Текст книги "Признать невиновного виновным. Записки идеалистки"

– Точно я вам сказать не могу. Наверное, это произошло в последней трети или четверти процесса. Изначально я был другого мнения. Я был, что называется, в протестной категории. А потом постепенно сдался. На самом деле, мы с вами говорили про адвокатов, про прокуроров, про судью, но совсем ничего не сказали о свидетелях. А они, между прочим, были важнейшей частью процесса. Они предоставляли основную информацию, и это было важным. Когда нам читали документы, показывали бумаги, это, безусловно, на нас влияло. Но смысл написанного в документах не всегда однозначен. Его можно понять по-разному. Совсем другое, когда слушаешь и видишь живого человека. Не раз бывало так, что свидетели, вызванные обвинением, работали в пользу защиты. Лучше, чем сами адвокаты. И это для меня было удивительно.

– Разве это не говорит о том, что подсудимый – невиновен?

Механик улыбнулся:

– Не все свидетели были столь «противоречивы». Таких была всего парочка. Может быть, это тоже своего рода театр. Я не хочу пускаться в догадки. Это слишком сложно.

– И все-таки: какое впечатление на вас произвел подсудимый?

– Он показался мне вполне искренним. Но, тем не менее, человеком, совершившим деяние.

– Валерий Иосифович, мне что-то не верится, что вы не сожалеете о своем решении.

Уже задав этот провокационный вопрос, я поняла, что допустила большую ошибку. Валерия Иосифовича Механика как будто подменили. Куда девались его обходительность, галантность и вежливость? Он отставил чашку с чаем, снял очки. Мне даже показалось, что у него заходили желваки. Похоже, последний вопрос вызвал у математика почти ярость. Правда, он быстро взял себя в руки и ответил:

– Вообще-то, прежде чем голосовать, я имею привычку думать. Сожалею о судьбе человека. Безусловно. Это гуманитарная сторона дела. Но решение есть решение. И я к нему пришел по совокупности своего жизненного опыта и того, что я услышал.

Я понимала, что с минуту на минуту хозяин укажет мне на дверь, но все-таки решила уточнить:

– Значит, это было продуманным решением?

Механик, за минуту до этого, казавшийся раздраженным, внезапно успокоился, как будто что-то решил для себя, и устало ответил:

– Решение было обдуманным. Но я ведь уже говорил вам, что изначально оно было другим.

Потом он в очередной раз снял очки, посмотрел на меня и как то жалобно спросил:

– Барышня, зачем вы меня мучаете? Я ведь больше вам ничего не скажу. И так уже, сам не знаю почему, сказал больше, чем мог. Давайте закругляться.

Валерий Иосифович не понимал, почему он «купился» на эту социологиню. Зачем согласился с ней говорить? Зачем пустил ее к себе в квартиру? Наверное, чувство вины. С кем-то хотелось поговорить об этом деле. Вроде как очиститься. Ведь все равно уже ничего нельзя изменить…

– Давайте вернемся к вопросам, – наконец сказал Механик и вздрогнул. То же самое несколько раз повторял в совещательной комнате Роман Брюн, когда они обсуждали вердикт.

Мне стало его жаль. Я собрала чашки, поставила их в раковину и собралась уходить.

– У меня к вам последний вопрос. Он совсем безобидный. Как вас вызвали для участия в процессе?

– Мне позвонили и спросили: получил ли я открытку? Сказали, что я должен прийти на отбор присяжных с паспортом. Открытка пришла позже, когда меня уже выбрали. Во время отбора я пытался взять самоотвод. Несколько раз я объяснял, что 26 апреля мне надо уезжать в командировку. Но они уверяли меня, что это не причина для отказа.

Я не удержалась от оценки:

– Такое впечатление, что в суде за вас уцепились…

Мы уже стояли в коридоре. Я скинула домашние тапочки и собиралась надеть туфли. Механик снял с вешалку мою куртку и галантно подал ее мне.

– Многие отказывались участвовать, – объяснил он. – Я тоже не хотел, что называется, по бытовым причинам. Но потом понял, что это мой гражданский долг.

Это было сказано очень проникновенно и даже с пафосом.

Я спросила:

– Получается, что вы свой долг выполнили?

Механик так же серьезно продолжал отвечать, хотя уже повернулся ко мне спиной и открывал замок:

– Да, выполнил. Только на этот раз долг этот был неприятным. Как, если бы я побывал в горячей точке.

Когда мы вышли из квартиры, я протянула ему руку для прощания и задала самый последний вопрос, который не давал мне покоя все это время:

– Среди вопросов, на которые отвечали присяжные, был вопрос о снисхождении. Известно, что четверо высказались за снисхождение. Кто они?

Механик улыбнулся. Пожал мне руку и ответил:

– Это тайна совещательной комнаты. Поэтому я ничего не могу вам сказать. Не хочу быть ни хуже, ни лучше других. Простите.

Это была его последняя фраза. Чувствовалось, что он мечтает, чтобы я поскорее ушла. Он вызвал лифт. Но не стал дожидаться, пока он приедет. В квартире раздался телефонный звонок. Механик махнул рукой, закрыл дверь и побежал к спасительному телефону.

По дороге домой меня не покидало ощущение недосказанности. В отличие от Александра Дружинина, Валерий Механик не вызвал у меня чувства брезгливости. Напротив, мне было его жаль. А ведь он тоже был одним из двенадцати.

«Такое ощущение, что он сожалеет об этом вердикте, но не решается признаться в этом даже самому себе. Наверное, он был одним из тех четырех, что проголосовали за снисхождение. Но почему все-таки он посчитал Летучего виновным?»

Глава девятнадцатая. Настоящий шпион

Аня позвонила как всегда неожиданно. На этот раз ее голос звенел от радости.

– Родион его нашел. Он в списке присяжных для окружного военного суда. Это невероятно. Это очень большая удача для нас.

Из ее слов я ничего не могла понять. Кого нашел Родион? При чем тут список окружного военного суда?

– Ты ничего не понимаешь! Роман Брюн, который был в коллегии присяжных и осудил Летучего, значится в списке кандидатов в присяжные для окружного военного суда. По закону, он не имел права входить в коллегию присяжных по нашему делу. Это маленькая надежда на то, что приговор могут отменить в Верховном суде.

Аня чуть-чуть успокоилась и постепенно объяснила мне, что произошло.

Оказалось, что адвокат Родион Гаврилов пошел в библиотеку, чтобы найти там список присяжных для городского суда. Ему на глаза попался другой список. Для окружного суда. И в нем-то он и увидел знакомую фамилию.

Дальше события развивались достаточно интересно. Адвокаты Летучего написали жалобу в Верховный суд. Как и подозревала Аня, судьи Верховного суда закрыли глаза на явные нарушения закона. И утвердили приговор.

Борис Емельянов был в ярости. «Как они могли? Есть ли вообще правосудие в этой стране?» – возмущенно восклицал он в присущей ему театральной манере. Толпа журналистов, собравшаяся на крыльце Верховного суда, внимала ему, ожидая грозных и сенсационных заявлений. И он сделал по крайней мере одно такое заявление.

– Коллегия присяжных вынесла неправосудный вердикт. Но это еще не все. Мы уже говорили, что присяжным были заданы неправильные вопросы, и их ответ был предсказуем. Но самое возмутительное, о чем мы узнали совсем недавно: коллегия присяжных, вынесшая обвинительный вердикт ученому Алексею Летучему, была нелигитимной. В нее включили человека, который не имел права принимать участие в этом судебном процессе. Его имя – Роман Брюн. Мы нашли это имя в списке присяжных для окружного военного суда. Он должен был принимать участие в судебных процессах в этом суде, а его включили в коллегию присяжных по нашему делу в городском суде. Мы говорили об этом сейчас на кассации. Но нас никто не хотел слушать.

Адвокат Борис Емельянов даже не предполагал, что выпустил джинна из бутылки. Публично назвав фамилию присяжного Романа Брюна, он оказал своему подзащитному большую услугу. Журналисты нескольких газет процитировали слова адвоката. А через пару дней в бюро «Емельянов и партнеры» раздался неожиданный звонок.

– Знаешь, такое впечатление, что Родиону просто Бог помог. – Аня в мельчайших подробностях рассказала мне о том, что произошло дальше. – Как он наткнулся на этот список! А уж за адвокатом Емельяновым не заржавеет. В отличие от всех других, он не стал скрывать фамилию присяжного. И это сработало. К нему пришел бывший водитель этого самого Брюна. Он в 90-х годах работал вместе с ним в российском посольстве в Варшаве. Брюн тогда был первым секретарем посольства. Водитель признался, что терпеть не может своего бывшего начальника, вот и решил его заложить. Он говорил, что Брюн – очень неприятный и высокомерный человек, который с подчиненными обращался как с быдлом. Выставлял себя этаким суперменом, хвалился своими связями в КГБ и во внешней разведке. Водитель не знал, почему успешная дипломатическая карьера Романа Брюна неожиданно закончилась и его раньше времени отозвали в Москву.

* * *

– «Как и многие советские шпионы, он работал под прикрытием иностранного посольства. Работал много лет, прежде чем ему было доверено ответственное задание. Ни больше ни меньше – получать информацию от одного из наших высокопоставленных чиновников, завербованного российской разведкой, и передавать эту информацию в Москву..» – Я читала вслух статью из польского еженедельника, переведенную на русский язык.

Мы с Аней снова сидели у меня на кухне. Вся раковина была забита грязной посудой. Накануне у нас допоздна засиделись гости. Вымыть посуду ни у кого из моих домашних не хватило сил. Утром, наспех выпив кофе, все они убежали по делам. На рабочем столе, рядом с компьютером лежал путеводитель по Болгарии на французском языке. Через десять дней я должна была закончить перевод путеводителя на русский. В «Резонансе» очень мало платили, поэтому приходилось подрабатывать.

Я собиралась помыть посуду, заняться переводом, а в три часа у меня было назначено интервью с экспертом по жестокому обращению с детьми. Как оказалось, в этот день мои планам не суждено было сбыться: в дверь позвонила Аня Сваровская. Сбросив элегантный черный пиджак и скинув черные сапоги на платформе, она достала из сумки большую серую папку и чуть ли не приказала: «Читай!» Вот я и читала.

«Роман Брюн начал карьеру в нашей стране как простой журналист, потом работал руководителем информационного агентства, а за особые заслуги его направили на дипломатическую работу в посольство. Он великолепно говорил по-польски, умел нравиться женщинам, был галантен, предупредителен и остроумен. Пожалуй, единственной слабостью этого русского с французской фамилией была страсть к алкоголю. Он мог выпить много, но не пьянел и охотно продолжал разговор с уже изрядно захмелевшими собеседниками. Некоторые польские газеты писали, что Роман Брюн был двойным агентом. В какой-то момент его завербовала польская разведка, и он рассказал об одном очень высокопоставленном польском чиновнике много лишнего. Обещал предоставить документы, изобличающие связь этого человека с российской разведкой. Прокуратурой Варшавского округа было возбуждено уголовное дело по факту возможной передачи информации иностранной разведке.

Но уже через несколько месяцев это уголовное дело было благополучно закрыто. Официальные лица заявляли, что у них недостаточно доказательств для предъявления обвинения конкретным лицам. Об этой истории наши газеты писали очень много. Но так и осталось непонятным, кем был Роман Брюн – только лишь российским офицером госбезопасности, работающим на разведку, или все-таки двойным агентом. Неизвестно, говорил ли он правду о связях нашего высокопоставленного чиновника с российской разведкой или это была сознательная дезинформация. Одно можно сказать с уверенностью: дипломатическая карьера Романа Брюна в нашей стране закончилась раньше времени. Из-за громкого скандала вокруг его имени он был вынужден разорвать контракт и, не дожидаясь неприятностей, уехать в Москву. Многие польские журналисты спустя годы пытались найти его и узнать, как сложилась его судьба. Но его телефоны не отвечали: красавец-дипломат как в воду канул».

– Вот тебе и на! – присвистнула Аня, когда я закончила читать.

– Похоже, наш присяжный был не простым шпионом, а двойным агентом, – констатировала я. – Если верить польской прессе, Роман Брюн, будучи завербованным поляками, зачастую предоставлял им дезинформацию, координируя свои действия с российской разведкой.

– Как бы то ни было, срок его пребывания на дипломатической работе в посольстве был сокращен. Почему поляки не смогли привлечь его к уголовной ответственности? Наверное, считали, что недостаточно доказательств. Водитель, который работал с ним в Польше, рассказал Борису Емельянову, что дальнейшая судьба Брюна сложилась не так уж и плохо. Он создал коммерческую фирму с американским партнером, занимается оптовыми поставками продуктов.

– Выходит, Брюн не случайно оказался присяжным на «шпионском» процессе. Проблематика ему хорошо известна.

Аня курила одну сигарету за другой, а я нервно пила кофе и поглядывала на часы. О том, чтобы вымыть посуду или сесть за перевод, не могло быть и речи. Но больше всего меня волновало интервью. Я решила его отменить: после истории с разведчиком Брюном говорить о жестоком обращении с детьми совсем не хотелось.

– Ты даже не представляешь, Лиза, как для нас важна вся эта история, пришедшая из прошлого века. Есть доказательства, что Брюн работал в посольстве. Есть доказательства, что он был причастен к скандалу в Польше. Скандал не оставляет сомнений в том, что работа этого человека в посольстве была всего лишь прикрытием другой, скорее всего разведывательной деятельности. Во время отбора присяжных всем задавался вопрос: «Имели ли вы в прошлом или имеете ли в настоящее время отношение к спецслужбам?» Брюн ответил отрицательно. Теперь уже очевидно, что он намеренно скрыл информацию. Из всех двенадцати присяжных только о нем мы доподлинно знаем, что он – сотрудник спецслужб. Но, похоже, большинство присяжных также скрыли свою принадлежность к ФСБ.

– Все это здорово, но объясни, пожалуйста, как информация о Романе Брюне может повлиять на судьбу Летучего? – допытывалась я у Ани.

– Это важно для Европейского суда. Наш суд, как видишь, глух и нем, – объяснила Аня.

– Для меня Европейский суд – какой-то мифический орган. А дело Летучего – ужасно грустная история. Суд закончился. Ученого осудили. Объясни мне все-таки, по-честному, что называется – не для печати, что же произошло на самом деле, – попросила я Аню.

– Я попробую, хотя это будет нелегко. Ты спрашиваешь: что произошло? Человека обвинили в шпионаже. Уж кого-кого, а его в этом заподозрить было невозможно. Он общался с иностранцами и делал для них обзоры газет, потому что был на сто процентов уверен, что рассказывает то, о чем все уже давно знают. Если бы он знал, что имеет дело с разведчиками, то нарочно наплел бы им небылиц, чтобы их дезинформировать.

– Ты хочешь сказать, что он, желая заработать и будучи уверен, что это не пойдет во вред его стране, работал на мошенников, то есть на фирму, которая платила деньги за туфту, которую он ей поставлял? Значит, иностранцы знали, что информация Летучего не содержит секретов? Или она их устраивала?

– Мы знаем только то, что мы знаем, – покачала головой Аня. – Можем говорить только то, в чем сами уверены. В деле нет доказательств, что Летучий сотрудничал с разведкой. Мне вообще непонятно, почему на роль шпиона выбрали именно Летучего. Но мне абсолютно понятно, что спецслужбы хотели во что бы то ни стало засадить в тюрьму именно его. Поэтому они подобрали специальных присяжных, внедрили в коллегию бывшего сотрудника российского посольства в Польше, засветившегося своей шпионской деятельностью.

– Похоже на детективный роман, – присвистнула я.

– К сожалению, это не роман. Это жизнь человека. Его на долгие годы упрятали в тюрьму. За что? Правозащитники говорят о шпиономании, овладевшей умами наших политиков. Думаю, дело не только в шпиономании, но и в желании получить новые звездочки и места «пожирнее».

Глава двадцатая. Письмо из тюрьмы

Приговор по делу Летучего вступил в законную силу. На днях его должны были этапировать в колонию. Дело закрыто. Очередное дело, о котором я писала. Мне оставалось только сложить свои заметки в папку, где хранились статьи о других взволновавших меня историях. Можно было начинать собирать книгу, которую я задумала. Эта книга представлялась мне в виде пазла из разных человеческих историй. В собранном виде пазл должен был составить картинку из жизни отечественной судебной системы и людей, попавших в ее жернова.

В ряду всех этих историй дело Летучего стояло особняком. В нем столько всего было намешано: детективная история, шпионы, манипуляция присяжными, подлость, страх. Мне очень хотелось поговорить с самим Летучим. Но я понимала, что в интервью для газеты, отвечая на вопросы, переданные через адвокатов, Алексей все равно не сможет рассказать мне всю правду.

Аня показала мне письмо, которое Летучий прислал из тюрьмы домой. Я перечитала его несколько раз. Я поняла, что Алексей, просидевший почти пять лет в тюрьме, стал настоящим зэком и, сочиняя письма, учитывал, что их прочтут не только его близкие, но и цензоры. Но письмо было очень откровенным, и мне показалось, что я начинаю понимать этого человека и логику его поступков. Мне показалось, что все эти годы ученый вел сам с собой тяжелую внутреннюю борьбу, выбирая единственно возможный для себя путь – путь отстаивания своей собственной правоты, непонятной для других. Это был путь разочарования в прежних идеалах, путь осмысления своей собственной вины, не имеющей отношения к виновности в шпионаже.

«Мама, милая мамочка! Вчера я получил твое большое, до крайности тревожное письмо. Ты пишешь: “сейчас начинается новый этап нашей жизни. Я пока не знаю, как у меня все пойдет. Потеряна вера во всё”.

А ведь это – не так! Вот давайте задумаемся – а во что вера-то потеряна? Мы верили в то, что есть, есть люди добрые и честные – и что же, разве это не так? Да нет же, люди эти поддерживали вас (и меня), они на улицах подходили, звонили, писали, чтоб только сказать, что они не согласны с произволом.

Но кое-что мы действительно потеряли – только вот стоит ли об этом жалеть, остается открытым вопросом. Мы потеряли веру, наивное ожидание того, что абстрактноколлективный “барин” разберется, восстановит по доброй воле справедливость. Мы потеряли ее, как теряли до нас сотни тысяч людей, сотни тысяч семей – но лучше ли нам было бы пребывать в этой наивной вере в “доброго царя”, “умных чиновников” и т. п.? Очень болезненно расставаться с этой верой, одним из последних оплотов доверия к той «машине подавления» (по Ленину), которая надстроена над обществом, – но тем самым мы ведь уходим от пагубной, усердно и усиленно насаждаемой сверху иллюзии того, что решение всех своих проблем мы должны и можем отдать государству, пребывая в положении послушных овец и ничего не предпринимая для защиты своих интересов, все сделает за нас “компетентный дядя”. Удобная иллюзия – для тех, кто таким образом здорово упрощает свою жизнь: собственно говоря, из-за такой моей позиции безоговорочного доверия к людям с твердым серо-стальными взглядами и возникла вся эта белиберда. Руки-то оказались не совсем чистыми.

В канонической физфаковской опере “Черной камень” есть такие слова: “…Жизнь человека сарказма полна”. Что-то похожее пришло мне в голову, когда буквально два-три дня назад сделал я открытие, убедительно показавшее мне, до чего наша с вами – я имею в виду страну – история движется если не по кругу, то уж по очень плотно сжатой спирали. Сарказм ощутимо влился в мою и без того наполненную жизнь!

.. Помню, вместе со всей страной я с трепетом наблюдал в ночь с 24-е на 25 марта за мельтешением цифр на экранах Центризбиркома: кто же, ну кто же придет первым, кто станет твоим новым избранником, Россия? И с каким теплым чувством смотрел я уже после, переключая канал за каналом в упоительном стремлении еще раз услышать, прикоснуться, такие простые, от самого сердца – и к сердцу! – идущие, такие простые, но наполненные глубочайшим смыслом слова такого безмерно простого и человечного, плоть от плоти – невысокого худощавого человека: “Я могу – а значит, считаю, что должен…”, и дальше важные для каждого планы, указания цели. Как емко, как продуманно прозвучала эта сказанная экспромтом, но, чувствовалось, выстраданная, взращенная в сердце фраза!

Впрочем, это захлестнуло, поднялось в душе теплой волной самое важное, самое запомнившееся за последние полтора месяца. Я-то вообще о другом. Об истории. Восемьдесят два года тому назад, в феврале 1922 года, невысокий, едва заметно полноватый, не так уж сильно лысеющий человек замер над листом бумаги. Владимир Ильич Ленин обращается к членам политбюро ЦК РКП (б) по вопросу об изъятиях ценностей у церкви: “Именно теперь и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем и потому должны произвести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления…Чем больше представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше”.

Какой сарказм! Становится понятно авторство гениально емкой формулы “могу – должен”. Но вот контекст, в котором впервые родилась эта формула… Какие негодные, недопустимые рождаются параллели! Советники постаралась. Посоветовать использовать такую яркую фразу – по-настоящему стоящий совет. В плане пропагандистского эффекта очень хороший ход. Вот только, найдя эту фразу в ленинской работе… Эх, знать бы, что только эту формулу советники новому президенту посоветовали использовать!.. А не образ действий, modus operandi… Вот где сарказм, наполняющий жизнь.

Ладно, прочь все умонастроения – возвратимся к архивно-историческим мотивам и вспомним “Наш человек в Гаване” Грэма Грина. Уормолд, продавец пылесосов, завербованный британской разведкой для шпионажа на Кубе и получающий за это немаленькие суммы. Что же вы думаете? Чтобы оправдать все эти расходы, ему, понятно, приходилось регулярно сочинять донесения. С помощью большой квартиры и очередного номера “Тайм”, уделявшего немалое место Кубе на своих страницах, а также с помощью различных правительственных изданий по экономическим вопросам, а главное – с помощью своей фантазии он умудрялся сочинять одно донесение в неделю. Изумительно описанный пример того, как газеты выдавались за разведывательную информацию. Мои соседи по камере, читая книгу, сразу же заявили мне: “Там один в один про тебя”.

Характерно, что британцы, когда характер работы “их человека в Гаване” выяснился, тоже предпочли сделать вид, что Уормолд действительно был шпионом (ради спасения лица Службы, ради того, чтобы не сочли дураками, неспособными отличить выписки из газет от развединформации). И именно из-за такой позиции разведки ее сотрудники в романе Грина предстают дураками. Те же самые действия, только зеркально отображенные, – действия контрразведывательные, превозносимые сейчас от имени ФСБ ее полковниками как крупная победа, неизбежно приведут к такому же итогу, к такой же оценке.

Поэтому-то я считаю, что люди, загнавшие меня в лагеря, совершают фундаментальнейшую ошибку в оценке того, что считать проявлением дурости. Дурости, которая гораздо хуже, чем чудовищная несправедливость действий, которую они отстаивают как единственно правильную меру. Люди, перечитывайте иногда Грэма Грина!

Вот такое вот соображение, растянувшееся, увы, ровно на месяц и два дня. Пусть это будет первым большим письмом из тех, о которых ты просишь, мама… А пока я пожелаю всем нам – удачи, душевного равновесия и душевных сил, чтобы противостоять овеществленному бреду людей, делающих глупость и панически боящихся, что их при этом посчитают дураками.

Твой Алексей».