Текст книги "Признать невиновного виновным. Записки идеалистки"

Глава четвертая. Наваждение

Галина Викентьевна оставила машину на стоянке около здания горсуда. Она не так давно получила права и еще не очень уверенно чувствовала себя за рулем. Но зато каждый раз, выходя из машины, гордилась собой: все-таки доехала до места без потерь, ни в кого не врезалась, машину не поцарапала. Ай да молодец! Она быстрым шагом направилась в суд. На 11 часов у нее было назначено предварительное слушание. Дело предстояло непростое: мошенничество в особо крупном размере. Навстречу судье Мухиной шел мужчина в кожаной куртке, с бритым затылком. Что-то в его облике показалось Галине Викентьевне знакомым – он хромал, но шел достаточно быстро. Поравнявшись с судьей Мухиной, мужчина поздоровался, и тут она его вспомнила – адвокат Виктор Поповский. Тот самый, что защищал чеченку, которую обвинили в вербовке шахидок и в попытке подрыва торгового центра. Судья Мухина с этим адвокатом все время ругалась. Во-первых, пришлось разрешить ему участвовать в процессе. У подсудимой уже была защитница-чеченка. Она совмещала адвокатскую деятельность с преподаванием чеченского языка в Академии ФСБ. Но в ходе процесса родственники почему-то перестали ей доверять и заключили договор с новым адвокатом. А он всячески затягивал суд, требуя разрешить ему аудиозапись, придирался к мелочам. Например, в материалах дела были распечатки видеопрослушки, и адвокат настаивал, чтобы просмотреть все видеопленки и сравнивать их с распечатками. Это было невозможно, да и не нужно, судья Мухина знала, что распечатки не соответствовали «исходникам».

Адвокату же это было знать совершенно необязательно. Во-вторых, он умело разбивал доказательства, представленные прокурором, и это Мухину просто бесило. Председатель суда следила за этим процессом, и ей совсем не нравилось, что делом так сильно интересуются журналисты. Она торопила Галину Викентьевну с приговором, а адвокат требовал времени для ознакомления с делом, заявлял постоянные ходатайства о вызове дополнительных свидетелей. В общем, всячески вредил.

Конечно, Мухина настояла на своем и осудила чеченку на девять лет. Но радости от этого она не испытала. Девушка была ни в чем не виновата. Галина Викентьевна это прекрасно понимала. Но, как она ни старалась себя убедить в обратном, прибегая к испытанному способу самовнушения: «Органы не ошибаются, просто не всегда удается доказать следственным путем вину подозреваемого», – ничего не получалось.

Чтобы успокоить свою совесть, она специально поехала к следователю, который вел это дело. Разговор получился неожиданно откровенным и окончательно испортил судье Мухиной настроение.

– О нашей встрече никто не должен знать, – сказала Галина Викентьевна полковнику ФСБ, с которым они встретились в кафе на Шаболовке. – Мне на днях выносить приговор, а что-то уверенности не хватает.

– С каких это пор вам, Галина Викентьевна, кроме уголовного дела понадобилась еще и уверенность? – улыбнулся полковник. – Не ищите в этом деле доказательств. Оно – знаковое. Как говорят умные люди, дело – символичное. Есть чеченка, есть двести граммов пластита. Есть фотографии торгового центра. Есть разговоры о террористах. Чего же боле, милая моя? А то, что пластит ей подложили, фотографии не она снимала, а в разговорах ничего криминального нет, по большому счету, не мое и не ваше дело. Я дело возбудил, расследовал. Мне его из районной прокуратуры передали. Не мне вам объяснять государственные установки. Раз чеченка, значит террористка. В этот раз нет доказательств, попадись она в следующий раз, были бы доказательства. Я вам больше скажу. Я старался найти что-нибудь существенное в этих пленках, которые записывали у них на квартире, и, поверите ли, ничего, кроме разговоров о мужчинах и горских обычаях, там не услышал. Пришлось, правда, немного покомбинировать. Иначе, сами знаете, толку бы вообще не было.

– Следы вашего комбинирования, дорогой мой, я заметила, – успокоила судья Мухина полковника. – Чего только стоят песни Высоцкого вперемежку с песнями чеченского барда, который что-то поет про «войну неверных»? Прокурор наша вчера замучилась в суде, переключая магнитофон туда-сюда, пока нашла нужные слова, в которых хоть что-то звучало ваххабитское. Даже председатель суда, следившая за заседанием из своего кабинета, позвонила на телефон конвойных в ужасе: почему в качестве доказательств терроризма суд прослушивает песни Высоцкого?

– Ах, да! Высоцкий! У обвиняемой нашли кассеты с его песнями и отдельно кассету с песнями чеченского певца, который у них там очень популярней и чуть ли не проповедник сопротивления. Так вот, наши ребята почему-то решили песни этого чеченца переписать на кассету Высоцкого. Поэтому у вас в суде оказалось такое доказательство. То же самое и с фотографиями. Фотографии торгового центра, которые мы нашли у чеченки, никак не тянули на доказательства преступного умысла. Там какие-то молодые люди обнимаются и целуются на эскалаторе. Пришлось приложить к делу другие фотографии, где видны охранники. Наши сотрудники специально поехали в торговый центр и сняли эскалаторы, чтобы было видно, что их фотографировали с умыслом. Потом засняли входы в торговый центр. И все эти фотографии представили как вещественные доказательства.

– Подсудимая заявила на суде, что это не ее фотографии. Что с этим прикажете делать?

– А ничего. Мало ли кто чего заявляет? Вы же судья. За вами последнее слово. Мы, как могли, вам помогали. Договорились с известным журналистом, он беседовал с этими двумя русскими девчонками, сдуру принявшими мусульманство. Как мог, их разговорил. Просили его, чтобы он особо не обозначал, что они с нами сотрудничали. Он написал в одной из центральных газет нужную для нас статью, абсолютно грамотно расставив акценты. Картина в общественном мнении получилась правильная: чеченка сбивает с толку русских девушек. Вербует их в террористки. Хорошо, что вы этого журналиста на суд вытащили. А то со свидетелями обвинения у вас как-то не очень хорошо получилось. Нашего сотрудника, Тимура Ахмадова, который эту чеченку нам нашел, мы отправили в командировку за границу. Родственники обвиняемой ему чуть ли не кровную месть объявили. Вроде бы он эту Фатиму подставил, предал. А он теперь на повышение пошел. Из РУБОПа к нам идет работать. Так что все путем.

Не стоит себя мучить. Вам-то самой как кажется: она – террористка или просто чеченка? Если не террористка, то чего она приехала в Москву? Кто ее тут ждал? Скажите мне вообще, зачем они все сюда понаехали? Работу у наших людей отбирают. Тем более наши бойцы с ними воевали, кровь свою проливали…

– С этим не поспоришь… В общем, дело и правда безвыходное. Прокурор просит двенадцать лет, придется дать чуть поменьше. Условный срок никак не выходит, – с тоской вздохнула судья Мухина. – А много у вас там еще таких дел чеченских?

– Кажется, больше не будет. Видите сами, на это-то с трудом доказательств наскребли. Хорошо, она в суд присяжных не пошла. Пришлось бы вам попотеть перед ними или спецколлегию собирать. У вас ведь в таких делах опыт великий!

– Опыт не опыт, но с присяжными каждый раз как в рулетку играешь. Честно говоря, мне больше не хотелось бы с ними связываться. Самой судить как-то привычней.

* * *

Встреча с адвокатом Поповским была неприятна судье Мухиной. Она снова вспоминала «дело Мухадиевой», которое и так не давало ей покоя. Вот уже несколько лет она не могла отделаться от навязчивой мысли: «А что бы случилось, если бы я тогда эту чеченку оправдала?».

Ответ на этот неприятный вопрос Галина Викентьевна прекрасно знала, и он ее совсем не устраивал. Вылетела бы она из горсуда с треском и с волчьим билетом. Мужа уволили бы из органов. Что бы она получила бы взамен? Только одно: избавилась бы от наваждения. Тогда в суде, когда она зачитала приговор, чеченка посмотрела на нее с таким разочарованием…

И почему-то улыбнулась. Галине Викентьевне часто снилась эта сцена: она читает приговор, а молодая девушка в клетке смотрит на нее и как будто бы смеется…

Глава пятая. У французов

Газета «Резонанс», в которой я работала, закрылась в одночасье. То есть вчера еще все ходили на работу, планировали заметки в номер, бодро стучали по клавишам недавно закупленных компьютеров, а потом главреду позвонил владелец и сказал, что выпуск газеты прекращен по финансовым соображениям: она-де не оправдала инвестиционных ожиданий. Так выглядела картина несчастья в изложении заместителя главного редактора, который объявил об этом журналистам и техническому персоналу. О том, что произошло на самом деле, знали всего несколько человек – главред и два его заместителя. Но как их ни пытали, они ни за что не кололись. Не прояснилась ситуация и после общего редакционного совещания с участием гендиректора, по совместительству – видного функционера в журналистском сообществе. Он промямлил что-то невнятное вроде «смена концепции, отсутствие рекламы» и уехал из редакции, пообещав, что всем выплатят зарплату за прошлый месяц. При условии, что журналисты будут сидеть тихо и не вздумают распространяться по поводу «удушения свободной прессы», «руки Кремля» и т. д.

Никто, правда, и не собирался рвать на себе рубаху и кричать, что газету закрыли потому, что она была шибко оппозиционная.

«Резонанс» и вправду был критичным по отношению к власти изданием, но за границы дозволенного редакция старалась не выходить. Поговаривали, что на самом деле она принадлежала одному из беглых российских олигархов, который это особо не афишировал. Он якобы учредил ее из сентиментальных чувств к главному редактору, возглавлявшему раньше другую финансируемую им газету, закрытую несколько лет назад властями за оппозиционность. Этот главный редактор тогда сильно пострадал, вот олигарх и обещал помогать ему чуть ли не всю жизнь. Тем более что «Резонанс» кусал власть, и олигарху это нравилось. Но через пару лет у него начались проблемы с финансами, он к газете охладел, решил все деньги тратить на Интернет-ресурсы и резко снял редакцию с довольствия. Была и другая версия: что под издание газеты взяли большой кредит, а когда деньги кончились, решили объявить о банкротстве, чтобы потом кредит не возвращать.

Как бы там ни было, но я неожиданно осталась без работы. Пробовала устроиться в другие издания, но везде меня довольно вежливо отшивали – правозащитной тематики побаивались. «Лиза Паншева – не журналистка. Она правозащитница, пусть создает свою организацию и “пилит” гранты!» – так обо мне говорили коллеги. И всегда находились доброхоты, которые с удовольствием передавали эти слова. Поняв, что в российской прессе мне ничего не светит, я устроилась на французское телевидение.

Иностранные корреспонденты, живущие в Москве, бывают разными. Есть те, которые приезжают в Россию, потому что бредят этой страной, знают ее историю, интересуются всем, что здесь происходит, хотят понять русских и действительно разобраться в сложных процессах течения нашей жизни. Есть же и такие, которые, готовясь к длительной командировке в Россию, не утруждают себя тем, чтобы узнать что-либо поподробнее о здешней жизни, а приезжают в страну с заранее сформировавшимися клише. И потом, уже работая в Москве или путешествуя по стране, стараются подгонять свои репортажи или статьи под те представления, которые у них были перед приездом в Россию.

Жерар Лемурье, корреспондент, который возглавлял корпункт одного из французских телеканалов в Москве, из тех, кому Россия искренне интересна. Он почти совсем не говорит по-русски, хотя упорно пытался учить язык. При этом он прочел почти всю классическую русскую литературу в переводе на французский. Неплохо знает современных российских авторов.

Впрочем, представления Жерара о том, какие сюжеты надо снимать в России, и представления его шефа из Парижа расходились диаметрально. И эти несовпадения были предметом ежедневных многочасовых споров по телефону. Жерар пытался объяснить шефу, что происходит в России и о чем было бы хорошо рассказать французскому зрителю. Однажды после нескончаемого телефонного разговора, пачки выкуренных «Gauloise», отборного французского мата вперемежку с отдельными словами из крепких русских выражений ему все-таки удалось убедить парижское бюро разрешить сделать хотя бы один сюжет о судебном процессе над Михаилом Ходорковским. И это было уже большим прогрессом. Как правило, редакция заказывала своему корпункту так называемые «фольклорные» истории: например, о жизни «новых русских» в Москве, о резком сокращении улова осетровых на Каспии и дефиците черной икры в России. Устраиваясь работать на французское телевидение, я, конечно, не думала, что представления французов о России столь примитивны и что мне придется часами звонить в департамент здравоохранения и сельского хозяйства, чтобы получить разрешение на съемки птицефермы где-то в деревне под Новосибирском. Впрочем, одной из причин, заставивших меня пойти работать на телевидение, было желание во что бы то ни стало поехать в Чечню и встретиться с Рамзаном Кадыровым. Я решила, что обязательно должна передать ему просьбу Фатимы Мухадиевой.

Глава шестая. Обычный город Грозный

На дворе стоял ноябрь 2006 года. Весь мир был потрясен убийством Анны Политковской. Чечня и Россия уже больше месяца не сходили с полос западных газет. Французские телеканалы не отставали от своих коллег. Московское бюро показало несколько сюжетов, посвященных гибели Политковской. Все обсуждали, станет ли Рамзан Кадыров президентом Чечни. Я поняла, что нужно использовать момент всеобщего интереса к этой теме и предложить Парижу интервью с Кадыровым.

«Мы должны срочно поехать в Чечню, пока конкурирующий канал TV 1 нас не опередил», – убеждала я Жерара. Правда, его особенно и не пришлось уговаривать. Будучи профессионалом, он прекрасно чувствовал конъюнктуру и сам собирался поехать в Чечню. И начались мои ежедневные телефонные переговоры с пресс-секретарем Кадырова. Очередь из журналистов российских и западных СМИ, желающих взять интервью у его шефа, росла с каждым днем. Пресс-секретарь нам не отказывал, но ничего толком и не обещал. Наконец после десятого звонка и моей жалкой угрозы, что если интервью не состоится, то о Кадырове будут плохо писать французские журналисты, он сжалился над нами и назначил день интервью. Я, Жерар и оператор Сергей полетели в Ингушетию.

В аэропорту Магас нас встретил Руслан, фотограф и водитель, который должен был сопровождать съемочную группу в поездке. Жерар хорошо знал Руслана еще по второй чеченской войне. Они несколько раз вместе ездили в Ингушетию, в лагеря беженцев, когда Жерар приезжал из Парижа в командировки. С тех пор Руслан сильно изменился. Во время одной из зачисток федералы увезли его близкого друга. И, как это часто бывает в Чечне, друг исчез навсегда. Даже сейчас, когда российские войска почти ушли оттуда и число похищений значительно сократилось, Руслан находился в состоянии постоянного стресса. Он никогда не спал раздетым, чтобы всегда быть наготове и не оказаться униженным, если вдруг за ним придут. О новой власти Кадырова-сына он старался говорить как можно меньше. Предпочитал не давать никаких оценок.

Сама не зная почему, несмотря на его мрачный и депрессивный вид, с Русланом я чувствовала себя в безопасности. Мы довольно быстро добрались до Грозного: хотя, на всякий случай, поехали более длинной дорогой, чтобы не останавливаться на блокпосту, где, по рассказам, долго проверяли документы и брали деньги за проезд в Чечню. На той дороге, по которой поехали мы, тоже был блокпост, но когда Руслан показал удостоверение чеченского информационного центра, машину пропустили безо всяких вопросов, даже не спросив у журналистов документы.

Я оказалась в Грозном впервые. Я, конечно, видела всем известные кадры разрушенной чеченской столицы, дома с пустыми глазницами окон, трупы на улицах, горящие танки…

Но сейчас, в октябре 2006 года перед нами возник совсем другой город. Первое, что бросалось в глаза – это огромные плакаты: «Рамзан, с тобой цветет наша Чечня!», «Рамзану Кадырову доверяем на 100 %!». Отец и сын Кадыровы, Владимир Путин смотрели с больших портретов, развешенных по городу. Встречали вас при въезде и выезде из Грозного. Меня поразило, что на центральной улице – проспекте Ленина – совсем не видно разрушений. Руслан объяснил, что восстановлены старые здания, от которых после бомбежек почти ничего не осталось. Он показал несколько новых домов, построенных на деньги правительства Москвы. Но больше всего меня удивило, что в этом городе, который издалека казался этаким Сталинградом, разрушенным навеки и не поддающимся восстановлению, идет нормальная жизнь. Открыты кафе, парикмахерские, магазины. По улицам ходят молодые красивые девушки и юноши. Они оживленно беседуют друг с другом, заходят в кафе, ведут себя так, как будто не было ни долгих лет войны, ни страшных зачисток, ни похищений, ни иных ужасов чеченской жизни, о которых мы знали от той же Анны Политковской и других журналистов. Я смотрела на эту обыкновенную жизнь со страхом и удивлением. Мне даже стало как-то неуютно: я вспомнила о Фатиме Мухадиевой. «Почему эта девушка должна сидеть в Мордовии, когда могла бы свободно гулять по этим улицам, так же, как ее сверстники! Она ничем не хуже их!» – подумала я, с нетерпением ожидая встречи с Кадыровым. Теперь я понимаю, как тогда ошибалась. Надеяться, что Кадыров захочет и сможет помочь Фатиме, было не просто наивно, а очень глупо. Но в подобных ситуациях всегда хватаешься за соломинку, стараешься использовать все возможности, какими бы нереальными они не казались потом.

Мы остановились в небольшой двухэтажной частной гостинице, которая, по словам ее владельцев, не закрывалась даже во время второй войны. Я сразу же стала звонить пресс-секретарю Кадырова, чтобы договориться о встрече. На следующий день нас пригласили на ипподром, где в честь дня рождения сына Кадырова (ему исполнился год) устраивались грандиозные скачки. Жерар был доволен: получится красивая картинка.

Картинка и вправду получилась красивая. Ипподромом чеченцы называли то место, где в будущем собираются этот ипподром построить. Пока же скачки проходили в карьере. Зрителей было не так уж много – человек двести. Довольно узкий круг. Для того чтобы попасть в этот узкий круг, пришлось пройти через четыре «фильтра». «Фильтровали» по-настоящему, особенно досталось мне. Ко мне почему-то были чересчур внимательны: две женщины обыскивали по очереди. Хорошо, что под юбку не залезли.

Публика произвела на француза сильное впечатление. Поздравить младшего сына Кадырова приехали члены чеченского правительства, заместитель начальника Северо-Кавказского военного округа, бойцы полка специального назначения имени Ахмата Кадырова. Они были одеты в пятнистую военную форму с нашивками. Другая группа вооруженных мужчин поражала своим «обмундированием». Среди них выделялось несколько десятков молодых людей в черных штанах и куртках с надписями «Dolce & Gabbana». «Что это за полк? Кому он подчиняется?» – допытывался Жерар. Мне ужасно не хотелось вступать в разговор с этими бородачами, которые, казалось, только вчера вышли из леса, скинули камуфляжную форму и облачились в модную одежду. Заметив девушку с блокнотом и подумав, что она, наверное, местная журналистка, я бросилась выяснять у нее подробности. Журналистка объяснила мне, что ребята в черном – тоже бойцы полка имени Кадырова, но они представляют «элиту» этого полка.

Наконец появился и сам Кадыров. Он приехал на черном джипе и в окружении своей свиты поднялся на небольшую сцену. Среди военных в камуфляжной форме и парней в черном от «Dolce & Gabbana», окруживших его плотным кольцом, чеченский премьер в джинсах и коричневой шапочке с надписью «Lacoste» выглядел как инородное тело.

Скачки как скачки: молодые наездники, подбадриваемые криками зрителей, мчались по полю, поднимая клубы пыли. Победителем этого второсортного действа, как и следовало ожидать, оказался скакун из конюшни Рамзана Кадырова. Молодому наезднику, так же, как и десятку других участников, достались новенькие «Волги» и «Жигули». Звучали поздравительные речи. За неимением на сцене именинника все обращались к счастливому отцу. Тот с улыбкой слушал выступавших, приветственно махая рукой публике.

Жерар попросил меня подойти вместе с ним к сцене и перевести его вопросы Кадырову. Я спросила, кем он сегодня себя считает: воином или строителем? Вопрос был банальным, его уже тысячу раз задавали российские и иностранные журналисты. Ответ получился таким же банальным и незамысловатым. Премьер-министр Кадыров сказал, что настало мирное время, время строительства, и он будет строить новую Чечню. Развить мысль Кадыров не успел – на сцене появились молодые девушки и юноши в национальных одеждах.

Начался концерт. Под ноги танцорам полетели крупные денежные купюры – так публика отмечала день рожденья самого юного из клана Кадыровых. Счастливый отец в сопровождении свиты отправился на праздничный обед в небольшой павильон, расположенный в ста метрах от «ипподрома».

Нас туда не пригласили, ко мне подошел сотрудник пресс-службы, который сказал, что Рамзан Ахматович примет нас завтра в своей резиденции.

Жерар обязательно хотел снять сюжет о новой Чечне. В одной из депеш агентства «Франс Пресс» он прочел, что в Грозном открылись парикмахерские, но поскольку в городе нет водопровода, парикмахершам приходится таскать воду ведрами из колодца. Мы долго искали ту самую парикмахерскую, о которой написало французское агентство, но нам попадались только такие, где с водой все было в порядке. Отчаявшись, решили все-таки снять сюжет о самой дорогой парикмахерской на улице Ленина.

«Наш салон пользуется большим спросом, – рассказывала нам девушка-администратор за стойкой. – Записываются на стрижку и маникюр. Хозяйка живет в Москве. Посылает наших мастеров на учебу. Скоро у нас откроется спа-салон».

Жерар заметил немолодую женщину в черном платке, которая делала маникюр. Я спросила, можно ли с ней поговорить. Ее звали Айна, и она рассказала свою историю. В 2001 году у нее погиб сын. Его увезли российские солдаты во время одной из зачисток. Она нашла тело сына на окраине села, где федералами был устроен фильтр. Сюда привозили всех мужчин, задержанных во время зачисток. Их записывали, пытали, а потом расстреливали.

Айна рассказала, что теперь раз в две недели приходит в парикмахерскую делать маникюр и парафиновую маску для рук. Ей это нужно, чтобы отвлечься. После маски ее натруженные руки становятся мягкими как шелк. Ей нравится, что она может позволить себе такое удовольствие. Айна живет с младшей дочерью и внучкой, но она всегда помнит о 18-летнем Магомете. Она повсюду носит с собой маленький целлофановый пакетик, в котором лежат фотография сына и клочок материи от рубашки, в которой он был расстрелян. «Я рада, что восстанавливают город, строят дома. Но почему никто не ответит за смерть моего сына и таких же, как он?» – спросила она, обращаясь к Жерару. Я перевела. Жерар сочувственно пожал плечами. Айна опустила пальцы в мисочку с раствором ароматных масел и отвернулась. Наступила очередь педикюрши Мадины. Ее история не столь драматична, как история Айны, но достаточно типична для современной Чечни.

Муж Мадины Али сидит дома с двумя дочками. Ему приходится вести хозяйство, что совсем непривычно для чеченского мужчины. «Али пока не может найти себе работу. Чтобы получить хлебное место, например в милиции или на автобазе, надо заплатить хорошую взятку, – объясняет Мадина. – Таких денег у нас нет. А работать на стройке муж не хочет. Это тяжелая работа, платят мало. Да к тому же часто зарплату задерживают. Пока работаю я. Грозный сейчас восстанавливают. Но это не тот город, который я любила. Когда я прохожу мимо того места, где была моя школа, мимо того места, где был мой дом, я всегда плачу. Это был совсем другой город, город-праздник. Его больше нет».

Жерар доволен. Женщины говорят непосредственно и искренне. Сюжет почти готов. Руслан везет нас к своей подруге Саците, которая занимается недвижимостью. Она обещала показать журналистам квартиры в полуразрушенных домах, которыми она торгует. Вместе с двумя покупателями – местным и чеченцем из Москвы – мы осматриваем трехкомнатную квартиру в сильно пострадавшем от бомбежки доме, где еще нет воды и газа и с подвала до чердака тянутся водопроводные шланги.

«Сегодня люди охотно вкладывают деньги в недвижимость. Некоторые покупают квартиры впрок. Кто-то покупает для офиса, кто-то собирается вернуться через несколько лет, когда жизнь в Чечне наладится, и выбирает себе жилье с этим расчетом, – говорит Сацита. – Во время войны люди убегали куда глаза глядят, у многих пропали документы на жилье. А сейчас они пытаются доказать свои права на квартиры, в которых уже давно живут другие люди. На рынке очень мало “чистых” квартир. Приходится восстанавливать документы. Цена трехкомнатной квартиры в центре города колеблется от 40 до 50 тысяч долларов в зависимости от состояния дома».

Жерар в восторге от того, что удалось найти неизбитые сюжеты. Теперь он сможет рассказать о возрождающейся Чечне не просто посредством картинок со строек и фасадов восстановленных домов, – он покажет людей с их проблемами и настроениями. «Знаешь, Лиза, для полного счастья нам не хватает только Кадырова, – говорит Жерар. «Будет Кадыров, не сомневайтесь», – обещаю я. Мне этот самый Кадыров нужен больше, чем Жерару. Каждый раз, когда мы трясемся в старом «жигуленке» Руслана по раздолбанным чеченским дорогам, рискуя столкнуться с водителями-лихачами, я молюсь от страха и кляну себя, что придумала эту поездку. «Если не удастся передать Кадырову дневник Мухадиевой, это катастрофа. Зачем я сюда приехала? Здесь такая концентрация горя и безысходности, что чем дольше в ней находишься, тем больше погружаешься в депрессию».

Мы ужинали в маленьком ресторане в центре города. В большом зале кроме нас еще сидела компания подвыпивших мужчин. А со второго этажа то и дело спускались и выходили на улицу бородачи в камуфляже с оружием. Они играли в бильярд.

Посетители кафе мне не нравились. Они пугали: была в них какая-то лихость и агрессивность. Казалось, они могут в любой момент достать автомат, выстрелить в воздух. Или в упор. Я почувствовала себя неуютно. Мне стоило огромного труда скрывать от Жерара ощущение дискомфорта и опасности, которое не давало мне покоя, хотя я старалась поддерживать общую беседу: Жерар и Сергей обсуждали кавказскую кухню, красоту русских женщин. Мне же хотелось поскорей вернуться в Москву. К мужу и детям. «Черт с ним, с этим Кадыровым, и с дневником Фатимы Мухадиевой, не передам его, так и не передам, значит, не судьба». Мои пораженческие размышления прервал телефонный звонок. Звонил пресс-секретарь Кадырова. Он подтвердил, что в три часа дня мы должны быть в резиденции чеченского премьер-министра в Гудермесе.