Текст книги "Виртуальность реальности"

– Ну, ты, Марфа, какова? Пару часов назад ты меня и «красавчиком» и «касатиком» называла, а теперь – «старый козел»… Да люблю я твою внучку!

Все еще причитая и качая головой, Марфа успокаиваясь, уже чуть ли не хозяйским глазом, стала оглядывать все вокруг, словно оказалась здесь впервые. Похоже, она начала постепенно понимать, кто она, Марфа, теперь для деревни, для Федерала. И это преображение было так забавно, что трое, наблюдавших за ней, веселились от души.

– И это что же? Она жить здесь будет? – спросила Марфа.

– Бабушка! – укоризненно воскликнула Юлька.

– И не только здесь! И вообще, к тебе она будет только ходить в гости.

– И нынче?

– И нынче, – сказал он, крепко обнимая Юльку.

– А капуста? – гневно воскликнула Марфа.

– А что капуста? – он веселился от этих качелей ее внутренних приоритетов.

– Да мы только полбочки натолкали. Думаешь, что? Я как поняла, что она беременна, решила, что надо вторую бочку засаливать. Ее мать, когда ею ходила, целую бочку квашеной капусты одна съела.

– А мы вместе с Юлей вам завтра поможем, – включилась Лялька.

– Значит, я пошла? – спросила она растерянно.

– Ну, внучики, совет вам да любовь.

– Марфа, ну какой я тебе внучек? На пятнадцать лет младше, – веселился Федерал.

– А ничего, – теперь в ее голосе зазвучали властные нотки.

– Живешь с внучкой, значит внучек.

– Бабушка, – в очередной раз раздалась реплика Юльки.

Лялька давно так не веселилась от спектакля реальности, но, как выяснилось через полчаса после ухода Марфы, это было только первое действие.

Сообщение бабы Маруси привело еще к одному неожиданному событию. Трезвенник Федор, которого Федерал сделал фермером, напился. И, более того, в таком состоянии ввалился в дом своего благодетеля. Когда Федерал затеял игру в «макси-шоу» с Юлей, он понял, что ему нужна та же потрепанная «нива», на которой он ехал с неудачной охоты, когда они и познакомились. И он предложил Федору поменяться авто. Тот поначалу подумал, что Палыч шутит: больно обмен не эквивалентен. Но когда тот укатил на его машине, оставив свой «джип», счастью Федора не было предела – он перешел практически в полное его распоряжение. Кстати, на нем сын Федора и встречал Ляльку с Федералом в аэропорту.

Пропустив через себя информацию бабы Маруси, подстрекаемый женой, Федор понял, что может лишиться «джипа», а это значит – и нового качества отношений, которые с этой железной штукой на колесах, стали ему доступны. Пересадив его на «джип», Федерал совершил революцию сознания – его, Федора, и окружающих – таким значимым и важным он стал для них. То, что он от своих односельчан отличался и раньше умом, трудолюбием, хозяйской хваткой – это, оно, конечно, бесспорно, но дорогая красивая машина стала буквально сертификатом качества его личности и, что важно, он сам вырос в своих собственных глазах.

В сомнениях и тайной надежде на лучшее он не мог дождаться утра. Ввалившись в дом, он застыл почтительно на пороге, проходить отказался, сказал, что на минуту. Без экивоков перешел к главному:

– Палыч, так машины теперь… Ить…

Он сделал указательными пальцами рук жест колесом, означающий поменять, вернуть назад. Лялька заметила, когда он еще утром принес зайца, что «ить» у него означает широкий спектр междометий и чувств. В том числе, служит и для связки слов в предложении.

Федерал встал с дивана, оторвавшись от Юли, подошел поближе к Федору. На его лице было написано недоумение:

– Федор, ты пьян? – он удивленно воззрился на него.

– Есть, Палыч, ить, маленько, – на ногах Федор стоял крепко, только по глазам было видно, они словно утратили фокус.

– С какого перепугу? – спросил Федерал. – Причем здесь машины?

– Так, ить…. – Федор затруднялся подобрать слова.

– А-а-а, – Федерал начал въезжать в ситуацию. – Баба Маруся приходила? Федор, иди, проспись и успокойся – «джип» твой. Я себе новый заказал, к лету будет. А пока будешь меня встречать, когда прилетать буду и, вот, мою гостью к отцу Амвросию на днях свозишь.

– Палыч, так, ить, мы со всем нашим удовольствием, – Федор, пятясь, покинул дом.

– По ступеням поаккуратнее! Ты мне здоровый и трезвый нужен, – крикнул ему вдогонку Федерал.

Когда за ним закрылась дверь, трое буквально забились в конвульсиях от смеха.

– Как хотите, а я пошла спать. Такой длинный день: в шесть утра еще быть в Москве, а потом столько событий! Давайте на сегодня опустим занавес, а то сейчас из всех тридцати дворов начнут прибегать. Вон, во всех избах свет горит. Обычно в девять и на боковую, а сейчас уже десять… Ну наделали вы делов! – Лялька утерла глаза от слез – давно так не хохотала.

На другой день они досолили капусту, успокоили бабу Марусю – все останется по-прежнему, приняли извинения от трезвого Федора, и Лялька уехала в монастырь, оставив «голубей» самим решать дальше свои проблемы.

А вот в монастыре у отца Амвросия Лялька по-настоящему расстроилась – он сильно сдал за эти пару лет. Нет, он по-прежнему был наместником, по-прежнему служил, но было видно, что силы его оставляют. На требование Ляльки немедленно госпитализироваться, обследоваться и лечиться, он только грустно улыбнулся: «У Господа можно выпросить все, только надо ли!» Обещал подумать над предложением Ляльки приехать в Славногорск. «Хорошо бы, – с сомнением подумала она. – Только вряд ли».

А потом она пару часов провела в храме у «ее» иконы Взыскания Погибших. Опять она стояла на коленях, рыдала, молила и благодарила. Так она могла плакать слезами радости откровения после разлуки с бабушкой или мамой… Нет, скорее, с бабушкой, которая в далеком детстве всегда могла понять сложную гамму ее чувств, выражаемых слезами: «Правильно ли живу? То ли делаю? Как я устала! Матерь Божья, Святая Преподобная Дево Богородице! Умали Господа моего и Сына Твоего, да не оставит Он меня в делах моих земных. И еще отца Амвросия».

Муки книготворчества

Ахмад наконец прислал свою рукопись – объемная, в триста страниц. Подробно, как мог, вспомнил и описал все самое важное с раннего детства. Лялька по диагонали просмотрела и поняла: без подружек она загнется. С русским письменным у него, и правда, большие проблемы. Поделила на части и привлекла Миру, Марусю, Любасю и Нику. Каждая из них справиться в состоянии. Лялька не знала, что в дальнейшем Ахмад с рукописью делать намерен. От греха подальше, чтобы исключить утечку информации, как-нибудь невзначай, оставила себе часть, которая вызывала опасения по иным соображениям – безопасности, ту, в которой автор, называя фамилии, имена, воинские звания, должности и статусы, рассказывал о войне на Кавказе и обо всем том, что в связи с этим он увидел и понял. Часть, в которой он поведал путь обретения своего начального капитала, тоже не бесспорную, отдала Марусе. Маруся – могила, лишнего слова не проронит. Собственно, задача понятна: все, изложенное Ахмадом, нужно переписать по-русски, не исказив мысль. Чтобы, читая редактуру, и он, Ахмад, думал, что так изначально написал сам.

Лялька увидела, какую гигантскую внутреннюю работу он проделал, придав все, им пережитое и обдуманное, бумаге. Его гнев, отчаяние, любовь, бессилие, ярость, жажда мести, беспощадность, надежда, злость, страх переплавились в нечто совершенно иное. Во что? Она не нашла сразу подходящее определение. С ней он и до этого был откровенен, но рукопись показала, что уровень откровенности и доверительности перед чистым листом бумаги может быть совершенно иным – глубже и беспощаднее. И не столько к другим, сколько к себе. И то, что все самое сокровенное, больное, невыносимое, рвущее душу, он доверил ее редакторству, не тронуть не могло. Может быть, потом, когда все будет приведено совместными усилиями в более читабельный вид, и он все-таки решит издать это книгой, она убедит сделать купюры, опустить какие-то части. Но все это потом, главное – он сделал это. Что «это»? Все написав, он будто отодвинул свой прошлый опыт, поднялся над ним, расчистил горизонты своей жизни. Вот почему и назначение подоспело. Лялька не верила в случайности. На своем опыте знала, что в трех соснах – простить, забыть и принять данность – можно долго плутать. Похоже, вокруг каждой из них он поколесил немало. Но ведь смог как-то подняться и увидеть их все сразу. И он стал ей еще роднее, еще ближе, еще дороже.

Поработав над текстом Ахмада (а это был кусок, касающийся самых ранних воспоминаний – детство, школа, семья, первая любовь), Любася удивила сообщество своим решением тоже написать книгу. Кстати сказать, Иннокентий, когда «врачевал» ее от страстей по Аполлону, рекомендовал описать все свои чувства, сомнения, надежды. Боясь попасть под обстрел шуточек сообщества, Любася, что очень нехарактерно для ее натуры, скрыла, что уже целый год такие записи ведет. Она знала, что блиц-страсть к Аполлону с ее жертвенностью и изначально однозначного понимания у подружек не находила. По разным причинам. На начальном этапе, возможно, из-за некоторой зависти к самому факту, что Любася влюбилась и, похоже, не без взаимности. В возрасте вокруг пятидесяти это уже само по себе редкость. Да и все начиналось так романтично. Тогда Любася еще работала организатором внеклассной работы в школе. В феврале ее отправили подучиться, читай – отдохнуть, на курсы повышения квалификации. И не куда-нибудь, в пансионат на морском берегу. Кроме педагогов, некая коммерческая структура проводила там семинар своих региональных представителей. В ней-то и оказался, роковой для Любаси, Аполлон, бывший военный врач, переживший «горячие точки» и много чего еще. В числе всего пережитого была и авиакатастрофа и три «завершенных» законных брака, полуразвалившийся четвертый, но гражданский, в котором он состоял с руководителем той самой структуры, которая и проводила судьбоносный семинар.

По каким параметрам Аполлон из всех наличествующих в пансионате педагогов выбрал Любасю, судить трудно. А, собственно, почему бы и нет? Она умна, хоть и блондинка, не дурна собой, моложава, стройна, с хорошей фигурой, красивыми ножками, юбку до пят, из-за своей педагогической деятельности, никогда не носила. Случай, к тому же, распорядился так, что альковные страсти Аполлона с Викторией, так звали его гражданскую жену, мимо ушей Любаси не прошли – жили они в соседних номерах, а со звукоизоляцией в пансионате плоховато. Это откровенно ошарашило и возбудило. Да и два тактильных момента оказались роковыми. Первый, когда он понажимал Любасе точки на руке, снимая головную боль – цитрамона в аптечке не оказалось. А второй – это поцелуй на прощание. Настоящий поцелуй. Все остальное сделала виртуальность: sms– и интернет-переписка, возникшая доверительность, распалившая магнетизм реальности, до нешуточной влюбленности.

А потом события развивались стремительно и не без драматизма. Гражданский брак Аполлона окончательно разлетелся. Жена выставила его из дома, из бизнеса – не могла: в деле они были условиями существования друг друга. Структура занималась психофизиологической реабилитацией людей, попавших в экстремальные ситуации. Аполлон нужен был как хороший традиционный врач, владеющий основами восточной и народной медицины.

Казалось, именно для Любаси жизнь расчищала пространство с ним рядом. Было одно обстоятельство: его неплохо было бы еще выкупить «из рабства». После травмы позвоночника, оказавшись на гражданке, он неудачно занялся бизнесом, прогорел, наделал долгов. Их реструктурировали, благодаря связям жены. Последний хвост этих долгов во имя аполлоновой свободы и решила загасить Любася, которой именно в тот момент перепало неожиданно наследство – около миллиона – от продажи дома умершего отца, о существовании которого Любася и не догадывалась – ее растила только мама. Большую часть она тут же отправила Аполлону и ждала. Чего? Что Аполлон позовет. Она – в Славногорске, а он – в столице губернии. Ну и еще, конечно, конца учебного года – ее уж точно до лета никто бы не отпустил. Не дождалась – от Аполлона забеременела пациентка их реабилитационного центра, у которой он нашел, как выяснилось, не только временный кров. Совместное будущее с ним для Любаси стало табу: она сама росла без отца, сына воспитывала сама… Исключено!

Как Любася пережила такой взлет и крушение своих надежд? Тяжело. Помогли подружки. Маруся запретила обсуждать при ней «выкуп» Аполлона из рабства: что сделано, то сделано. Но что делать с женской натурой? Маруся без Любаси дала возможность Нике и Мире высказаться в волю. Лейла держала нейтралитет, Майи в городе не было – где-то в столице училась в очередной бизнес-школе. Ирча скромно отмалчивалась. Лялька вообще в тот год была в монастыре.

Ника негодовала по поводу глупости подруги и «предприимчивости» Аполлона. Ни в какую любовь к Любасе она не верила изначально. Для Ники мерилом отношения мужчины к женщине были две вещи: сколько внимания и денег он готов на нее потратить. С точки зрения психологии своей подиумной молодости, она исключала возможность спонсорских финансовых потоков наоборот – от женщины к мужчине. Мира тоже жест Любаси оценила как безумный. Ради своего тогдашнего поклонника буддиста-импрессиониста она смогла только обрить череп и изобразить тату, но все, что касается денег, извините! Не так легко они ей доставались, чтобы расстаться с ними вот так безумно. И при упоминании имени Аполлона у нее, образно говоря, наливались глаза кровью, как у быка. Лейла, желающая примирить всех со всеми, рассудила здраво: изменить ничего нельзя, так стоит ли расстраивать Любасю?.. А Ирча помалкивала. Она, как никто другой понимала подругу: в период своего романа, от которого и родился ее дивный сын Ванька, она тоже наделала немало финансовых жертвенных глупостей.

Как ни ограждала Маруся Любасю от обсуждения-осуждения подружек, реакция прорывалась или угадывалась в репликах, взглядах, полунамеках. И Любася свои страсти по Аполлону увела в тень. Иннокентий, «маг» сообщества, принял на себя удар: слушал, консультировал, реабилитировал и переформатировал любасину жизнь весьма удачно. Вышла она на новый виток – со школой простилась и свое дело затеяла. Но и от Аполлона отказаться (или освободиться?) пока не могла.

Порыв Любаси заняться книгой Лялька поддержала. Ну, если Ахмад написав рукопись, признал, что отпустил прошлое, многое переосмыслил, многих простил, почему бы и Любасе не пойти тем же путем?

Иннокентий по секрету держал Ляльку в курсе «аполлоновых страстей» и любасиных творческих планов.

Выяснилось, что это будет дамский роман. Тоже неплохо. Лялька уважала принцип: чем бы дитя не тешилось, лишь бы развивалось. То, что это вызовет такую бурю внутри их сообщества, она, естественно, предположить не могла. Да и никто не предполагал.

«Мать Тереза при Аполлоне», так, острая на язык Мира определила любасино амплуа, не была отравлена сексуальной близостью. У них была своеобразная любовь-дружба. И «мать Тереза» давно размышляла, как всех бывших жен Аполлона познакомить, примирить, детей от разных браков подружить. Лялька понимала ее порыв, даже где-то поддерживала: чего по большому счету делить, мы все всего лишь спутники по воплощению. Хотя, зная и свою женскую натуру, не очень-то верила в такую возможность в реальности. Но, о, великая сила бумаги и творчества, все, что невозможно в действительности, где-нибудь в иной, виртуальной реальности, произойти может. Да и как знать? В жизни всегда есть место чуду.

Мира, услышав о творческих амбициях Любаси, учинила допрос с пристрастием: каковы сюжет, завязка, само действо, цель, наконец, кульминация и финал. Круглые сутки в интернете не пропали даром – теоретически она разбиралась во многом. На старте у Любаси ничего этого не было и в помине. Да она и не заморачивалась такой «теоретической дребеденью». Но Миру избрала экспертом, как в этом деле, судя по ее вопросам, сведущую.

Любася что-то писала, Мира читала, рецензировала, советовала. Все это какое-то время происходило за спиной Ляльки – у нее и своих заморочек с клиентами в тот момент было хоть отбавляй. Мира как-то попыталась вовлечь ее в обсуждение мук творчества, сетовала, что Любася «гонит» полный примитив – ни образов, ни картинки, ни истории, сплошные схемы и диалоги. Дипломатично ушла от обсуждения, просила только не бить Любасю по рукам.

Мира Ляльку услышала, сбросила «писательнице» подборку современной женской прозы, заслуживающей, с ее точки зрения, внимания. «Писательница» оказалась способной ученицей, поняла принцип и ушла в себя. Могло показаться, что Любася вообще оставила затею книготворчества. Не тут-то было! Просто в ее жизни появился еще один, неочевидный для окружающих, план. Мама, Вовка-«канадец», агентство с корпоративами, свадьбами и прочими торжествами жили в реальности, привычно. Интернет-жизнь с Аполлоном, снизив интенсивность, еще далеко не исчерпала себя, оставаясь в тени для всех, кроме консультирующего по этому аспекту Иннокентия. А вот творческий порыв обрел характер тайного десерта. Всем только казалось, что она живет, как и прежде, но ее мозг активно, или на уровне подсознания уже выстраивал характеры, образы, завязки, развязки. Она и не предполагала, что это может быть так увлекательно. Мира снабдила ее теоретическими постулатами о том, что художник использует реальность, как источник, сырье для своей творческой лаборатории. И Любася, недолго думая, списала образы героинь со своих подружек.

Но еще ее консультировал Иннокентий – натура ироничная. Он давал рекомендации, дабы усилить драйв поначалу «сиропной» любасиной писанины. Собственно в обсуждении с ним и развилась канва всего действа, внутренний нерв. Реальные события любасиного романа по времени длятся не более трех-четырех часов, а проживаемые и угадываемые имеют десятилетнюю историю. Суть действа такова: мужик, в прошлом военный медик (с зеркальной биографией Апполона), с помощью своего друга (прототип списан с Иннокентия) в прошлом тоже военного врача, а ныне зав реанимационным отделением больницы, решает примириться со всеми своими бывшими и настоящими женами. Сводит их в одном пространстве и дает шанс перезнакомиться. В надежде на невраждебное сосуществование. Чтобы незнакомые друг с другом братья и сестры, обрели, наконец, таковых в реальности. Помогает во всей этой затее единственная в его жизни женщина-друг, с которой у него чисто платоническая любовь. Прототипом женщины-друга Любася, естественно, сделала себя. В больницу с получасовым интервалом съезжаются жены Феодора – таким именем Любася решила замаскировать Аполлона. Каждую встречает врач, сообщает о критическом состоянии пациента, который в тот момент находится в реанимации. Надежда есть. Не исключена и возможность его увидеть, но нужно подождать. Жены поочередно стекаются в холл для посетителей.

Три первые никогда не видели друг друга. Они и не догадываются, что пришли по вызову к одному человеку. Женщина-друг «Любася» находится в холле с самого начала. Ее роль – смоделировать сближение. «Творец», взяв за основу образов колоритные натуры своих подружек, соединила внешность одной с именем другой… Словом, Любася была убеждена, что здорово их закамуфлировала…

Ожидание дам заполнено телефонными разговорами с подругами, родственниками, коллегами, детьми, из которых просматриваются биографические вехи героинь, их отношение к пациенту, в целом, положительное, без агрессии. Читатель понимает, что со всеми, несмотря на разрыв отношений, о чем не сразу можно догадаться, он практически не расстался.

Событийный ряд небогат и довольно схематичен. А вот второй скрытый план всего действа гораздо интереснее: это – мысли, суждения дам друг о друге и об услышанных обрывках разговоров. Тут уж «творец» – Любася дала себе волю.

Надо сказать, что и к образу, прототипом которого она себя назначила, «писательница» отнеслась в равной степени иронично, даже беспощадно. Словом, прилепив к брошенным женам Феодора жизненный путь, сканированный с жизни своих подружек, Любася выпустила в виртуальную реальность комбимонстров, которых каждая из ее подружек по какому-нибудь признаку могла идентифицировать с собой.

Внутренние комментарии друг о друге четырех дам были откровенно беспощадны, как и замечания о каждой, на какое-то мгновение удалявшейся из больничного холла. Такое нередко в женском общении, часто исполненном необъяснимым духом соперничества. Действо скреплял периодически появляющийся врач. Он задавал вопрос: «Кто здесь такая-то?», отводил даму в сторону от ушей прочих и информировал о состоянии пациента. Словом, как можно дольше поддерживалась иллюзия, что все они пришли к разным больным.

Не без сарказма, прокомментировав про себя вкусовые пристрастия Феодора, женщина-друг вспоминает-таки о своей миссии. Она должна, по замыслу-сговору, заставить дам общаться, говорить, по возможности даже расположить их друг к другу. Вызвать эмоцию женской солидарности с акцентом на позитив. Через пару часов они уже пили кофе с бутербродами из соседнего экспресс-кафе, а потом и коньячок из фляжки, которая совершенно «случайно» оказалась у «Любаси» с шоколадкой, извлеченной из другой дамской сумочки.

О чем говорили? Что все мужики одинаковы, и те, к кому они пришли, ничуть не хуже, а даже и значительно лучше многих. Каждая получила возможность остро прочувствовать это именно в последние пару часов – на грани риска потери. Наконец, появляется самая последняя, молодая, жена Феодора с Аленой в качестве прототипа – все по карте жизни реального Апполона. И тут жена, срисованная с аполлоновой предыдущей, начинает кое-что понимать: она узнает Алену. Чем закончилась история, автор ответа не дает, потому что вслед за «Аленой» входит врач и говорит: «Пациент переведен в палату интенсивной терапии, прошу следовать за мной». Любася и назвала свой шедевр знаково: «Кто спасет Феодора?»

Текст был предъявлен сообществу. И Лялька поняла, что нужно спасать их дружественную атмосферу, «ловить вазу», пока она хрустальным осколками не разлетелась вдребезги.

За уши притянутая история изложена была Любасей достаточно живенько, читалась легко. Ну, это если абстрагироваться. А можно ли было абстрагироваться подружкам, когда и Лялька неожиданно ревностно (сама от себя не ожидала) читала куски с намеком на себя любимую.

Дама-друг была неким монстром, вобравшим кое-что и от нее – с верой в свою особую миссию, возможностью решать сверхзадачи и тому подобное. Это куда бы ни что, но там были довольно едкие комментарии о ней других, когда она отбыла в экспресс-кафе за кофейком и бутербродами. Так что в репликах прочитывалось отнюдь не однозначное отношение к ней, Ляльке, ее подружек, если судить по тому, что материал для творчества Любася черпала, не сильно удаляясь от сообщества.

Сам факт любасиного романа задел Нику. Вторая жена, как и Ника, в молодости была моделью, да и еще беременная от другого, вышла за Феодора замуж. А это – прямой намек на неафишируемый факт из никиной биографии. Да и это не все! Как пережить, что именно Любася взяла и написала роман. Это ведь она, Ника, работник культуры, периодически кропает стихи, по молодости, правда чаще, а книга – у Любаси. Предпоследней жене главного героя автор приделала биографию Маруси, кстати, списав с нее героиню и чисто внешне. Как и марусино «восточное» отношение к мужчинам: после Феодора она ни с кем ни-ни. И Лейла в одной из «женских» историй, той, что вобрала образ Ники, усмотрела намек на себя. Дама после Феодора вышла замуж и в приручении – манипуляциях мужем, дублировала поведение ее, Лейлы, в отношении Алекса.

Больше всех негодовала Мира, потому что внешне последняя, молодая жена Феодора, унаследовала кое-что от нее – тот же бритый череп с тату на затылке. Ирча с Майей практически оказались не задеты. Ну разве что в эпизоде, появлялась медсестра, женщина-подросток, очень напоминающая Майю с ее оптимизмом и коротенькой стрижкой. От Ирчи любасиной героине достались только породистые части тела, которые она умело демонстрировала. Ну, на это разве можно обидеться?..

– И что ты собираешься с этим делать? – спросила Мира автора, когда они собрались в лялькиной «творческой гостиной».

– Издам малым тиражом. Экземпляров триста…

– Ты еще добавь: и передам в славногорский Дом книги на реализацию.

– Да, а что? – искренне недоумевала Любася.

– Да то, что мы здесь все узнаваемы. Ты еще нас в качестве живых тумбочек привлеки.

– Вот уж не знала, что я манипулирую Алексом, – с нескрываемой обидой в голосе вставила реплику Лейла.

Любася, которая завершила свой труд и априори считала его шедевром, стала спадать с лица – в ее планы совершенно не входило никого задеть. Она ведь и с себя кое-что иронично списала.

– Не нахожу ничего драматичного, – видя, как щеки Миры запылали, а краска с лица Любаси сошла, заметила Ирча.

– Конечно, от тебя там, кроме породистых щиколоток и запястий, ничего нет, – жестикулируя, не успокаивалась Мира. – А у меня по городу автографы брать будут, причем на тех страницах, где мой череп с тату описан. Ты ничего другого придумать не могла?

– Ну ты же такая свободная, независимая, – промямлила, защищаясь Любася.

– Да, но не настолько.

– Но ты же сама говорила мне, что писатель черпает образы из реальности…

– Ну говорила на свою голову, – отозвалась Мира.

– Нет, нет, подождите, – Маруся, переглянувшись с Лялькой, поняла, что надо спасать ситуацию. – Это первый опыт Любаси и, кстати, неплохой. И не все так фатально.

– Да, ведь я для этого и дала все прочитать, а не сразу в типографию отправила, – оправдывалась Любася.

– Слушай, а настоящему Аполлону ты не отправила почитать? Как он? – Мира не унималась.

– По-моему, не надо спешить с печатью – пусть отлежится с полгодика, появится новый взгляд, – Лейла отодвигала перспективу появления «шедевра».

– Да если вы так, то я вообще все в корзину, – резко «рубанула» Любася.

– Нет, нет. Ты что? – Лялька понимала, сколько творческих сил стоит за этими страничками текста, сколько творческой радости пережила Любася. – Знаешь, а ты перечитай, ведь это не мемуары Ахмада, где ничего изменить нельзя, это же художественное осмысление реальности.

– Да ну вас, набросились, – Любася была уже на грани слез. – Ну первый опыт. Да я думала, что вас всех изменила до неузнаваемости.

– Ага, особенно меня, – все никак не успокаивалась Мира.

– Девочки, да что мы в самом деле? Давайте о главном: Любася написала книиигу, – Майя торжественно выделила последнее слово. – Это – событие. Кто готов повторить?

– Майя, ты – гений! Пора открывать шампанское! – Лялька двинулась к холодильнику, Маруся – за фужерами.

– Утро вечера мудренее, – занырнула в кладезь народной мудрости Ирча. – Пора, наконец, выпить!

Они потом ели-пили, говорили на отвлеченные темы, но облако напряженного недовольства так и висело под потолком.