Текст книги "Форсайты"

И все-таки Флер продолжала стоять перед ним, продолжала держаться за его плечи, будто верила, что ей каким-то образом удастся перечеркнуть эту убежденность в его душе. И вновь сквозь материю пиджака она ощутила, как его мышцы расслабились под ее пальцами. Он опустил руки, и она разжала пальцы. В последнем исступленном усилии она удержала его взгляд, напрягая всю свою волю в безмолвном ожидании, что он скажет что-то… что угодно. Наконец он заговорил, и в его глазах она увидела бесконечную нежность, полную страдания столь мучительного, что он просто не мог навлечь подобную боль на кого-то еще – не на нее, и только не Джон! И одно обманчивое мгновение ей казалось, что какая-то надежда все-таки есть.

– Милая Флер, – начал он и растерянно умолк.

Она увидела улыбку на его лице, такую ласковую, такую нежную, что перестала дышать, будто пробуя остановить свое сердце. И поглядела на него сквозь слезы… и увидела слезы в его глазах. Когда он заговорил, в его голосе была страшная безысходность.

– Все кончено. Да. Поверь мне. Кончено.

* * *

Флер подбежала к пустым машинам, открыла дверцу и только тогда заметила, что это не ее машина, а Джона. Смутно осознав свою ошибку, она с глухим рыданием попробовала захлопнуть дверцу, но у нее не хватило сил, и, спотыкаясь, она кое-как добрела до своей машины, забралась внутрь и в оцепенении оперлась о рулевое колесо, чувствуя только свинцовую тяжесть осознания реальности. Кончено. Она потерпела полное поражение в миг предвкушения верной победы. И понимала, что больше ничего сделать нельзя. Надежда, так долго ее питавшая, умерла у нее в сердце. После самой важной сцены в ее жизни, занавес опустился навсегда. Она машинально включила мотор, но продолжала сидеть, не ощущая боли – слишком огромной. Мимо проехал на велосипеде какой-то мужчина и приподнял шляпу. Флер его не увидела. Она смотрела только внутрь себя сквозь призму долгих лет: значит, Джон всегда был не для нее. Невыносимо горько, но правда. В первый момент их встречи – в маленькой галерее Джун – этот рок уже тяготел над ними, пути их звезд уже разошлись.

Наконец она сняла тормоз и тоскливо тронулась с места. И не помнила, как добралась до Лондона. Жизнь, казалось, оборвалась.

В холле на Саут-сквер Флер прижала лоб и ладони к гладкой прохладной поверхности двери, и ей на полсекунды стало легче, что она еще способна ощущать что-то вне себя. Женщины Гогена у нее за спиной все так же томно протягивали руки к своим сочным островным плодам, вкусить которых ей никогда дано не будет, наконец поняла она.

Позади нее раздался шорох, она обернулась и увидела Майкла на пороге гостиной. На его лице был странный испуг и в то же время глубокое сочувствие, словно он каким-то образом узнал о ее скорби и пытался хоть чуть-чуть облегчить ее.

– Родная, – сказал он, – ты знаешь, что все кончено, все позади?

Она не могла сдвинуться с места. Майкл подошел к ней и обнял, точно ребенка, который больно ушибся.

– Бедняжечка моя, вот все и кончилось!

У нее вырвался тихий стон, и внезапно она разрыдалась у него на плече. Он касался щекой ее волос, и вдруг Флер поняла, о чем говорил ее муж.

Кончилась война!

Глава 13
Envoi[75]75
  Здесь: посылка – заключительные четыре строки баллады (фр.).


[Закрыть]

Утром на следующий день, презрев моросящий дождичек, опираясь на руку горничной Миллер и на трость с набалдашником в виде лебединой головы, Уинифрид Дарти прошла от своего дома на Грин-стрит всю длину Мейфэра по выщербленным тротуарам до Пиккадилли. По дороге ей предлагали купить (а она не купила) картонный нос на резинке, полицейский шлем, несколько флагов и свисток, из которого, когда в него свистели, выскакивало красное перо. А Миллер так даже расцеловали. Всем этим злоключениям вопреки они устроились в полной безопасности на ступеньках перед дверью Летти Мак-Эндер в конце Беркли-стрит: оттуда можно было без помех любоваться толпами, не превращаясь в их часть. А Летти у себя в деревне никогда про это не узнает, не говоря уж о том, как она позеленеет от досады, что ничего этого не видела.

Но какая толпа! Словно весь город высыпал на улицы праздновать. Люди заполняли все свободное пространство, двигаясь в каком-то едином внутреннем ритме. И нигде не единого автомобиля или автобуса – только колышущаяся масса лиц, обнаженных голов, раскрытых ртов с кривыми зубами, а то и с дырками вместо них – смех, пенье, веселое шествие неизвестно куда.

– А не вернуться ли нам, мэм? – спросила Миллер минут через пять. – Такая давка, а ваша нога…

– Моя нога? Вздор! Я ни за какие сокровища мира не упустила бы возможность увидеть все это! Да и вам следует поглядеть!

С этими словами она решительно встала перед горничной, которая была ниже ее ростом на несколько дюймов.

Снизу, с тротуара в десятке шагов от них, до Уинифрид донесся пронзительный голос, какой-то неуместный и очень знакомый.

– Будьте любезны не толкать меня!

Поглядев туда, Уинифрид разглядела жуткую шляпку, примостившуюся на пучке оранжеватых волос.

– Боже мой, Джун! Это ты, дорогая?

Да, это была она. С помощью племянницы она недавно оборудовала себе квартирку над своей галереей на Корк-стрит и оттуда другими боковыми улочками направилась было в парк, но толпа захлестнула ее и увлекла в сторону Пиккадилли. Услышав свое имя, она оглянулась.

– Уинифрид!

Джун пробралась к ступенькам Летти Мак-Эндер и встала на две ниже своей кузины.

– Ну-ну! – произнесла она без обиняков, глядя на Уинифрид снизу вверх. – Никак не думала, что когда-нибудь еще тебя увижу.

– Я тоже, – ответила Уинифрид искренне, тщетно поискала, что бы сказать такого приятного, и не нашла. Некоторое время они следили за толпой со своих разных ступенек, а потом Джун сказала:

– Какой чудесный народ! Столько лет лишений и горя, а посмотри на них теперь!

Уинифрид, которая как раз подумала, что для низших сословий война, видимо, была не так уж и тяжела, если у них осталось столько сил праздновать ее окончание, решила, что проще будет согласиться.

– Должна признаться, удивительное зрелище! – Затем по аналогии, покосившись вниз на Джун, она добавила: – А как ты теперь?

– Прекрасно, благодарю тебя. А ты сама?

– О да!

Наступила новая пауза, в которую ворвалось нестройное пение толпы: «Когда опять зажгутся фонари!», и затихло, и снова зазвучало.

– Я слышала о… – начала Уинифрид, именно когда Джун додумалась спросить:

– А ты слышала?..

Обе осеклись, не произнеся следующего слова – Ирэн.

– По-моему, ей было восемьдесят, – сказала Уинифрид.

– Восемьдесят один.

– Гм.

Уинифрид, которой шел восемьдесят седьмой год, не знала, усмотреть в этом утешение или нет. Она вновь покосилась на кузину. Ей никак не меньше семидесяти пяти! Но раз уж они заговорили на семейные темы, Уинифрид сделала новую попытку.

– Ты знаешь про сына Флер и эту девочку?

– Про мою племянницу, имеешь ты в виду. Да, знаю.

– Полагаю, она милая молодая…

– Да!

– Ну, надеюсь, они будут счастливы. Эта старая история теперь мертвое прошлое.

Уинифрид перехватила яростный взгляд, который Джун метнула уголком глаза, и осознала, что эпитет выбрала очень неудачно. Они еще минуту-другую наблюдали за толпой, а затем Джун вдруг объявила, что ей пора.

– Как хочешь, дорогая, – ответила Уинифрид, нисколько не жалея, что она уходит, но и удивляясь, куда в такой день сумеет добраться даже такая неуемная и нетерпеливая старуха, как Джун.

А та сошла на тротуар, и тут же даже ее шляпка скрылась в толпе. Уинифрид несколько минут смотрела ей вслед, вернее, в том направлении, где она исчезла, размышляя, насколько верны ее собственные слова. Эта старая история – такой клубок с Ирэн в центре, в самом центре семейной вражды. Смутно припомнив что-то из классиков о каких-то двух братьях, воевавших из-за жены одного из них, Уинифрид оборвала на этом свои мысленные изыскания, не желая вспоминать подробности давних ссор. Все-таки, может быть, это и правда мертвое прошлое, навсегда теперь похороненное… может быть… И эта юная парочка – сын Флер и дочь Джона – сумеет устроить свою жизнь. И все же – сын Флер и дочь Джона, что там ни говори! Что сказали бы на это Старые Форсайты!

И тут Уинифрид внезапно – словно впервые – осознала горький факт: теперь Старые Форсайты – это она сама и Джун, ее кузина, только что с ней расставшаяся!

Когда после похорон ее старшая тетка объявила, что намерена оставить свой временный приют у них в Грин-Хилле и обосноваться в квартире над своей галереей, Энн настояла, что будет ей помогать. Она была добрая девочка и, вполне вероятно, предложила бы свою помощь в любом случае. Тетя Джун заметно сдала, хотя и не хотела этого признавать, и вечно носилась с новыми замыслами, которые могли оказаться ей не по силам. Но случай не был любым, и, против обыкновения, побуждения Энн не были чисто альтруистичными. Лондон, который она знала плохо и недолюбливала, означал Кита, которого она любила. Они договорились встретиться на Пиккадилли-серкес под Эросом ровно в двенадцать в день окончания войны. Сообщение они услышали по радио в Грин-Хилле накануне. В нем говорилось, что официально первым днем мира будет следующий день – восьмое мая, четверг. Они с теткой еще слушали радио, когда вернулся ее отец. Как всегда никого и ничего не замечая, Джун объявила, что хочет сейчас же вернуться в Лондон, но он выглядел совсем измученным, словно во время поездки ему пришлось пережить что-то ужасное. У Энн сжалось сердце: как сказать ему, что она уедет на несколько дней с Джун? Но именно сердце настаивало, и Холли, отправившаяся, по обыкновению, пополнить припасы, отвезла их под вечер в Лондон.

После тревожной ночи на старом диване в квартирке на Корк-стрит Энн все утро помогала тетке, как и обещала, скрывая волнение, в котором не могла признаться, и стараясь придумать, как ускользнуть.

К половине двенадцатого Джун загорелась желанием посмотреть, что происходит на улицах, и предложила немного пройтись: дождик как будто кончается. Энн замялась – ей предоставлялся шанс, но она еще ничего не успела придумать. Однако сослалась на головную боль и сказала, что, может быть, пойдет попозже, когда совсем прояснится. Уловка чуть было не оказалась роковой: Джун, почуяв возможность взять кого-то под крылышко, предложила остаться с ней, а потом пойти вместе. Головную боль пришлось определить как самую легкую, а затем дать полунамеками понять, что это всего лишь предлог, чтобы немножко побыть одной. Наконец Джун поддалась на уговоры и ушла. Энн из окна наблюдала, как она повернула в сторону парка на запад, и выждала целую минуту, прежде чем натянула плащ и поспешила на юг к Пиккадилли.

Толпы! Казалось невероятным, что улицы не лопаются по швам и не проваливаются! Подхваченная толпой Энн неожиданно для себя свернула на Виго-стрит и совсем растерялась, когда затем оказалась на широкой дуге Риджент-стрит. И вспомнила, как еще до войны ее привезли сюда на Рождество посмотреть иллюминацию. Она сориентировалась, направилась к Эросу… и не обнаружила его!

Встав на цыпочки и вытянув шею, она увидела шагах в пятидесяти от себя что-то вроде огромного бугра, состоявшего из десятков и десятков людей. Как она разглядит среди них всех Кита? У нее упало сердце – и его падение, должно быть, отразилось на ее лице, потому что ее тут же окружила компания молоденьких солдат, шедших навстречу.

– Потерялась, красуля? – спросил один.

– Сразу видно, что потерялась, – добавил другой.

Она покачала головой, но отделаться от них оказалось не так-то просто. Когда она попыталась пойти дальше, они встали перед ней, улыбаясь, ухмыляясь, зараженные духом разыгрывавшегося вокруг всеобщего братания. Но Энн не хотела участвовать в этом – она хотела одного: найти Кита. Она увидела часы, висевшие перед входом в магазин. Уже первый час! Что, если Кит решил, что она раздумала приходить! Что, если он не стал ждать!..

– Посторонитесь, пожалуйста, – сказала она настойчиво. – Мне не видно…

– Не видно, красуля? Так не пойдет!

– Что же ты сразу не сказала?

И не успела она даже понять, что происходит (а уж тем более воспротивиться), как они подняли ее к себе на плечи. Энн попыталась спрыгнуть, но солдатики держали ее крепко и – что самое страшное – понесли ее назад!

– Не надо… ну, пожалуйста!

– Эй, вы там, олухи! – раздался властный голос где-то над ней. – Отпустите ее, это моя девушка!

Солдаты, инстинктивно почувствовав, что команда в этом веселом море относится именно к ним, разом повернулись к ближайшему фонарю. Энн откинула голову и увидела на столбе Кита, взявшегося неведомо откуда.

– Кит!..

– Ребята, несите ее сюда, да пошевеливайтесь!

После почти шести лет службы привычка беспрекословно выполнять приказы оказала действие и в этот бесшабашный день. Солдаты просто передали Энн Киту, назвали его «командир авиационного крыла» и со смехом пошли своей дорогой.

Энн понятия не имела, как вопреки законам тяготения сумела не упасть, а примоститься на колене Кита, который так ее обнял, что она почти перестала дышать, но это ее не заботило. Это был почти полет – висеть над толпой, не ощущая собственного веса. Кит притянул ее еще ближе к себе и крикнул ей в ухо, перекрывая шум:

– …К Эросу мы так и не пробились. Ты очень огорчена?

– Нет!

– …И у меня уйдет парочка месяцев на демобилизацию – прежде чем мы сможем пожениться. Ты не против ждать так долго?

– Нет!

– …Тебе хорошо?

– Да!

– …Еще любишь меня?

– Да! – И она поцеловала его между небом и землей.

Монтовская интерлюдия
Конец лета

 
О, как чиста она,
Притом красива и правдива,
И ничему не помешал
Ее солидный капитал.
 

Роберт Браунинг

– Ну, будь, Кэткин!

Ясные голубые глаза Астрид блеснули слезами, а нижняя губа дрогнула, прежде чем она понеслась обычным карьером:

– Не делай того, чего не сделала бы я, а сделаешь, садись и пиши мне длиннющее письмо со всеми-всеми подробностями. Потискались!

Кэт потискала и была в свой черед чуть не задушена. На мгновение волосы девушек смешались, дисгармонируя на пределе, какой способна выдержать только самая задушевная дружба: волны темно-каштановых кудрей и прямые «морковные» пряди, лишь слегка загибающиеся на концах.

– Чемодан-то отправили, мисс Бигби?

Привратник высунул голову из сторожки и уставился на девушек, которые стояли обнявшись на широком тротуаре перед главными воротами колледжа.

– Да, Корниш, спасибо. Брат забрал его утром.

Привратник задержался в маленькой сводчатой калитке на секунду дольше, чем требовалось, потом приложил палец ко лбу, где, по преданию, прежде имелась прядь вроде тех, за которую в Средние века полагалось себя дергать в знак почтения.

– Вот и хорошо, мисс. Кланяйтесь от меня молодому милорду.

Он вернулся на свой пост в сторожке, и Астрид тоже постучала себя по лбу.

– Черт! Вот это я называю тонким намеком.

Она кинулась следом за привратником, на ходу дергая молнию сумки. Полминуты спустя она вернулась к Кэт.

– Повилять хвостиком перед обслуживающим персоналом никогда не бывает лишним, как говаривала моя святая бабушка. Последние мои десять шиллингов! И это при растущей стоимости жизни.

– Это ведь он выручил Джайлса в День восьмерок?

– Верно. Я скажу Джайлсу, что мне это обошлось в фунт, и взыщу с него.

Она просунула руку под руку Кэт и потерлась щекой о ее щеку. Их гривы снова смешались – словно пара многообещающих жеребят резвилась в лучах предвечернего солнца. Они стояли плечом к плечу, глядя на север вдоль Вудсток-роуд, и не замечали, что притягивают взгляды прохожих.

Девушки составляли как будто нарочно подобранную и в то же время странно не сочетающуюся пару. Кэт была на пол-ладони выше, но шея Астрид казалась длиннее. («С зобиком», как выразилась бабушка Эм, когда познакомилась с ней.) Если нос Кэт был тонким и прямым, как у ее матери, то у Астрид он выглядел чуть более вздернутым, чем допускалось демократическим вкусом. Глаза Астрид, ясной властной голубизны, имели обыкновение часто вспыхивать, рот был тонко очерченным и очень английским. У Кэт льдисто-зеленые глаза осенялись темными ресницами и словно о чем-то таинственно спрашивали. Свой рот, совсем не английский, она с удовольствием изменила бы, если бы могла, – полные, пухлые губы с опущенными вниз уголками придавали ей взволнованный вид, когда она бывала совершенно спокойна. Ей говорили, что она напоминает девушек Россетти. Цвет лица у обеих был бледный, что особенно подчеркивалось эффектностью их волос, но только у Кэт он намекал на душевную деликатность. И наконец, – к вечному огорчению Астрид – у Кэт не было ни единой веснушки.

Бесспорно, обе девушки обладали «стилем» в том смысле, в каком употребил бы этот термин знаток породистых лошадей, – хорошие кости под упругой плотью. Это становилось особенно ясно, едва ветер прижимал пышные юбки их летних платьев к двум парам породистых ног. И взгляды прохожих становились еще целеустремленней.

Они ждали, когда подъедет брат Астрид и заставит их окончательно проститься перед долгими каникулами. Миновали еще две минуты, и из-за больницы выехал Джайлс. Увидев их, он замахал над ветровым стеклом двухместной машины и затрубил в свой исторический гудок.

– Ну что же, цыпленок, – со вздохом сказала Астрид, когда машина притормозила, – это был наш последний блаженный семестр. Мы чудно провели время, верно? Одни развлечения и никакой работы. Осенью все будет совершенно наоборот.

– М-м-м, да. Печально, как сказала бы моя святая бабушка.

Джайлс проехал мимо них, все еще трубя, и лихо свернул в ворота. Он вскочил с низкого сиденья сильным и ловким движением, напомнившим о его недавнем триумфе на реке, и подчеркнуто отсалютовал. Девушки подошли к нему.

– Если не ошибаюсь, – сказала Астрид, – ты уже имела несчастье познакомиться с моим братом, седьмым урожденным идиотом Пенникрайка?

Джайлс обладал чуть менее броским вариантом фамильных глаз и волос, демонстрируемых его сестрой, а также принципиально меньшим количеством веснушек. Он был на четыре года старше Астрид, но лишь курсом старше (гуманитарные науки в Тринити) из-за войны. Из-за войны же, которая оставила их сиротами, когда бомба упала на «Кафе де Пари», брат и сестра были ближе друг другу, чем даже близнецы, и, естественно, не находили доброго слова друг для друга.

– Привет, Монти! – Джайлс одарил Кэт самой обаятельной своей улыбкой, оставив жалкий огарочек для сестры. – Привет, язва, барахло при тебе?

– Нет, при тебе, если ты не посеял мои драгоценности после завтрака. – В голосе Астрид прозвучала задорная властность, присущая сестрам.

Жутко пародируя американского киногероя, который ничего плохого ему не сделал и заслуживал лучшего, Джайлс заявил:

– Твои драгоценности – это я, беби. Заруби себе на носу.

Он распахнул дверцу перед ней, и она состроила ему гримасу.

– Печально, но факт, – произнесла она, усаживаясь рядом с ним. – Булыжничек, зато мой собственный.

Кэт захлопнула ее дверцу, и Астрид сказала:

– Обещай навестить нас en Ecosse[76]76
  В Шотландии (фр.).


[Закрыть]! Мы проторчим там все каникулы взаперти с жуткими дядюшками. Если ты не приедешь, я совсем завяну!

– Попробую. Мы, кажется, поживем во Франции.

– Черт, что значит наличные! Тогда я приеду погостить у тебя. Скажи своим, что я новая горничная, или придумай еще что-нибудь.

Джайлс переключил передачу. Астрид продемонстрировала потребность в последнем объятии, и Кэт быстро нагнулась к ней.

– Ну, хватит, вы, двое! Брейк! Монти, ты уверена, что тебя никуда не надо подвозить? Сзади на этот случай есть откидное сиденье.

Кэт выпрямилась и помотала головой.

– Спасибо. Через полчаса должен приехать мой отец.

Девушки переглянулись и сглотнули, борясь с поднимающимся в горле комком. Они были неразлучны с первого семестра – целую жизнь, как казалось теперь. И с каждыми новыми каникулами расставания давались все труднее, все больнее было рвать особые узы. Только присутствие Джайлса удерживало их от слез.

– Во всяком случае, звони. Обещаешь?

– Обещаю! – ответила Кэт.

– И пожалуйста, не слишком уж блистай в своем каникулярном эссе. «Тьма в «Гамлете», так?

– «Мрак и свет в «Отелло». См. Уилсона Найта.

– Видишь! Ты уже заблистала. Ну, будь!

Джайлс рванул с места, немилосердно рявкнув глушителем. Астрид послала воздушный поцелуй, и Кэт увидела, что машет вслед багажнику и запаске, которые внезапно оказались уже у дальнего перекрестка.

* * *

Свернув под арку главных ворот, Кэт прошла через Восточный двор, где цветы на клумбах – в основном красная и белая герань, кое-где перемежающаяся голубыми оксфордскими лобелиями, – выглядели теперь поникшими. Ее чемоданы были упакованы и стояли у двери, библиотечные книги были все сданы, делать было абсолютно нечего, разве что найти солнечное местечко на главном дворе и скоротать благословенные последние полчаса.

Она прошла под окном комнаты, которую выбрала для своего заключительного года. С октября, работая за своим письменным столом, она будет любоваться этим видом на сторожку. Астрид права – предстоит одна работа и никаких развлечений до самой Троицы, до сдачи экзаменов на бакалавра. Кэт невольно улыбнулась, вспомнив, как Астрид поклялась купить черное кружевное белье и надеть его под чинный костюм – «на счастье!».

Когда Кэт проходила под второй из трех арок главного двора, ее окликнули. Ее нагонял Корниш, размахивая листком бумаги, точно Чемберлен – Мюнхенским соглашением.

– Вам телефонограмма, мисс Монт. Только сейчас передали! – Он вручил ей листок, вновь прикоснулся к невидимой пряди и пошел назад.

От ее отца. Привратник записал карандашом, как одно предложение: «Задерживаюсь на два часа прости копушу отца поужинаем по дороге любящий престарелый родитель».

Вот так! Последние полчаса превращались в два с половиной часа, если не больше. Столько не просидеть, а все остальные ее подруги уехали даже раньше Астрид – самой близкой и дорогой из них. Впрочем, Кэт и не хотелось ни с кем разговаривать. Слишком много было прощаний, слишком остро она осознавала, что миновал еще год ее краткого пребывания в древнем университете, к которому она прикипела душой и сердцем. «И так недолговечно лето наше!»[77]77
  Строка из сонета 18 Шекспира. Перевод С.Я. Маршака.


[Закрыть]

Чем заняться? Ее комната без ее вещей перестала быть прежним приютом, и комната Астрид рядом стояла пустая… В колледже она рискует, что ее втянут в разговор те, кто задержался с отъездом.

Она решила проехаться на велосипеде. Забежав к себе в комнату, она забрала сумочку, авторучку и тонкую тетрадь в телячьем переплете. Можно будет посидеть у реки и дописать дневник. Решив не надевать шляпу, она заперла дверь, прошла назад по выцветшей оранжево-красной дорожке по коридору, совсем пустому, и спустилась по двум лестничным маршам. Она забрала свой велосипед с его места из рядов позади здания и выехала через ворота из колледжа.

Блаженство! Среди многих хорошо документированных особенностей Оксфорда была одна, обнаружить которую было можно только с седла велосипеда.

Назад ускользнул каменный фронтон Сент-Джайлса, желтовато-кремовый в косых лучах солнца. Мимо Мемориала Мучеников – «Мучного Мешка», как двоюродная бабушка Уинифрид в свое последнее посещение назвала его на давно забытом жаргоне, – Кэт свернула в центральный проезд и покатила за своей длинной тенью к Дому Совета. Там, примерно через год, она – если будет усердна и поймает ветер удачи – преклонит колени перед полностью оперившимся бакалавром в опушенной кроликом мантии.

И тогда она будет знать все, что только можно узнать.

С пьедесталов, мимо которых она проезжала, ей ухмылялись удлиненные лица цезарей. Они, несомненно, презирали ее легкомыслие, ну и, естественно, ее латинское произношение. (Будь они живы, то, наверное, восхитились бы тем, как ее волосы золотисто-медным флагом развеваются на ветру.) Она снова повернула у библиотеки, проехала по Кэтл-стрит, спешилась, чтобы перейти Хай-стрит, и покатила вниз по Мэгпай-лейн.

На Мертон-стрит, подчиняясь внезапному капризу, она соскочила с велосипеда, прислонила его к стене колледжа Корпус-Кристи и заглянула в калитку. Каменный пеликан в крохотном переднем дворике пребывал в полном одиночестве в миниатюрной чаше, но из окна над ним доносились голоса и звуки патефона. Из пасти третьей лестницы слева появился студент, перекинув мантию через плечо. С другого плеча свисал рюкзак. Кэт смотрела, как он торопливо пересек дворик и скрылся под аркой. Нокс-Гордон Т. Дж. Г., подумала она. Или Бэгали Д. Но, во всяком случае, не Феррар, высокород. Р., поскольку у нее была причина, чтобы узнать его, а этот тип был ей абсолютно неизвестен. Эти три фамилии она однажды мимоходом заметила, поднимаясь на самый верх этой третьей лестницы. Странно, как эти подробности запомнились ей наравне с другими, куда более важными и теснее связанными с этим местом, где разыгралась первая шарада того семестра.

* * *

За три дня до того весеннего семестра, во время так называемой «пустой» недели Кэт начала подниматься по этой лестнице в Корпус-Кристи согласно приглашению в записке, которую она нашла в своей почтовой ячейке. Колючим торопливым почерком было написано:

«Мисс Монт,

Был бы рад видеть вас у меня в к.К.К. завтра в 11 утра, чтобы обсудить занятия в приближающемся семестре и представиться Вашим покорным слугой.

Бойд».

Односложная фамилия была буквально вдавлена в бумагу, как и черта под ней.

Бойд Э.Л., вспомнила она, доктор филологических наук (степень, присужденная где-то), еще звания (присвоенные в других местах). Новый преподаватель поэзии XVII века, в годовом отпуске из какого-то американского университета (она запомнила только, что и название односложное – по фамилии основателя: Смит, Браун, Джонс или еще какая-то такая же). Во время зимнего семестра его предварительно характеризовали одним словом: «хорош», но обязательно добавляли еще два: «но труден». И после такого предупреждения Кэт в пасхальные каникулы потрудилась ознакомиться с его монографией – единственной его работой, опубликованной в Англии на интересующую ее тему.

«Чувственные пейзажи Донна». У нее просто открылись глаза. Она уже решила, что назовет монографию «откровенной и проникновенной», если ей при встрече понадобится заход. Затем, когда почтенный заезжий профессор отвергнет ее оценку с вежливо замаскированным пренебрежением, которое она привыкла ожидать от ученых мужей в мужских колледжах, можно будет изложить ее собственную теорию о «новообретенной земле» поэта. В двадцать лет дочь Флер быстро училась тому, как воевать с инстинктивным предубеждением, которое пробуждало в мозгу и других жизненно важных органах лиц противоположного пола наличие бесспорно первоклассного ума в сочетании с лицом, бесспорно способным обеспечить победу на конкурсе красоты.

Минуя таблички с Бэгали, Нокс-Гордоном и Ферраром, Кэт добралась до верхней площадки. Там по сторонам узкого окна с частым переплетом в глубокой нише были втиснуты две двери. Прохладные лучи весеннего солнца ложились на половицы под косым углом. Первая дверь у края ступенек стояла открытая. При беглом осмотре за ней оказался неосвещенный чуланчик с грязной раковиной и обрывком полотенца на валике над ней. Смутно она различила внутреннюю дверь, тоже открытую, с инициалами, означающими «ватерклозет». Во тьме внутри побулькивал медленно наполняющийся бачок. Удобства! Если она не спутала лестницы, то ей нужна была левая дверь, выходившая на маленькую площадку.

Однако дверь эта была распахнута, и Кэт потянула ее на себя, потому что она загораживала почти все окно и не позволяла прочесть фамилию на стене. Она увидела прямоугольничек голубой краски, чуть поярче и посвежее размытых пестрин на стенах лестницы, – явный признак, что нынешний жилец водворился сюда совсем недавно. На прямоугольничке служитель колледжа с помощью трафарета начертал: «ПРОФ. Э.Л. БОЙД». А на самой обитой зеленой бязью двери Кэт увидела карточку, вставленную в латунную рамку. Только «Бойд» тем же угловатым торопливым почерком и черта снизу. То же перо вдавилось в карточку на черте. За тесным тамбуром с полками справа и слева внутренняя дверь была тоже полуоткрыта, но не настолько, чтобы заглянуть внутрь. Кэт постучала со спокойствием второкурсницы, которая уже закалилась в индивидуальных занятиях с несколькими преподавателями и была готова ко всем дальнейшим. Она выждала. Ответом была тишина, и она постучала еще раз. С тем же успехом. Взглянув на свои часики, она убедилась в том, в чем не сомневалась: она пришла точно в назначенный час, опоздал преподаватель.

На лестнице послышались шаги, и Кэт поглядела в пролет, ожидая увидеть американского профессора. Но вверх по ступенькам мчался совсем молодой человек, явный студент. Не Бэгали ли? Увидев ее на площадке, он как будто не удивился. Собственно, он даже толком не посмотрел на нее, а сразу нырнул в чуланчик и закрыл за собой дверь. Она услышала, как открылась внутренняя дверь, и несколько секунд спустя до нее донеслись приглушенные звуки, каких следовало ожидать.

Кэт, не желая услышать, как будет спущена вода, вошла в обшитый темными панелями кабинет профессора.

Никогда еще она не видела такого количества книг не на полках. Они грудами валялись у ящиков с выдранными крышками, словно из каждого необходимо было без промедления извлечь важнейший том, упакованный на самом дне. Открытые ящики, казалось, покачивались на других, еще не открытых. И вообще далеко не все были ящиками, но картонками с названиями разных неслыханных напитков. Три картонки, громоздившиеся у стола, некогда содержали один и тот же – «Ветхий Адам – лучшее кукурузное виски Кентукки». Это было единственное знакомое ей название, так как во время войны полковник Уилмот прилежал этому виски. Она вспомнила, какое поднялось волнение, когда он привез вот такую картонку к ним на Саут-сквер, объясняя, что выписал себе запасец. Ее отец высказал опасение, что такой подарок заметно уменьшит этот запас, и спросил, сколько, собственно, ящиков он получил, полковник Уилмот ответил «на первое время достаточно», и ее родители засмеялись. Ей тогда рассказала про это Тимс, но она тогда не поняла, что тут было смешного.

Кэт поиграла с мыслью, что напечатанное название и выразительные рисунки бутылок на этих трех ящиках точно соответствуют их содержимому, тем более что они, как она заметила теперь, стояли в стороне от остальных. В конце-то концов, вполне понятное пристрастие для человека, который сумел набрать десять тысяч слов для чувственности terra nova[78]78
  Новая земля (лат.).


[Закрыть] Донна. «Хмель лучше Мильтона бы мог…»[79]79
  Строка из поэмы английского поэта А.Э. Хаусмана «Парень из Шропшира». Следующая читается: «Все оправдать, что сделал Бог».


[Закрыть] – припомнилась ей чья-то строка. Она села в кресло у письменного стола, на котором тоже валялись груды книг и бумаг, и постаралась выбросить из головы все посторонние мысли, чтобы за остающиеся несколько минут до появления ее нового наставника сосредоточиться исключительно на поэтах-метафизиках.