Текст книги "Психопатология обыденной жизни. О сновидении"

Надеюсь, что читатели не упустят из вида различие в ценности истолкований, для которых попросту нет доказательств, и тех примеров, которые я сам собрал и подверг анализу. Но если я все же в глубине души продолжаю ожидать, что даже простейшие якобы обмолвки возможно объяснить расстраивающим воздействием наполовину вытесненных мыслей, лежащих вне задумываемой связи, то к этому понуждает меня наблюдение Мерингера, заслуживающее самого пристального внимания. Этот автор отмечает тот любопытный факт, что никто обыкновенно не желает признавать своих обмолвок. Встречаются вполне разумные и честные люди, которые обижаются, если им говорят, что они обмолвились. Я не решился бы обобщать столь уверенно, как это делает Мерингер, но тот след аффекта, который остается при обнаружении обмолвки и который, очевидно, вызывает чувства стыда, не лишен значения. Его можно сравнить с тем чувством досады, которое мы испытываем, когда нам не удается вспомнить забытое имя, или с тем удивлением, с каким мы встречаем какое-то сохранившееся у нас в памяти несущественное воспоминание. Этот аффект явственно свидетельствует о том, что в возникновении расстройства ту или иную роль сыграл какой-либо мотив.

При намеренном искажении имен происходящее воспринимается сродни оскорблению, и тем же значением искажение обладает, надо думать, в целом ряде случаев, когда проявляется в форме непреднамеренной обмолвки. Человек, упомянувший, по словам Мерингера и Майера, Freuder вместо Freud – по той причине, что чуть раньше он назвал имя Breuer[78]78
  Имеется в виду Й. Брейер – австрийский психиатр, наставник Фрейда. – Примеч. пер.


[Закрыть], – а в другой раз сослался на метод лечения Freuer-Breud, принадлежал, наверное, к числу моих коллег по профессии, уж точно к тем, кто не особенно был восхищен этим методом[79]79
  Можно заметить также, что аристократы более склонны путать имена врачей, к которым обращаются; отсюда можно заключить, что в глубине души они, несмотря на обычно проявляемую вежливость, относятся к врачам пренебрежительно. Далее процитирую любопытный и содержательный отчет о забывании имен, составленный доктором Эрнестом Джонсом, в ту пору проживавшим в Торонто (1911). «Немногие способны сохранить самообладание, выясняя, что их имена позабылись, в особенности если это случилось с человеком, на чью память они рассчитывали или чьей памяти доверяли. Люди исходят из инстинктивного допущения, что, если мы производим на кого-то сильное впечатление, этот кто-то нас не забудет, ибо воспоминание сделается частью его личности. Точно так же мало что льстит больше, чем обращение по имени со стороны какого-либо великого человека, от которого ничего подобного не ждут. Наполеон среди правителей мира сего изрядно преуспел в этом искусстве. В ходе провальной Французской кампании 1814 г. он выказал поистине удивительную память. Будучи в одном городке под Краонной, он припомнил, что двадцать лет назад встречался с местным мэром Дебюсси на армейской службе; растроганный Дебюсси немедленно поклялся ревностно служить императору. Но нет надежнее способа уязвить кого-либо, чем притвориться, будто забыл имя собеседника; тем самым человек показывает, что мы в его глазах совершенно ничтожны и не заслуживаем даже малейшего уважения. Об этом часто говорится в литературе. Так, в романе Тургенева “Дым” имеется следующий отрывок: “A вас Баден все еще забавляет, мсье… Литвинов? – Ратмиров всегда произносил фамилию Литвинова с запинкой, точно он всякий раз забывал, не тотчас припоминал ее… Этим да еще преувеличенно приподнятою шляпой при поклоне он думал его уязвить”. В романе “Отцы и дети” тот же автор пишет: “Он (губернатор. – Авт.) пригласил Кирсанова и Базарова к себе на бал и через две минуты пригласил их вторично, считая их уже братьями и называя их Кайсаровыми”. Здесь и забывание о сделанном приглашении, и ошибка в именах, и неспособность различать молодых людей – все воплощает пренебрежение. Искажение имени столь же значимо, как и забывание; это всего лишь шаг на пути к полному забвению». – Примеч. авт.


[Закрыть]. В главе об описках я приведу другой случай искажения имен, вряд ли поддающийся иному объяснению.

В этих случаях в качестве расстраивающего фактора проявляет себя критика, которую приходится пропускать, так как в текущее мгновение она не отвечает намерениям говорящего.

Либо же замена одного имени другим, принятие чужого имени, отождествление с кем-либо посредством обмолвки должны выражать одобрение, которое по какой-то причине остается временно невысказанным. Опыт такого рода из школьных дней описан Шандором Ференци:

«Когда я учился в первом классе гимназии, мне впервые в жизни пришлось публично (т. е. перед всем классом) читать стихотворение. Я был хорошо подготовлен, а потому меня смутил взрыв смеха, раздавшийся в самом начале. Учитель впоследствии объяснил, почему я удостоился столь странного приема. Я сказал, что буду читать стихотворение “Издалека”, и это соответствовало истине, но вот автором назвал себя. Поэта же звали Александр (по-венгерски Шандор) Петефи. Подмене имен способствовало то обстоятельство, что мы носили одинаковое имя; но настоящая причина, несомненно, заключалась в том, что в ту пору я тайно отождествлял себя в своих мечтах с прославленным поэтом-героем. Даже в сознательном восприятии мои любовь и восхищение перед ним граничили с идолопоклонством. Весь жалкий комплекс честолюбия, разумеется, тоже скрывался за этой оговоркой».

О подобном же выражении уважения посредством подмены имен сообщил мне один молодой врач. Он робко и благоговейно представился знаменитому Вирхову[80]80
  Немецкий ученый и политик, один из основоположников клеточной теории в биологии и медицине, основоположник теории клеточной патологии в медицине, археолог, антрополог, палеонтолог. – Примеч. пер.


[Закрыть] как «доктор Вирхов». Профессор удивленно повернулся к нему и спросил: «О, ваша фамилия тоже Вирхов?» Уж не знаю, чем этот честолюбивый молодой человек оправдал свою оговорку: то ли полагался на льстивое оправдание, будто ощущал себя таким ничтожным рядом с великим человеком, что его собственное имя попросту не могло не выпасть из памяти; то ли он имел мужество признать, что надеялся когда-нибудь стать таким же великим, как настоящий Вирхов, и потому умолял профессора не относиться к нему пренебрежительно. Одна из этих двух причин – или, может быть, обе сразу – могла смутить молодого человека, когда он представлялся.

По мотивам исключительно личного характера я должен оставить открытым вопрос о том, применимо ли подобное истолкование к следующему случаю. На международном конгрессе в Амстердаме в 1907 г.[81]81
  Имеется в виду Первый международный конгресс психиатров и неврологов. – Примеч. пер.


[Закрыть] моя теория истерии была предметом оживленного обсуждения. В обличительной речи против меня один из моих самых стойких противников неоднократно допускал оговорки, которые выражались в том, что он как бы ставил себя на мое место и говорил от моего имени. Например, он сказал: «Хорошо известно, что мы с Брейером доказали…», явно имея в виду только «Брейер и Фрейд». Имя моего оппонента не имеет ни малейшего сходства с моим собственным. Этот пример, наряду со многими другими случаями, когда оговорка приводит к подмене одного имени другим, может служить напоминанием о том, что подобные обмолвки нередко лишены всякого сходства по звучанию, что они обусловливаются исключительно некими скрытыми факторами.

В других случаях, гораздо более значительных, к обмолвке и даже к замене задуманного слова прямой его противоположностью понуждает самокритика, внутреннее сопротивление собственным словам. В таких случаях с удивлением замечаешь, как измененный таким образом текст какого-либо утверждения опровергает намерение говорящего и как ошибка в речи вскрывает неискренность сказанного[82]82
  При помощи такого рода обмолвки, например, Анценгрубер клеймит в своем «Черве совести» лицемера, домогающегося наследства. – Примеч. авт. Л. Анценгрубер – австрийский драматург. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Обмолвка становится здесь миметическим способом выражения; зачастую она выражает то, чего человек не хотел говорить, и так выдает его истинные побуждения. Например, мужчина в своих отношениях к женщине не питает склонности к так называемым нормальным отношениям; он вмешивается в разговор о девушке, известной своим кокетством (kokett), со словами: «Если бы она связалась со мной, то быстро отказалась бы от своего koettieren». Не подлежит сомнению, что здесь предполагалось другое слово, а именно koitieren (иметь соитие), под влиянием которого и случилась подмена слова kokettieren (флиртовать, кокетничать). Или возьмем следующий случай: «Наш дядя в последние месяцы сильно обижался, что мы перестали его навещать. Поэтому, когда он переселился в новый дом, мы сочли это поводом для давно назревшего визита. Он вроде бы очень обрадовался нам, а на прощание сказал с большим чувством: “Я надеюсь, что отныне буду видеть вас еще реже, чем прежде”».

Когда языковой материал оказывается благоприятным, часто случаются оговорки, которые обладают позитивно сокрушительным эффектом откровения – или же воспринимаются как чрезвычайно забавные шутки. Так обстоит дело в следующем примере, который наблюдал и сообщил доктор Райтлер[83]83
  Австрийский психиатр, которого называли «первым практикующим психоаналитиком Вены» после Фрейда. – Примеч. пер.


[Закрыть].

«Какая прелестная новая шляпка! Полагаю, вы сами ее aufgepatzt (букв. “вымазали” вместо aufgeputzt – “выкроили”. – Ред.)?» – с восхищением спросила одна дама у другой. Иных похвал у нее не нашлось; насмешка и критика – силуэт шляпы (Hutaufputz) был, по ее мнению, «провальным» (patzerei) – слишком недвусмысленно выразились в недружелюбной оговорке для того, чтобы любые дальнейшие светские фразы звучали убедительно.

Критика, содержащаяся в следующем примере, видится более мягкой, но все равно кажется вполне прямой.

«Дама, которая навещала свою знакомую, сильно утомилась от многословных бесед и стала проявлять нетерпение. Когда ей наконец удалось вырваться и она собралась уйти, ее задержал новый поток слов от собеседницы: та вышла в переднюю и заставила гостью остановиться буквально на пороге. В конце концов дама прервала хозяйку вопросом: “Вы дома в передней (Vorzimmer)?” Изумленное лицо хозяйки подсказало, что дама допустила оговорку. Устав от долгого стояния в передней, она намеревалась оборвать разговор вопросом: “Вы дома по утрам (Vormittag)?”; эта обмолвка выдала ее досаду на очередную задержку».

Свидетелем следующего случая был доктор Макс Граф[84]84
  Австрийский врач, писатель, отец «маленького Ганса» – героя работы Фрейда «Анализ фобии пятилетнего мальчика». – Примеч. пер.


[Закрыть]; здесь нам напоминают, как полезно следить за собой.

На общем собрании «Конкордии» – общества журналистов – один молодой человек, находившийся в затруднительном положении, произнес вспыльчивую речь и в пылу выступления употребил слово Vorschussmitglieder (одалживающие члены) вместо Vorstandmitglieder (официальные представители) или Ausschussmitglieder (члены комитета). Последние и вправду могут распределять ссуды, а этот молодой человек притязал на денежное воспомоществование.

На примере слова Vorschwein мы видели, что обмолвки случаются, когда предпринимаются усилия подавить некие оскорбительные намеки. Тем самым люди выражают свои истинные чувства.

Некий фотограф, принявший решение воздерживаться от зоологических обозначений в общении с нерадивыми работниками, обратился к помощнику, который пытался опустошить большую тарелку, полную до краев, и при этом, естественно, пролил половину содержимого на пол, – со следующими словами: «Приятель, сначала schöpsen Sie (букв. “отовчи”, Schöp – овцы; вместо schöfsen – “отлей”. – Ред.) хотя бы немного!» А вскоре после этого, упрекая помощницу, чуть не уронившую по небрежности дюжину ценных пластинок, он воскликнул: «Да почему же вы такая hornverbrannt (букв. “рогатая”, вместо hirnverbrannt – “глупая”. – Ред.)?»

Следующий пример показывает, как оговорка заставляет человека выдать себя. Ряд подробностей вынуждает меня целиком привести отрывок из текста Брилла[85]85
  А. Брилл – американский психиатр, ученик Фрейда, основоположник психоанализа в США. – Примеч. пер.


[Закрыть] (Zentralblatt für Psychoanalyse, bd. II).

«Однажды вечером я пошел прогуляться с доктором Фринком, и мы обсуждали кое-какие дела Нью-йоркского психоаналитического общества. Мы встретили коллегу, доктора Р., которого я не видел много лет и о личной жизни которого ничего не знал. Встреча нас обоих порадовала, и по моему приглашению он пошел с нами в кафе, где мы провели два часа в оживленной беседе. Казалось, он кое-что знал обо мне, так как после обычных приветствий спросил о моем маленьком ребенке и сказал, что время от времени слышал обо мне от нашего общего друга и интересовался моей работой с тех пор, как прочел о ней в медицинской прессе. На мой вопрос, женат ли он, он ответил отрицательно и добавил: “Зачем такому человеку, как я, жениться?”

На выходе из кафе он вдруг повернулся ко мне и сказал: “Хотел бы я знать, как бы вы поступили в таком случае: есть одна медсестра, она выступает соответчицей в деле о разводе. Жена подала в суд на мужа и назвала ее соучастницей, а муж добился развода”. Я прервал рассказ и уточнил: “Вы имеете в виду, что она получила развод?” Р. тут же поправился: “Да, конечно, она получила развод”, после чего продолжил повествование об участи медсестры вследствие бракоразводного процесса и разразившегося скандала: мол, она пристрастилась к спиртному, стала очень нервной, и прочее. Он попросил моего совета насчет того, как теперь с нею обращаться.

Исправив его обмолвку, я тут же попросил объяснить, откуда та взялась, но получил обычный ответ: дескать, разве человек не вправе случайно оговориться? За этой ошибкой ничего не стоит, и так далее. Я возразил, что у каждой речевой ошибки имеется причина, и что, не скажи Р. раньше, что не женат, я бы, пожалуй, счел, что он сам является героем своего рассказа; в этом случае оговорку можно было бы объяснить желанием получить развод, чтобы не пришлось (по нашим законам о браке) платить алименты и чтобы он мог снова жениться в штате Нью-Йорк. Р. категорически опроверг мое предположение, но его преувеличенная эмоциональная реакция – он выказывал явные признаки возбуждения и громко смеялся – только усилила мои подозрения. На мой призыв сказать правду в интересах науки он ответил: “Если вы не хотите, чтобы я лгал, то поверьте, что я никогда не был женат; следовательно, ваша психоаналитическая интерпретация совершенно ошибочна”. Потом добавил, что человек, обращающий внимание на каждую мелочь, определенно опасен для общества. А затем вдруг вспомнил, что у него назначена еще одна встреча, и ушел от нас.

Мы с доктором Фринком были убеждены в том, что мое истолкование оговорки Р. правильно, и я решил подтвердить или опровергнуть эту догадку дальнейшим расследованием. Несколько дней спустя я навестил соседа, старого друга доктора Р., который смог во всех подробностях подтвердить мое объяснение. Бракоразводный процесс состоялся несколькими неделями ранее, и медсестру привлекли как соучастницу. Сегодня доктор Р. целиком разделяет фрейдовский принцип истолкования».

Предательство самого себя столь же очевидно и в следующем случае, о котором сообщает Отто Ранк.

«Отец, лишенный всяких патриотических чувств и желавший воспитать своих детей так, чтобы они тоже были свободны от того, что он считал излишним, критиковал своих сыновей за участие в патриотической демонстрации; когда те заявили, что их дядя также принимал в ней участие, отец ответил: “Это единственный человек, которому вы не должны подражать. Он идиот”. Изумленные взгляды сыновей заставили его спохватиться и прибавить извиняющимся тоном: “Конечно, я хотел сказать “патриот”».

Вот еще оговорка, в которой собеседник усмотрел предательство самого себя. О ней сообщает Штерке, который сопроводил рассказ соответствующим комментарием, пусть тот касается обстоятельств события в целом.

«Женщина-дантист пообещала своей сестре, что проверит, есть ли какая-то связь (Kontakt) между двумя ее коренными зубами. То есть она хотела убедиться, что боковые поверхности зубов соприкасаются друг с другом и между ними не застрянут остатки пищи. Сестра долго ждала, а потом посетовала, что ей до сих пор не назначено осмотра, и в шутку сказала: “Наверное, она сейчас лечит коллегу, а сестра обречена ждать”. Когда осмотр все-таки состоялся, в одном из зубов обнаружилась небольшая полость; сестра-дантист тогда заметила: “Вот уж не думала, что все настолько плохо; я-то считала, что у тебя просто не хватает Kontant (наличных)… Ой, Kontakt”. “Понимаешь? – со смехом воскликнула вторая женщина. – Твоя жадность – единственная причина, по которой ты заставила меня ждать гораздо дольше, чем ждут платные пациенты!”»

(Разумеется, я не должен вставлять сюда собственные ассоциации или делать какие-либо выводы, но укажу, что, когда я услышал об этой оговорке, мне тотчас же пришло в голову, что эти две приятные и одаренные дамы не замужем – мало того, почти не общаются с молодыми людьми; я спросил себя, станут ли они чаще встречаться с противоположным полом, если у них будет больше денег.) (См. работу Штерке 1916 г.)

В следующем примере, приведенном Рейком (1915), оговорка тоже равносильна предательству себя.

«Одна девушка должна была обручиться с молодым человеком, который был ей безразличен. Чтобы сблизить двух молодых людей, их родители устроили встречу, на которой присутствовали обе стороны намечаемого брака. Девушка постаралась не выдать жениху своего отвращения, хотя он вел себя крайне напористо. Но когда мать спросила у нее, нравится ли ей этот молодой человек, она вежливо ответила: “Неплох. Он liebenswidrig (букв. «противный», вместо liebenswuerdig – «приятный»)!”».

Не менее показательна следующая история, которую Ранк (1913) характеризует как «остроумную оговорку».

«Замужняя женщина, которая любила слушать анекдоты и которая, по слухам, была не против внебрачных связей, если они подкреплялись соответствующими подарками, услышала от молодого человека, питавшего виды на ее благосклонность, следующую проверенную временем историю. Один из двух деловых друзей пытался заручиться вниманием слегка чопорной жены своего партнера. В конце концов та согласилась ему уступить в обмен на подарок в тысячу гульденов. Поэтому, когда ее муж собрался в путь, партнер занял у него тысячу гульденов и пообещал вернуть их его жене на следующий день. Он, конечно, заплатил женщине эту сумму, подразумевая, что вручает ей награду за доставленную радость; а она решила, что ее вывели на чистую воду, когда муж по возвращении потребовал с нее тысячу гульденов. Так к оскорблению прибавилась обида. Стоило молодому человеку дойти до того места в своем рассказе, когда соблазнитель говорит: “Я верну деньги твоей жене завтра”, его прервали крайне показательным замечанием: “Простите, разве вы уже не заплатили – я имею в виду, уже не рассказывали этого?” Едва ли дама могла яснее обозначить, не выражая желание в словах, свою готовность отдаться кавалеру на тех же условиях».

Хороший пример такого рода самопредательства без серьезных последствий приводит Тауск[86]86
  Австрийский юрист, писатель и психоаналитик; см. библиографию. – Примеч. пер.


[Закрыть] (1917) в статье «Вера наших отцов». «Поскольку моя невеста была христианкой, – рассказывал господин А., – и не желала принимать иудейскую веру, мне самому пришлось перейти из иудаизма в христианство, чтобы мы могли пожениться. Я сменил веру не без некоторого внутреннего сопротивления, но понимал, что все оправдывается целью, стоящей за решением, тем более что отказывался я лишь от внешней приверженности иудаизму, а не от религиозных убеждений (которых у меня никогда не было). Несмотря на это, в дальнейшем я продолжал выставлять себя иудеем, и мало кто из моих знакомых знал, что я был крещен. От этого брака родилось двое сыновей, которые получили христианское крещение. Когда мальчики достаточно подросли, им рассказали об их еврейском происхождении, чтобы они не попали под влияние антисемитских взглядов в своей школе и не восстали против отца по столь нелепой причине. Несколько лет назад мы с детьми, которые тогда учились в начальной школе, остановились в учительской семье на летнем курорте в Д. Однажды, когда мы сидели за чаем с нашими дружелюбными хозяевами, хозяйка дома, которая не подозревала о еврейском происхождении гостей, допустила несколько довольно резких нападок на евреев. Следовало бы смело опровергнуть эти нападки, дабы явить сыновьям образчик “мужества в своих убеждениях”, но я опасался малоприятного спора, который вполне мог начаться за моим признанием. Кроме того, меня беспокоила угроза лишиться этого, в целом хорошего жилья и тем самым испортить себе и своим детям и без того короткий отдых, если поведение наших хозяев изменится вследствие нашего истинного происхождения. Впрочем, поскольку у меня были основания ожидать, что мои сыновья со своей откровенностью и наивностью невольно раскроют правду, если разговор продолжится в том же духе, я попытался заставить их покинуть дом и пойти в сад. Я сказал: “Ступайте в сад, Juden (евреи)”, но быстро поправился: “Jungen” (молодые люди). В общем, получилось, что “мужество побед” выразилось через оговорку. Остальные за столом, собственно, не сделали из моей обмолвки никаких выводов, совсем не придали ей значения; но я усвоил урок – “вера наших отцов” не может быть безнаказанно отвергнута, если ты сам сын и у тебя есть собственные сыновья».

Зато результат следующей оговорки, о которой я бы не упомянул, не запиши ее сам судья в ходе судебного разбирательства, был куда печальнее.

Солдат, обвиненный в краже со взломом, заявил на суде: «До сих пор меня еще не уволили из Diebs-stellung (букв. “с воровской службы”, вместо Dienst stellung – “армейской службы”. – Ред.); так что я все еще служу».

Оговорки забавляют и смешат в ходе психоаналитической работы, когда они служат для врача источником сведений, крайне полезных при спорах с пациентом. Однажды мне пришлось толковать сон пациента, в котором присутствовало имя «Яунер». Сновидец знал человека с таким именем, но невозможно было установить причину его появления в сновидении; я в итоге отважился предположить, что это может быть просто-напросто скрытое обвинение, ибо фамилия по звучанию схожа со словом Gauner (мошенник). Мой пациент поспешно и твердо стал возражать, но при этом допустил оговорку, которая подтвердила мою догадку: он перепутал те же звуки – «По-моему, это слишком jewagt (бессмысленное слово, вместо gewagt – «надуманно”. – Ред.)». Когда я обратил его внимание на эту обмолвку, он признал мое толкование.

Если одна из сторон, вовлеченных в ожесточенный спор, допускает оговорку, которая меняет смысл того, что предполагалось высказать, эта оговорка мгновенно ставит данную сторону в невыгодное положение по отношению к оппоненту, ибо тот, как показывает практика, редко упускает возможность использовать полученную выгоду.

Отсюда становится ясно, что люди подвергают оговорки и прочие ошибки тем же самым толкованиям, какие я выдвигаю в этой книге, даже не соглашаясь в теории с выдвинутой мною точкой зрения, – и даже если они не склонны, применительно к самим себе, отказаться от удобств, проистекающих из терпимости к ошибкам. Насмешки над обмолвками, почти наверняка возможные со стороны, можно рассматривать как доказательства того, что не существует общепринятого согласия в отношении этих речевых ошибок, якобы лишенных психологического значения. Не кто иной как канцлер Германской империи князь фон Бюлов высказывался на сей счет, пытаясь спасти положение, когда его речь в защиту императора (в ноябре 1907 г.) приобрела противоположный смысл из-за оговорки. Он тогда заявил: «Что касается настоящего, что касается новой эпохи императора Вильгельма Второго, то могу лишь повторить сказанное год назад, а именно, что было бы несправедливо и неверно рассуждать о кружке ответственных советников вокруг нашего императора. (Громкие крики: “Безответственных!”). Простите, безответственных советников. Приношу извинения за этот lapsus linguae». (Смех в зале.)

В данном случае из-за накопления негатива высказывание князя фон Бюлова прозвучало довольно неопределенно: сочувствие к выступающему и понимание его непростого положения помешали использовать эту оговорку против него в дальнейшем. Год спустя другому оратору в том же месте повезло куда меньше. Он ратовал за демонстрацию в безоговорочную (rückhaltlos) поддержку императора, но допустил при этом скверную оговорку, показав, что в груди лоялиста таятся и другие чувства. «Господин Латтман (Германская национальная партия): По вопросу об обращении наша позиция опирается на текущие законы, одобренные рейхстагом. Как утверждается, рейхстаг имеет право подать такое прошение к императору. Мы верим, что объединенные мысли и чувства немецкого народа направлены на достижение общей цели, и если мы можем облечь демонстрацию в форму, полностью учитывающую пожелания императора, тогда надлежит сделать это бесхребетно» (rückgratlos). Громкий смех не стихал несколько минут. Оратор поправился: «Господа, я должен был сказать не rückgratlos, а rückhaltlos. В это трудное время даже наш император принимает волеизъявление народа – истинное и безоговорочное – таким, каким мы хотели бы это видеть».

(Социал-демократическая) газета «Форвертс» за 12 ноября 1908 г. не упустила случая указать на психологическое значение этой оговорки: «Должно быть, никогда еще ни в одном парламенте депутат столь открыто не характеризовал свою позицию и позицию парламентского большинства в отношении императора, как это сделал антисемит Латтман, когда, выступая с торжественным заявлением во второй день дебатов, он случайно признался, что хотел бы заодно с друзьями бесхребетно донести свое мнение до императора. Громкий смех со всех сторон заглушил оставшиеся слова этого несчастного, который все-таки счел нужным привести жалкое оправдание – мол, он намеревался сказать “безоговорочно”».

Добавлю сюда еще один случай, когда оговорка приобрела прямо-таки сверхъестественное сходство с пророчеством. В начале 1923 г. в финансовом мире случился большой переполох: очень молодой банкир Х. – быть может, один из самых молодых нуворишей в городе В., уж точно самый богатый и молодой из них – завладел после непродолжительной борьбы большинством акций одного банка; после этого состоялось примечательное общее собрание акционеров, на котором старые директора банка, финансисты прежнего типа, не были переизбраны на свои должности, а вот молодой X. стал президентом. В прощальной речи управляющий директор Ю. похвалил старого президента, который не был переизбран, и некоторые слушатели обратили внимание на досадную оговорку, которая повторялась снова и снова. Ю. постоянно называл старого президента dahinscheidend (почившим) вместо ausscheidend (уходящий). Очень скоро старый президент, которого не переизбрали, умер – через несколько дней после собрания. Ему было уже за восемьдесят. (Сообщение Шторфера.)

Хорошим примером обмолвки, которая не столько разоблачает говорящего, сколько позволяет слушателю составить представление о происходящем, мы находим в шиллеровском «Валленштейне» (пьеса «Пикколомини», действие I, явл. 5). Ясно видно, что драматург, обратившийся к этому приему, был знаком с механизмом и смыслом обмолвок. Макс Пикколомини в предыдущей сцене горячо выступал в защиту герцога Валленштейна и восторженно восхвалял блага мира, что раскрылись перед ним, когда он сопровождал дочь Валленштейна в лагерь. Он оставляет своего отца Октавио и посланника двора Квестенберга в полном недоумении. Затем действие продолжается так:

Квестенберг. О горе нам! Вот до чего дошло!

Друг, неужели в этом заблуждении

Дадим ему уйти, не позовем

Сейчас назад, и здесь же не откроем

Ему глаза?

Октавио. Мне он открыл глаза.

И то, что я увидел, – не отрадно.

Квестенберг. Что же это, друг?

Октавио. Будь проклята поездка.

Квестенберг. Как? Почему?

Октавио. Идемте! Должен я

Немедленно ход злополучный дела

Сам проследить, увидеть сам…

Идем!

Квестенберг. Зачем? Куда? Да объясните!

Октавио (забывшись). К ней!

Квестенберг. К ней?

Октавио (спохватившись). К герцогу! Идем[87]87
  Перевод А. К. Толстого. – Примеч. ред.


[Закрыть].

Эта маленькая обмолвка («к ней» вместо «к нему») должна показать нам, что отец прозревает подлинную причину того, почему сын встал на сторону герцога, а придворный жалуется, что «он говорит сплошь загадками».

Еще пример драматургического использования обмолвок был обнаружен Отто Ранком у Шекспира. Привожу описание Ранка (1910):

«Обмолвка имеет место в шекспировском “Венецианском купце” (3-й акт, сцена 2), с драматической точки зрения она чрезвычайно тонко мотивирована и блестяще использована технически. Подобно оговорке в “Валленштейне”, на которую обратил внимание Фрейд, она показывает, что драматурги ясно понимают механизм и значение такого рода ошибок и предполагают наличие такого же понимания у зрительской аудитории. Порция, которая по воле отца была вынуждена выбирать мужа по жребию, до сих пор счастливо избегала всех своих непрошеных женихов. Найдя наконец в лице Бассанио того, кто ей понравился, она обоснованно опасается, что и он совершит неправильный выбор. Ей очень хотелось бы сказать ему, что он может не сомневаться в ее любви, но сделать это мешает клятва. В этом внутреннем конфликте поэт заставляет ее поведать жениху, которому она благоволит:

 
Помедлите, день-два хоть подождите
Вы рисковать; ведь если ошибетесь —
Я потеряю вас; так потерпите.
Мне что-то говорит (хоть не любовь),
Что не хочу терять вас…
Я б вас научила,
Как выбрать… Но тогда нарушу клятву.
Нет, ни за что! Итак, возможен промах.
Тогда жалеть я буду, что греха
Не совершила! О, проклятье взорам,
Меня околдовавшим, разделившим!
Две половины у меня: одна
Вся вам принадлежит; другая – вам…
Мне – я сказать хотела; значит, вам же, —
Так ваше все![88]88
  Перевод Т. Щепкиной-Куперник. – Примеч. ред.


[Закрыть]
 

Она желает дать ему тончайший намек, потому что ей в действительности следовало бы прятать от него свои чувства, а именно тот факт, что еще до его выбора она сама влюбилась в него безоглядно. Обо всем этом поэт с удивительной психологической чуткостью заставляет нас догадываться по оговорке; и с помощью этого художественного приема ему удается облегчить как невыносимую неуверенность возлюбленного, так и ожидание сочувствующей аудитории по поводу исхода его действий».

Ввиду того интереса, который придается нашей теории об оговорках благодаря поддержке ее со стороны великих писателей, я считаю себя вправе сослаться на третий такой случай, о котором сообщил Эрнест Джонс (1911):

«В недавно опубликованной статье Отто Ранк обратил наше внимание на показательный пример того, как Шекспир заставил одну из своих героинь, Порцию, сделать оговорку, которая раскрыла ее тайные мысли внимательному зрителю. Я, со своей стороны, отыскал аналогичный пример из “Эгоиста”, шедевра величайшего английского романиста Джорджа Мередита. Сюжет романа вкратце таков: сэр Уилоби Паттем, аристократ, которым восхищаются окружающие, обручается с мисс Констанцией Дарем. Она обнаруживает в нареченном эгоизм, умело скрываемый от мира, и, чтобы избежать брака, сбегает с капитаном Оксфордом. Несколько лет спустя Паттем обручается с мисс Кларой Миддлтон, и бо`льшая часть книги посвящена подробному описанию конфликта, который возникает в ее сознании, когда и ей становится заметен эгоизм жениха. Внешние обстоятельства и собственное представление о чести принуждают ее к клятве верности, хотя жених становится все более и более ей неприятен. Она частично доверяет его двоюродному брату и секретарю Вернону Уитфорду, человеку, за которого она в конечном счете и выходит замуж; но на верности Паттему это никак не сказывается.

В монологе о своем горе Клара говорит так: “О, если бы нашелся человек благородной души, который, узнав меня со всеми моими недостатками, все же удостоил бы меня своей помощи! Если б кто-нибудь вызволил меня из этой тюрьмы со стенами из шипов и терний! Самой мне из нее не вырваться. Я малодушна и потому взываю о помощи. Если б меня кто-нибудь хоть пальцем поманил, я бы тотчас вся преобразилась. Исцарапанная в кровь, под улюлюканье толпы, я бы кинулась к другу!.. Повстречала же Констанция солдата! Может быть, она молила о нем Бога и молитва ее была услышана? Она поступила дурно, пусть! Но как я люблю ее за этот поступок! Его зовут Гарри Оксфорд… Она не колебалась, не выжидала, а перерубила цепь и потом скрепила этот шаг, соединившись с любимым. Мужественная девушка, что-то ты думаешь обо мне? Но ведь у меня нет никакого Гарри Уитфорда, я одна, одна…” Тут она вдруг вздрогнула, как от удара, и лицо ее залилось ярким румянцем: до ее сознания дошло, что она мысленно оговорилась и вместо имени Оксфорда подставила другое![89]89
  Здесь и далее перевод Т. Литвиновой. – Примеч. ред.


[Закрыть]

Тот факт, что имена обоих мужчин оканчиваются на “форд”, очевидно, облегчает соединение образов, и многие считают его достаточной причиной, но подлинный основной мотив ясно указан автором. В другом отрывке происходит такое же смешение, за чем следуют спонтанное колебание и внезапная смена субъекта, знакомые нам по психоанализу и ассоциативным экспериментам Юнга, когда затрагивается некий полусознательный комплекс. Сэр Уилоби покровительственно говорит об Уитфорде: “Ложная тревога! Старина Вернон не способен на столь решительный шаг”. Клара отвечает: “Но если мистер Оксфорд… Уитфорд… Ах, ваши лебеди плывут сюда! Смотрите, какой у них негодующий вид! Как они красивы! Я хотела сказать – быть может, мужчина, когда он видит, что женщина явно отдает предпочтение другому, чувствует себя обескураженным?” Сэр Уилоби замирает от “внезапно осенившей его догадки”.