Текст книги "Габриэла, гвоздика и корица"

Глава вторая. Одиночество Глории
(вздыхающей в своём окне)

Отсталые и невежественные, неспособные понять требования нового времени, прогресса и цивилизации, эти люди уже не могут управлять…

(Из статьи Доктора в «Диариу ди Ильеус»)

Дом Глории стоял на площади, напротив бара Насиба. Вечерами Глория обычно выглядывала из окна, облокотившись на подоконник, демонстрируя при этом высокие крепкие груди, словно предлагала себя прохожим. Такое поведение шокировало старых дев, идущих в церковь к вечерне, и каждый раз раздавались одни и те же возгласы:

– Ни стыда ни совести!

– Как же мужчинам удержаться? Не хочешь, да согрешишь…

– Она и младенца совратит…

Жёлчная Доротея, вся в чёрном по обычаю старых дев, пылая праведным негодованием, возмущалась громким шёпотом:

– Полковник Кориолану тоже хорош. Мог бы поставить дом для этой девки в каком-нибудь закоулке. А он берёт и сажает её на виду у лучших семей города. Прямо под носом у мужчин…

– Совсем рядом с церковью. Это оскорбляет Господа…

С противоположной стороны площади, из бара «Везувий», который после пяти вечера всегда был полон, мужчины глазели на окно Глории. Учитель Жозуэ, с синим в белую крапинку галстуком-бабочкой, блестящими от бриллиантина волосами, худым, как у чахоточного, лицом, высокий и стройный («как печальный одинокий эвкалипт», – описывал он себя в одном стихотворении), с томиком стихов в руке переходил площадь и направлялся к дому Глории. В дальнем углу площади, в центре маленького ухоженного сада, где росли чайные розы, белые лилии и куст жасмина у ворот, возвышался новый дом полковника Мелка Тавареса, предмет долгих и ожесточённых споров в «Образцовой книжной лавке». Это было здание в стиле модерн, первое детище архитектора, привезённого из Рио Мундинью Фалканом, и мнения местных интеллектуалов разделились, споры не прекращались. Своей естественностью и простотой он контрастировал с массивными двухэтажными домами и приземистыми особняками в колониальном стиле.

В саду, среди цветов, за которыми она ухаживала, мечтала Малвина, прекраснее любого цветка, – единственная дочь Мелка, ученица монастырской школы, по которой вздыхал Жозуэ. Каждый вечер после занятий и обязательных бесед в «Образцовой книжной лавке» учитель шёл прогуляться по площади; двадцать раз проходил он перед садом Малвины; двадцать раз устремлялся к девушке его тоскующий, с невысказанным признанием взгляд. Завсегдатаи бара Насиба сопровождали это ежедневное паломничество колкими замечаниями:

– А учитель-то настырный…

– Пристроиться хочет, получить плантацию какао, не запачкав рук.

– Спешит на послушание… – говорили старые девы, когда видели на площади запыхавшегося учителя. Они сочувствовали ему, его пылкой безответной страсти.

– Задавака, вот кто она, строит из себя неприступную крепость. Чем он ей нехорош? Такой умный молодой человек.

– Но бедный…

– Брак по расчёту не приносит счастья. Такой хороший молодой человек, такой образованный, даже стихи сочиняет…

Подходя к церкви, Жозуэ замедлял торопливый шаг, снимал шляпу и сгибался чуть ли не вдвое, приветствуя старых дев.

– Такой воспитанный. Такой благородный молодой человек…

– Но у него слабая грудь…

– Доктор Плиниу сказал, что лёгкие у него здоровые. Просто он худенький.

– Гордячка она, вот и всё. А всё потому, что у неё красивое личико, а у отца много денег. А несчастный юноша так влюблён… – Вздох вырвался из высохшей груди старой девы.

Сопровождаемый сочувственными комментариями старых дев и несправедливыми колкостями завсегдатаев бара, Жозуэ приближался к окну Глории. Он шёл, чтобы увидеть Малвину, прекрасную и равнодушную, ради неё каждый вечер он двадцать раз проходил медленным шагом по одному и тому же маршруту с книгой стихов в руке. Но между делом его мечтательный взгляд останавливался на пышном бюсте Глории, возвышавшейся на голубом подоконнике, как на блюде. А от груди поднимался к смуглому, загорелому лицу, сочным алчущим губам, лучистым, манящим глазам. И тут мечтательные глаза Жозуэ загорались греховным плотским желанием, а его бледное лицо заливалось краской. Но только на мгновение, поскольку, преодолев искушение скандально известного окна, учитель бледнел ещё сильнее и вновь устремлял свой взор, опять полный мольбы и отчаяния, в сторону Малвины.

В душе учитель Жозуэ тоже осуждал неудачную затею полковника Кориолану Рибейру, богатого фазендейро, поселить свою содержанку, такую соблазнительную и такую зовущую, на площади Сан-Себастьян, где жили самые уважаемые семьи, в двух шагах от дома полковника Мелка Тавареса. Если бы Глория жила на какой-нибудь другой улице, более удалённой от сада Малвины, он, возможно, рискнул бы в какую-нибудь безлунную ночь получить всё то, что обещали манящие глаза Глории, её жаждущие губы.

– Вот зараза, так и ест парня глазами…

Старые девы в длинных чёрных платьях с высоким воротом, с чёрными шалями на плечах, казались ночными птицами, опустившимися на паперть маленькой церкви. Они видели, что Глория поворачивает голову, чтобы наблюдать за Жозуэ во время его прогулок к дому полковника Мелка.

– Он благородный молодой человек. Никого не замечает, кроме Малвины.

– Я буду молиться святому Себастьяну, – сказала толстушка Кинкина, – чтобы Малвина полюбила его. Самую большую свечку поставлю.

– Я тоже… – поддержала худенькая Флорзинья, во всём согласная с сестрой.

В окне вздыхала Глория, и вздохи её были похожи на плач. Боль, тоска, гнев сливались в этих вздохах, замирающих над площадью.

Её переполнял гнев на весь мужской род. Все они трусы и лицемеры. Когда в часы полуденного зноя площадь пустела, окна приличных домов закрывались, мужчины, проходя поодиночке перед открытым окном Глории, улыбались ей, посылали молящий взгляд и желали доброго дня с явным волнением. Но стоило кому-то появиться на площади, хоть одной-единственной старой деве, или мужчине случалось идти не в одиночестве, он сразу отворачивался и демонстративно смотрел в другую сторону, словно ему тошно видеть в окне Глорию, её налитые груди, рвущиеся из вышитой батистовой блузки. Они надевали маску оскорблённой добродетели, даже если раньше, без свидетелей, пытались с ней заигрывать. Глории хотелось шарахнуть створкой окна им по физиономии, но ах! – у неё не было сил так поступить, ведь искра желания, мелькавшая в глазах мужчин, – единственное, что скрашивало её одиночество. Ничтожно мало для её жажды и её голода. Но если бы она ударила кого-то ставнем, то лишилась бы даже этих улыбок, похотливых взглядов, торопливых и робких слов. В Ильеусе не было замужней женщины (все ильеусские замужние женщины сидели дома и блюли домашний очаг), которая была бы под такой охраной и так недоступна, как эта девка. С полковником Кориолану не пошутишь.

Его так боялись, что даже не решались здороваться с бедной Глорией. Только Жозуэ вёл себя по-другому. Двадцать раз за вечер, когда он проходил мимо окна Глории, его взгляд загорался – и романтически гас у ворот Малвины. Глория знала о страсти учителя и тоже питала неприязнь к девушке, равнодушной к такой любви. Она считала Малвину занудной и глупой. Глория знала о любви Жозуэ, но не перестала улыбаться ему всё той же манящей и многообещающей улыбкой и была благодарна за то, что он ни разу не отвернулся от неё, даже когда Малвина стояла у ворот своего нового дома под цветущим кустом жасмина. Ах, если бы он был чуть смелее и распахнул среди ночи входную дверь, которую Глория оставляла открытой, и кто знает? А вдруг… Уж тогда бы она заставила его забыть эту гордячку.

Но Жозуэ не осмеливался распахнуть тяжёлую входную дверь. И никто другой не отваживался. Все боялись ядовитых языков старых дев, городских сплетен, скандала, но больше всего боялись полковника Кориолану Рибейру. Все помнили историю Жуки и Шикиньи.

В тот день Жозуэ пришёл намного раньше, в час сиесты, когда площадь была пуста. Посетителей в баре почти не осталось: только несколько коммивояжёров да Доктор с Капитаном, доигрывающие партию в шашки. Энок ради праздника в честь получения колледжем аккредитации отменил занятия во всех классах. Учитель Жозуэ бродил по ярмарке, видел прибытие многочисленной группы беженцев на «невольничий рынок», задержался в «Образцовой книжной лавке», а теперь пил коктейль в баре и беседовал с Насибом:

– Толпы беженцев. Засуха уничтожает сертан.

– А женщины среди них есть? – поинтересовался Насиб.

Учитель захотел узнать причину такого интереса:

– Неужели вам так не хватает женщин?

– Не шутите так. От меня ушла кухарка, и я ищу новую. Иногда они бывают среди беженок…

– Там были женщины, но выглядели они ужасно: в лохмотьях, грязные, словно зачумлённые…

– Позже схожу туда, вдруг кого-то найду…

Малвина всё не появлялась в саду, и Жозуэ стал беспокоиться. Насиб сообщил:

– Девушка сейчас на набережной. Недавно пошла туда с подругами…

Жозуэ тут же расплатился и поднялся. Насиб стоял в дверях бара и смотрел, как он уходит. Верно, здорово быть влюблённым. А если девушка тебя не замечает, она ещё желаннее. Такая любовь обязательно закончится свадьбой, рано или поздно… В окне появилась Глория, и глаза Насиба сладострастно блеснули. Если когда-нибудь полковник её бросит, начнётся гонка, каких Ильеус ещё не видывал. В любом случае Насибу она не по зубам, богатые полковники не позволят…

Прибыли подносы с десертами и закусками, любители аперитивов будут довольны. Только вот он, Насиб, не может и дальше платить такие деньги сёстрам Дус Рейс. Когда ближе к ужину посетителей станет поменьше, он сходит в лагерь беженцев. Кто знает, может, ему повезёт и он найдёт кухарку.

Вдруг послеобеденная тишина взорвалась криками, гвалтом, громкими возгласами. Капитан застыл с шашкой в руке, Насиб бросился к выходу. Крики стали громче.

Негритёнок Туиска, торговавший сластями сестёр Дус Рейс, мчался с набережной с подносом на голове. Он что-то кричал, но они не могли разобрать что. Капитан и Доктор повернулись к выходу, заинтригованные, посетители встали. Насиб увидел, что Жозуэ и с ним ещё несколько человек почти бегут по набережной. Наконец до них долетел голос негритёнка Туиски:

– Полковник Жезуину убил дону Синьязинью и доктора Озмунду. Ну и кровищи там…

Капитан оттолкнул шахматный столик и выскочил из бара. Доктор бросился за ним. Насиб, чуть помедлив, пустился их догонять.

Известие об ужасном преступлении распространилось в мгновение ока. От Уньяна до Конкисты в элегантных особняках на набережной и в лачугах Змеиного острова, в Понтале и в Мальяду, в домах добропорядочных граждан и в дешёвых борделях – всюду обсуждали это злодеяние. К тому же был ярмарочный день, и в город съехалось много народу из глубинки – посёлков и плантаций, чтобы что-то продать и что-то купить. В лавках и торговых рядах, в аптеках и кабинетах врачей, в конторах адвокатов и экспортных фирмах, в соборе Сан-Жоржи и в церкви Сан-Себастьян не было других тем для разговора.

Но больше всего эту новость обсуждали в барах, где число посетителей сразу увеличилось, как только весть об убийстве разнеслась по городу. Особенно в баре «Везувий», расположенном рядом с местом трагедии. Перед домом стоматолога – маленьким бунгало на набережной – собрались любопытные. Стоявший у дверей полицейский давал объяснения. Толпа окружила потерявшую голову служанку и выпытывала у неё подробности. Девушки из монастырской школы в нервном возбуждении прогуливались по набережной и перешёптывались. Учитель Жозуэ воспользовался случаем, чтобы подойти к Малвине, и напомнил девушкам о легендарных историях любви: Ромео и Джульетты, Элоизы и Абеляра[103]103
  Пьер Абеляр (1079–1142) – французский философ, схоласт и богослов. Элоиза и Абеляр приобрели известность трагической историей своей любви.


[Закрыть], Дирсеу[104]104
  Дирсеу – псевдоним известного бразильского поэта Томаса Антонио Гонзаги, воспевавшего свою любовь к Марии Доротее де Сейшас (Марилии) в книге «Марилия Дирсеу».


[Закрыть] и Марилии.

В конце концов эта толпа оказалась в баре Насиба. Оккупировав все столики, люди обсуждали происшествие и спорили. Все единодушно оправдывали фазендейро, и не раздалось ни одного голоса – даже на церковной паперти – в защиту бедной прекрасной Синьязиньи. В который раз полковник Жезуину показал себя человеком мужественным, решительным, храбрым и непреклонным, что, впрочем, он многократно демонстрировал во времена борьбы за землю. По слухам, множество крестов на кладбище и по обочинам дорог обязаны своим появлением его наёмникам, память о которых жива до сих пор. Полковник не только пользовался услугами наёмников, но и лично командовал отрядом жагунсу в знаменитых сражениях, таких как схватка с людьми покойного майора Фортунату Перейры на лесной развилке под названием Лёгкая Смерть и на опасных дорогах Феррадаса. Полковник Жезуину был человеком бесстрашным и жёстким.

Этот Жезуину Мендонса из небезызвестного в Алагоасе семейства прибыл в Ильеус совсем молодым в начале борьбы за землю. Он расчищал сельву и сажал какао на плантациях, пулями отстаивая право на свои владения. Богатство его росло, а с ним и уважение к его имени. Он женился на Синьязинье Гедес, красавице из старинной ильеусской семьи, сироте и наследнице кокосовой рощи в районе Оливенсы. Красотка, модница и транжира, почти на двадцать лет моложе мужа, главная устроительница праздников в церкви Сан-Себастьян, дальняя родственница Доктора, Синьязинья подолгу жила на фазенде и никогда за все годы замужества не давала злым языкам, коих в Ильеусе великое множество, пищи для сплетен. И вдруг в этот чудесный солнечный день, в мирный час сиесты полковник Жезуину Мендонса разрядил свой револьвер в жену и любовника, взбудоражив весь город, и тем самым вернул его в давнюю эпоху кровопролитий, так что даже Насиб забыл о своей головной боли: где взять кухарку. Капитан и Доктор забыли про свои политические проблемы, а полковник Рамиру Бастус, узнав о несчастье, выкинул из головы Мундинью Фалкана. Известие распространилось с быстротой молнии, и так же быстро росли уважение и восхищение, всегда окружавшие худую и несколько мрачную фигуру фазендейро. Ибо закон Ильеуса гласил: только кровью может смыть обманутый муж своё бесчестье.

Так было всегда. В местности, где совсем недавно столкновения и перестрелки были обычным делом, где дороги для караванов ослов и даже для грузовиков прокладывались по вырубленным жагунсу просекам, по обочинам которых стояли кресты в память об убитых из засады, человеческая жизнь ценилась дёшево, тут признавали только один закон: наказание для изменницы-жены – смерть. Этот давний закон, возникший в первые годы эры какао, никогда не был записан на бумаге или занесён в кодекс, но тем не менее действовал он безотказно, и присяжные, собиравшиеся, чтобы решить судьбу убийцы, каждый раз единодушно следовали ему, а не закону писаному, который обязывает осудить того, кто убивает ближнего своего.

Несмотря на возникшую недавно конкуренцию трёх местных кинотеатров, балов и танцевальных вечеров в клубе «Прогресс», футбольных матчей по воскресеньям и лекций (писатели из Баии и даже Рио приезжали в Ильеус, чтобы разжиться несколькими мильрейсами в этом отсталом, но богатом крае), суд присяжных, заседавший дважды в год, всё ещё оставался самым волнующим и популярным развлечением. В городе были известные адвокаты, такие как доктор Эзекиэл Праду, доктор Маурисиу Каирис и громкоголосый Жуан Пейшоту, адвокат без диплома. Это были прославленные ораторы, выдающиеся трибуны, чьи речи заставляли публику трепетать и плакать.

Доктор Маурисиу Каирис, человек воцерковлённый и очень верующий, председатель приходского совета собора Сан-Жоржи, часто цитировал Библию. Он учился в семинарии до того, как поступил на факультет права, любил использовать фразы на латыни, и были те, кто считал его таким же эрудированным, как и Доктор. В суде ораторские дуэли длились часами: обмен репликами, тирады и филиппики – заседания, продолжавшиеся порой до рассвета, были самыми значительными событиями в культурной жизни Ильеуса.

Ильеусцы делали крупные ставки: оправдают или осудят виновного – они были людьми азартными и использовали любой предлог, чтобы побиться об заклад. В некоторых случаях, теперь редких, решения суда провоцировали перестрелки и заканчивались новыми смертями. Полковник Педру Брандан, например, был убит на лестнице префектуры, после того как суд присяжных его оправдал. Сын Шику Мартинса, зверски убитого полковником и его наёмниками, совершил правосудие своими руками.

Однако пари никогда не заключались, если присяжные рассматривали дело об убийстве в случае адюльтера: все знали, что единодушное оправдание оскорблённого мужа незыблемо и справедливо. А в суд шли, чтобы послушать выступления прокурора и адвоката, и в надежде узнать скабрёзные и пикантные подробности, проскальзывающие в протоколах и речах адвокатов. Но чтобы убийце вынесли обвинительный приговор – ну уж нет, никогда! Это противоречило закону края, требующего кровью смывать бесчестье обманутого мужа.

Все в городе обсуждали трагедию Синьязиньи и стоматолога. Разгорались жаркие споры, выдвигались различные версии, приводились противоречивые подробности; но в одном все были единодушны: полковник заслуживает не наказания, а награды за настоящий мужской поступок.

В ярмарочные дни число посетителей в баре «Везувий» всегда увеличивалось, но в вечер убийства там было настоящее столпотворение и атмосфера почти праздничного оживления. Кроме тех, кто постоянно приходил в бар выпить аперитив, и народа, приехавшего на ярмарку, заявилось бесчисленное множество любопытных, чтобы разузнать и обсудить новости. Сначала они шли на набережную поглазеть на дом стоматолога, а потом бросали якорь в баре.

– И кто мог подумать! Она же не вылезала из церкви…

Заваленный работой Насиб сам бегал от стола к столу, подгонял работников и мысленно подсчитывал выручку. Эх, по одному такому преступлению в день – и он хозяин вожделенной плантации какао.

Мундинью Фалкан, назначивший встречу Кловису Косте в баре «Везувий», оказался вовлечённым в споры о трагическом событии. Он равнодушно улыбался, занятый своими политическими проектами, коим предался душой и телом. Таков был этот человек: когда он принимал решение, то не успокаивался, пока не доводил дело до конца. Но и Доктор, и Капитан, казалось, не могли сосредоточиться ни на чём, кроме убийства, словно и не было утром никакого разговора. Мундинью только выразил сожаление по поводу смерти стоматолога, своего соседа по набережной, который разделял, один из немногих, любовь экспортёра к морским купаниям, что в те времена в Ильеусе считалось чем-то скандальным. Доктор, страстный по натуре, прекрасно чувствовал себя в атмосфере трагедии, история Синьязиньи служила ему поводом для того, чтобы воскресить память Офенизии, возлюбленной императора:

– Дона Синьязинья, кстати, была дальней родственницей Авила. В этом семействе все женщины романтичны. Она, должно быть, унаследовала горькую долю Офенизии.

– Какой Офенизии? Кто она такая? – заинтересовался торговец из Риу-ду-Брасу, который приехал в Ильеус на ярмарку и хотел привезти в свой посёлок подробный рассказ о преступлении с наибольшим количеством деталей.

– Это одна из моих прапрабабушек; роковая красавица, которая вдохновляла поэта Теодору ди Кастру и внушила страстную любовь дону Педро Второму. Офенизия умерла от тоски, потому что не могла отбыть с ним.

– Куда отбыть?

– Ну куда… – сострил Жуан Фулженсиу. – В кровать, само собой…

Но Доктор серьёзно объяснил:

– Ко двору. Она была не против стать его любовницей, и брату пришлось запереть её на семь замков. Брат, полковник Луис Антониу д’Авила, – герой войны с Парагваем. А Офенизия умерла от тоски. В жилах доны Синьязиньи текла кровь Офенизии, кровь рода Авила, отмеченного печатью обречённости.

Прибежал запыхавшийся Ньё-Галу и громко крикнул:

– Была анонимка. Прислали Жезуину на фазенду.

– Но кто её написал?

Все молча обдумывали услышанное. Мундинью воспользовался тем, что никто не обращает на него внимание, и тихонько спросил Капитана:

– Что Кловис Коста? Вы говорили с ним?

– Он пишет статью об убийстве. Даже задержал выпуск газеты. Мы договорились встретиться вечером у него дома.

– Тогда я ухожу…

– Уходите? И не хотите послушать, что говорят?

– Дружище, я не местный… – рассмеялся экспортёр.

Все были просто изумлены таким безразличием к подобному деликатесу, аппетитному, изысканному. Мундинью пересёк площадь и столкнулся с группой учениц монастырской школы, которых сопровождал учитель Жозуэ. Увидев экспортёра, Малвина заулыбалась и одёрнула платье, глаза её сияли. Жозуэ, счастливый оттого, что находится в обществе Малвины, ещё раз поблагодарил Мундинью за аккредитацию колледжа.

– Теперь Ильеус обязан вам и этим благом…

– Да будет вам! Это было совсем несложно… – Мундинью был похож на принца, щедро раздающего милости, дворянские титулы, деньги и поместья.

– А вы что думаете о преступлении? – спросила Ирасема, темпераментная смуглянка, которая, как говорили, уже любезничала с парнями у калитки своего дома.

Малвина сделала шаг вперёд, чтобы услышать ответ. Мундинью развёл руками:

– Всегда грустно узнавать о смерти красивой женщины. В особенности о такой страшной смерти. Красивая женщина – дар божий.

– Но она обманывала мужа, – бросила обвинение Селестина, такая молоденькая, но уже с замашками старой девы.

– Между любовью и смертью я выбираю любовь…

– Вы тоже пишете стихи? – улыбнулась Малвина.

– Кто? Я? Нет, сеньорита, у меня нет таких талантов. Это наш учитель – поэт.

– Мне показалось. Ваши слова так похожи на стихи…

– Действительно, прекрасно сказано, – поддержал её Жозуэ.

Мундинью впервые обратил внимание на Малвину.

Красивая девушка. Она не сводила с него глаз, глубоких и загадочных.

– Вы говорите так, потому что холостой, – заметила Селестина.

– А вы, сеньорита, разве замужем?

Все засмеялись. Мундинью простился. Малвина проводила его задумчивым взглядом. Ирасема дерзко захохотала.

– Ох уж этот сеньор Мундинью… – А когда экспортёр отошёл подальше, добавила: – Красавчик!

В баре Ари Сантус, пишущий под псевдонимом Ариосто[105]105
  Ариосто, Лудовико – итальянский поэт и драматург эпохи Возрождения.


[Закрыть] в отделе хроники «Диариу ди Ильеус», служащий экспортной фирмы и председатель литературного объединения имени Руя Барбозы, перегнувшись через стол, прошептал:

– На ней ничегошеньки не было…

– Совсем?

– Совсем ничего? – сладострастно спросил Капитан.

– Совсем… Только чёрные чулки.

– Чёрные? – Ньё-Галу был шокирован.

– Чёрные чулки, о! – Капитан восхищённо поцокал языком.

– Развратница… – осудил доктор Маурисиу Каирис.

– Должно быть, это красиво. – Араб Насиб, стоявший рядом, представил обнажённую дону Синьязинью в чёрных чулках и вздохнул.

О подробностях узнали позже из судебных протоколов. Безусловно отличный стоматолог, столичный житель, уроженец Баии и выпускник местного университета, Озмунду Пиментел приехал в Ильеус после получения диплома несколько месяцев назад, привлечённый славой богатого и процветающего края. Он неплохо устроился: снял бунгало на набережной и оборудовал там зубоврачебный кабинет, в комнате, выходящей окнами на улицу. И с десяти до полудня, а потом с трёх до шести вечера прохожие могли видеть через широкое окно новое, сверкающее металлом кресло японского производства и элегантного стоматолога в белоснежном халате, колдующего над зубами пациентов. Отец дал ему деньги на кабинет и в первые месяцы оплачивал его расходы: он был успешным коммерсантом в Баии, хозяином магазина на улице Чили[106]106
  В 20–30-е годы улица Чили была центральной улицей города.


[Закрыть]. Кабинет был оборудован в комнате, выходящей на набережную, а свою жену фазендейро обнаружил в спальне, и на ней – как рассказывал Ари и записано в судебных протоколах – были лишь «непристойные чёрные чулки». Что же касается Озмунду Пиментела, то он и вовсе был босой, без носков какого бы ни было цвета и вообще без всякой одежды, которая прикрывала бы его дерзкую, победоносную юную плоть. Фазендейро без колебаний выпустил по две пули в каждого. Он славился своей меткостью и ещё в молодости в ночных перестрелках на опасных дорогах всегда попадал точно в цель.

Насибу просто не хватало рук. Шику Лоботряс и Пройдоха бегали от столика к столику в переполненном баре и, обслуживая посетителей, попутно выхватывали из разговоров какую-нибудь подробность об убийстве. Негритёнок Туиска помогал им, но голова у него была занята другим: кто теперь оплатит недельный счёт за блюда от сестёр Дус Рейс, которые он ежедневно приносил стоматологу домой: пироги из кукурузы и маниоки, а также маниоковый кускус? Время от времени, окидывая взглядом битком набитый бар и пустые подносы из-под закусок и десертов, присланных сёстрами Дус Рейс, Насиб мысленно костерил старую Филумену. Приспичило же ей уехать как раз сегодня, когда столько всего произошло, и оставить его без кухарки. Расхаживая между столиками, участвуя в разговорах, выпивая с друзьями, араб Насиб не мог полностью предаться удовольствию посплетничать о трагедии, как бы он хотел и, безусловно, сделал бы, если бы его не удручала необходимость искать кухарку. Истории, подобные этой, о запретной любви и кровавой мести, с такими пикантными деталями (чёрные чулки, боже мой!) случаются не каждый день. А ему придётся скоро уйти, чтобы искать кухарку среди беженцев на «невольничьем рынке».

Отъявленный лодырь Шику Лоботряс навострил уши и, разнося стаканы и бутылки, то и дело останавливался, чтобы послушать разговоры.

Насиб его поторапливал:

– Давай пошевеливайся, лентяй…

Но Шику всё равно останавливался у столиков, он, как и любой сын человеческий, хотел услышать новости, узнать о пресловутых чёрных чулках.

– Тончайшие, мой дорогой, заграничные… – добавил детали Ари Сантус. – Такого товара в Ильеусе нет…

– Конечно, это он выписал их из Баии. Из отцовского магазина.

– О как! – У полковника Мануэла Ягуара от изумления отвалилась челюсть. – Чего только не бывает в этом мире…

– Жезуину застукал парочку, когда они слились в объятиях. И ничего не слышали.

– А ведь служанка закричала, когда увидела Жезуину…

– В такие минуты ничего не слышишь… – заметил Капитан.

– И поделом! Полковник справедливо их наказал…

Доктор Маурисиу, казалось, уже видел себя в суде:

– Он сделал то, что сделал бы каждый из нас на его месте. Он поступил как настоящий мужчина: не для того он родился на свет, чтобы стать винторогим козлом. И он прибег к единственно существующему способу сбросить рога.

Теперь в обсуждении принимали участие все присутствующие, посетители, сидевшие за разными столиками, перекрикивались, но ни один участник этого шумного собрания, объединившего многих уважаемых жителей города, не поднял свой голос в защиту пожара в душе Синьязиньи, в защиту её желаний, которые спали тридцать пять лет и вдруг, разбуженные красноречием стоматолога, превратились в пылкую страсть. Разбуженные не только его речами, но и его длинными локонами, сияющими очами, печальными, как у пронзённого стрелами святого Себастьяна в главном алтаре маленькой церкви на площади рядом с баром. Ари Сантус, посещавший вместе с Озмунду литературные собрания объединения им. Руя Барбозы, где для избранной публики по утрам в воскресенье читали стихи и прозу, рассказал, как все началось. Сначала Синьязинья нашла, что Озмунду похож на святого Себастьяна, которому она поклонялась, – те же глаза, точь-в-точь.

– А всё потому, что она слишком часто ходила в церковь… – заметил Ньё-Галу, известный безбожник.

– Вот именно… – согласился полковник Рибейринью. – Если замужняя женщина цепляется за сутану падре – дело швах.

Ари Сантусу осталось вылечить три зуба, но он никогда больше не услышит медоточивый голос стоматолога под жужжание японской бормашины и красивые фразы, похожие на стихи…

– У него было призвание, – заявил Доктор. – Однажды он декламировал мне дивные сонеты. Превосходные стихи, достойные Олаву Билака[107]107
  Олаву Билак (1865–1918) – бразильский поэт, журналист и переводчик, один из основателей Бразильской академии литературы.


[Закрыть].

Так непохожий на грубого и угрюмого мужа, который был лет на двадцать старше Синьязиньи, стоматолог был на двенадцать лет моложе её! А этот умоляющий взор святого Себастьяна! Боже мой! Какая женщина могла бы устоять, тем более женщина в самом своём расцвете, да со старым мужем, который больше времени проводит на плантации, чем дома, тем более что муж – грубиян и не обращает на неё внимания, зато без ума от молоденьких каброш на фазенде, юных смуглянок, – да ещё если у женщины нет детей, о которых надо заботиться. Как тут устоять?

– Не защищайте эту бесстыдницу, многоуважаемый Ари Сантус… – прервал его Маурисиу Каирис. – Порядочная женщина – это неприступная крепость.

– Кровь… – вставил Доктор, голос его звучал скорбно, словно его придавил груз вечного проклятия. – Кровь рода Авила, кровь Офенизии…

– Да что вы пристали со своей кровью… Вы сравниваете историю платонической любви, которая не пошла дальше взглядов и не имела никаких последствий, с этой грязной оргией. Сравниваете невинную благородную девушку с этой вакханкой, а нашего мудрого императора, воплощение благородства, – с этим распутным дантистом…

– Кто сравнивает? Я лишь говорю о наследственности, о крови моих предков…

– Я никого не защищаю, – заявил Ари, – я просто рассказываю.

– Синьязинья забросила церковные праздники и стала посещать танцевальные вечера в клубе «Прогресс»… – (Вот пример падения нравов… – вставил доктор Маурисиу.) – …и продолжила лечение, только уже без бормашины, сменив сверкающее металлическое кресло на чёрные шёлковые простыни в спальне.

Юный Шику Лоботряс, с широко раскрытыми наивными глазами и дебильной улыбкой на губах, застыл с бутылкой и стаканом в руках, жадно ловя каждое слово. Ари Сантус заключил свою речь фразой, которая показалась ему изысканной:

– Вот так судьба превратила добродетельную, благочестивую и кроткую женщину в героиню трагедии…

– Героиню? Да идите вы с вашей изящной словесностью. Не оправдывайте эту грешницу. Куда катится мир? – Доктор Маурисиу с угрозой воздел руку. – Это результат падения нравов, которое всё больше захватывает наш город: все эти балы, вечера танцев, празднества по любому поводу, поцелуйчики в тёмных кинозалах. Кино учит обманывать мужей, оно разлагает общество.

– Ну, доктор Маурисиу, ни кино, ни балы в этом не виноваты. Задолго до их изобретения жёны уже изменяли мужьям. Начало положила Ева со змием… – засмеялся Жуан Фулженсиу.

Капитан его поддержал. Адвокату чудятся какие-то мифические угрозы. Он, Капитан, тоже не оправдывает замужнюю женщину, забывшую свой долг. Но обвинять из-за этого клуб «Прогресс», кинотеатры… Почему он не обвиняет мужей, которые пренебрегают своими жёнами, обращаются с ними, как со служанками, а драгоценности, духи, дорогие платья, предметы роскоши дарят девкам, проституткам, которых они содержат, мулаткам, для которых они строят дома? И далеко ходить не надо: прямо тут на площади шикарный особняк Глории, которая одевается лучше любой сеньоры, а тратит ли полковник Кориолану столько же на свою жену?