Текст книги "Форсайты"

В Кенсингтонских садах, примыкающих к Гайд-парку, только самые последние из поздно зацветающих деревьев еще стояли в цвету – главным образом испанский каштан, розовый боярышник и душистая белая липа, – тогда как все остальные: медный бук, сумах, японская вишня, европейские платаны и английский дуб – прямо древесная Лига Наций – были снова свободны и легки и могли теперь неделя за неделей, пока созревающие плоды и ягоды снова не отяготят их ветвей, кланяться и покачиваться на ветру. Свежий восточный ветер, с рассвета суливший ясный день, сейчас, после обеда, не давал гуляющим подолгу задерживаться у клумб и задавал не по сезону быстрый темп пешеходам на Главной аллее. И все равно парк казался тихим, не потревоженным ничем, кроме ветра и мелодий из «Барбары Аллен», доносившихся из раковины оркестра, благоразумно отделенной от шумливых людных мест Гайд-парка змеевидным озером Серпантин. До чего жаль, что рытье окопов, начатое в прошлом году, не остановилось там.

Пока небольшие группы и иные конфигурации людей, которые мог предъявить без ущерба для своего достоинства любой город, совершали по извилистым дорожкам свой слегка затрудненный ветром променад, можно было с большой долей вероятности определить, что в мозгу у всех у них, без исключения, бродит одна и та же мысль: «И чем только все эти люди занимаются, если могут позволить себе с такой расточительностью тратить здесь свое время, не совершая при этом служебного проступка?» Из этого разумного вопроса можно было сделать вывод, что к себе вопрос этот никто не относит. Таким образом, эти слоняющиеся граждане, сами того не подозревая, поддерживали теорию, что взаимная неприязнь может служить народному единению не хуже, чем иные более гуманные побудители.

Небольшая компания, которая, без сомнения, могла привлечь внимание любого встречного художника, – брат, сестра и бонна с собакой, – выехав с Саут-сквер четверть часа спустя, была высажена шофером под сенью огромного памятника принцу Альберту и оттуда двинулась через парк в северном направлении по Ланкастерской аллее. Как всегда, находясь в общественном месте – а иногда и в частных владениях, Кэт держала Финти за руку, тогда как Кит, опережая их на несколько шагов, шел ближе к обочине, крепко держа в руке конец прочного кожаного поводка, туго натянутого жаждущим движения псом.

Когда его покупали пять лет тому назад после нелепой гибели динмонта Дэнди («Молодца Дэнди» – потомка Славного Дина, как он значился в анналах Собачьего клуба, – кличка, тут же бесцеремонно переделанная Флер на Дэна), выбор пал на него потому, что этот пятнистый комочек оказался самым мелким из пяти щенят его помета. Флер с самого начала пыталась убедить всех, что неразумно брать новую собаку сразу же после необдуманного столкновения Дэнди с подводой угольщика, потому что ее непременно избалуют до невозможности. Кроме того, она и Майклу говорила, что собаки породы, на которой настаивал их десятилетний сын, слишком велики, чтобы держать их в городе хотя бы временно. Но при молчаливом, граничившем с тайным одобрением, согласии обитателей Липпингхолла – загородного поместья Монтов, где считали, что одной собакой меньше, одной больше, вне зависимости от породы, – это уже ни на что не повлияет, торжественное обещание, данное мальчиком своему отнюдь не жестокосердному отцу, сделало свое дело. Флер, конечно, проиграла. И далматин был куплен.

Но быть самым мелким в своем выводке – статус скорей всего временный, что подтвердит вам каждый любитель собак или доморощенный социолог, и с той минуты, как Майкл, встреченный возгласами неподдельного восторга своих детей, принес его домой, пегий щенок принялся упорно наверстывать упущенные возможности своего физического и эмоционального развития. Он превратился в энергичного, веселого долговязого пса и, забыв, что некогда был заморышем, уже не первый год таил обиду, что его по какому-то недомыслию не пропускают в вожаки стаи. Поскольку соображение это засело в его узкой в черных кляксах башке довольно прочно, далматин был уверен, что лучше всех знает, что ему делать, и потому рванул вперед, чтобы быть первым на пути, ведущем в пьянящий мир звуков и запахов, который представлял собой парк в этот день.

По мере того как маленькая процессия продвигалась вперед по пути, указуемому агатово-черным носом, которым заканчивалась белоснежная собачья морда, девочке, неуверенно замыкавшей шествие, приходилось несколько раз переходить на шаркающую побежку, чтобы не отстать; однако никаких серьезных препятствий на пути им не встречалось, пока, обойдя прямоугольник с двух сторон, они не свернули к Итальянскому саду и не двинулись на юг. Финти твердо придерживалась сомнительной теории «видимость – это уже почти реальность» и в целях воспитания в своих подопечных честности и прямолинейности старалась приучить их где только можно держаться прямых линий и прямых углов.

И вот тут-то пес вдруг заартачился. Впервые на этой прогулке он мог не только унюхать воду, но и видеть, и на него нашло непреодолимое желание броситься в нее. Ничего не скажешь, фонтаны и декоративные пруды всегда соблазнительны – по этой причине Финти и хотела поскорее проскочить опасное место. На скамейках, расставленных вдоль прудов геометрических очертаний, сидело немало народа; иные помогали детям пускать кораблики с самой разнообразной оснасткой по подернутой рябью воде. Имелось даже несколько собачонок – жеманных созданий, судя по гримасе, которую состроил пес, – но они предпочитали сидеть в тени, под скамейками своих хозяев. Однако общеизвестно, что люди являются носителями микробов и прочей заразы, и Финти, не сомневавшаяся, что сенная лихорадка мастера Кита – предвестник летней простуды, которая непременно затянется на пол-лета, решила не искушать судьбу.

До этого момента возмужалость Кита сомнению не подвергалась – если не считать того факта, что он вообще находился здесь, и к тому же в обществе своей сестры и своей… то есть ее, бонны! Слава богу, от него не требовалось поддерживать разговор. Кэт и Финти вполне согласны были гулять в молчании, лишь указывая время от времени друг другу на какой-нибудь листок, перышко или цветочек. Ну, и к тому же он был с собакой – маскота, указывающая, что чего-то он да стоит, – и таким образом словно сообщал каждому, кто мог в чем-то усомниться: «К вашему сведению, я здесь прогуливаю свою собаку, а эти две особы пожелали сопровождать меня», что было ему большой поддержкой. Поэтому, когда пес вдруг натянул поводок и стал, хрипя и выдираясь, рваться в сторону вожделенного пруда, мальчик, чтобы образумить – автоматически выкрикнул его кличку, постаравшись, чтобы голос прозвучал как можно громче и внушительней. Увы, суровые законы справедливости, правящие в детской, таковы, что, поскольку выбирать щенка разрешили Киту, Кэт, тогда еще совсем маленькая, была удостоена права выбрать по собственному усмотрению ему имя. Не задумываясь над тем, что полоски и пятнышки далеко не одно и то же, маленькая дочка Флер без лишних размышлений назвала далматина именем любимого героя лучшей и любимой книжки, вследствие чего выкрикнуть ему пришлось:

ТИГРА!

Идиотская кличка! На один ужасный момент Киту показалось, что его голос прозвучал на весь парк. Ну, конечно же, ребенок, гулявший невдалеке со своими родителями и увлеченный игрой с ними в прятки, замер на месте и перестал смеяться. Кит проклял день, когда сестре его позволили дать псу эту дурацкую ребяческую кличку. И как только это допустили! Над этим нелепым именем будут смеяться все прохожие, пусть некоторые про себя. Кит и не подозревал – да и вряд ли в такой момент этот факт мог бы утешить его, – что парк буквально кишел Тиграми, Зайчиками, Барсучками и Мишками, получившими свои имена в те благословенные времена, когда никто и понятия не имел, что может быть неловко перед посторонними из-за своего поступка. А, да ладно! Сознание, что и другим приходится испытывать те же страдания, редко кого-то утешает. При звуках собственного голоса, выкрикнувшего эту нелепую кличку, Кит почувствовал себя так, будто с его прошлого сдернули покрывало, изодрав в клочья тонкий слой его возмужалости, ко всему еще собака, совершенно игнорируя своего юного хозяина, уперлась всеми четырьмя лапами и сдвинуть ее с кратчайшего пути к желанной воде было невозможно.

– Давайте сюда, мастер Кит, – торопила его Финти, шагающая теперь впереди с младшим вверенным ей чадом, тогда как старшее билось с заартачившимся псом. Этот неуместный совет бывшей бонны только распалил Кита, и он окончательно решил, что следует употребить власть. Чувствуя, что все взоры по-прежнему прикованы к нему, он взял собаку за ошейник, отстегнул поводок и жестом, испокон веков ассоциировавшимся – так, по крайней мере, было ему известно по книгам – с уверенностью в себе и решительностью, занес над головой кожаный ремешок, готовясь стегнуть Тигру. Тигра поджал зад, и тут оба, и собака и мальчик, вздрогнули при звуке неожиданного горестного вопля:

– Не надо! Кит, ну не надо же!

Худенькая ручка вцепилась в руку бонны, вторую Кэт умоляюще протянула к брату, в светло-зеленых прозрачных глазах-льдинках отразился ужас, легкий румянец, появившийся на ее щеках от пребывания на свежем воздухе, мгновенно слинял. Бонна, которую девочка потянула за руку, обернулась на ее крик. Когда Финти увидела, что испугало Кэт, ее брови нахмурились, сблизившись с поджатыми губами, и вообще все черты лица сердито сбежались к маленькому острому носику, сделав лицо похожим на пудинг, преждевременно вынутый из духовки.

Чтобы остановить Кита, одного отчаяния сестренки было мало – она была еще «ребенком», откуда ей было понимать, сколь важно проявить в нужный момент свою готовность действовать мужественно, но, увидев выражение лица своей бывшей бонны, он тут же опустил поводок. Эта вторичная пауза предоставила возможность Тигре удрать, что он и сделал, кинувшись бежать уже не к воде, которая вдруг потеряла для него всю свою привлекательность, а прямиком по дорожке, мимо бонны и девочки, дальше в парк, на свободу. И моментально скрылся из виду.

– Черт! – выругался под нос Кит, употребив самое невинное из все увеличивавшегося запаса известных ему взрослых слов, и, сделав вид, что не расслышал еще одну – бессмысленную – команду Финти, погнался за собакой.

Он пробежал – вернее, протрусил – шагов сто, прежде чем обнаружил непослушного пса, всем своим видом показывая, что исход погони интересует его мало, – подсознательная реакция на необходимость уступать силам, которые он перерос, однако не научился еще переигрывать.

Тигра сидел, просительно приподняв переднюю лапу, у ног девочки, стоявшей на берегу Долгого пруда. В руке у девочки был бумажный кулек с наломанным хлебом, и она бросала его уткам, устремившимся к ней со всех сторон. Подойдя ближе, Кит увидел, что она повернулась к собаке и смотрит на нее с такой лаской, с такой жалостью, что он вдруг почувствовал укол совести. Девочка сунула руку в кулек, достала оттуда корочку и протянула Тигре, который принял ее, как причастие. Судя по росту, Кит решил, что эта золотоволосая девочка должна быть года на три-четыре старше его сестры, хотя волосы ее были заплетены в косу, завязанную где-то на уровне талии большим синим бантом. Когда она бросала кусочки хлеба в воду, коса моталась из стороны в сторону. Да, она, безусловно, была значительно старше Кэт (у Кита была привычка оценивать представительниц противоположного пола в сравнении со своими ближайшими родственницами, которых он не особенно жаловал на настоящей стадии своего развития). В девочке он не нашел ничего общего с сестрой – она показалась ему веселой, было в ней что-то солнечное, вероятно, благодаря цвету волос. Спасибо еще, что не пришлось оттаскивать собаку от воды или – того хуже – от чьих-то объедков, а всего лишь подойти к этой симпатичной девочке. И тут он услышал какой-то странный звук. Звук этот издавал его пес – он тихонько и нежно поскуливал, не отводя преданных черных глаз от лица девочки.

Поравнявшись с ними, Кит услышал воркующий голос девочки, словно отвечавшей на чей-то вопрос:

– Извини, миленький, больше нет. Прибежал бы раньше, я б тебя угостила. Птички, наверное, не обиделись бы.

Прислушиваясь, Тигра склонил голову сперва на одну сторону, потом на другую. Поза его, казалось, говорила, что он как порядочный пес все прекрасно понимает, только нельзя ли ему еще чуть-чуть посидеть у ее ног, ну, на всякий случай, чтобы окончательно убедиться. И в этот момент он услышал за спиной шаги хозяина и, бросив через плечо настороженный взгляд, шмыгнул между кромкой воды и девочкой и припал к земле.

– Знаешь что, – сказал Кит самоуверенным тоном, – возьми-ка ты его за ошейник. А то он сорвался с поводка. И кроме того, ему запрещено попрошайничать.

Девочка улыбнулась.

– Да я ему совсем малюсенький кусочек дала, – сказала она и посмотрела на Тигру, который, скосив глаза, напряженно ловил ее взгляд. – Смотри, он просит прощенья.

Кит, знавший, что прощения псу следует просить за проступок куда более тяжкий, решил не упускать шанс и сделал стремительное движение к Тигре, но тот, сообразив, что к чему, быстро отскочил и снова бросился бежать, шмыгнув на этот раз в приоткрытую калитку, которая вела во внутренний садик, окружавший статую Питера Пэна. Вокруг никого не было, и Кит помчался во весь дух. Ему хотелось поймать собаку и покончить с этой дурацкой историей. К тому же хотелось избежать насмешек со стороны девчонки по поводу его неумения обращаться с собственной собакой. Но вместо смеха услышал за спиной легкие шаги. Она спешила на помощь.

На этот раз Кит бежал изо всех сил, и погоня длилась не больше минуты, однако за это время он успел зазеленить брюки, так как Тигра заставил его выполнить несколько рискованных прыжков на поросшей травой площадке, последний из которых навлек на его голову окончательный позор – не удержавшись при резком повороте, он шлепнулся на землю, сильно испачкав при этом брюки. Явный урон достоинству! Растянуться на траве прямо на глазах у этой девчонки, а ко всему этот негодяй опять расселся у ее ног. Кит нахмурился, ожидая услышать ее хихиканье, но реакция девочки опять была вовсе не та, что он ожидал. Бросив на Кита все тот же взгляд, откровенно выражавший искреннее сочувствие, она нагнулась к собаке и крепко взяла ее за ошейник.

– Ты его на этот раз чуть было не поймал.

Кит сообразил, что говорит это она ему, а не Тигре.

– Это же сущая дрянь, – ответил он хмуро, с запозданием на несколько секунд, которые ушли на то, чтобы обтереть о свитер приставшую к ладони грязь.

– Поводок у тебя? Мы успеем надеть и защелкнуть его прежде, чем он опомнится.

– Нет, я… Он там у моих… – Кит так и не закончил своего расплывчатого объяснения и умолк, не отводя завороженного взгляда от незнакомой девочки, в чьем обществе прошли три из самых трудных минут его жизни, в то время как она проделала простую, однако совершенно поразительную вещь. Тряхнула головой, так что длинная золотистая коса оказалась у нее на груди, и затем, не выпуская из правой руки ошейник Тигры, потянула левой за конец ленты и ловко, одним движением, выдернула ее. В следующий момент она снабдила собаку новым поводком из синего атласа, привязав его к ошейнику крепким затяжным – как успел заметить Кит – узлом. А когда он поднялся на ноги, она, ничуть не торжествуя, передала ему свободный конец ленты.

– Не такой уж он и плохой. Просто вообразил, что попал в другую сказку.

Темные ласковые глаза улыбнулись. Девочка кивком указала на статую мальчика Питера, игравшего на дудочке собравшимся вокруг него сказочным существам. Откинув распустившуюся косу за спину, она ласково похлопала собаку по узкой морде.

– Ты захотел стать Нана? Боюсь, что для этой роли ты не подходишь. – Она взяла в руки бляху. – Господи! Ты ведь и правда не из той сказки. Бедненький Тигра!

Тигра снова выразительно склонил голову сперва на одну сторону, потом на другую. Эта новая знакомая, носящая с собою лакомые кусочки, знает его имя?

И в этот миг Кит чихнул.

Среди множества осаждавших его во время этой прогулки забот Кит совсем было забыл о своей весьма удобной в некоторых случаях болезни, затихающей – как он полагал – с возрастом. Не привыкшая к такому небрежению болезнь улучила момент и отплатила ему как следует, наслав на него несусветный чих, который ему, приличия ради, с трудом удалось заглушить, уткнувшись носом в рукав фланелевой куртки. Когда Кит поднял на девочку слезящиеся глаза, ему показалось, что она, протягивая ему атласную ленту, сказала: «Аскот», но, не успев переспросить, еще раз громко чихнул.

– Гудвуд[3]3
  Аскот (в июне) и Гудвуд (в июле) – места проведения известных летних скачек.


[Закрыть]! – сказала она и на этот раз чуть-чуть хихикнула. Кит снова посмотрел на нее внимательно, желая удостовериться, что поймал-таки ее на предательском смешке. Когда перед глазами у него прояснилось, оказалось, что она снова забрала у него из рук самодельный поводок и протягивает взамен квадратик узорчатой лужайки. Это был ее носовой платок, и Кит взял его, понимая, что в тот момент, когда ему пришлось воспользоваться рукавом, обнаружилось, что своего при себе у него нет. Кроме того, он чувствовал, что неодолимый приступ надвигается на него в третий раз, и потому сконфуженно отвернулся от нее, чтобы справиться с собой. Повернувшись, он увидел, что девочка ведет Тигру из садика Питера Пэна. Собака примерно шла рядом с ней. Кит поплелся за ними.

– Здорово это тебя, – сказала она.

Прежде чем заговорить, Кит засунул насквозь промокший квадратик пестрой лужайки поглубже в карман – недоставало вдобавок ко всему вернуть его владелице в теперешнем виде. Затем взял у нее конец ленты.

– Спасибо! – сказал он хрипло, потом откашлялся и еще раз поблагодарил, на этот раз приветливей.

Он хотел попросить ее повторить, что она сказала перед этим, но она объяснила сама.

– Сенная лихорадка ужасно неприятная штука. Мой брат тоже ею страдает. А наш дядя говорит, что начинается она всегда с Аскота, а заканчивается Гудвудом.

Поскольку один пожилой родственник Кита, с которым он обычно виделся раз в год во время летних каникул, при каждой встрече повторял эту сентенцию, мальчик сумел глубокомысленно хмыкнуть в ответ. Но тут девочка посмотрела вдаль и даже приподнялась на цыпочки, чтобы заглянуть через его плечо. Кто-то кричал пронзительным голосом:

– Энн, милочка! Мы уходим.

Кит обернулся и увидел появившуюся из-за поворота дорожки крошечную старушку довольно несуразного вида. Ей должно быть лет под сто, подумал Кит, а может, она даже ровесница Уинифрид – тетки его матери, чей возраст был, на его взгляд, неисчислим. Однако старушка эта была, казалось, достаточно шустра; огромная шляпа, насаженная на сооружение из оранжевато-седых волос, при ходьбе ерзала у нее на голове, как плохо закрепленное гнездо. И ко всему подбородок! На него – как на крюк – можно было бы повесить фонарь. Рядом с ней шел мальчик, одного роста и совершенно той же масти, что девочка, только на вид – гораздо младше. Чувствуя, что к нему постепенно возвращается ощущение собственного превосходства, Кит тут же решил, что мальчик – какая-то размазня. Должно быть, младший брат этой девчонки, а старушка скорей всего их бабушка. Ну и ну! Выходит, не все несносные люди на свете обязательно его родственники!

Девочка остановилась, в последний раз почесала собаке за ухом, сказала торопливо «До свидания!» и побежала догонять своих. Тигра дернулся было вслед за ней, но мягкий поводок остановил его. Кит приказал вновь послушному псу «к ноге!» и еще раз посмотрел вслед девочке и двум ее спутникам, которые уже дошли до поворота дорожки. Последнее, что он увидел, было ее оживленное личико – она весело махнула ему на прощание и скрылась за поворотом.

Идя по окутанной ранними сумерками набережной Виктории, Майкл Монт, видный член парламента от Мид-Бэкса и – что не слишком хорошо звучало в приложении к имени человека столь эгалитарных настроений – баронет в десятом поколении, неотступно думал о том, возможно ли каждый день уходить с работы домой со все более и более тяжелым сердцем. А ведь именно так обстояло дело. Мысль о неизбежности чудовищных последствий, грозивших стране в случае, если правительство Англии будет и дальше придерживаться своего теперешнего курса, лежала на сердце тяжелым грузом. А то обстоятельство, что он не был уверен, какого курса следует держаться ему самому, казалось, удваивало вес этого груза. Где остановиться, где та граница, за которой уже нельзя потворствовать Германии в попытке ее умиротворить, и в то же время как избежать неверного шага, который мог бы привести Англию к участию в еще одной войне в Европе? Решить этот вопрос было так же невозможно, как вычислить величину к.

Он остановился, оперся локтями о парапет и провел рукой по коротко подстриженным седеющим усам, с недавних пор украсившим его верхнюю губу. Его лицо, от природы насмешливое – клоунское, по мнению некоторых, из-за сочетания чуть заостренных ушей и неулыбчивых глаз, – именно благодаря этим усам и недавно появившемуся печально-вдумчивому выражению, слегка постарело, несмотря даже на шапку светлых мальчишеских волос. Немного постояв, он повернется и пойдет домой на Саут-сквер. Но последние месяцы у него вошло в привычку – если позволяло время – обязательно пройтись вечером вдоль реки до Иглы Клеопатры, а то и чуть подальше, радуясь, что вырвался из Вестминстерского дворца, и постоять, вглядываясь в противоположный берег, а то и просто в бегущую воду. Это время, когда он мог полностью отключиться от своих государственных дел, казалось ему удивительно целебным. Последние месяцы он, от природы легкий, мягкий человек, постоянно испытывал раздражение, и после шума нижней палаты эти несколько свободных тихих минут доставляли ему ни с чем не соизмеримое удовольствие. С недавних пор потерпели фиаско даже либеральный скептицизм Майкла и стремление оставаться гуманным там, где о гуманности не могло быть и речи, которые его противники в парламенте окрестили «монтизмом». Когда-то это они были основой, на которой он строил свою карьеру, теперь, однако, пошатнулась и она, так что он получил возможность по-настоящему оценить иронию поэта, сказавшего:

 
…и снова
Улажен кризис, и небо прояснилось.
Не зря велись переговоры —
Я цел! Молчи же, совесть!
 

Мутная вода была вся в воронках. Перефразируя доктора Джонсона, Майкл подумал, что Темзе-матушке, по всей видимости, надоел и Лондон, и совместное с ним существование; даже мягкий вечерний свет не сумел вызвать ответные блики на ее усталой поверхности. Рассеянно глядя на движущуюся массу мутной воды, Майкл задумался над предательской повторяемостью событий. Двадцатый век, в сущности, наступил с Бурской войной; спустя двадцать лет был отпразднован День перемирия, положивший конец Великой войне, в которой принял участие и он сам. Теперь, еще через двадцать лет, к ним снова приближалась война, которая должна была положить конец всем войнам, вот только Мэйфкинга на этот раз не было и помощи, по-видимому, не предвиделось. Кажется, все тот же добрый доктор сказал, что второй брак это торжество надежды над опытом. Что же, тогда, значит, вторая война? Коллективный опыт, тонущий в массовом безумии? По всей вероятности, война, которая положит конец всем войнам, еще впереди, думал он, та самая, после которой весь мир окажется поверженным в прах, чтобы дать нам начать все сначала, с атомов! Майкл криво улыбнулся: требовалось все больше усилий, чтобы заставить себя верить, будто это всего лишь комедия, и снова, опуская имена и даже не кивнув в сторону знаменитого лексикографа, он пришел к заключению, что если требуется название, то иначе как «комедией ошибок» этого не назовешь.

Ему показалось, что вдоль парапета кто-то идет, направляясь к нему. Кто угодно, только бы не парламентарий, взмолился он и, повернув голову, вздохнул с облегчением: молитва его была услышана, к нему приближался какой-то бродяга, протягивая мозолистую руку испокон веков принятым и понятным жестом. Майкл всю свою жизнь был тем, что в бродяжническом мире именуется «легкая пожива», и, увидев руку человека, высовывающуюся из обтрепанного рукава не по росту маленького пиджака, он тут же сунул собственную руку в карман брюк и нащупал там полкроны.

Майкл повернулся, протягивая монету, но, к его удивлению, бродяга попятился и затряс рукой тем же общепринятым жестом, должным означать, с одной стороны, отказ, а с другой – страх обидеть. Не поднимая головы, он пробормотал:

– Нет, нет, не надо… Это я просто так, по оплошности…

Но Майкл настаивал и продолжал протягивать деньги, сокращая разделяющее их расстояние.

– Вот, пожалуйста! Право, это меня не разорит, уверяю вас…

Он слегка постукал нищего по плечу указательным пальцем, пытаясь всучить ему монету, и только когда бедняга, продолжая упорно отмахиваться, повернулся к нему, Майкл впервые как следует разглядел его лицо. Не успела еще память подсунуть воспоминание о каком-то неоплаченном долге, а у него внутри уже что-то сжалось. Неудивительно, что человек этот прятал от него лицо.

Поняв, что он узнан, человек распрямил плечи, но по-прежнему не хотел встречаться с Майклом глазами.

– Сперва не узнал вас, сэр… капитан Монт… Извиняюсь за беспокойство.

Майкл смотрел на него со все нарастающей жалостью – задубелое лицо с въевшейся пылью, затравленный взгляд карих глаз – как у зайца, увиденного в прицел охотничьего ружья, подумал он, – поношенный костюм, рубашка с отсутствующим воротничком… Майкл смотрел на все это, понимая, что перед ним то, что осталось от человека, который когда-то был ему ближе брата родного, имей он такового. Майкл произнес его фамилию:

– Льюис!..

Младший сержант Льюис – вот кем был этот человек во время войны, когда служил денщиком у Майкла.

– Простите, сэр, что побеспокоил… Очень сожалею, – повторил он, а сам уже отходил бочком в сторону, норовя улизнуть.

Майкл ухватил его за рукав с опаской – как бы не порвать ветхую ткань.

– А я так вовсе не сожалею. Возьми-ка это для начала, а не то я кину ее в реку.

Он сунул серебряную монету в карман пиджака, надеясь, что в подкладке нет дыры.

– Спасибо вам, сэр. – Затравленность в глазах обозначилась еще сильнее. – Рад видеть вас в добром здоровье.

– Сожалею, что не могу сказать того же тебе. Давай-ка рассказывай мне обо всем сам.

Майкл подвел его к ближайшей скамейке, обращенной к реке, и сел. Льюис остался стоять в позе, которую нетрудно было принять за стойку «смирно».

– О Господи! – воскликнул Майкл и неожиданно расхохотался: – Те дни давным-давно миновали для нас обоих. Собственно говоря, я теперь что-то вроде твоего слуги, так что, будь добр, сядь.

* * *

На сердце у Майкла так и не стало легче, когда приблизительно час спустя он вошел в двери своего дома. Отныне на него ложилась еще и доля вины, что – он это прекрасно сознавал – было нелепо, однако скинуть этот груз не давала вообще-то мало свойственная парламентариям здравость суждения. Вина в том, что он имел дверь, которую мог отпереть своим ключом, собственный дом в центре города, поместье за городом и жену, имеющую собственный капитал. Одним словом, вина в том, что он «кое-чего добился». Социалистические принципы и богатая жена в одной постели плохо сочетаются. Он прямиком поднялся наверх и застал Флер почти в полном параде.

Она стояла наклонившись над туалетным столиком, поправляя серьгу в ухе, и он залюбовался изящной линией ее спины. Облегающее изумрудно-зеленое муаровое платье шелестело при каждом движении; его яркий чистый цвет уничтожал рыжеватость, проглядывающую в ее темно-каштановых волосах. Майкл понимал, что здесь прежде всего и кроется его вина – в этом прекрасном, живом, быстром разумом, совершенном создании, чьим обожающим супругом он состоял уже почти двадцать лет, к сожалению, для нее всего лишь «faute de mieux»[4]4
  За неимением лучшего (фр.).


[Закрыть]. Она улыбнулась, увидев его отражение в зеркале, улыбнулся в ответ и он, правда не сразу. На него сверкнули ее – тоже изумрудные – серьги, которые их дочка маленькой называла зелеными бриллиантиками.

– Наконец-то! – сказала она. – На душ у тебя есть ровно десять минут.

Майкл хлопнул ладонью по лбу.

– О, Майкл, неужели ты забыл? Но ты сможешь побыть дома?

– Недолго. На полночь назначено голосование. К этому времени мне придется вернуться.

Флер не нахмурилась и не произнесла ни слова, но по мелькнувшему у нее в глазах знакомому выражению скуки, в то время как она продолжала заниматься своим туалетом, меняя изумруды на гранаты в жемчужной рамочке, нетрудно было понять, что требования, предъявляемые его работой, начинают ей надоедать, что она устала от ее непрестанного вторжения в их жизнь. Он подошел и поцеловал ее в плечо. Прикосновение губ к атласной коже пробудило у него желание не ограничиться одним поцелуем, но он удовлетворился долгим взглядом на воплощенное совершенство, смотревшее на него из зеркала. Как бы ни расходилось его собственное желание с желаниями жены, ясно было, что сейчас не тот момент наводить мосты. И таких моментов что-то давно не подворачивалось, подумал Майкл.

– Извини, дорогая! Меня перехватили по пути. Форма одежды?

– Фрак, будь любезен.

Он уже направился в свою комнату для переодевания, когда она окликнула его:

– Кит приехал, и ему не терпится увидеть тебя. И еще Уинифрид просила тебя позвонить, пока она дома на Грин-стрит.

Майкл постарался оставить иронию при себе.

– Ладно! Сперва разделаюсь с домашними обязанностями. Я мигом.