Текст книги "Форсайты"

В гостиной под портретом матери кисти Харолда Блэйда, на который, по общему мнению, она была очень похожа, юная Энн Форсайт чуть откинулась на табурете у рояля, когда из-под полированной черной крышки инструмента вырвалась последняя нота бартоковской рапсодии, и позволила улыбке озарить свое лицо. Потом перекинула через плечо длинные волосы: она больше не заплетала их в золотую косу, а носила распущенными, закалывая парой черепаховых гребней, и они упали ей на грудь, пока она играла. Быстро потрогав гребни – на месте ли они, – Энн встала под дружные аплодисменты своих слушателей, сидевших на двух диванах по сторонам широкого камина. Естественно, они были безнадежно пристрастны – все самые близкие ей люди, – и все равно ей стало тепло от их желания ободрить ее.

Сначала поцелуй бабушке – она так замечательно переворачивала ноты! А затем она обняла отца – по-особому, в честь дня его рождения.

– Энн, родная, это было чудесно! – сказал он, вставая, и она бросилась ему на шею.

– Поздравляю с днем рождения, папочка! – Она обняла его изо всех сил. – Ты просил не делать тебе подарков, и это все, что я могла придумать взамен.

– Самый лучший подарок.

Она еще раз быстро его обняла, а потом отошла к остальным. Ее брат тоже встал, но ограничился тем, что прижал локоть к ее локтю и бросил на нее взгляд искоса. После третьего триместра в Итоне он ограничился этим – все сверх было бы лишним и глупым, тем более между такими похожими, понимающими друг друга без слов. Из-под нахмуренных бровей он посмотрел на нее точной копией ее собственных карих глаз, и Энн поняла, что поздравил он ее искренне. И в ответ сморщила чуть вздернутый нос.

Тетя и дядя по очереди пожали ей руку и чмокнули в щеку.

– Завидую, Энн! У меня и отдаленно так не получалось. Кажется, тебе это не стоит ни малейших усилий.

– У тебя подлинный талант, – сказала ее другая тетка с дивана напротив. Комплимент почему-то прозвучал как предостережение. Энн подошла к ней и заглянула в неукротимые голубые глаза, которые смотрели на нее из своей морщинистой оправы. – Надеюсь, ты начнешь заниматься серьезно.

– Я бы с радостью, тетя Джун, – ответила Энн и нагнулась поцеловать повернутую к ней щеку. – Если бы могла поверить, что у меня правда получится.

– В этом я уверена, детка, – властно сказала Джун и, повернувшись, взглянула через спинку дивана. – Ты должна учить ее, Ирэн. Видимо, ты думаешь…

– Я думаю, – сказала Ирэн, собирая ноты, – что у Энн еще много времени до серьезных занятий чем-либо. – Она направилась вокруг рояля к столику, на котором лежала открытая папка, и убрала в нее ноты. – Пока музыка ее радует, я согласна, что это – возможность, но одна из многих…

– Но ты же была счастлива в консерватории, правда? – спросила Джун.

Только Энн заметила тень, скользнувшую по лицу ее бабушки, все еще удивительно красивому, при этом упоминании ее молодости в Париже. Но почему? Причиной ведь никак не могла быть музыка.

– Да, Джун, ты, разумеется, права! – Ее улыбка была мягкой, но глаза оставались непроницаемыми. – Но ты позволишь мне быть доброй и пожелать Энн моего счастья стократно?

Джун не нашла ответа. Вошел слуга, и Ирэн сказала:

– Ну, если мы все готовы, то и ужин готов.

С той же улыбкой она обернулась к Вэлу, который тут же предложил ей руку, и они первыми направились в столовую. Джон повел свою старшую сестру, а Джонни вторую свою тетушку. Энн пошла за ними, пританцовывая, заложив свободные руки за спину, а в пустой гостиной остался портрет ее матери, словно принимая невидимых гостей.

Если бы за столом их было шестеро, а не семеро, ужин, наверное, прошел бы менее оживленно, то есть если бы обитательница Чизика осталась дома.

Джун была в отличной форме, и еще не подали главного блюда, как она успела несколько раз больно наступить на ногу то одному, то другому.

Разговор начался словно бы на вполне безобидную тему – Ирэн спросила у Холли про ее работу младшей медицинской сестры в сельском медицинском пункте.

– Страшно интересно, хотя с тех пор, как мы с Джун прошли курс для Трансвааля, все ушло далеко вперед.

– Рада слышать, – сказала Джун, и ее ложка застыла над супом. – Помнишь эту «стерильность», которой они от нас требовали? Я уверена, на месте от нее никакого толка не было.

– А вот новые медикаменты, Джун, спасут тысячи жизней, я не сомневаюсь.

– Чему, полагаю, способствует отсутствие тропических болезней в глуши Суссекса… Э-эй!

Вэл прекрасно знал, что Холли не любит, когда он поддразнивает Джун, и пинок в лодыжку под столом был совершенно лишним напоминанием.

– Расскажи нам о своих усилиях что-то делать для обороны, милый Вэл.

– Мне казалось, ты намеревался пойти в войска местной обороны, когда их организуют? – полуспросил Джон.

– Да, хотел, но раздумал.

– Почему же?

– Решил, что моя нога не выдержит учений даже и без винтовки. К тому же я посмотрел вчера на нашу команду. Парочка дряхлых генералов чистит свои дробовики в ожидании. Такая жуткая компания… ветеранов.

Вэл уже собрался опять пожаловаться, как уже жаловался Холли, что первые добровольцы местной обороны оказались «жутким сборищем старух», но носок ее туфли снова его предостерег.

– Ведь это же так вроде и задумано? – спросил Джон, заметив, что происходит под столом. – И ты сам ветеран!

– Попался, Вэл, ну, признайся! – сказала его жена.

– Ну, ладно, ладно. – Вэл смущенно улыбнулся. – Но я что-то не вижу твоей пожарной каски, старина.

– Да. Однако, возможно, дойдет и до этого. Ничего другого у меня пока не выходит.

– А где ты пробовал?

Для Джона это было больным местом. В ту войну он был слишком молод для армии, а для этой оказывался слишком старым, но тем не менее он твердо решил внести свою лепту. Однако, как выяснилось, всякие инструкции и ограничения были словно нарочно придуманы, чтобы помешать ему. Он старался не смотреть на противоположный конец стола, где сидела его мать: по нескольким причинам он еще не говорил с ней об этом.

– Я предложил свои услуги в Мастонбери, но ничего не получилось.

Сразу же, как раздались сирены, предупреждавшие о первом воздушном налете – пусть тревога и оказалась ложной, – Джону пришло в голову, что свое умение летать он может использовать с большей пользой, чем для предотвращения нашествия мошки или жуков-короедов. Никому не сказав, он побывал на базе ВВС в Мастонбери и с тех пор втайне болезненно переживал полученный отказ.

– Как? Даже не в резерв? – спросил Вэл. – Ты же еще не так стар!

– Не в том дело. «Бронируемые профессии»!

– Но у тебя же есть управляющий на ферме, – возразил Вэл.

– Я им это сказал. Бесполезно.

Джон мог бы добавить, что, учитывая ухудшение ситуации в Европе, он твердо решил повторить свою попытку в надежде на благоприятные для него перемены. Вслух он сказал:

– Я даже указал, что они могли бы использовать меня как летного инструктора.

– И тебе все равно отказали? Нет, они там помешались.

– Мне процитировали Королевский устав и порекомендовали обратиться в отдел вспомогательного воздушного транспорта в Уайт-Уолтеме. Перегонять самолеты с заводов на базы и тому подобное.

– И ты ездил туда, Джон? – спросила его мать.

Она всегда знала, когда он что-то скрывал. Между бровей Джона залегла морщина, словно он защищался от безмолвного обвинения в ее темных глазах. «Львиные морщинки», как их называл кто-то в давние времена.

– Собираюсь, – ответил он. – Но, возможно, я опоздал. Они составили списки летчиков с частными дипломами в конце прошлого лета, когда… когда мы уезжали.

«Львиные морщинки» стали глубже, словно он только сейчас осознал, что заперт в клетке. И, снова нечаянно повторяя слова той, другой тени из прошлого, он добавил:

– На этот раз я должен сделать хоть что-то.

– Ты не виноват, милый, что в ту войну был слишком молод, – сказала Ирэн.

– И очень об этом жалею. Все, кроме меня, внесли свой вклад. Вэл воевал, Джун и Холли были медсестрами, а…

Джон не договорил: «а Джолли отдал жизнь». Старая привычка Форсайтов умалчивать сохранилась в обеих ветвях семьи, распространилась и на следующее поколение, касалась она и этой короткой жизни, внезапно оборванной, и многого другого. Поэтому ни Джонни, ни Энн ничего не знали о своем погибшем дяде.

Но старые тайны, как свидетельствует история, не остаются нераскрытыми. Во всяком случае, Джун уже ринулась в прорыв.

– Я рада, что в тот раз ты был слишком молод! И слава Богу, что дети тоже пока еще слишком молоды… Вот все, что я могу сказать, – договорила она, тряся от избытка чувств головой на тонкой худой шее. Все за столом решили, что она выговорилась, но она добавила: – Только подумать, будь Джолли на год-два моложе…

Джон взглянул на Холли, сидевшую между детьми, – ее подбородок чуть дернулся, а потом его взгляд встретился со взглядом матери. Вэл уставился в тарелку.

Джун ничего не заметила. И всем оставалось только ждать неизбежного вопроса, который и задал самый молодой за столом:

– Джолли? Кто это?

– Как! Ты не знаешь? – спросила Джун у племянника и обвела стол укоризненным взглядом, выставив подбородок. – Эти вечные семейные тайны! – вскричала она. – Никогда не понимала, к чему они. Только делают все хуже! Правда никогда никому не вредит!

– Чужая правда не вредит, – негромко сказала Ирэн.

Джун перехватила еще один непроницаемый взгляд своей старинной подруги на том конце стола и закусила губу. Джонни повторил вопрос – и он, и Энн теперь ждали ответа с нетерпением.

– Ну, прежде не было… – начал Джон, не зная, что сказать.

Масло на разбушевавшиеся воды пролила Холли.

– Он был моим братом.

– Еще дядюшка! – удивленно воскликнул Джонни.

– Был? – переспросила Энн.

– Да, – ответила Холли ровным голосом. – Он погиб на войне с бурами.

– А! – Лицо Энн сморщилось от сочувствия. – Когда ты был ранен в ногу, дядя Вэл?

– Совершенно верно. – Вэл ответил тем же тоном, что и его жена. – Мы оба записались добровольцами.

Энн, чуткая душа, поискала слова утешения:

– Так, значит, вы были большие друзья!

Особый талант Джун имел еще и это свойство: твердо наступая на чьи-то ноги, она словно расчищала дорогу другим.

Теперь настала очередь Вэла искать слова при воспоминании о своем былом враге. Как он хотел расквасить ему нос! И ведь чуть-чуть не расквасил!

– Ну, мы… мы же были двоюродные братья… Тюрбо! Чудесно!

Возможно, свою роль сыграло поданное за рыбой седло барашка – роковое форсайтовское блюдо, которое в прошлом было свидетелем многих решающих сцен. Впрочем, само по себе оно могло бы оказаться безобидным. Решающим фактором явилось заразительное влияние Джун.

– Странное имя! – вдруг заметил Джонни, когда, казалось, эта тема была исчерпана.

– Уменьшительное от Джолион, естественно, – сказала Джун просто.

Джонни, как и ожидали по меньшей мере четверо взрослых за столом, мучительно растерялся.

– Но это же папино имя! И мое!

– Джолли погиб до рождения твоего отца, милый, – сказала его бабушка тоном, который обычно его успокаивал. – Дедушка и я, мы оба хотели, чтобы это имя сохранилось в семье.

– А! – На этот раз мальчик успокоился лишь отчасти.

Вновь разговор мог бы перейти на другую тему, поскольку такое желание было почти у всех. Но Джун внесла еще одну лепту:

– Когда ты женишься и у тебя будет сын, – объявила она бодро, – он тоже может быть Джолионом – следующим, ты понимаешь?

Джун не сомневалась, что довела выбранную ею тему до успешного завершения, и действительно, за овощами разговор перешел на другое. Только двойняшки продолжали раздумывать над ее словами – совсем одинаково в своей безмолвной близости.

* * *

Энн и Джонни сидели в соседних комнатах – каждый у открытого окна, обрамленного плющом, – и смотрели на звездное небо тихой теплой ночи. От окна к окну протянулся псевдобалкончик, в котором помещался ящик с цветами. Некоторое время брат и сестра обсуждали, какие еще семейные тайны от них скрывают, но предположения вскоре себя исчерпали. Наступило дружественное молчание, а потом Джонни внезапно спросил:

– Энн, ты ведь никогда не выйдешь замуж, правда?

– Не думаю. То есть… ну, не знаю. А тебе это будет тяжело?

– Жутко тяжело. Но ведь ты не захочешь, верно?

– Ну, если бы я кого-нибудь полюбила, то, может, и вышла бы.

Джонни замолчал, но молчание было уже совсем не дружественным: оно словно щетинилось в темноте. Он сорвал примулу в ящике.

– Ты ведь и сам можешь кого-то найти, – мягко намекнула Энн.

– Нет. – Джонни покачал головой, и в этом движении не было ничего детского.

– Ты всегда так говоришь. Но откуда ты знаешь? У нас еще столько времени впереди. Так как же ты можешь знать?

Джонни посмотрел на сестру, словно вопрос был уже предательством.

– Знаю, и все.

* * *

Внизу в гостиной, застыв перед радиоприемником в живой картине, дублировавшейся в эти минуты по всей стране, взрослые завороженно слушали голос диктора, передававшего последнее известие – врезавшееся в эту субботу между сводками о вторжении немецких армий в Нидерланды и продолжающихся воздушных боях над Францией – о том, что король с сожалением принял отставку премьер-министра мистера Чемберлена.

«Его величество, – сообщил им бестелесный голос, – попросил мистера Черчилля сформировать новое правительство. И мистер Черчилль дал согласие».

То, что ранение, полученное в одной войне, помешало ему участвовать в следующей (и, возможно, спасло ему жизнь), не казалось Вэлу Дарти достаточным основанием, на которое джентльмен может списать свои долги. Приняв участие в первой и пропустив вторую, он теперь получил третью в своей жизни возможность послужить родной стране. Как большинство его соотечественников, ежедневно читая и ежевечерне выслушивая зловещие сообщения из Франции, Вэл испытывал неодолимую потребность «внести свою лепту».

Сначала он подумал о местной обороне, но, как он упомянул тогда за ужином, общество стариков генералов его не прельщало. Вероятно, в Южной Африке он встречал мало кого из них. И в любом случае, его нога правда учений не выдержала бы. Собственно говоря, если не верхом, передвигаться ему было трудно, и все, что требовало ходьбы, сразу отпадало. Старая рана, как бы давно она ни перестала служить знаком отличия, означала, что ему даже руль нельзя доверить надолго. Ему требовалась активная деятельность, но сидя. Сознавая это противоречие, он продолжал подыскивать что-нибудь подходящее «словно вдовствующая герцогиня с семейным сувениром, который никому не нужен», как сказал он Холли, а затем его зоркий глаз высмотрел службу наблюдателей. Хотя его шестидесятый год уже на две трети остался позади, зрение все еще позволяло ему разглядеть лисицу на расстоянии ста ярдов, это и породило практичную идею. И вот в понедельник после праздничного ужина у Джона, во время которого благодаря Джун пришлось проветрить столько прежде глухо замкнутых уголков, Вэл попросил жену отвезти его в Хоршем, чтобы он мог записаться добровольцем.

– Ты сможешь?

– Конечно. – Холли смотрела, как муж завтракает с обычным аппетитом, и думала, долго ли еще они сумеют покупать копченую лососину. – В Лондоне я должна быть не раньше двенадцати.

– Но Джун? Разве она не торопится?

Они обменялись взглядом, означавшим, что Джун всегда куда-нибудь торопится.

– Джун надо быть там в двенадцать, а забрать медикаменты я могу в любое время. Так что можешь поклянчить, чтобы подвезли и тебя.

– Считай, что уже поклянчил! – Вэл вытер рот салфеткой.

– Но, Вэл… Я только сейчас сообразила – как ты доберешься домой?

– Сяду на поезд и пройдусь пешком от станции.

Местная железнодорожная ветка петляла по Даунсам, по возможности избегая крутых подъемов и спусков, зато, словно в компенсацию, соединяла множество селений «на равнине», как Вэл называл Суссекскую долину. Ближайшей к ним станцией от Хоршема был Уонсдон, а их старый помещичий дом приютился выше в холмах к северу на расстоянии, которое, по мнению Холли, ничего хорошего его ноге не обещало. – Это же почти три мили! Не слишком ли далеко для тебя?

– Ну, если будет трудно, я проголосую.

– А почему тебе не позвонить Айвсу, чтобы он встретил тебя на станции с фургоном?

– Ну уж нет! Отрывать отличного конюха от его обязанностей? Я и так должен был прибавить ему заработную плату, чтобы он не пошел добровольцем. Ты не беспокойся.

Чтобы Холли не беспокоилась о муже? Пусть об этом просил он сам: с тем же успехом можно было бы просить собаку не вылизывать новорожденных щенят. Тревожиться за Вэла, ее любимейшего друга и верного спутника вот уже сорок лет, управлять его жизнью, но так мягко, что он замечал это, только когда хотел, – давно уже стало для нее рефлексом. У них не было детей (ее решение из-за их близкого родства), и дремавшее в ней материнство Холли изливала на Вэла. Чтобы скрыть от него тревогу, она начала сосредоточенно размешивать сливки в чашке с кофе. Ну, уж без сливок они не останутся, когда вокруг столько молочных ферм!

В Хоршеме, когда Джун пересела к ней (а ощущение на ее плече от быстрого пожатия Вэла, от его усов в уголке ее губ все еще было совсем свежо), Холли развернула машину у станции и поехала в сторону западной части Лондона в Чизик. Ее путь пролегал через Рейгет, Кройдон, Кингстон, а затем к Чизикскому мосту через Ричмонд. Уже пробудившийся инстинкт по мере приближения к реке все больше уводил мысли Холли к дому ее детства. Робин-Хилл. Она не видела его… сколько времени? С того дня, когда Джон в первый раз привез Энн показать ей дом после завтрака на Саут-сквер… когда приехала и Флер. Долгие годы почти смыли память об этом печальном лете. Слишком, слишком долгие. И в сердце у нее зародилось желание, смутная фантазия. Осознала она это, только когда заметила на Ричмонд-Грин какое-то новое сооружение – муниципальное бомбоубежище. Ей стало больно – так не вязалось оно с ее воспоминаниями.

Впереди был перекресток. Всего три мили до Робин-Хилла! Изменился ли он? Холли взглянула на свою спутницу. Заметила ли она, где они едут? Робин-Хилл ведь одно время был и домом Джун, и его близость могла вызвать в ней противоречивые чувства.

Но Холли напрасно беспокоилась. Джун ничего не замечала. Дорожные указатели для нее ничего не значили, как и все другие такие же социальные удобства. По-своему она, возможно, любовалась видами. Холли хотелось так думать, но уверенности не было. Последнее время лицо Джун оставалось яростно насупленным, и все остальные выражения как бы накладывались на эту гримасу. И не очень удачно. Даже когда она чему-то улыбалась, это вовсе не было признаком одобрения.

– Мы в Ричмонде, Джун, – рискнула Холли. – Он изменился, верно?

– Эта канава его не украшает. Значит, мы где-то недалеко от Робин-Хилла.

Милая Джун! Открывая рот, она выстреливала таким количеством дроби, что отнюдь не все дробинки больно ранили! Но значит ли это, что ей захотелось увидеть старый дом? Холли выждала, но Джун молчала. Холли истолковала сомнение в ее пользу – может быть, она торопится в Чизик – и вернулась к своим мыслям. Дорогу в Лондон преградил красный сигнал светофора… Собственно, зачем ей понадобился сейчас этот памятник былого? Холли поискала причину и не нашла. Красное с янтарем… но есть ли причина, почему ехать туда не следует? Поворот скоро останется позади.

– Джун, милая?

– М-м-м?

– У тебя найдется время, если мы ненадолго свернем в сторону?

– Да, пожалуй. Приятный день для экскурсий.

Получив эту санкцию, Холли, буквально за секунду до зеленого сигнала, высунула руку в окно, показывая, что хочет сейчас же повернуть. А потом виновато помахала водителю сзади, извиняясь за то, что передумала в последний момент, и он тут же пожалел, что успел сердито нажать на клаксон. Снова объехав Ричмонд-Грин, она повернула к Робин-Хиллу.

– Мужчины! – Джун рассердил неожиданный гудок. – Никогда не знают, что намерены сделать!

* * *

Какие воспоминания! Знакомая-знакомая дорога – сколько раз Холли в былые дни ездила по ней в коляске или верхом. Каждое дерево казалось ей родным. Неужели и дом окажется совсем прежним через столько лет?

Увидев впереди открытые ворота, Холли поняла, что в глубине души надеялась, что они будут заперты. Медленно, уважая и этот недосмотр владельцев, она свернула на песчаную изгибающуюся дорогу, обсаженную со стороны дома непроницаемой стеной тополей. Она чувствовала себя незваной гостьей, какой и была, и старалась за шумом мотора расслышать голоса за открытыми окнами. Но услышала только насмешливый крик кукушки в обнесенном стеной яблоневом саду.

Затем тополя кончились, и с гребня холма она увидела дом – величавое белое здание сразу возникло перед ними.

Холли затормозила чуть в стороне от фасада и поставила машину у старого тиса – низкие ветви загораживали ее от окон дома.

Шедевр Филипа Босини, залитый чудным светом, который солнце щедро изливало на него на исходе весеннего утра, был и через полвека полон очарования, и ни единая морщина не нарушала его белизны. Лениво щурясь закрытыми жалюзи, он словно купался в великолепии этого утра и своем собственном, а сбоку высился старый дуб, его дух-хранитель.

Оставив Джун в машине, Холли прошла к двери и постучала. Как странно! Просить разрешения войти в дом, в котором когда-то сосредотачивалась вся ее жизнь. Но лучше попросить разрешения, чем быть застигнутой врасплох. На ее стук никто не откликнулся – ни сразу, ни потом, и она отступила, глядя на окна. Не мелькнет ли в каком-нибудь чье-то лицо? Ничего. И внутри – ни звука. Со стены яблоневого сада или откуда-то рядом опять откликнулась кукушка старой шуткой.

– Никого нет дома, – крикнула она Джун. – Пройдемся?

Сделав небольшой круг мимо совсем заросшего розария Ирэн, где прежде разводил свои папоротники старый Джолион, они вышли к дому сзади. Они остановились на краю сада у старого дуба, с которого уже не свисали качели, и осмотрелись. Перед ними простирался луг, убегая к строю лиственниц, давно не знавших ухода, а дальше мерцая синевой десяти тысяч колокольчиков. Позади них, грезя на солнце, высился старый дом, источник форсайтских историй и легенд.

Холли удовлетворенно вздохнула. Декорации ее детства, единственный ее родной дом до брака с Вэлом.

– Дивное место. Такое безмятежное, такое… вневременное.

– Над творениями гения время не властно, – резко ответила Джун.

Она крепче прижала сумочку к узкой плоской груди и покачнулась на каблуках. Ей дом рассказывал совсем другую историю. Холли вспоминала детство с отцом и дедом, клички лошадей, которых она любила, на которых ездила давным-давно. И первый поцелуй Вэла. Но воспоминания Джун уходили в еще большую даль. Она вспомнила архитектора, построившего дом, в буквальном смысле слова гения этого места, с которым она была помолвлена все эти миллионы мгновений тому назад.

Холли кое-что знала и почувствовала, что нужно поддержать огонек нежной памяти.

– Каким он был, Джун? Я ведь не знаю.

– Фил? Он был… он был замечательным! – Она встала на цыпочки, словно стараясь увидеть проходящего мимо героя. – Он пренебрегал условностями, людским мнением – и жил только ради искусства!

Тут Джун переписала историю заново. Было время, когда Босини любил – так глубоко и сильно, что готов был отказаться от всего: от своего искусства, карьеры и от Джун.

– Он создал здесь монумент, – сказала она, оборачиваясь к дому.

– Искусству и Красоте.

– Да! Фил преклонялся перед ними.

Это подтверждение, казалось, воскресило прошлые события слишком четко, и ее исправленная версия утратила убедительность. Яростная гримаса превратилась в судорогу, а затем исчезла.

– Дедушка любил Робин-Хилл, и папа тоже. Я иногда думаю… Не умри папа так внезапно, дом и сейчас бы принадлежал семье.

– Да, – откликнулась Джун. – Просто позор…

Холли приняла это за подтверждение собственных чувств, но Джун стремительно продолжала:

– И так бессмысленно! Тут следовало жить Джону и Флер!

Брови Холли невольно приподнялись. Она считала само собой разумеющимся, что об этом несостоявшемся браке жалеть никак не следовало.

– Ты же не думаешь, что Джон мог быть счастлив с Флер?

– А был ли он по-настоящему счастлив без нее?

Гримаса вернулась, и Джун обвела яростным взглядом четыре обвитых плющом угла дома перед собой.

– В любом случае, – продолжала она настойчиво, – ему не следовало мешать. Им обоим следовало бы предоставить шанс!

Холли не знала, что ответить. Ей дали шанс, и всем своим счастьем она была обязана этому – как сама Флер не постеснялась указать ей, когда они виделись в последний раз. И Джун тоже было отказано в ее шансе – это сквозило в ее словах. Но ведь действующие лица драмы не исчерпывались двумя юными влюбленными, и Холли вступилась за других.

– Я знаю, папа был против, Джун. И Ирэн…

– Ирэн следовало смириться! – вскричала Джун и топнула ногой. В ее голосе отозвалось что-то прощенное, но не забытое. Холли знала, что любые ее слова могут оказаться опасными.

В тишине закуковала кукушка, словно игла застряла в бороздке пластинки.

– Эта птица повторяется, – нетерпеливо сказала Джун. – Едем?

Возвращаясь, они увидели фургон, припаркованный на обочине у ворот. Когда Холли поравнялась с ним, молодой рабочий, видимо, решив, что она хозяйка дома, прикоснулся к кепке и вылез из кабины. Он начал прибивать шест к столбу ворот.

Холли и Джун обе посмотрели влево, прежде чем выехать на шоссе, и обе увидели доску с надписью на шесте.

Броскими черными буквами под фамилией известного лондонского агента по продаже недвижимости была выведена неуклюжая, но точная по смыслу фраза:

«Солидный семейный дом

Продается».