Текст книги "Форсайты"

Когда-то в детстве, играя здесь, она мечтала о заморском принце в сказочной карете, – бьют копытами кони, свита в золоченых ливреях – он умчит ее в неведомые края, свою принцессу. И вот свершилось – он явился: пешком, без всякой свиты, мрачный, невозможный.

Стоя на террасе – темная громада дома за спиной, – воздев лицо к сумрачной бездне, она вдохнула полной грудью – и холодная тайна ночи захлестнула ее с головой. Будто вступив с ней в сговор, сам воздух одарил ее своим благоуханием – пряный аромат старой липы, терпкая примесь коры дуба, смутный лимонный привкус ивы – все слилось в одуряющем мускусном дыхании ночи.

Выдохнув, она потянулась и улыбнулась. В опаловом небе – безоблачном, безлунном, беззвездном – «первозданно-чистом», сказала бы бабушка, – Кэт почудилось его лицо. Он будто спал – или казался спящим. Она коснулась губами этих далеких сомкнутых век.

Глава 9
Последствия

В соответствии с весьма передовыми взглядами, которых придерживался в отношении персонала основатель и старший компаньон фирмы (тем более что и сам покутить не прочь), офисы «Мессенджера и Компании» закрывались с последнего уик-энда перед Рождеством до первого понедельника нового года. Так что прошло целых две недели с того во всех отношениях познавательного уик-энда, прежде чем Кэт снова встретилась с Джайлсом. Бойда, впрочем, она не видела еще дольше, хотя дни считать начала только после того, как бабушка открыла ей глаза. Из Липпингхолла – ultima Thule[120]120
  Дальний предел (лат.).


[Закрыть], как казалось ей, – она отважилась написать в Саут-Кенсингтон: может быть, она как-нибудь зайдет на чашку чаю?

В это утро, в понедельник, идя в офис, она и не думала о работе, вся во власти ожидания, что холодком притаилось где-то внутри – будто разом проглотила целую порцию мороженого. Что-то витало в воздухе – это она почувствовала почти сразу, как только вошла.

На столе ждала груда писем, и она тут же схватилась за них. Внутри все оборвалось – от Бойда было письмо. Этот резкий, угловатый почерк она узнала сразу. Всего несколько слов:

«Найдете меня у очага…

Б.».

И только она спрятала листок в конверт, бережно, будто и то и другое представляло невероятную ценность, будто само ее имя, выведенное его рукой, – уже был знак, как в дверях появился Джайлс – и сразу пахнуло чем-то унылым.

– Джайлс, с Новым годом!

Он поздравил ее в ответ, но без привычной теплоты, формально как-то: пробормотал что-то, будто обращаясь к собственным ботинкам.

– Как красотка Шотландия?

– Передает тебе привет.

Тут он направился к шкафу с бумагами, потом – к столу секретарши, пока не занятому, и на этом обмен приветствиями закончился.

Еще с минуту Кэт продолжала лучезарно улыбаться ему, а он криво улыбался промокательной бумаге Полли.

– Ладно! – в конце концов сказала Кэт. Она наклонила голову, пытаясь поймать его взгляд. Но Джайлс лишь отвернулся и отправился в свой кабинет, по дороге внимательно изучая линолеум. Дверь за ним закрылась.

В таком духе прошло все утро. Вскоре ей стало ясно, что, если ей и не очень-то нравилось быть кумиром Джайлса, то оказаться поверженным кумиром – еще хуже. В конце концов, она уже привыкла к этому неотрывному, по-щенячьи преданному взгляду, ей будет не по себе, если теперь он станет старательно отводить глаза. И она решила идти напролом – ей ли, после стольких лет знакомства, не знать, что всякий другой подход для Джайлса чересчур деликатен!

В полдень офис опустел, и Кэт проскользнула в кабинет Джайлса. Сцепив за спиной руки, тот стоял у окна и уныло глядел вниз, на обсаженную деревьями широкую оживленную улицу.

Словно любимую игрушку потерял. Да так оно и есть, подумала Кэт, – право хранить ее добродетель, как ему кажется.

– Джайлс…

– Тебе надо поесть, – проговорил он, без враждебности, но по-прежнему глядя в окно.

– Не уверена, что я вообще смогу когда-нибудь что-нибудь съесть после этих двух недель в Липпингхолле. Во всяком случае, мне надо с тобой поговорить.

Спина его окаменела.

– В этом нет необходимости!

Эти рыцарские нотки в голосе – она уже слышала их в своей комнате, только тогда они доносились с лестницы. Кэт вдруг разозлилась. С какой стати, слишком много он на себя берет!

– И не было бы, конечно, не будь ты таким надутым ослом!

Джайлс повернулся от окна так театрально, будто в тексте стояла ремарка: «Подавляя гордость». Его гордость уязвлена, безусловно, и, по части эмоций, это удар беспримерный, и вот он нянчился с ним все рождественские праздники в замке Бигби и теперь исполнен героизма. Он стоял позади стола, вертел стеклянное пресс-папье, прозрачное, как и все его переживания.

– О Джайлс, да сядь ты, в самом деле!

Кэт подтащила к столу стул, села и смотрела на него в упор, пока не уселся и он.

– Так вот. Мне бы взбеситься…

Впервые за все утро он посмотрел на нее – не в глаза, а повыше, куда-то на лоб. Что-то предупредительно-заискивающее появилось в его лице – вот так, верно, смотрел он лет двадцать с лишним назад на свою няню: «Это не я!», и за этим, неизбежно: «Я больше не буду!» С трудом подавив улыбку – он-то, видно, по старой привычке и мысли не допускал, что может не сработать этот беспроигрышный прием, – она продолжала:

– …но, принимая во внимание твою наследственность – все эти бесконечные примеси, я всего лишь рассердилась.

– Гм!

– Лучшее, что ты можешь сказать. Прежде всего, хочу довести до твоего сведения, что я высоко ценю твой порыв прикрыть собой амбразуру тогда, в Липпингхолле, – когда моя мать спросила о последней ночи тумана.

Джайлс открыл уж было рот, чтобы произнести еще одно «Гм!», но передумал.

– Астрид, наверно… – начал он вместо этого.

– Нет, Астрид здесь ни при чем. Она мне и слова не сказала. Я подслушала ваш разговор на лестнице. Очень любезно с твоей стороны поддержать мою отговорку – тем более что нужда в ней возникла именно благодаря тебе.

Свое коронное междометие Джайлс уже пустил в ход и теперь – по лицу было видно – силился найти другое.

– Ах! – в конце концов вымолвил он.

– А теперь поподробнее, пожалуйста. Не соблаговолишь ли объяснить, почему все утро ты не можешь взглянуть мне в глаза?

Ожидаемый шквал возражений не обрушился на нее – видимо, Джайлс был вообще не в состоянии произнести еще хоть слово. Просто сидел, уставившись на свои судорожно стиснутые руки. Казалось, он совсем разбит. Англичанин в высшем смысле слова, подумала она. Уперся в частокол собственных тщательно лелеемых предрассудков – что должна и чего не должна позволять себе молодая дама из хорошей семьи, и каким образом джентльмену – аристократу к тому же! – следует на это реагировать. Да, высокая мораль – почва весьма зыбкая, вот он и увяз. Интересно, почему же ее-то все это не так уж и забавляет?

– Понятно. Ну ладно, чтобы ты не терялся в догадках и чтоб больше не дергался – вот тебе «первоначальный вариант». Как ты догадываешься, я провела эту ночь у профессора Бойда…

Теперь окаменело лицо Джайлса, как несколькими минутами раньше – спина. Вот тупица! По справедливости, стоило бы бросить его увязать в этой трясине – большего он и не заслуживает. Но она продолжала:

– Как ты любезно сообщил моей матери, туман был ужасающий. Это был единственный разумный выход. А также – как ты, если помнишь, счел нужным добавить, – все было безупречно.

– О! Я уверен!

Невыносимое напряжение в его лице, голосе, в этих стиснутых ладонях улетучилось мгновенно. Не будь в комнате ее – он бы, наверно, пустился в пляс. Казалось, камень упал у него с души. Сущий ребенок – впрочем, трусоват. Ну как обидеть такого?

Примирительным движением он потянулся к ней через стол, но Кэт, и глазом не моргнув, встала и направилась к двери.

– Монти, – начал было он, – я вовсе не думал…

У двери Кэт обернулась.

– Нет, Джайлс. Ты думал.

Она захлопнула за собой дверь и вернулась к своему столу. Душевная смута Джайлса переселилась теперь в нее. Вдруг пронзила мысль: ведь, помогая Джайлсу сохранить в неприкосновенности основу его миропонимания, она тем самым переступила через свое.

Препятствие в виде входной двери этого многоквартирного дома, поставившее Кэт в тупик в тот, первый, вечер, в тумане, преодолевалось просто: всего и нужно было нажать кнопку «Квартира № 9». Это устройство установил прежний жилец мансарды, получавший чисто символическую плату за столь же символические квартирные услуги. В прошлый раз Бойд продемонстрировал ей его действие и предложил пользоваться им, когда бы она ни пришла. А позже – она уже уходила – добавил, что его дверь открыта всегда, и она унесла с собой надежду, что сказано это было не только в буквальном смысле.

Что ж, вот и проверим…

В этот вечер, освободившись минут на пятьдесят раньше (взамен пропущенного ленча), Кэт нажала нужную кнопку, вошла в подъезд и штурмом взяла винтовую лестницу. Сердце отчаянно колотилось от самой станции метро – вот она и летела вверх по ступеням очертя голову, чтобы хоть как-то это оправдать.

Дверь и вправду была открыта. Молча прошла она по коридору и нашла его, как и обещано было в записке, у шипящего газового камина в старом колченогом кресле – твидовые брюки, грубые ботинки, одна нога на скамеечке, другая небрежно вытянута. Прямо у огня, совсем вплотную к рыжим сполохам, тихонько посапывал пятнистый пес, Профессор, – распластался на боку у очага, как черно-белый плетеный коврик. Только и свету, что от газовой горелки и от торшера за креслом. В полумраке оба обитателя комнаты казались спящими, пока пес, взглянув на нее, не начал повиливать черным хвостом.

Кэт приложила палец к губам. Профессор как будто понял, во всяком случае шуметь не стал. Она повесила пальто, подошла к огню. Опустившись на пол рядом с собакой, потрепала тяжелое черное ухо. Посапывание перешло в довольное повизгивание.

– Ш-ш-ш, – еле слышно прошептала Кэт, – хозяин спит!

Неожиданно ее затылка коснулась рука.

– Вот и вы!

Она обернулась на звук его голоса, и щека ее – лишь на один краткий миг – замерла под его широкой ладонью. Сердце чуть не выпрыгнуло из груди – что значит этот жест? И тут она увидела в его руке свою заколку – съехала, наверно, когда Кэт снимала шляпу. До смешного разочарованная, она все же не настолько лишилась рассудка, чтобы выдать себя. Взяв у него заколку, она поспешно скользнула на скамеечку, где все еще покоилась его нога.

– С Новым годом! – улыбнувшись, сказала Кэт.

Он улыбнулся в ответ, одними глазами.

– Чаю?

На ковре у кресла неизменная бутылка виски, на три четверти опорожненная, и стакан. Все время пьет – и никогда не пьянеет, даже ничего похожего! И как ему это удается?

– Пока нет. Сначала согреюсь.

– Располагайтесь. – Он убрал со скамеечки ногу и потянулся.

Старый пес потянулся тоже, с нетерпением глядя на хозяина – а не на прогулку ли мы собрались? Но поняв, что нет, повернулся к огню другим боком и вернулся на прежние позиции.

– Уймись, – проворчал Бойд, носком ботинка чуть поддев лохматый бок. Черный хвост просигнализировал, что замечание принято.

– Как праздники? – повернувшись спиной к огню, спросила Кэт. Его взгляд скользнул по ее лицу. Она и не подозревала, что в ровном свете огня лицо ее в ореоле распущенных волос озарилось пурпурным сиянием.

– А у вас?

Второй раз он уклоняется от разговора о себе. Кэт поняла с полуслова.

– У меня – на редкость богаты событиями. Наш секрет раскрыт.

– У нас есть секрет?

– Последняя ночь тумана.

– А, – неторопливо кивнул он, – уж конечно, без Бигби не обойдется.

Рассказывая, кто был в Липпингхолле в тот уик-энд и потом, все праздники, она ощутила мимолетное угрызение – а за прошедшие две недели сколько их пришлось испытать ей, и куда более основательных, стоило лишь подумать, что делает сейчас он. Просто пишет – представляла она – и пьет. Проклятие пророка!

– В самом деле, он ведь кинулся спасать мою честь.

– Достаточно необычно, чтобы уже само по себе это могло считаться событием.

– И не без потерь. Теперь всем известно, что я провела ночь с ним наедине.

– В таком случае честь спасти не удалось!

Бойд холодно хмыкнул и повернулся к огню.

– Джайлса не стоит принимать во внимание, понимаете, он абсолютно безобиден.

– Понимаю. Я счел бы это самым большим недостатком – в ком угодно другом.

Он обернулся, и его взгляд поверг ее в полное смятение. «Волк у дверей» – так Вивиан сказал? Седая борода, откинутые назад волосы открывают высокий выпуклый лоб. И глаза – пряного какого-то оттенка; черные, с булавочную головку зрачки устремлены на нее. Этот взгляд гипнотизировал, как бы подталкивал ее: ну, еще шаг, ну, осмелься, вот все – как на ладони, сделай вывод сама, без подсказки! Как на экзамене – нет, он просто невозможен!

– Наверно, стоит рассказать вам, что еще говорят обо мне в нашей семье…

Брови его изогнулись. Он по-прежнему не сводил с нее глаз.

– В связи с предыдущим?

– В общем, нет. Бог одарил меня бабушкой-ясновидицей – она провозгласила, что я влюблена.

Ну вот – слово сказано. Отступать теперь некуда – но как продолжать?

И тут пес встал и прошел между ними. Как-никак в тот холодный вечер в Бэттерси, едва не ставший для него последним, Кэт приложила руку к его вызволению – вот он, наверно, и решил, что теперь пришло время спасать спасительницу от нее же самой. Положив морду ей на колени – серая шелковистая шерсть вилась причудливыми вопросительными знаками: «а дальше?» – пес уставился на нее старческими, с красноватым ободком глазами. Обращенный к Бойду кончик хвоста многозначительно повиливал.

– Чай! – объявил Бойд.

Поскольку эта команда в его словарь не входила, Профессор не двинулся бы с места, благо устроился уютно и нос приятно поглаживали, но хозяин уже вставал, за ним – молодая леди, пришлось и ему. Гулять?.. Нет! Ура – на кухню!

В узенькой, как лодчонка, кухне двоим было не развернуться – если только совсем вплотную. Бойд налил в чайник воды, поставил его на плиту и поднес спичку. Газ загорелся с мягким шипением. На полке над раковиной – довольно высоко – стояли две старые эмалированные кружки. Кэт потянулась за ними – может быть, чуть сильнее, чем требовалось, – ей втайне хотелось, чтобы он рассмотрел ее фигуру. Краешком глаза она заметила – он даже и не взглянул, он вообще смотрел в другую сторону, будто борясь с искушением, а может, боялся преступить границы. И в молчании он оставался невозможным – поскольку оставлял инициативу ей, – но они ведь уже покончили с экзаменами? Ничто в его поведении не напоминало об этом – будто и не было, и быть не могло. На что можно было надеяться? В науке любви она еще делала первые шаги, а он – он уже был отступником!

Она достала кружки, поставила на сушку рядом с фаянсовым чайником и отыскала в ящике чайную ложку. Все необходимые манипуляции выполнены, ждали, пока закипит вода. Ненадолго воцарилось молчание, потом Бойд заговорил:

– Пророчествуя, ваша бабушка не часто ошибается?

– Пророчествуя – не часто, нет. Она предсказывает по многоточиям – и практически безошибочно.

– Что ж, значит, это диагноз.

– И я так подумала, когда услышала.

– И верный?

– Судя по наличию стандартных симптомов – да.

– Хм-м.

– Мм-м.

– А в кого вы влюблены, она тоже сказала?

– Нет. За пределы арифметических действий власть ее многоточий не простирается. Так, сколько будет дважды два…

– Полагаю, будет Бигби?

– Это они полагают.

– Понятно. Тогда как на самом деле?..

Что сказать? Ответить прямо – будет выглядеть как-то нелепо и немного жалко. А ей хотелось, чтобы он преступил границы. И, следуя совету Астрид, она ответила в третьем лице.

– Тогда как на самом деле, дорогой сэр, я люблю другого!

Она старалась говорить небрежно, в духе всего предшествующего разговора, но так и не смогла найти нужный тон. Сердце билось так громко, что заглушало даже звук ее голоса, ноги стали ватными. Она занялась чайницей, которая никак не открывалась.

Опять молчание, а потом Кэт услышала что-то неимоверное. Совершенно обычный лондонский акцент – но из уст этого необычайного американца. Невозможно отличить, поразительный слух! Те же слова, что сказал служитель в приюте для бездомных собак, когда она выбрала старого спаниеля:

– Как милосердно, мисс!

Чайница открылась наконец, рука Кэт дрогнула, чай рассыпался. Кэт взяла тряпку и, держа другой рукой чайницу подальше, во избежание новых несчастных случаев, сосредоточилась на вытирании.

И еще одну фразу служителя она услышала, только на этот раз Бойд произнес ее обычным голосом, тихо, ровно и бесконечно нежно:

– Обычно люди стараются не привязываться к кому-то так ненадолго.

Она прекратила вытирать стол, так как он забрал у нее тряпку, но взглянуть на него не смела, хоть и чувствовала, что он совсем рядом. Все, что ей удалось выговорить:

– Все равно это стоит того – а надолго ли, не важно.

Они потянулись друг к другу – кто раньше, она не смогла бы сказать. Чувствовала только, что стала вдруг невесомой, оторвалась от земли, когда Бойд обнял, обхватил ее всю, отчаянно и жадно. Приникнув к нему, она уронила чайницу, и целая кварта чая каскадом обрушилась на пол. С опаской приблизился пес – разведать, не найдется ли, чем поживиться. Борода Бойда оказалась мягче, чем на вид, Кэт ощущала ее лицом, губами. Дрожа всем телом, он прижал ее к себе – она почувствовала силу его рук. Ей так хотелось посмотреть в его глаза, но они были закрыты – в уголках глаз притаились слезинки. Она коснулась губами его век – и тут засвистел, закипая, забытый чайник, звук становился все выше и перешел в конце концов в отчаянный визг.

Глава 10
Иллюзия весны

Зима погодой не радовала: то дождь, то туман, то оба вместе. Но Кэт была влюблена и любима – и для нее промозглая эта пора стала поистине Весной Жизни. Первая любовь случается лишь однажды – и вот это случилось с ней. Конечно, первая не может быть последней, и все же – Кэт знала – для нее будет!

Якобы проводя время с Джайлсом, Кэт приходила к Бойду так часто, как только могла осмелиться. Дверь была открыта всегда. Единственное, что сдерживало, – она боялась помешать ему писать, а он пишет – она не сомневалась. Удивляло только, что пишет он (если пишет), так же как и пьет, – без каких-либо видимых признаков. Нигде в квартире ни машинописных текстов, ни рукописей – никаких атрибутов писательского ремесла. Она никогда и не видела его за работой, ни разу ей не случалось, придя, застать его пишущим. Обычно он сидел у огня; и она извинялась, что побеспокоила; и он отвечал, что нет. Ни разу не дал понять, что она его отвлекает, что ему некогда. Казалось, все время во вселенной – в его распоряжении.

Никогда он не говорил о своей работе, даже в прошедшем времени. Он избегал этой темы так тщательно, почти суеверно, что Кэт почувствовала, что не ее дело – нарушать это табу. Только этой, да еще одной темы они не касались никогда, в остальном – говорили обо всем, что только можно себе представить: иногда – о музыке и поэзии, иногда – о пьесах и книгах, или восхищались совершенством беличьего гнезда, или – строением задних ног собаки. А то и вовсе молчали. Какая разница, о чем говорить, если, когда он с ней, любая малость обретает новые краски, любая мысль прозрачна и понятна.

Все так же ходили они по галереям, в выходные и по утрам все так же гуляли с Профессором в парке, а когда парк закрывался – в сумерках, венчающих угасающий день, просто бродили вдоль окружающих сквер ветхих конюшен. Шли по булыжным мостовым, по которым некогда цокали копыта лошадей, стучали колеса черных величественных фаэтонов и элегантных ландо, а теперь мчались сверкающие разноцветные спортивные автомобили, – шли и говорили, смеялись, целовались.

В один из таких вечеров – булыжник поблескивал после дождя, фары машин рассеивали клубы тумана – она и спросила, о чем спросить доселе не смела. Вдохнув напоенный влагой ночной воздух и задержав дыхание, пока круги не поплыли перед глазами, проговорила наконец очень тихо:

– Расскажи о ней.

– О ком? – не прерывая размеренного шага, спросил он.

– О твоей погибшей любви.

Он остановился – они проходили как раз под аркой конюшни, – будто под этой триумфальной аркой, здесь и сейчас, на него снизошло откровение, будто вопрос прозвучал в его мозгу, а не извне. Ни слова, ни взгляда – только в полном молчании повел ее обратно, к своему дому, сжав в руке ее руку, как бесценный дар. Не будь этого знака, Кэт охватил бы страх – неужели она потеряла его навсегда? – в такую темную, непроницаемую бездну поверг его внезапно ее вопрос.

Войдя в квартиру, он направился прямо к кухонному шкафу. Открыв ящик, выхватил оттуда пачку убористо отпечатанных страниц толщиной дюйма в два-три, кое-как завернутую в коричневую бумагу и перевязанную бечевкой. Светлые глаза его засверкали горячими тревожными искрами, голос звучал отрывисто, почти с вызовом, когда он ткнул сверток ей в руки.

– Прочти! И скажи мне!

Провожая ее домой, Бойд сжимал ее руку так отчаянно, будто смертельно боялся потерять.

* * *

Туман все сгущался, обволакивал улицы все плотнее. В этот вечер, возвращаясь к ужину после заседания в парламенте, Майкл заглянул в клуб «Смена». Проходя через курительную, он поймал себя на мысли, что теперь, пожалуй, склонен согласиться с депутатом, который возразил ему сегодня, бросив через весь зал, что «найти в современном индустриальном мире уголок, где бы сохранился чистый воздух, – все равно что пытаться поймать блуждающий огонь». Да, упрекнув в ответ коллегу (промышленника с Севера, что само по себе не предосудительно) в чересчур подозрительном отношении к воздуху, который, так или иначе, и увидеть-то невозможно, Майкл, похоже, переборщил. В самом деле – она абсолютно неудобоварима, эта отравляющая смесь; возьмите две части дыма, три части бензина, побольше углекислоты, слегка перемешайте – что у вас получилось? Четыре тысячи смертей в неделю! Майкл шел к дому, мечтая об уик-энде, о кристально чистом воздухе Липпингхолла.

Повернув на Саут-сквер, он увидел через дорогу, на углу, две слившиеся тени. И хоть стояли они под единственным негорящим из всех фонарей – уж конечно, не случайно, – их размытые сумерками очертания сомнений не оставляли. Любовники – последний поцелуй на прощанье под покровом темноты, заменившей уединение. Майкл украдкой, но и с какой-то настойчивостью задержал на них взгляд. Девушка подняла голову и опять смиренно приникла к мужчине, изогнувшись по-лебяжьи. Мужчина склонился к ней – страстно, покровительственно, ревниво. И художнику не под силу было бы так подчеркнуть эту нежность, как высветила ее случайная игра полутонов – просто фонарь разбит. Они все стояли не шелохнувшись, в той же позе, когда Майкл, поднявшись на крыльцо, оглянулся, чтобы взглянуть на них с возвышения. Любовь! Еще одна иллюзия, еще один блуждающий огонек, если они вообще существуют. А мы все гонимся за ним, манит, влечет его неверный отблеск, ищем чего-то, а находим – призрак. Девушка под взглядом Майкла выскользнула из рук любимого, и на секунду померещилось в ней что-то от его дочери – эта колышущаяся пелена волос… Возможно ли? Нет. Это не может быть Кэт – тому сотня причин, и первая то, что она всегда собирает волосы наверх, идя на работу. А еще – эта вторая тень. Даже если учесть боковой свет, мужчина слишком высокий, чтобы принять его за Джайлса Бигби. А теперь, присмотревшись, Майкл разглядел третью тень, у самой земли, будто саквояж. Но девушка шагнула к нему, и саквояж подпрыгнул. Собака! «Его, наверно, – подумал Майкл, – судя по тому, что, как и хозяин, старается охранять ее в темноте». Девушка стояла в нерешительности, и, воспользовавшись этим, мужчина вновь привлек ее к себе, и объятия возобновились. Чувствуя себя соглядатаем, хоть и находился на своей территории – на своей? – Майкл повернулся к двери и принялся искать ключ. Войдя в дом, он пошел прямо наверх.

На третьем этаже заглянул в гостиную к матери. Она была здесь, распарывала какой-то неудачный стежок в вышивке.

– Птички или кролики? – осведомился Майкл, не слишком утруждая себя разглядыванием картинки.

– Кролики! Вот этот сердитый какой-то, а должен быть счастливый – весна.

Эм предъявила работу для подробного изучения, и глазам сына предстал сельский пейзаж – вполне правдоподобный лужок, старомодно обвитый по краям плотным растительным орнаментом, вверху – довольно сносные ласточки, но на переднем плане царил до крайности раздосадованный белый кролик.

Майкл поцеловал ее в щеку.

– Может, опаздывает, – предположил он.

– Это мысль! Ему нужны карманные часы.

– И жилет – для кармана.

– Бордовый или голубой?

– На зеленом фоне – голубой. И побольше ласточек.

– Сначала переделаю рот. Но, боюсь, все дело в глазах.

– Ну, может, левый – чуть-чуть.

Эм покосилась на канву.

– Нет. Оба.

– В самом деле?

– Не у кролика – у меня. Глаза уже не те. Может быть, опять попить витамины.

С нежностью Майкл смотрел, как мать взялась за иголку и принялась выдергивать нитки, составляющие розовую верхнюю губу белого кролика. Ох, нет, в близорукости ее никак не заподозришь. Сфинкс – да и только.

– Говорят, для глаз – А и D. Или нужен хороший окулист.

– Или сделать ему усы, пусть радуется. Кто сегодня обедает?

– Думаю, только мы вчетвером, если только Флер в последний момент кого-нибудь не пригласила.

– Кэт должна пригласить кого-то как-нибудь.

– Осмелюсь сказать, она это и сделает – когда время придет.

Тем самым Майкл рассчитывал мягко напомнить ей неписаное правило Саут-сквер – ни под каким видом не обсуждать личные проблемы кого-либо из членов семьи.

– Для нас с твоим отцом время пришло через месяц. Лоренс умел подойти к людям. Ему бы она доверилась.

С этим Майкл был согласен. Барт был бы для Кэт настоящим другом – он и был, когда она была совсем малышкой и обожала деда. Мать чуть улыбнулась. Две слезинки, одна за другой, скатились по щекам. Он протянул ей платок.

– Витамины, – грустно сказала она. – С твоим отцом я все толстела – теперь я худею без него, Майкл. Зато кролик у меня будет толстый.

Флер была в ванной – в нежной, пахнущей гарденией пене, волосы собраны вверх, мечтательный рассеянный взгляд устремлен куда-то вдаль. Какая красивая! До сих пор она виделась Майклу ослепительно молодой – такая стремительная в каждом движении, в каждой мысли – неподвластная Времени. Отрешенная, она и не заметила, как он приоткрыл дверь, и Майкл – как-никак, в неведении он не пребывал – понял, что застал миг, когда она, расслабившись, предавалась воспоминаниям о прежней любви. Губы слегка приоткрыты, блуждающая улыбка – перебирает в памяти былое, потом – нахмурилась, губы опять сжаты. А теперь, похоже, отбросила прочь все мысли, тряхнув головой над густой пеной. Майклу стало не по себе – вот уже и в собственном доме, как на улице только что, он выступает в роли соглядатая. Он толкнул дверь, так что она скрипнула, и лицо жены тут же приняло привычное безукоризненное выражение.

Присев на край ванны, Майкл прижался губами к ее влажному лбу. Как только он отодвинулся, Флер мазнула кончик его носа пеной.

– Спасибо! – сказал он и сдул пену прочь. Она улыбнулась. – Может, потереть тебе спинку?

– Опоздал – я уже. – Улыбка превратилась в легкий зевок. – Устал?

– Надоело.

За секунду до этого как бы и не собираясь даже пошевелиться, Флер восстала из пены, предоставив мужу лишь мгновение любоваться этим зрелищем, и тут же завернулась в неимоверных размеров махровый халат. Присела на валик дивана, стала развязывать волосы.

– Просто до безумия надоело, – со вздохом повторила она. – Расскажи, что нового, Майкл. Должно же быть хоть что-нибудь.

– Да, – машинально ответил он, все еще завороженный этим мимолетным видением. – Ну, – собрался он с мыслями, – есть, конечно. – Достал из кармана сложенные машинописные листы, протянул Флер.

– Что это?

– Рассказик этого еретика – американца, – Вивиан дал мне сегодня в клубе. Выйдет в весеннем выпуске «Нового Вавилона» через месяц.

– О?..

Уже само название этого знаменитого журнала, превозносимого и хулимого в литературном мире за бунтарство, возбуждало любопытство. Теребя прядь волос, она начала просматривать страницы. Полуприкрытые бледными веками карие глаза стремительно пробегали по строчкам. Трех минут ей хватило, чтобы заключить:

– Это то, что называют «реализмом», – и смело, в какой-то степени. Но без сердца – прочие части тела присутствуют, и внутренности на месте. Ты читал?

Майкл кивнул. В клубе, в курительной, после ухода Вивиана он прочел гораздо больше, чем она успела наспех пробежать. У него сложилось точь-в-точь такое же мнение, как у его прозорливой и сообразительной жены, только времени ему потребовалось на это в несколько раз больше.

– Думаю, он из «Невинного Панджоя»[121]121
  Упоминается «узкий круг» Марджори Феррар, известный как Панджой, члены которого с пренебрежением относились к условностям и общепринятой морали, предпочитая увеселения Они распространяли роман Персиваля Кэлвина «Шпанская мушка» (Брюссель, 1924). Через год после выхода в свет эта книга приобрела скандальную известность в связи с упоминанием ее в ходе судебного процесса о диффамации, истицей в котором выступала Марджори Феррар. – Примеч. авт.


[Закрыть]. Перепевы «Шпан– ской мушки». Вивиан спорить готов, что возникнут проблемы с законом.

– Естественно! Если разразится скандал, его американца камнями закидают. Вивиан этого и хочет?

Майкл еще раз кивнул. Да – не в бровь, а в глаз!

– Это явно из его будущего романа, о писателе, переживающем трагедию всей жизни. Нечто психологическое, автобиографическое. Вивиан считает…

Но мысли Флер уже неслись дальше.

– …что неплохо бы, пожалуй, здесь, у нас, разбить ритуальную бутылку шампанского о борт его изгойского ковчега. Мм… Было бы забавно.

Он это слышал уже – почти слово в слово! – не более часа назад, в «Смене», от Вивиана. И снова – в который раз – изумился, как умудрилось это непостижимое создание столько лет мириться с ним – таким безнадежным тугодумом. Воистину – тайна сия велика есть!

– Званый ужин, да? – Встряхнув пуховку, Флер начала пудриться, теперь в ее голосе звучал неподдельный интерес. – Может быть, Нейзинги вылезут из своей норы по такому случаю. Уолтер – прямо Великий Старец наших дней, может, раскачается и выдаст что-нибудь этакое – для печати, а то и скандальное – кто знает? А Эмебел стала совершенная американка. Возможно, удастся залучить культуратташе из посольства, если упомянуть Фрэнсиса Уилмота. Мессенджеры, конечно. Как ты думаешь, Майкл?

«Волк у дверей», – вспомнил Майкл. Как в сказке – не забыл еще? – не пускай волка в дом, не то беды не миновать. Даже скуки ради – неужто она рискнет посадить за свой стол это чудище?

А Флер уже опять спешила вперед.

– И вообще насчет спиртного. Мы не давали коктейль-парти уже целую вечность – это мог бы быть первый в этом году.

Оставив ее одеваться – и строить планы, – Майкл ретировался в кабинет, разобрать бумаги на завтра. Он уселся в старое походное кресло и, насмотревшись на карикатуры, взял блокнот и стал набрасывать волка в облике писателя, выдергивающего перышки из хвостиков принаряженных цыплят в Греческой гостиной Флер. Оторвав взгляд от своего произведения, сквозь открытую дверь на лестнице он увидел Кэт – еще в пальто, раскрасневшись с мороза, она спешила к себе. Ничего в этом не было странного, разве только то, как прижимала она к груди сверток в коричневой бумаге. А когда она поравнялась с его дверью, Майкл заметил в дочери еще две странности: во-первых – отрешенная, загадочная улыбка, а во-вторых – во-вторых, волосы ее были распущены – и развевались позади лучистой каштановой пеленой!