Текст книги "Форсайты"

Глава 11
«Виновен!»

На обратном пути, сидя в машине рядом с теткой – Майкл сел впереди рядом с Ригзом, – Флер без умолку говорила о своих планах. Она взвешивала, сколько выздоравливающих летчиков – выбор был сделан – можно будет разместить в доме с удобствами, какой постоянный штат понадобится, какой медицинский надзор. Но пока она продолжала болтать об этом, мысль ее работала совсем в другом направлении и куда быстрее. Она видела Джона! Ей было удивительно, пьяняще легко, будто она вдохнула веселящего газа. То, что он был там, словно отданный Провидением ей в руки, одарило ее особой, ничем не омраченной радостью. Но воспоминание о том, как ей пришлось расстаться с ним, отпустить назад в его мир успокоенного ее сдержанностью, теперь начинало нелепо грызть ее. Быть может, следовало как-то намекнуть ему, дать понять, что теперь перед ними открылась новая страница? Вдруг она напрасно внушила ему, что он может ничего не опасаться? Между Ричмондом и Чизиком она пришла к выводу, что безнадежно все погубила; между Чизиком и Хаммерсмитом надежда вернулась, принося убеждение, что все сложилось как нельзя лучше, – и так это продолжалось от района к району. Проще было бы погадать на ромашке. И все это время, беззаботно болтая, а про себя снова и снова взвешивая свои шансы, Флер не замечала, как время от времени краснеет шея ее мужа, как кончики его ушей словно обвисают, когда она говорит особенно увлеченно.

– Я знала, дорогая, это сразу придаст тебе сил, – заметила Уинифрид, утешенная такой переменой в племяннице. – Особенно после того, как Кит так внезапно уехал. Такой увлеченной я видела тебя, только когда ты организовывала столовую во время Всеобщей забастовки.

Едва они, завезя Уинифрид на Грин-стрит, вернулись домой, как Флер сразу же отправилась принять ванну. Майкл прошел к себе в кабинет, якобы заняться какими-то документами. Он рухнул в свое складное кресло так, что оно заскрипело: его одолевала жалость к себе. Последнее замечание тетушки его жены вызывало у него особую тревогу, хотя тревожных моментов во время этой поездки хватало. Да, бодрая веселость Флер была именно такой, какая отличала ее в дни Всеобщей забастовки, и теперь он угрюмо вспоминал цепь событий, зародившихся тогда.

Из рамы над письменным столом, держа в выразительной лапе корки украденного плода, на него смотрела Белая Обезьяна с глубочайшей иронией в почти человеческих глазах. Майкл отвел было взгляд, но тут же снова покосился на сардоническую морду. «Да, ты права, – подумал он, обращаясь к картине. – Я становлюсь подозрительным, и это никуда не годится. Сначала я мучаюсь, что у нее нет настоящего занятия, а потом лезу на стенку, когда она его находит. Тебе же известен ответ, верно? Ни один приз не стоит борьбы за него!»

Когда он вошел в свою гардеробную, до него донесся голос Флер. Она пела в ванной!

* * *

Они вошли в ресторан «Савой», приковывая к себе общее внимание. Флер в багряно-красном была ослепительна. Ее платье, ее губы, ее волосы оттенялись кремовой белизной кожи и жемчугами на шее и запястьях. Она была неотразима. Майкл, поддерживая ее за локоть, был полон гордости. Словно она оделась так для него одного.

Мессенджеры уже ждали в баре. Вивиан сам смешивал коктейль, как было у него в обычае. Нона отсчитывала оливки.

– Мне нравится, – сказал Майкл, подходя. – Аристократия занимается тем, что у нее получается лучше всего.

Нона нежно его поцеловала – тоненькая миниатюрная блондинка в голубом облегающем платье, на десять лет моложе Флер и уже мать четверых детей.

Вивиан поднял бровь. Древняя англо-ирландская кровь чуть возмутилась.

– В баре я при исполнении обязанностей. Noblesse oblige![68]68
  Положение обязывает (фр.).


[Закрыть] Флер! Ты просто греза, любовь моя.

Он отодвинул ее на расстояние руки, любуясь ею из-под тяжелых век, а потом поцеловал довольно мясистыми губами. Майкл заметил, что при этом и глаза и губы у него были полуоткрыты. Истый донжуан!

– Выпейте! – скомандовал Вивиан, наливая из шейкера в четыре бокала густую зеленую жидкость. – Не надо оливок, Нона. Они не гармонируют.

– Но что это, Вивиан? – спросила Флер.

– Не спрашивай, по ком звонит колокол! Мое последнее творение. И не для слабых духом. Я окрестил его «огнеплюй».

Флер понюхала бокал и сделала гримасу. Майкл отхлебнул и сморщился.

– На мой вкус, слишком уж много огня!

– А-а! Так слишком мало плевочков?

Майкл поперхнулся.

– Вивиан, ты ужасен, – сказала Флер. – Опять розыгрыш?

– Майкл третий, кого он сегодня поймал, – сообщила Нона. – Он куда хуже пятилетнего мальчишки.

Они заказали настоящие коктейли у бармена. В дальнем конце зала темноволосый певец запел что-то подозрительно смахивавшее на Шекспира, переложенного на бравурный мотив. Майкл насторожил уши.

 
Влюбленный с милою своей —
Гей-го, гей-го, гей-нонино!
 

Странноватая комбинация, но Флер уже отстукивала такт ногой.

– Я знаю, считается, что этот субъект способен спеть что угодно, – сказал он, – но неужели это и правда Бард?

– Слышал бы ты его последний номер! – ответил Вивиан. – «Вей, зимний ветер, вей», а еще говорят, что идет война!

Они засмеялись под музыку десяти оркестрантов и направились к столику. Им подали коктейли.

– Так что же мы сегодня празднуем? – спросила Флер. – Скажите, и выпьем за это.

– Прекрасная идея! Так поднимите бокалы и повторяйте за мной: Parce nuntio…

– Какой паркет? – спросил Майкл, послушно подняв бокал.

– Parce nuntio, Domine, ad laborem tuum[69]69
  Не поскупимся на труды во имя Твое, Господи (лат.).


[Закрыть], – нараспев произнес Вивиан. – Древний и почтенный девиз нашего рода – посмей только засмеяться! – а теперь запечатленный над самым новым и, скажу с полным правом, самым лучшим издательством в Лондоне. Благодарю вас!

Вместо того чтобы выпить, Майкл с Флер обменялись недоуменным взглядом.

– Подыграйте ему, – снисходительно сказала Нона. – Он только что выложил небольшое состояние, чтобы выкупить Компсон Грайс.

– У Дэнби и Уинтера? – озадаченно спросил Майкл. – Боже великий! У моей былой фирмы? Зачем?

– Затем, чтобы продавать книги, мой милый. По-моему, это понятно даже баронету. Да пей же, черт тебя подери!

Они выпили. Когда Вивиан бывал серьезен, а когда нет, обычно оставалось загадкой.

– Но ты же ничего в издании книг не понимаешь, – заявил Майкл.

– Маленькая поправка. Ничего не понимаю ни в чем. Сказать правду, жизнь становится тупой. Или я тупею, что, впрочем, то же самое. Меня воспитали бездельником. Вот я и решил, что для издателя это, возможно, в самый раз.

Майкл невольно засмеялся.

– Возможно, возможно. И ты действительно купил их полный список? Прогоревших поэтов? Энергичных эссеистов?..

– Нудных новеллистов. Всю компашку. По большей части сухостой, как и все прочие. Но Мессенджер нашел ответ. Военные мемуары, старина! И среди самых первых – твои. Потанцуем?

Супружеские пары превратились в танцевальные. Под «Майское утро» Майкл и Флер крепко обнялись в квикстепе.

– Он серьезно, Майкл?

– С Вивианом все может быть. И в этой идее что-то есть.

– Хм-м! «Военный дневник заднескамеечника». Звучит многообещающе!

– Подзаголовок: «Те также служат». Ну, он посвятил жизнь тому, чтобы растранжирить свое наследство, было бы невежливо попытаться помешать ему сейчас. Не попросить ли у него аванс?

Они успели еще раз обойти круг, прежде чем песня кончилась. Майкл уже собрался отвести ее назад к столику, но тут Флер сказала:

– Давай еще один.

Майкл был счастлив согласиться. И почувствовал себя еще счастливее, когда певец объявил о смене темпа.

– Медленный фокстрот, дамы и господа, – произнес певец своим быстрым, веселым голосом с легчайшим акцентом. – Я был бы рад посвятить его мистеру Гитлеру – он называется «Виновен». – По залу прошелестел смех. – И не бойтесь воздушных налетов: за всю мою жизнь ни единого попадания!

Зазвучала музыка, смех затих, и он запел в своей неподражаемой манере:

 
Разве это грех, разве преступление,
Если я тебя, любимая, люблю…
 

Майкл вслушивался в слова, под которые они двигались по паркету.

 
Если преступленье, значит, я виновен —
Я виновен в том, что люблю тебя…
 

Держа Флер в объятиях, чувствуя, как их тела движутся в едином медленном ритме, Майкл отбросил свои последние страхи. Он прильнул лицом к ее волосам, глубоко вдохнул ее аромат и улыбнулся.

Прижимая голову к плечу мужа, ощущая на спине его руку, Флер тоже слушала слова песни. И тоже начала улыбаться.

Часть вторая

Глава 1
Те также служат

Последнее время в «Ремуве» царило радужное настроение, и винный комитет, поддавшись ему, разрешил расходовать последние запасы коньяка. Неделю назад был освобожден Париж, и союзные армии наконец-то устремились к немецкой и голландской границе. Кроме того – вообразить только! – наступила пятая годовщина объявления войны. Флер была в Ричмонде в своем доме отдыха для летчиков, и Майкл завернул перекусить в клуб. Он взял рюмку коньяку, но не отпил, когда предложили тост:

– За безоговорочную капитуляцию!

Майкл с тем же успехом выпил бы за вероятность ясной погоды. Только что были получены подробности о заговоре фон Штауффенберга, покушавшегося на Гитлера в Растенберге, но безуспешно, и Майкл, вопреки общему мнению, считал, что, содействуй союзники антинацистскому движению внутри Третьего рейха, война кончилась бы задолго до этой годовщины. Он вызвал град насмешек, когда месяц назад высказал свое мнение во время дебатов в палате общин, и на этот раз тоже.

Особенно ядовит был Эндовер:

– Чертова ирония! Вы, пацифисты, готовы оставить «хорошим» немцам Рур, чтобы они подготовились к третьей мировой войне!

Стоило ли отвечать на подобное? Но за него решил коньяк.

– Как по-вашему, останутся ли хоть какие-то немцы, если мы не предложим им условий капитуляции?

Тактический промах, как Майкл понял, не успев договорить. Последовало несколько насмешливых одобрений, вопль «туда им и дорога!» и еще один: «К черту святошество!»

Когда он добавил, что превращение Германии в аграрную страну – цель экономическая, а потому не может по праву считаться военной, ему было сказано, что он ставит телегу впереди лошади.

Подкрепленный коньяком, Майкл не отступал: кто-нибудь подумал, что продажа Англией промышленных товаров Германии после войны вскоре будет расценена как наилучший способ изыскивать средства на план Бевериджа? Кто-то заметил, что взгляды у него бредовые, другой объявил, что, значит, он все-таки социалист и проник в клуб острием клина, который, того и гляди, последует за ним, и тут Майкл осознал, насколько он не понял общего настроения.

Он, однако, только тверже поверил, что лошадь поставил впереди телеги, пусть она даже при этом и острие клина. Он расписался на счете, взял шляпу у швейцара и ушел.

Майкл всегда сомневался в себе, но одно ему было ясно: если он не решится высказывать свое мнение в палате и вне ее стен, то цена ему грош. Но слова – одно, а дела – другое, а в воюющей стране его, заднескамеечника, возможности в отношении второго были весьма ограниченны. Независимость, которую он так ценил в дни мира, обернулась камнем на шее. Он прикинул, как занести эту последнюю стычку в свой дневник – который старательно вел, – и тут же спросил себя: а зачем? Когда он вел записи в их укрепленном подвале на Саут-сквер или на своем колене во время скучных дебатов в палате, процесс подробного запечатления текущих событий и своего отношения к ним в основном способствовал тому, что он более остро ощущал беспомощность своего положения. В конце-то концов, критика – это не служение. «Те также служат» – броское название для книги, но плохое утешение, когда не можешь делать что-то настоящее. Не лучше ли во всех отношениях отказаться от своего места в парламенте?

Вновь и вновь он взвешивал дилемму: остаться или уйти? И что будет более полезным его стране, что более ответит его обостренному чувству долга перед ней? Ломая над этим голову, он зашагал под облачным небом к Саут-сквер. Флер, наверное, уже вернулась, и он обсудит с ней все альтернативы.

Свернув на площадь, Майкл отвлекся от этой толчеи мыслей: прямо перед его дверью стояла большая черная штабная машина. Его охватил страх: если что-то случилось с Китом, пришлют машину? Но он тут же успокоился: в таких случаях всегда оповещают телеграммой, и Флер позвонила бы ему или прислала кого-нибудь в клуб.

Поравнявшись с окном шофера, он и вовсе избавился от остатков сомнений – за рулем сидела молоденькая девушка в форме вспомогательной летной службы и деловито вязала на спицах из бутылочно-зеленой шерсти не то носок, не то еще что-то. Уголком глаза девушка заметила, что он смотрит на нее, и быстро опустила вязание на колени. Майкл заметил, что, выпрямляясь на сиденье, она согнала с губ очень милую улыбку. Повернув к нему голову, она прикоснулась к фуражке, отдавая честь, и под козырьком он заметил прядь самых ослепительно рыжих волос, какие только ему доводилось видеть. С лица она улыбку согнала, но в глазах у нее прятались смешинки. Полностью уверившись, что никакой страшной вести она доставить не могла, радуясь встрече с хорошенькой смешливой девушкой, Майкл улыбнулся ей и приподнял шляпу. Она кивнула и отвернулась к рулевому колесу. Майкл поднялся на крыльцо, перепрыгивая через ступеньки, и открыл дверь своим ключом.

На сундуке в холле, куда он положил шляпу с обычным благодарным чувством, что хлопоты дня остались позади, уже покоилась форменная фуражка. Майкл немедленно узнал и цвет и кант – полковник американских ВВС – и решил, что Флер пригласила домой высокопоставленного посетителя Робин-Хилла.

Он открыл дверь гостиной и увидел, что его жена беседует у камина с остальной полковничьей формой. В первую секунду, прежде чем она его заметила, Майклу почудилось, что тут что-то происходило. Но Флер уже увидела его.

– А, Майкл! Ты вернулся. Посмотри, кто у нас!

Он уставился на спину в форме, а затем на неторопливо повернувшуюся грудь в форме. Но он перевел взгляд на лицо. Эти мягкие интеллигентные черты и грустные темные глаза были задвинуты в такие глубины его памяти, что Майкл даже не знал, какой ящичек выдвинуть. Он машинально шагнул вперед. Лицо уважительно улыбнулось, форма расправилась, протянулась рука и крепко пожала его руку.

Это странное сочетание уважительности и уверенности дало памяти Майкла необходимый толчок.

– Неужели?.. Не может быть!

Рука сжала его руку еще крепче, и голос, подтверждающий догадку, произнес с особым американским акцентом, в котором Майкл узнал выговор уроженца одного из южных штатов:

– И может. И есть.

Он вспомнил молодого человека, много лет назад приезжавшего погостить, и внезапно ощутил себя почти старым.

– Господи! Фрэнсис Уилмот?

Фрэнсис Уилмот, брат Энн Уилмот. Энн Уилмот, покойной жены Джона Форсайта. Джон Форсайт…

– Теперь – полковник Уилмот, Майкл, – поправила Флер.

– Да, я видел «омлетик» на вашей фуражке. Вы здесь надолго?

– Только что с самолета…

– И должен ужинать с мистером Уинентом сегодня, так что его нельзя задерживать.

– Ах, так! Понимаю. – Майкл вспомнил, что тогда Уилмот ему понравился, хотя родственные связи, которые привели его к ним, все еще вызывали в нем опасения. Но он сказал вполне искренне: – Вы ведь еще к нам заглянете?

– Как только выберется свободный час. Мне это доставит большое удовольствие.

– Вот и отлично. Я вас провожу.

Майкл вышел в холл взять полковничью фуражку, а Флер подставила щеку для прощального поцелуя. Он услышал, как американец что-то ей коротко сказал, но что именно, он не разобрал. Открыв входную дверь, он увидел, что девушка опять вяжет.

Глава 2
Здесь

Как-то в пасмурный день в начале осени 1924 года двадцатипятилетний молодой человек вышел из такси на широкий, чисто подметенный тротуар Саут-сквер и с некоторой тревогой поглядел на первый английский дом, в который намеревался войти. Лицо у него было бледным, глаза и волосы темными, а внешность настолько мало американская, что честный лондонский таксист заломил двойную плату не без угрызений совести.

А теперь на том же тротуаре около четырех часов в сентябрьский день этого 1944 года стоял мужчина на пороге подтянутого пожилого возраста, и его вполне можно было бы принять за отца вышеупомянутого молодого человека. Прошло почти ровно двадцать лет, и, на первый его зрелый взгляд (это был тот же самый человек), все здесь осталось прежним, кроме него.

Дом с двойным фасадом, сверкающими окнами и растениями в вазонах по краям белых ступенек, казалось, ничуть не изменился. Деревья на заднем плане были такими же высокими, птицы, укрытые в их листве, щебетали точно так же. Время, которое никого не ждет, словно бы прошло мимо этой сцены из его прошлого. И тут начали бить куранты на башне парламента. Гулкие удары нарушили обычную тишину осененной деревьями площади – два… три… четыре…

Мужчина слушал и вспоминал. Нет, везде вокруг были перемены, их изломанный след он замечал повсюду, куда ни обращал взгляд. По дороге с аэродрома справа и слева, наводя страх, чернели воронки, оставленные бомбами, и торчали обломки зданий. Он даже обрадовался, что въезжает в Лондон с юга, – говорили, что восточная часть города превращена в руины. Даже на этой надежно укрытой площади ему было достаточно оглянуться через плечо: чугунные решетки сквера исчезли, отправленные в переплавку. Он помнил этот сквер – газон и цепочка клумб, на которых желтые хризантемы чередовались с лиловыми астрами. А теперь… странно! Он поглядел внимательнее. Да! Сквер был превращен в огород. Аккуратные ряды капустных кочанов. Только подумать! Его предупреждали о принятых тут «чрезвычайных мерах», но чтобы смиренная капуста росла в столь фешенебельном квартале – весьма поучительное зрелище. Он усмехнулся и перевел взгляд.

За пятнистыми стволами могучих платанов сквозь их поредевшую осеннюю листву он с грустью увидел пустырь шириной ярдов в двадцать на том месте, где до бомбежек стояли дома времен королевы Анны. Лишиться такой старины во мгновение ока! «Наши Каролины были колониями Короны, когда строились эти дома!» – подумал он, еще более дивясь стране, чье упорство уходило корнями в историю так глубоко, что в сравнении история его собственной страны выглядела юным саженцем. Пожалуй, он впервые с такой полнотой осознал несгибаемую стойкость этой маленькой страны, чей народ вынес пять долгих лет войны, причем почти два года из них он оставался в мире в полном одиночестве. Доблесть – он не нашел иного слова для этого качества, которое ценил превыше всего. Как плохо он понял эту страну тогда, в двадцать четвертом, когда впервые побывал здесь! И тут ему показалось, что он оставался незрелым мальчишкой до самого начала этой войны… или, в лучшем случае, почти до ее начала.

Случайный наблюдатель (этот любимец обстоятельных романистов), если бы наблюдал его и в двадцать четвергом, сравнивая юношу с мужчиной, подосадовал бы, что темные волосы, которые теперь начинались чуть выше, и глаза, не ставшие темнее, но словно чуть провалившиеся, в эту минуту были скрыты глянцевым козырьком форменной серо-голубой фуражки. Сама фуражка блестела щедрым золотом канта, такого же, как на рукавах его серо-голубого мундира. Между прежним и теперешним человеком сохранялось сходство, но оно затуманивалось опытом, будто человека пронизало некое прошлое событие, оставив свое отражение в самой глубине его глаз. Абсолютное подтверждение, что эти два разных возраста принадлежали одному человеку, явилось, только когда он, вновь посмотрев на дом, пробормотал с «южным» выговором: «Да, конечно, это тут» – совсем так, как в тот раз.

Фрэнсис Уилмот и не подозревал, что процитировал себя же. Он обернулся к машине, которая – в отличие от такси двадцать четвертого года – все еще ждала у тротуара, и заговорил с шофером – молодой девушкой, также в военной форме, но только синей – английской.

– Я точно не знаю, сколько пробуду там. Просто подождите меня, хорошо?

Девушка в этот первый день быстро научилась подавлять улыбку, которую вызывали так мило отдаваемые приказания американского полковника, к которому ее временно прикомандировали. Она энергично кивнула, проверила ручной тормоз и выключила мотор. Только увидев, как за американцем закрылась дверь дома, она сунула руку в сумку у своих ног и достала вязание.

Тимс – которой давно уже не внушали трепет важные персоны, когда появлялись перед ней на крыльце дома, – почти небрежно положила фуражку на сундук, проводила военного джентльмена в гостиную и попросила его присесть, пока она отнесет его карточку хозяйке – она совсем недавно приехала из Ричмонда.

Фрэнсис Уилмот остался стоять, с изумлением оглядываясь по сторонам. Он ожидал (как человек, которого сон переносит в какое-то давно знакомое место) увидеть комнату, словно мерцающую бледным золотом и серебром. Он помнил «биметаллическую гостиную» Флер – изящные хрустальные люстры над хрупкой раззолоченной мебелью, картины, изображающие цветы на золотых панелях стен, дивный мягкий серебристый ковер, а надо всем – посеребренный потолок. Правда, комнату, в которой он находился, никак нельзя было уподобить безжалостному пробуждению, но она настолько отличалась от той, прежней, даже в мельчайших деталях, что Фрэнсис на секунду усомнился: а действительно ли та когда-то существовала?

Сохранив «Деко» и после того, как мода изменилась, и все первые годы войны, когда аскетичная строгость стала почти патриотическим долгом, Флер лишь год назад решила сменить ливрею своей гостиной. Выросшая среди материального изобилия, она, естественно, не терпела ограничений, наложенных войной, но одновременно не забывала, что ее муж принадлежит к правительственному органу, санкционировавшему эти ограничения. И она приняла вызов обеспечить первоклассную работу в наихудших обстоятельствах и без вульгарной броскости. Это пробуждало скрытую в ней потребность всегда извлекать наибольшую выгоду из любой сделки. Преобразив дом в Ричмонде, где проходили почти все ее дни, она решила сделать то же и с гостиной в Вестминстере, куда возвращалась по вечерам. И кстати, высадка в Нормандии принесла новые надежды на будущее, и она положилась на них. А поставив на это будущее, хотя после Арнема оно вновь обрело неопределенность, Флер обратила взгляд на далекое прошлое и выбрала тему из античности – не такой, какой древность представлялась пошлым умам, но подлинную классическую античность, подкрепленную несколькими удачными налетами на Джобсона, где, как она обнаружила, можно было приобрести за гроши подлинные образчики древних ремесел – амфоры и прочее. Как заметил Майкл, война посбивала спесь с греческих ваз.

И результат был поразителен. Облицованные мрамором янтарного оттенка стены с греческими узорами золотом по верху и по низу. Каннелированные trompe-l’oeil[70]70
  Здесь: декоративные (фр.).


[Закрыть] колонны, как бы поддерживающие потолок в четырех углах и по сторонам камина, который был теперь выложен мерцающей зеленовато-голубой мозаикой. Для штор и обивки мебели Флер конфисковала штуку плотного зеленого атласа в узкую голубую полоску – ее свекровь припомнила, что купила атлас перед войной обновить гостиную на Маунт-стрит, а потом забыла про него среди военных хлопот.

Персидский ковер (за неимением античных) был забран из Липпингхолла, где хранились ее Фрагонар, Мондриан и рисунки Дега. У Джобсона нашлись и картины прерафаэлитов неоклассического стиля (главным образом – мифологические персонажи в дезабилье), занявшие места на стенах.

Вот в какой комнате стоял теперь Фрэнсис, охваченный немым изумлением. Он совершил полный круг и заключил его перед Психеей (запечатленной сразу после купания), изображение которой целомудренно висело над камином. Фрэнсис пробормотал вслух:

– Это же просто дворец Миноса!

У него за спиной раздался звонкий колокольчик голоса:

– Так, значит, я – Ариадна? Или Европа? Безнадежно их путаю!

Он обернулся и увидел Флер в костюме из матового крепа цвета eau-de-nil[71]71
  Нильская вода (фр.).


[Закрыть]. Темно-каштановые волосы были зачесаны кверху, открывая прелестное бледное лицо, прочно врезавшееся в его память. Ее губы улыбались ему – ласково, решил он, и танцующие в ее карих глазах огоньки словно бы подтверждали это. Так, по крайней мере, ему почудилось с того места, где он стоял.

– Да, сама Ариадна… О Флер!

Она подошла к нему, протягивая руку. И он ее пожал.

А Флер подставила ему щеку – иначе он, естественно, не осмелился бы на приветственный поцелуй. В повернутом к нему лице он не заметил ни единой складочки, кроме чуть видной сетки морщин у белых-белых век и на них. Два десятилетия были с ней такими же бережными, как его поцелуй.

– Какой милый сюрприз! Давно вы здесь?

– Полдня. Извините, если я все еще немножко ошалевший от перелетов, но я не удержался и заехал.

– К нам первым? Вы так любезны! Но только ошалелым вы совсем не выглядите. Наоборот, сугубо подтянутым. – Она села, жестом приглашая Фрэнсиса последовать ее примеру, а сама не спускала с него глаз. Ну-ну! Фрэнсис Уилмот. Вот уж о ком она не подумала, когда горничная принесла ей карточку, точно совершенно незнакомого человека. И как-то невозможно было представить его в военной форме. Эти кроткие темные глаза, словно чуть-чуть косящие – совсем такие же, как у его сестры, – не стали суровей с тех пор, когда она видела их в последний раз, а голос с его мягким выговором и неожиданными каденциями мало подходил для отдачи приказаний.

– Ну… – произнесла Флер, по-птичьи наклонив голову и все так же глядя на него. – Теперь, когда я свыклась с формой, мне кажется, я вас узнала бы сразу где угодно. Неужели и правда прошло двадцать лет?

– Глядя на вас, Флер, кажется, что не прошло и двадцати месяцев.

Фрэнсис был способен думать только о том, что она прекрасна по-прежнему, будто тоже написанная великим художником. Не отводя от нее глаз, он добавил вполголоса:

– Вы нисколько не изменились.

– Ах, эта южная галантность! Я давно уже дряхлая старушка, а Майкл – вообще Мафусаил.

– Он все еще занимается политикой?

– За свои грехи. И с задней скамьи допекает правительство за их грехи.

– А-а!

На несколько секунд наступило молчание. Оба продолжали рассматривать друг друга, но с разной степенью тщательности. Откинув голову и чуть наклонив ее (Флер помнила эту его манеру), американец вновь оглядел комнату с тем же восхищением, с каким созерцал лицо Флер. А она все еще разглядывала его, полуопустив на глаза белые веки.

– Как глупо! – сказал он. – Я ожидал увидеть вашу серебряно-золотую комнату. Но эта даже еще красивей.

– Благодарю вас. Майкл говорит, что она в раннеэсхиловском стиле, но ваше определение нравится мне больше.

– Картины обворожительны. Но вы не опасаетесь за них?

– Вы о бомбежках? Одно время наш район был приманкой пикирующих бомбардировщиков, так что опасность, пожалуй, была. Мой отец пришел бы в ужас, что я их никуда не убрала. Сейчас ведь вся Национальная галерея укрыта в какой-то уэльской пещере – и все, что он им завещал. Но ко всему привыкаешь и перестаешь ужасаться.

Она вздохнула, и американец в первый раз заметил темные пятнышки у внутренних уголков ее глаз.

– Нас теперь угощают крылатыми бомбами – сперва «Фау-один», а потом и «два». Вы про них слышали?

– Ракеты. Как же, слышал. Надеюсь, вам тут ничего не грозит. Я обратил внимание на ту сторону площади.

Флер прижала палец ко лбу.

– Надо подержаться за дерево. Стекла периодически вылетают, и в начале войны нам крышу пробил осколок. Майкл пользуется им как пресс-папье.

Американец мягко засмеялся.

– Какая это нервная нагрузка для вас… для всех.

– Первое время. Но четыре года меняют взгляд на вещи. Мой, во всяком случае, изменился.

На мгновение ее лицо стало жестким, и Фрэнсису почудилось, что он видит, как тайная мысль – какая-то внутренняя решимость, на мгновение вырвавшись из-под контроля, – оказалась возле самой поверхности. Потом он увидел, как странная легкая улыбка смягчила ее черты.

– В конце концов перестаешь реагировать на последствия.

– По-моему, естественный защитный механизм.

– Пожалуй. – Флер опустила ресницы. – Если помните, когда мы в последний раз виделись, вы вели сражение с собственным «защитным механизмом», решив не умирать от пневмонии.

– Этим решением я обязан вам. Я никогда не забуду вашей доброты во время…

– Во время «этой глупости»?

Так сам американец определил то, что предшествовало пневмонии и, почти наверное, стало ее причиной, – его злополучное увлечение Марджори Феррар, бывшей подругой Флер, на которую она подала в суд за то, что та назвала ее «выскочкой» и «охотницей на львов» в ее собственной гостиной. Флер сознательно воскресила его слова – гость напомнил ей о той давней, но не изгладившейся из памяти обиде.

– Да, – ответил Фрэнсис с обезоруживающей откровенностью, какой она не ожидала. – Я был дураком. И в долгу у вас, Флер. Вы меня спасли.

– Как вижу, для небес, – ответила Флер, уходя от прошлого, которое сама же разбудила. Ее глаза теперь были устремлены только в будущее. Об этом позаботились война и тайная решимость, помогавшая вынести войну. – Я не знала, что вы военный летчик. И так высоко летаете, – добавила она, погладив пальцем нашивку на его рукаве. – Полковник, я не ошиблась?

– Точнее, «под», – ответил он, поглядев на нашивку, и в его откровенном тоне послышалась растерянность, вызванная чем-то своим.

– Поздравляю! Расскажите, что и как.

– Рассказывать нечего. В прошлый раз я все-таки успел налетать шесть месяцев, а потому теперь у меня была фора. Вот, собственно, и все. А сейчас они дали мне работу на земле.

– Я уверена, вы скромничаете. Когда вы поступили в ВВС?

– Пять лет назад.

– Как прекрасно! Сразу после объявления войны.

– Собственно, сразу после смерти моей сестры.

Флер упустила из виду это предшествовавшее событие. Его простые слова, за которыми не крылось никакой задней мысли, вернули ее к проблеме, возникшей, когда ей в кабинете горничная отдала визитную карточку. На ее разрешение по дороге до гостиной времени не хватило. Оно все ушло на то, чтобы придать лицу спокойное выражение, после того как она узнала, что там ждет брат покойной жены Джона. Позже на досуге она внимательно обдумает это новое обстоятельство, выбрав из многих возможностей ту, что больше подойдет для ее цели. А пока она решила подыгрывать своему гостю.

– Пять лет! – повторила она. – Мы все были удручены, а для вас это явилось таким шоком!

Тон Флер, хотя сочувственный и убедительный (ее «благотворительный» тон), годился бы и для того, чтобы справиться о пропавшем котенке. Если ее гость и уловил этот нюанс, его лицо не посуровело – во всяком случае, ни малейшей перемены она не подметила. Впрочем, его лицо было слишком для этого открытым. Фрэнсис просто снова откинул голову чуть набок и секунд пять смотрел на Психею, быть может, ища в ее бледном лице мимолетного сходства с лесной нимфой и словно ощущая ванильный аромат ее волос. Он вздохнул – или просто сделал вдох, – перевел взгляд на Флер и сказал: