Текст книги "Психопатология обыденной жизни. О сновидении"

Мужчина 24 лет сохранил следующий мысленный образ из пятого года своей жизни. Он сидит в саду летнего дома на стульчике рядом с теткой, которая старается научить его распознавать буквы. Он затрудняется уловить различие между m и n и просит тетку объяснить, чем отличаются эти буквы. Тетка обращает его внимание на то, что у буквы m на одну «палочку» больше, чем у n, что у нее есть третья черточка. Нет как будто ни малейших оснований усомниться в достоверности этого детского воспоминания; но свое значение оно приобрело лишь впоследствии, когда обнаружилось, что оно символически выражает общую любознательность мальчика. В ту пору ему хотелось установить разницу между буквами m и n, а впоследствии он предпринимал попытки выяснить, в чем отличие мальчиков от девочек. Наверно, он охотно согласился бы, чтобы учительницей и здесь оказалась именно тетушка. Еще он узнал, что сходство между случаями действительно имеется, что у мальчиков тоже на одну «часть» больше, чем у девочек. К тому времени, когда он это узнал, у него и пробудилось воспоминание о соответствующем детском вопросе.

Вот другой пример, уже из более позднего детства. Мужчина, серьезно обделенный в своей эротической жизни и переваливший ныне за сорокалетний возраст, был старшим из девяти детей в своей семье. Ко времени, когда родились самые младшие, ему было пятнадцать, однако он уверяет – и твердо стоит на своем, – что ни разу не замечал у матери признаков беременности. В ответ на мой скепсис он погрузился в воспоминания, и вдруг ему предстала картина: в возрасте одиннадцати или двенадцати лет он увидел, как мать торопливо расстегивает юбку перед зеркалом. Далее он добавил, уже сам, без моего побуждения, что она вошла в дом с улицы и явно испытала приступ боли, означавший начало схваток. Расстегивание юбки было прикрывающим воспоминанием этого человека. Далее мы еще не раз столкнемся с примерами такого рода словесных мостков между событиями.

Теперь я хотел бы показать, какой смысл благодаря анализу может получить детское воспоминание, до того не имевшее, казалось бы, никакого значения. Когда я на сорок третьем году жизни начал уделять внимание остаткам воспоминаний моего детства, мне вспомнилась сцена, давно уже (казалось, что с самых ранних лет) проникавшая время от времени в сознание; на основании достаточных признаков я относил ее к исходу третьего года моей жизни. Мне виделось, что я стою перед шкафом (Kasten), чего-то требую и плачу, а мой сводный брат, старше меня на 20 лет, держит дверцу шкафа открытой. Затем вдруг входит моя мать, красивая и стройная, как бы возвращаясь с улицы. Эти слова описывают пластическую сцену, о которой я больше ничего не мог бы сказать при всем желании. Собирался ли мой брат открыть или закрыть шкаф (в первый раз я употребил слово «гардероб» – Schrank), почему я плакал и какое отношение ко всему имело появление матери – обо всем этом приходилось только гадать. Велик был соблазн посчитать, что старший брат чем-нибудь дразнил меня, а мать положила конец моим мучениям. Такие недоразумения в детских воспоминаниях отнюдь не редкость: человек что-то вспоминает, но не может сказать, что здесь главное, и не в состоянии понять, на каком элементе сцены нужно делать психическое ударение. Аналитический разбор вскрыл предо мной совершенно неожиданный смысл видения. Я скучал по матери и начал подозревать, что она заперта в том шкафу, а потому потребовал от брата, чтобы он открыл шкаф. Когда он это сделал, когда я убедился, что матери в шкафу нет, это вызвало у меня слезы. Сей миг закрепился в воспоминании, а сразу за ним случилось появление матери, унявшее мою тревогу (или тоску). Но почему ребенку вздумалось искать пропавшую мать в шкафу? Сны, которые снились мне в ту пору, смутно напоминали о няньке, о которой сохранились и другие воспоминания – например, как она настаивала, чтобы я отдавал ей мелкие деньги, которые получал в подарок; эта подробность может, в свою очередь, притязать на роль воспоминания, прикрывающего нечто позднейшее. Я решил облегчить себе задачу истолкования и расспросить мою мать, уже изрядно постаревшую, насчет этой няньки. Я узнал многое, в том числе что эта сметливая, но нечистая на руку особа совершила у нас в доме большие покражи, пока мать рожала, и по обвинению, выдвинутому моим братом, была предана суду. Это указание прояснило детскую сцену и позволило в ней разобраться. Внезапное исчезновение няньки не оставило меня равнодушным; я обратился к брату с вопросом о том, где она, заметив, должно быть, что в ее исчезновении он сыграл какую-то роль. А он ответил мне уклончиво, забавляясь, как было у него в обыкновении: «Ее заперли» (eingekastelt). Ответ я понял по-детски буквально («зашкафили». – Ред.), но прекратил расспросы, потому что ничего больше добиться не мог. Когда немного времени спустя я хватился матери и не смог ее найти, то заподозрил сводного брата в том, что он сделал с нею то же, что и с нянькой, – и потребовал открыть шкаф. Теперь я понял, почему в передаче этого зрительного воспоминания детства подчеркивалась стройность матери: мне должно было броситься в глаза, что она снова стала худой. Я на два с половиной года старше родившейся тогда сестры, а когда я достиг трехлетнего возраста, прекратилась наша совместная жизнь со сводным братом[52]52
  Всякий, кому интересна умственная жизнь в эти детские годы, без труда догадается о смысле требований, предъявляемых старшему брату. Ребенок, которому не исполнилось и трех, понимал, что недавно родившаяся сестренка росла в теле его матери. Он вовсе не радовался такому пополнению в семье, сильно страдал и терзался мыслями о том, что внутри матери могут зреть и другие младенцы. Гардероб, шкаф – для него это были символические представления материнского чрева. Так что он настоял на открытии шкафа и обратился за помощью к брату, который – это явствует из других материалов – заменил для него отца в качестве соперника. Помимо вполне обоснованного подозрения в том, что это брат «запер» пропавшую няньку, было и опасение по поводу того, что именно он каким-то образом подселил в тело матери новорожденную сестру. Следовательно, разочарование от факта, что в шкафу оказалось пусто, было вызвано поверхностной мотивировкой детского требования. Что же касается более глубоких причин, аффект был попросту неуместным. С другой стороны, радость при виде похудевшей матери возможно понять только с учетом этого более глубинного слоя размышлений. – Примеч. авт.


[Закрыть].

Глава V
Обмолвки

Обычный материал нашей разговорной речи на родном языке представляется огражденным от забывания, однако он довольно часто подвергается другому расстройству, известному под названием обмолвок. Это явление, наблюдаемое у здорового человека, производит впечатление подготовительной ступени для так называемой парафазии, наступающей уже при патологических условиях.

В данном случае я располагаю исключительной возможностью пользоваться более ранней работой (и воздать ей должное): в 1895 г. филолог Мерингер и психиатр К. Майер опубликовали работу под названием «Обмолвки и ошибки в чтении». Точка их зрения сильно отличается от моей собственной. Ибо один из авторов, от имени которого ведется изложение, берется за исследование как языковед, желая найти правила, по которым совершаются обмолвки. Он рассчитывал на основании этих правил утвердить существование «некоего духовного механизма… в котором звуки одного слова, одного предложения и даже отдельные слова связаны и сплетены между собой совершенно особенным образом».

Примеры обмолвок, собранные авторами, объединяются в сугубо описательные категории. Так, мы имеем транспозиции (например, Milo von Venus вместо Venus von Milo – Венеры Милосской); предвосхищения, или антиципации (es warmirauf der Schwest – «меня согревает сестра» вместо auf der Brust so schwer – «тяжело на сердце»); отзвуки, или постпозиции (Ich fordere Sie auf, auf das Wohl unseres Chefs aufzustoßen – «Призываю выпить за здоровье начальника», где aufzustoßen употребляется вместо anzus-toßen – «икать» вместо «выпить за»); контаминации (Er setzt sich auf den Hinterkopf, составленное из Er setzt sich einen Kopf auf и Er stellt sich auf die Hinterbeine – «Он стоит на спине головы», составленное из «Он упрямый» и «Он твердо стоит на ногах»); подстановки (Ich gebe die Präparate in den Briefkasten – «Я положил лекарства в почтовый ящик» вместо Brütkasten – «ящик для бумаг»). К этим главным категориям добавляются также другие, менее существенные или менее важные для наших целей. Для такой схемы безразлично, подвергаются ли перестановке, искажению, слиянию или тому подобным изменениям отдельные звуки, слоги или целые слова задуманной фразы.

Для объяснения наблюдавшихся обмолвок Мерингер вводит понятие различия в психической валентности произносимых звуков. Когда мы иннервируем[53]53
  Здесь: «передаем сигнал через нервные окончания». – Примеч. ред.


[Закрыть] первый звук слова или первое слово фразы, процесс возбуждения обращается уже к следующим звукам и следующим словам, а поскольку эти иннервации совпадают по времени, они могут взаимно влиять и видоизменять одна другую. Возбуждение психически более насыщенного звука предваряет прочие – или, напротив, происходит позже и расстраивает таким образом процесс более слабой валентности. Вопрос сводится лишь к тому, чтобы установить, какие именно звуки являются в том или ином слове наиболее валентными. Мерингер говорит по этому поводу: «Желая узнать, какой из звуков, составляющих слово, обладает наибольшей насыщенностью, достаточно пронаблюдать за собой при отыскивании какого-либо забытого слова, например имени. То, что воскресло в памяти прежде всего, обладало наибольшей насыщенностью – во всяком случае, до забывания… Значит, наибольшая валентность свойственна начальному звуку корневого слога, начальному звуку слова и тем гласным, на которые падает ударение».

Не могу воздержаться здесь от возражения. Независимо от того, принадлежит начальный звук слова к наиболее насыщенным элементам или нет, ни в коем случае нельзя утверждать, что при забывании слов он восстанавливается в сознании первым. Указанное выше правило посему выглядит неприменимым. Когда наблюдаешь самого себя за поисками позабытого имени, довольно часто случается выразить уверенность, что это имя начинается с такой-то буквы. Уверенность эта оказывается ошибочной ничуть не реже, чем обоснованной. Я решился бы даже утверждать, что в большинстве случаев буква указывается неправильно. В нашем примере с Синьорелли в подставных именах исчезли и начальный звук, и существенные слоги; в имени Боттичелли в память вернулась как раз менее существенная часть – elli.

Как мало зависят подставные имена от начальных звуков исчезнувших имен, может показать хотя бы следующий пример.

Как-то раз я тщетно старался вспомнить название той маленькой страны, столицей которой является Монте-Карло. Подставные имена гласили: Пьемонт, Албания, Монтевидео, Колико. Албанию в моем уме быстро сменила Черногория (Монтенегро), а затем мне пришло в голову, что сочетание «-монт» имеется во всех подставных именах, кроме последнего. Так что было довольно легко, начав с имени князя Альбера[54]54
  Имеется в виду Альбер I, одиннадцатый князь Монако (1889–1922). – Примеч. пер.


[Закрыть], отыскать забытое имя – Монако. Что касается «Колико», это слово приблизительно воспроизводит последовательность слогов и ритм забытого слова.

Если допустить, что психический механизм, подобный тому, какой мы показали в случаях забывания имен, играет роль и в случаях обмолвок, это допущение позволит прийти к более глубокому пониманию последнего явления. Расстройство речи, которое проявляется в форме обмолвок, может вызываться прежде всего влиянием другой составной части той же речи: предвосхищающим звуком или отзвуком уже сказанного, а то и иной формулировкой в пределах той же фразы или той же мысли, которую собираешься высказать. Сюда относятся все примеры, заимствованные у Мерингера и Майера. Но расстройство может быть другого рода, сходным с тем процессом, какой наблюдается в случае с именем Синьорелли: оно может обусловливаться влияниями, внешними слову, словосочетанию или предложению, восходить к элементам, которые высказывать не предполагалось и о возбуждении которых узнаешь только по вызванному ими расстройству. Одновременность возбуждения и есть то общее, что объединяет оба вида обмолвок. Различие состоит в источнике возбуждения – находится он внутри либо вне данного предложения или словосочетания. На первый взгляд, различие представляется не столь важным, каким оно оказывается далее, с точки зрения некоторых выводов из симптоматологии данного явления. Но совершенно ясно, что лишь в первом случае имеется надежда на выводы о существовании механизма, связывающего отдельные звуки и слова так, что они взаимно влияют на способ произношения; то есть на выводы, на которые и рассчитывал при изучении обмолвок ученый-языковед. В случаях расстройства, вызванного влияниями извне фразы или словосочетания, необходимо для начала найти расстраивающие элементы, а затем встанет вопрос о том, способен ли механизм этого расстройства также выявить предполагаемые законы образования речи.

Не стану заявлять, будто Мерингер и Майер просмотрели возможность расстройства речи под воздействием «сложных психических влияний», элементами вне данного слова, предложения или словосочетания. Они не могли не заметить, что теория различной психической валентности звуков может, строго говоря, удовлетворительно объяснить лишь случаи нарушения отдельных звуков, будь то предвосхищения или отзвуки. Там же, где расстройство нельзя свести к отдельным звукам, где оно охватывает целые слова, как это бывает при подстановках и контаминациях, авторы без колебаний ищут причину обмолвок вне задуманного словосочетания – и подтверждают свои выводы прекрасными примерами. Приведу следующие фрагменты.

«Р. рассказывает о том, что в глубине души считает Schweinerei (букв. “свинскими, отвратительными, недостойными поступками”). Впрочем, он старается выражаться вежливо и начинает так: “Факты между тем указывают на Vorschwein…”[55]55
  Подразумевалось «факты указывают на притворство» (Vorschein), но вместо последнего слова было употреблено бессмысленное Vorschwein (с корнем «свин-»). – Примеч. ред.


[Закрыть] Мы с Майером присутствовали при этом, и Р. подтвердил, что думал именно о свинстве. То обстоятельство, что слово, о котором он подумал, выдало себя и вдруг прорвалось в речи, вполне объясняется звуковым сходством обоих слов».

«При подстановках, как и при контаминациях, только, пожалуй, в гораздо большей степени, проявляют себя “летучие”, или “блуждающие” словесные образы. Даже будучи за порогом сознания, они находятся достаточно близко для того, чтобы оказывать влияние, – и с легкостью вводятся в употребление благодаря сходству с комплексом, подлежащим высказыванию; тогда они вызывают нарушение порядка слов или как бы врезаются в произносимые фразы. Такие словесные образы чаще всего, как уже отмечалось, представляют собой остатки недавно завершенных словесных процессов (их отзвуки)».

«Сходства могут также вызывать отклонения, когда другое, сходное по облику слово лежит близко к порогу сознания, но не предназначается к произнесению. Так бывает при подстановках. Надеюсь, что при проверке мои правила должны будут подтвердиться. Но для этого необходимо (если наблюдение производится над другим человеком) уяснить себе все то, о чем думал говорящий. Вот поучительный случай. Директор училища Л. сказал в нашем обществе: «Die Frau würde mir Furcht Einlagen» (букв. «Эта дама населяет в меня страх». – Ред.). Я удивился, ибо фраза показалась мне бессмысленной, и позволил себе обратить внимание говорившего на эту ошибку (einlagen вместо einjagen – «вселять, нагонять (страх)»), на что он тотчас ответил: «Да, это произошло, потому что я думал, что был бы не в состоянии (nicht in der Lage), то есть вмешалось созвучие».

«Другой случай. Я спросил Р. фон Ш., как обстоят дела со здоровьем у его больной лошади. Он ответил: «Ja, das draut… dauert vielleicht noch einen Monat» («Сдается мне, она протянет еще месяцок-другой». – Ред.). Откуда взялось слово draut с – r– посредине, было совершенно непонятно, ведь звук – r– из слова dauert не мог оказать такого воздействия. Я прямо спросил об этом фон Ш., и он объяснил, что думал при этом “es ist eine traurige Geschichte” (“это печальная история”. – Ред.). То есть говоривший имел в виду сразу два ответа, и они смешались воедино».

Вполне очевидно, что «блуждающие» словесные образы, лежащие за порогом сознания и не предназначенные к произношению, наряду с требованием осведомляться обо всем, что думал говорящий, относятся к тем факторам, которые близко соответствуют условиям наших анализов. Мы тоже ведем поиски бессознательного материала и движемся тем же путем – с той лишь разницей, что путь от мыслей в сознании опрашиваемого до выявления расстраивающегося элемента оказывается более долгим и пролегает через ряд комплексных ассоциаций.

Остановлюсь подробнее на другом любопытном обстоятельстве, о котором тоже свидетельствуют примеры Мерингера. По мнению самого автора, существует некое сходство какого-либо слова в задуманном предложении со словом, не предполагавшимся к произнесению; тем самым последнее получает возможность путем искажения, смешения, компромисса (контаминации) дойти до сознания субъекта.

jagen (охотиться)

dauert (длится)

Vorschein (притворство)

lagen (населять)

traurig (печальный)

…schwein (…свинство)

В своей книге «Толкование сновидений» (1900) я показал, сколь важную роль играет процесс уплотнения в образовании так называемого явного содержания сна из латентных, скрытых мыслей. Какое-либо сходство между двумя элементами бессознательного материала, будь то вещественное или между словесными представлениями, служит поводом для создания третьего – смешанного или компромиссного – элемента, который в содержании сна выражает сразу оба предыдущих и который ввиду такого происхождения очень часто обладает противоречивыми признаками. Образование подстановок и контаминаций при обмолвках отражает начальную ступень той работы по уплотнению, которую мы наблюдаем во всей полноте при построении сна.

В небольшой статье «Как можно оговориться» (1900), обращенной к широкому кругу читателей, Мерингер отмечает особое практическое значение некоторых случаев обмолвок, а именно тех, при которых какое-либо слово заменяется противоположным ему по смыслу. «Полагаю, до сих пор памятно, как какое-то время назад председатель нижней палаты австрийского парламента открыл заседание словами: “Уважаемое собрание, я вижу, что кворум в наличии, и потому объявляю заседание закрытым”. Общий смех привлек его внимание к этой ошибке, и он поспешил исправиться. В данном случае объяснение, скорее всего, состоит в том, что председателю в глубине души хотелось уже закрыть заседание, от которого он не ожидал ничего хорошего; эта сторонняя мысль, как часто бывает, прорвалась в сознание, пусть частично, и в результате вместо открытия получилось закрытие – прямая противоположность тому, что предполагалось сказать. Впрочем, многочисленные наблюдения убедили меня в том, что противоположные по смыслу слова вообще нередко подставляются одно вместо другого: они тесно сплетены друг с другом в нашем языковом сознании, лежат в непосредственном соседстве и легко произносятся по ошибке».

Нельзя утверждать при этом, что во всех случаях, когда слова подменяются своими противоположностями, столь же легко, как и в примере с председателем парламента, выявить за обмолвкой некое противоречие в сознании говорящего, который на самом деле не одобряет высказываемую мысль. Аналогичный механизм мы обнаружили ранее, анализируя слово aliquis. Там внутреннее противодействие выразилось в забывании слова, а не в замене противоположным по смыслу. Справедливости ради укажем, что слово aliquis не обладает очевидной противоположностью, в отличии от слов «открывать» и «закрывать», а слово «открывать», в силу его общеупотребительности, и вовсе не может быть позабыто.

Если последние примеры Мерингера и Майера показывают, что расстройство речи может происходить как под влиянием антиципаторных звуков и слов той же фразы, предназначаемых к произнесению, так и под воздействием слов, которые находятся за пределами задуманной фразы и иным способом не обнаружили бы себя, то первым, о чем нужно задуматься, будет следующее обстоятельство: возможно ли строго отделить эти виды обмолвок и отличить случаи одного вида от случаев другого? Здесь уместно вспомнить о рассуждениях Вундта[56]56
  В. Вундт – немецкий физиолог и психолог, один из столпов экспериментальной и социальной психологии, а также психологии народов; считал, что сознание, подобно предметам физики или химии, разложимо на опознаваемые составные части. Автор имеет в виду работу «О языке» из 10-томного сочинения «Психология народов». – Примеч. пер.


[Закрыть], который рассматривает среди прочего и обмолвки в своем всестороннем исследовании законов развития языка.

По мнению Вундта, во всех этих явлениях и других, им родственных, всегда имеются определенные психические влияния. «Прежде всего, на них благоприятствующим образом воздействует ничем не стесняемое течение звуковых и словесных ассоциаций, вызванных произносимыми звуками. В качестве отрицательного фактора сюда присоединяется отпадение или ослабление воздействий воли, стесняющей это течение, и внимания, также выступающего здесь в качестве волевой функции. Проявляется ли эта игра ассоциаций в том, что предвосхищается некий звук, или же репродуцируется уже произнесенный, или врезается какой-либо посторонний, но привычный, или в том, наконец, что на произносимые звуки оказывают свое действие совершенно иные слова, находящиеся с ними в ассоциативной связи, – все это обозначает лишь различие в направлении и, конечно, различие в размахе ассоциаций, но не в их общей природе. В ряде случаев затруднительно решить, к какой форме причислить данное расстройство и не лучше ли с большим основанием, следуя принципу наложения причин, считать его следствием совпадения нескольких мотивов».

Я считаю замечания Вундта вполне обоснованными и чрезвычайно поучительными. Возможно, стоит более решительно, чем это делает Вундт, подчеркивать тот факт, что благоприятствующий (беспрепятственное течение ассоциаций) и негативный (ослабление стесняющего внимания) факторы действуют всегда совместно, становясь тем самым лишь различными сторонами одного и того же процесса. С ослаблением стесняющего внимания (или, проще говоря, по причине этого ослабления) приходит в действие беспрепятственное течение ассоциаций.

Среди обмолвок, собранных мною, я почти не нахожу таких, где расстройство речи сводилось бы исключительно к тому, что Вундт называет «действием контакта звуков». Зато почти в каждом случае обнаруживается расстраивающее влияние чего-либо, находящегося вне пределов задуманной речи. Это «что-то» есть либо отдельная мысль, оставшаяся неосознанной, дающая о себе знать посредством обмолвки и способная дойти до сознания нередко лишь после тщательного анализа, – либо более общий психический мотив, направленный против всей речи в целом.

1) Моей дочери, которая кривится, кусая яблоко, я хочу процитировать следующие строки:

 
Der Affe gar possierlich ist,
Zumal wenn er vom Apfel frißt.
 

(«Обезьянка очень забавно морщится, когда кусает яблоко». – Ред.)

Однако я начинаю так: «Der Apfe…» (такого слова не существует). По-видимому, перед нами контаминация, компромисс между словами Affe (обезьяна) и Apfel (яблоко), или же антиципация последующего Apfel. Впрочем, истинное положение дел таково: я уже цитировал эти строки – и не обмолвился. Обмолвка произошла лишь при повторении, а повторить пришлось, потому что моя дочь, занятая чем-то другим, меня не слушала. Само повторение и связанное с ним нетерпение, желание, если угодно, отделаться от этой фразы также нужно включить в число мотивов обмолвки, выступающей в форме процесса уплотнения.

2) Моя дочь говорит: «Ich schreibe der Frau Schresinger» («Я пишу госпоже Шрезингер». – Ред.). Фамилия этой дамы на самом деле Шлезингер. Эта оговорка состоит, быть может, в связи со стремлением облегчить произношение, так как после нескольких звуков «р» трудно произнести «л». Однако я должен прибавить, что эта обмолвка случилась у моей дочери через несколько минут после того, как я сказал «Apfe» вместо «Affe». Обмолвки вообще в высшей степени заразительны, как и забывание имен (эту особенность отметили Мерингер с Майером). Причину этой психической «заразности» я затрудняюсь указать.

3) Пациентка говорит мне в самом начале визита: «Я складываюсь, как Tassenmescher… ой, Taschen-messer» (складной нож. – Ред.). Налицо опять трудности артикуляции (ср. известные скороговорки: «Wiener Weiber Wascherinnen waschen weisse Waesche», «Fischflosse» и др.), и это может быть оправданием оговорки. Когда я указал на ошибку, моя пациентка немедленно ответила: «Это потому, что вы сегодня сказали ernscht (вместо ernst – “серьезно”. – Ред.)». Я и вправду встретил ее фразой, в которой в шутку исказил это слово: «Сегодня мы на самом деле займемся лечением всерьез» (нам предстояло сделать перерыв во встречах из-за грядущих вакаций). На протяжении всего приема пациентка продолжала допускать обмолвки, и я в итоге указал, что она не просто подражает мне, но явно имеет особую причину бессознательно возвращаться к имени «Эрнст»[57]57
  Как выяснилось, она пребывала под бессознательным влиянием мыслей о беременности и предупреждении родов. Словами о складном ноже, которыми сознательно жаловалась мне, она хотела описать положение ребенка в утробе матери. Слово ernst в моем обращении напомнило ей название известной венской фирмы (S. Ernst), которая усиленно рекламировала предохранительные средства против беременности. – Примеч. авт.


[Закрыть].

4) Та же пациентка другой раз допустила такую обмолвку: «Я так простыла, что не могу durch die Ase natmen… ой, Nase atmen» («дышать через нос». – Ред.). Она сама тотчас сообразила, откуда взялась эта ошибка: «Я каждый день сажусь в трамвай на Хазенауэр-гассе, и сегодня утром, когда я ждала трамвая, мне пришло в голову, что, будь я француженкой, я выговаривала бы это название как Asenauer, потому что французы пропускают звук h в начале слова». Далее она сообщила целый ряд воспоминаний о французах, с которыми была знакома, и в результате длинного обходного движения пришла к воспоминанию о том, что четырнадцатилетней девочкой она играла в пьесе «Курмаркец и пикардийка»[58]58
  Пьеса немецкого драматурга Л. Шнайдера. – Примеч. пер.


[Закрыть] роль пикардийки и говорила поэтому на ломаном немецком языке. В тот дом, где она жила, приехал гость из Парижа, и эта случайность вызвала весь ряд воспоминаний. Перестановка звуков была обусловлена вмешательством неосознанной мысли, совершенно не связанной с тем, о чем шла речь.

5) Аналогичен механизм обмолвки у другой пациентки, которой вдруг изменяет память в то время, когда она пересказывала давно забытое воспоминание детства. Она не могла припомнить, за какое место ее схватили в разгар игры. Непосредственно вслед за этим она отправилась к своей подруге и заговорила с той о летнем домике. Ее спросили, где находится ее домик в М., и она ответила: «An der Berglende» вместо Berglehne (“на бедре холма” вместо “на склоне холма”. – Ред.)».

6) Еще одна пациентка, которую я спрашиваю по окончании приема о здоровье ее дяди, отвечает: «Не знаю, я вижу его теперь только in flagrant (букв. “на месте преступления”. – Ред.)». На следующий день она повинилась: «Мне было очень стыдно, что я вам так глупо ответила. Вы наверняка сочли меня совершенно необразованным человеком, постоянно путающим иностранные слова. Я хотела сказать en passant (мимоходом, от случая к случаю. – Ред.)». Тогда мы не знали, откуда она взяла неправильно употребленное иностранное слово, но в ходе приема в тот же день она поведала, что вчерашнее воспоминание было вдохновлено опасением оказаться быть пойманной с поличным. Ошибка прошлого дня тем самым предвосхитила неосознанное воспоминание.

7) Относительно другой пациентки мне пришлось в ходе анализа высказать предположение, что в то время, о котором у нас шел разговор, она стыдилась своей семьи и сделала своему отцу упрек по поводу, еще нам не известному. Она ничего такого не помнила и заявила, что этого вообще не может быть. Однако разговор о семье продолжился, и она сказала следующее: «Одно нужно за ними признать, – это и вправду необычные люди, у них не отнять Geiz (алчности)… то есть Geist (ума. – Ред.)». Именно таков был тот упрек, который она вытеснила из своей памяти. Часто случается, что при обмолвке прорывается мысль, которую человеку хотелось бы подавить (ср. случай Vorschwein у Мерингера). Разница лишь в том, что у Мерингера говоривший желал вытеснить нечто ему известное, а моя пациентка не сознавала подавляемого – или, выражаясь иначе, не знала, что она нечто вытесняет, уж тем более, что конкретно.

8) Следующий пример обмолвки тоже можно проследить до факта сознательного умалчивания. Как-то в Доломитовых Альпах я столкнулся с двумя пожилыми дамами, одетыми для прогулки в горах. Мы проделали вместе часть пути, обсуждая прелести и тяготы горных походов. Одна дама признала, что такое времяпрепровождение доставляет немало неудобств. «Какое уж удовольствие, когда весь день бродишь под палящим солнцем, в мокрой от пота блузке…» Тут она запнулась, явно смутившись, после чего прибавила: «Но когда у тебя есть nach Hose (чулки. – Ред.) и можно переодеться…» Полагаю, тут нет нужды в подробном истолковании. Дама собиралась, думаю, перечислить все предметы своей одежды – блузку, накидку, чулки и т. д. Соображения благопристойности вынудили ее опустить упоминание о последнем предмете, но в следующем предложении умолчание прорвалось и подменило собой правильное выражение nach Hause (дом. – Ред.).

9) «Если хотите купить ковры, идите к Кауфману на Матеус-гассе. Думаю, вы вполне можете сослаться на меня», – сказала мне одна дама. Я повторяю: «Стало быть, к Матеусу… То есть к Кауфману». На первый взгляд, моя оговорка выглядит обычной рассеянностью человека, который думает о чем-то своем. Не стану скрывать, что действительно слегка отвлекся, ибо слова этой дамы обратили мое внимание на обстоятельства, для меня несравненно более важные, чем ковры. В доме на Матеус-гассе проживала моя жена, когда мы еще не поженились. Вход в дом был с другой улицы, и теперь я сообразил, что забыл название этой последней; восстановить его пришлось окольным путем. Имя Матеуса, на котором я остановился, послужило заместителем позабытого названия улицы. Оно больше годилось для этого, чем имя Кауфмана, так как употребляется лишь как имя собственное, в противоположность слову Кауфман (Kaufmann – купец. – Ред.), а позабытая мною улица тоже носила личное имя – была названа в честь Радецкого[59]59
  Имеется в виду австрийский полководец фельдмаршал Й. Радецкий. – Примеч. пер.


[Закрыть].

10) Следующий случай я мог бы отнести к категории «ошибок», которая будет обсуждаться далее (см. главу IX), но я приведу его здесь, поскольку звуковые соотношения, на основе которых произошла подмена слов, выступают в нем особенно наглядно. Пациентка рассказывает мне свой сон: ребенок решил покончить с собой посредством укуса змеи и привел свое намерение в исполнение; она видит, как этот ребенок корчится в судорогах, и так далее. Пациентке предстояло отыскать повод для этого сновидения в событиях дня накануне. Она тотчас же вспомнила, что вчера вечером слушала публичную лекцию об оказании первой помощи при змеином укусе. Если кусают одновременно ребенка и взрослого, то в первую очередь надо позаботиться о ребенке. Еще она вспомнила, какие меры, по словам лектора, надлежит принимать. Многое зависит от того, сказал он, какой породы укусившая змея. Я перебил пациентку и уточнил, не говорил ли лектор о том, что в наших краях очень мало ядовитых змей, и не обозначил ли, каких именно следует опасаться. – «Да, он особо выделил гремучую змею (Klapperschlange)». Я засмеялся, и пациентка догадалась, что сказала что-то не так. Однако она не стала поправлять себя, просто взяла сказанное обратно: «Да, такой ведь у нас нет; он говорил о гадюке. Каким образом пришла мне на ум гремучая змея?» Я заподозрил, что всему виной примешавшиеся мысли, которые скрывались за ее сном. Самоубийство посредством змеиного укуса вряд ли может иметь другой смысл, кроме указания на красавицу Клеопатру. Значительное звуковое сходство обоих слов (Kleopatra и Klapperschlange), совпадение букв kl-, -p- и – r- в одном и том же порядке и повторение той же буквы – а– с падающим на нее ударением было совершенно очевидным. Связь между именами Klapperschlange и Kleopatra выразилась в моментальном ограничении способности к суждению у моей пациентки, благодаря чему утверждение, будто лектор поучал венскую публику защищаться от гремучих змей, не показалось ей странным. Вообще она знает ничуть не хуже меня, что гремучие змеи у нас не водятся. Вполне простительно, к слову, что она потом мысленно перенесла гремучую змею в Египет, ибо мы привыкли валить все неевропейское, экзотическое в одну кучу, и я сам тоже вынужден был на минуту призадуматься, прежде чем сообщить, что гремучая змея встречается только в Новом Свете и Южной Азии.