вызывала теперь кровавые развязки значительно реже.

Убивали уже удовольствия ради, но каждый в своем углу максимально ограничивал разрастание клана, пребывавшего теперь в кворуме, который, в общем-то, находили удовлетворительным. И каждый в глубине души радовался менее бесчеловечному статус-кво.

23
Глава, в которой речь пойдет о выгоде, которую трясущийся от страха братишка извлек из наследства, оставленного барабанщиком

– Но, продолжил Артур Уилбург Саворньян, наших папу-маму постиг страшный удар судьбы.

В госпитале Доброго Самаритянина, в Акапулько, наша мать произвела на свет не одного, а сразу троих ребятишек. Благодаря счастливому случаю (не то нас сразу же убили бы!), отец, который, согласно Закону клана, должен был присутствовать при родах, был вынужден за день до того незамедлительно отбыть в Вашингтон, поскольку занимаясь импортом товаров и не мог отказаться от весьма выгодно контракта на покупку огромной партии губных гармошек; гармошки эти были разработаны год назад, и их раскупали по всему миру, особенно в Анкаре!

Мать понимала, что сразу же после заключения контракта муж вернется домой и, увидев, что она родила троих сыновей, в то время как он имел право только на одного, будет вынужден поступить, согласно обычаю.

В порыве материнской любви, желая спасти нас от смерти, она поделилась своим несчастьем с одной монахиней. Святая сестра, проникшись состраданием, сразу же предложила ей свою помощь.

В результате один младенец был оставлен нашей маме, а двух других монашка увезла на поезде – подальше от неминуемых объятий близкой смерти.

– Следовательно, – уточнил Амори, – если я правильно понял, наш отец, прибыв в госпиталь, увидел только одного сына.

– Конечно. От него скрыли правду. Более того, наши бирки новорожденных были подделаны, нам дали другие имена, воспользовавшись тем, что в соседней палате находились двое полуживых сиамских близнецов-недоносков.

– Но почему тогда, не зная о нашем существовании, он так настойчиво преследовал нас и наших сыновей?

– Двадцать лет спустя наша мать заболела вирусным ринитом (staphylococcus viridans), ее состояние сильно ухудшалось. Когда она совсем занемогла, ее исповедовал кардинал. И она во всем ему призналась.

Однако святоша оказался отпетым мошенником: он потихоньку продавал церковные ценности, брал взятки и участвовал в тайных сделках. Он почувствовал, что здесь можно сорвать крупный куш, и решил продать этот секрет тому, кто больше заплатит. Тайна была доверена одному нашему дальнему родственничку, который действовал в интересах тогдашнего Дофина. Он обвинил нашего отца в том, что он нарушил Закон клана, оставив нас двоих в живых, а затем убил его сына – нашего брата!

Но отец очень любил нашего покойного брата, который мог бы стать Дофином, и его смерть стала для него таким сокрушительным ударом, что он начал терять рассудок. Он решил, что это мы – ты и я – виноваты в смерти его сына – не будь нас, тот был бы жив.

Он поклялся, что отомстит нам, что будет преследовать нас до самой смерти, что еще до того, как убьет нас, он уничтожит одного за другим и наших сыновей, чтобы мы познали такое же глубокое горе, какое выпало на его долю, – горе человека, преждевременно потерявшего сына!

– Так, значит, он знал нас? И знал наших сыновей?

– Нет, не знал, да у нас и сыновей-то тогда еще не было. Но он уехал, преследуя одну-единственную цель: узнать, куда нас увезли, кто нас вскормил, где мы выросли.

Сначала он добрался до Акапулько, где напал на наш след и уже шел по найденной тропе с чутьем, которое могло заставить бледнеть от зависти десятка два с половиной индейских племен, и в результате спустя двадцать лет повторил наш извилистый путь.

Он попал в Гвадалахару, большой мексиканский город, в котором мы когда-то научились читать и писать и приняли свое первое причастие. Монашка определенно не думала, что отец станет когда-либо преследовать нас. А ведь из Гвадалахары мы попали в Тифлис, затем в Тобольск, из которого отбыли в Осло.[376]376
  Тифлис – официальное название Тбилиси до 1935 г. Однако в годы странствований маленьких Амори Консона и Артура Уилбурга Саворньяна город назывался уже, по всей вероятности, Тбилиси; кроме того, обозначенный маршрут – Гвадалахара-Тифлис-Тобольск-Осло – уже одной своей нелепой географией поражает воображение.


[Закрыть] Нам было тогда по десять лет. Там святая сестра умерла, так и не удосужившись сообщить нам о мрачном фатуме, который кружил над нами.

Нас разлучили. Тебя поместили в санаторий в турецком городе Ускюп, откуда ты сбежал через три года; однако, попав под колеса грузовика, ты начисто забыл свое прошлое.

Что же касается меня, то я оказался в британском порту Гулль, где меня усыновил главный барабанщик одного оркестра, человек, который позднее, разглядев во мне незаурядный дар к наукам, определил меня в Оксфорд.

Мы были полностью оторваны друг от друга. Я ничего не знал о твоей судьбе. А ты даже имени моего не помнил. Вообще – понятия не имел о том, что я есть. Я же иногда скучал по тебе, грустил о нашем детстве.

Когда мне исполнилось двадцать пять лет, я закончил докторскую диссертацию мне предложили место ассистента в Институте распространения народной латыни в Софии. Я читал всего лишь шесть лекций в месяц и все свое свободное время посвящал розыскам тебя, пользуясь тем, что от Софии до Ускюпа путь недолгий – на поезде самое большее день.

Но в санатории Ускюпа не знали, куда ты сбежал. Я дошел до границ страны. Бездарный мазила, но ловкач, нарисовал карандашом, согласно полученному в санатории описанию, удивительный портрет, хотя узнать тебя и найти с его помощью было наверняка делом очень трудным: с тех пор, как ты сбежал из санатория, прошло по меньшей мере десять лет.

Показывая портрет крестьянам, перекупщикам, ярмарочным торговцам, наборщикам, чиновникам, полицейским, я надеялся, что один из них поможет мне найти хотя бы тоненькую ниточку – однако все мои поиски были тщетны.

Когда закончился срок моего ассистентства, я покинул Ускюп, так и не найдя ни одного, даже самого незначительного свидетельства твоих дальнейших, после бегства из санатория, путях-дорогах.

Но, обосновавшись тогда в Баварии, в Аугсбурге, где «Фонд Джосайи Мейси младшего» предложил мне особо выгодные условия для очень серьезной работы над изучением особенностей неподчинения фрикатива в произношении племени бороро, говорящего на одном из диалектов бразильского штата Парана, произношении, особенно примечательном ввиду того, что в конце имен существительных мужского рода в нем, как и в наречиях банту,[377]377
  Язык группы народов Центральной и Восточной Африки.


[Закрыть] появляется губной «л», – так вот, обосновавшись тогда в Аугсбурге, я ездил трижды в год (с десятого марта по двадцатое апреля, в конце июня, в середине августа) в Ускюп, где неустанно продолжал свои поиски.

Позже я сделал соответствующий вывод: когда нас разлучили, нам было десять лет. Однако, как я ни пытался выйти на твой след, ты, со своей стороны, казалось, никогда не проявлял желания предоставить мне возможность встретиться с тобой. Ничто не оправдывало такое твое поведение, столь смущавшее меня. Я допускал, следовательно, что ты исчез, и объяснял произошедшее тремя возможными причинами: либо тебя настигла смерть сразу же после твоего бегства из санатория, либо тебя похитили цыгане, либо же, наконец, твой разум, твой инстинкт и твоя память были ослаблены какой-то внезапной травмой, тяжелым нервным шоком.

Мне понадобилось почти три года для того, чтобы найти оптимальное решение!

Потом, просматривая целую кучу бирок, регистрационных записей, календарей-справочников, газет, черновиков, копий, нотариальных справок, бегая по разного рода учреждениям, посещая станции, ангары, доки, магазины, я узнал наконец, что восемнадцать лет назад в Митровице,[378]378
  Город в Сербии.


[Закрыть] большом городе неподалеку от Ускюпа, видели мальчика-бродягу, с виду дурачка.

Мальчик этот абсолютно не знал местного диалекта. Ноги его были в крови. По его лицу и фигуре было видно, что он сильно исхудал и был голоден.

Я сразу же понял, сначала интуитивно, а затем окончательно проникшись убеждением, что именно это и есть точка отсчета моих поисков. Я отправился в Митровицу. Нашел там крестьянина, который, сжалившись, взял когда-то в пастухи какого-то мальчика, предложив ему кров, постель, хлеб. И опознал его по рисунку.

Таким образом, после шести лет безрезультатных поисков я в конце концов ухватился за первую ниточку, которая выводила на тебя!

Я узнал, что, когда ты сбежал и был уже далеко от санатория, тебя сбил грузовик и ты оказался в забытье столь сильном и глубоком, что так никогда и не вспомнил ни своего имени, ни того, откуда ты родом.

Но ты оказался вовсе не так глуп, как о тебе думали. Ты снова научился мыслить. Позже ты выявил незаурядные способности к арифметике. Учитель местной гимназии подарил тебе атлас, а затем получил от крестьянина разрешение на твое углубленное обучение.

Таким образом, ты провел в Митровице три года. Иногда тебя, смеясь, дразнили мальчишки: «Анонюмос! Анонюмос!» – что на местном наречии означает: «Тот, у кого нет имени», «Неизвестно откуда взявшийся». Слово это чуть не стало навеки твоим прозвищем. Но когда ты покинул Митровицу, то взял себе имя и фамилию Амори Консон – так звали учителя гимназии, который всему тебя научил.

Конечно же, я хотел повидать Амори Консона. Но когда я приехал в Митровицу, то его там уже не застал – вот уже шесть лет, как он покинул город. Один его кузен полагал, что он перебрался в Цюрих. Я попал туда через полгода – там как раз проходил симпозиум по моей специализации. И вот тогда я наконец-то повидался с Амори Консоном, твоим крестным отцом. Он не знал, однако, где ты живешь. Зато сообщил мне об одном архиважном обстоятельстве: три месяца назад один бородач, человек, пожалуй, преклонного возраста, движимый, как показалось ему, Амори Консону, страшным гневом, также пытался все разузнать о тебе!

Это меня заинтриговало. Кто же, кроме меня, желал отыскать тебя? И зачем?

К тому же я постоянно предчувствовал, что нас преследует злой рок. Ночью меня посещали кошмары, я часто вскакивал в холодном поту после того, как видел во сне убийство.

Мне смутно помнилось, что монахиня – но вот когда именно, ведь прошло уже не меньше двадцатилет? – когда мы играли в волчок на веревочке или в «дядюшку», сажала нас к себе на колени, а потом очень тихо рассказывала нам, что в далекой-далекой стране живет один нехороший бородач, который то ли желал нам зла, то ли еще захочет его нам причинить, а потом, когда у нас будут свои сыновья, нам нужно будет, чтобы уберечь от беды, окружить их постоянной заботой и неустанно присматривать за ними.

Но это далекое воспоминание казалось мне таким неясным, что потребовалась неделя, чтобы я смог припомнить более-менее точно те слова святой сестры.

Потом вдруг по беспроволочному телеграфу пришло сообщение из Акапулько, города, в котором мы родились. Из него я узнал о том, что произошло с нами вскоре после рождения, а еще о том, что примерно десять лет назад в госпитале Доброго Самаритянина побывал какой-то бородач, угрожавший возмездием за смерть своего сына!

Таким образом, к тому времени наш отец узнал почти все. Он знал твое имя, потому что сумел найти твоего крестного отца, Амори Консона, и побеседовать с ним. Ему потребовалось для этого десять лет, но в итоге он настигал нас, наступал нам на пятки!

Его упорство, казалось, не имело границ. Мне сразу же стало ясно, что он будет преследовать нас до самой смерти, что в мести своей он никогда не позволит себе ни минуты передышки, что перед ним всегда будет стоять лишь одна цель: держать нас в страхе, увидеть сперва смерть наших сыновей от его руки, а затем и нашу смерть! Нужно было, чтобы ты также знал об этой опасности, исходившей от человека, одержимого столь сильной яростью, опасности, всюду нас поджидающей (он мог преследовать нас в любой части света). Но где он жил? Где жил ты? В каком-нибудь бунгало в джунглях? В американском небоскребе? В скромном доме в Сен-Флуре? В особнячке с балконами, украшенными аспидистрами,[379]379
  Род многолетних бесстебельных трав семейства лилейных.


[Закрыть] в похожем на большую деревню пригороде Гамбурга или Упсалы? Знал ли ты о том, что он хочет твоей смерти? Был ли у тебя сын? Много было трудноразрешимых неясностей, которые я должен был выяснить как можно скорее.

Я наверняка мог бы дать несколько сообщений на твое имя в газетах или на радио. И я склонялся иногда к этому, но так и не осуществил своего намерения, опасаясь, что враг не оставит такой ход незамеченным и воспользуется им нам во зло.

В то время как Амори Консон, твой крестный отец, расспрашивал в свою очередь о твоей судьбе, мой приемный отец, добрый главный барабанщик, умер.

Он завещал мне все права прямого наследования, оставив значительное состояние: двадцать пять бриллиантов, все очень крупные, красивые, чистые, один из которых сравнивали если не с Кох-и-Нором,[380]380
  Алмаз в 800 карат, найденный в Индии и принадлежавший одному из Великих Моголов.


[Закрыть] то по крайней мере с Великим Моголом, за который Онассинк, беспечный набоб, предлагал мне миллиард.

Таким образом, избавившись на долгое время от всех забот о хлебе насущном, я оставил работу, чтобы всецело отдаться главному делу моей жизни – розыскам брата, тебя.

Но, желая прежде во что бы то ни стало узнать, где зародилось преследующее нас Проклятье, я начал с того, что отправился в Анкару, родом откуда был, как мне сказали, наш преследователь.

У главных городских ворот Анкары важного вида чиновник буквально набросился на меня с воплем:

– Покажите руку!

Хотя я и был ошеломлен его грубым тоном, однако, снял камзол. Он надел лорнет, обхватил своей ручищей мою правую руку и стал внимательно рассматривать предплечье. Затем, испустив радостный крик, отвел меня в соседнее помещение, где, иначе не скажешь, восседал тип вида, однако, скорее обходительного, наверняка его начальник, хотя он и был одет в цивильную рубашку самого обыкновенного покроя; служащий, который привел меня, щелкнул каблуками и отдал ему честь.

– Что стряслось? – подал голос начальник.

– Тут, сахиб,[381]381
  Господин.


[Закрыть] – ответил чиновник по-турецки (он и подумать не мог, что я, зная десятка два с половиной восточных языков, имел о турецком представление куда более полное, нежели это могло показаться), – человек из клана: на его правом предплечье отличительная метка. Только он появился, я сразу же понял, кто это: меня чутье еще никогда не подводило, у меня на этих типов нюх особый, много раз проверено!

Он говорил правду. У меня на правом предплечье действительно есть тонкий след сложного шрама, контурами своими напоминающего Заир, который некогда так поразил Аугустуса, или белую татуировку, что украшала когда-то предплечья людей Албена, – не совсем завершенный круг, заканчивающийся прямой чертой. Но я не знал тогда, что он у меня – от рождения.