Текст книги "Форсайты"

Число нескольких минут неуклонно возрастало – и достигло двадцати пяти, когда она поглядела на часики в третий раз. Кэт даже усомнилась, не спутала ли она день или час, порылась в сумочке и перечитала записку. Нет, ни даты ни часа она не спутала. В отличие, видимо, от профессора. Оставалось только сидеть тут и ждать.

За двадцать минут до истечения часа Кэт, которую окружающая тишина заметно убаюкала, внезапно очнулась, услышав шум, доносившийся от подножия лестницы. В первый момент ее уши восприняли его как нечто единое, но затем, подобно Юлию Цезарю, она установила, что шум этот, как Галлия, разделялся на три части, и принялась их анализировать. Первый звук, казалось, был порожден падением человека крупного сложения, который споткнулся стальным носком ботинка, и, возможно, одетого в пальто, поскольку нечто захлопало наподобие встряхиваемого одеяла и приглушило удар. Второй звук, хоть и неуместный, поддавался расшифровке сразу: произвести его могли только яблоки и апельсины, высыпавшиеся из сумки и запрыгавшие по ступенькам. Перед умственным взором Кэт тут же возник (несомненно, навеянный метафизиками) образ средневекового алхимика, неуклюже экспериментирующего с левитацией – идея, которую отнюдь не рассеял третий звук: громкое ругательство, произнесенное тоном, который указывал на привычку к таковым, и с неумолимостью богов, упомянутых всуе. Вместе все это было слегка комично.

К тому времени когда Кэт завершила свой анализ, ботинки со стальными пластинками уже выбивали дробь, поднимаясь через две ступеньки на третью. Кэт успела еще вообразить сапоги-скороходы.

Затем свет на маленькой площадке потускнел. Кэт повернула лицо в ожидании, готовясь объяснить свое вторжение фигуре, возникшей из сумрака тамбура. На мгновение фигура эта вырисовалась в дверном проеме на фоне бледного солнечного света, точно обведенная сиянием, как фигуры святых на картинах.

– А! – сказал вошедший хрипловатым басом и откашлялся. – Мисс Монт, если не ошибаюсь. Вы пришли раньше.

– Нет… – начала Кэт отработанное объяснение, но он перебил ее.

– Значит, я пришел поздно, – признал он просто и посмотрел на нее, и Кэт обнаружила, что не способна определить выражения его длинного, скорее худого лица. Он стоял на пороге в этом намеке на ореол и выглядел словно бы дружелюбным. Но полной уверенности у нее не было. В его белесых глазах ей почудились насмешливые огоньки, какой-то вызов.

– «Без толку тратя время и меня», – сказал он и вошел в комнату.

И только тут Кэт осознала его гигантский рост. Входя, он машинально, как бы по давней привычке, пригнул голову, хотя притолока была расположена на несколько дюймов выше его головы. С его появлением обшитый панелями кабинет, прежде вполне просторный, вдруг словно съежился.

Развинченной походкой он широким шагом прошелся по комнате, словно сосредоточившись на самом себе. Кэт даже удивилась, как точно она представила себе его одежду и покупки. Несмотря на время года, он был облачен в пальто, напоминавшее ей русскую кавалерийскую шинель из темно-серого сукна. Грозного вида серая в пятнах меховая подкладка опушала и поднятый воротник, обрамлявший его голову. Волосы его были зачесаны со лба и падали на шею так, что их седина, слагавшаяся, как бывает у мужчин, из темных и совсем белых прядок, мешала различить, где кончаются они и начинается мех.

«Возможно, разницы нет никакой», – подумала Кэт.

Под мышкой он держал порванный бумажный пакет с фруктами – яблоками, апельсинами и парочкой-другой чего-то экзотического – ямсов или папайи. Он уронил пакет на письменный стол, скинул пальто и бросил его на диван под окном подкладкой вверх, и оно распростерлось там, точно полуручной волк.

Кэт не находила, что сказать. Но почему-то казалось, что он и не ждет от нее никаких слов. У нее возникло ощущение, что он просто перестал замечать ее присутствие.

Наконец он сел в кресло за письменным столом. Уперся локтем в рассыпанные бумаги и подпер щеку рукой с очень длинными пальцами.

– Итак, мисс Монт, – сказал он, небрежно взяв карандаш, уставился на нее и начал что-то чертить в записной книжке, – мне предстоит заняться с вами поэзией семнадцатого века в этом семестре?

Кэт кивнула, на секунду вздернув подбородок. Ее волосы защекотали ей шею, а он скосил глаза куда-то в сторону. Потом снова устремил на нее вызывающий взгляд откуда-то из глубины своих белесых глаз и чуть улыбнулся, продолжая рассеянно водить карандашом.

– Из-за вас я чувствую себя шарлатаном, – сказал он вдруг.

Если такой была его манера выражать академическое презрение, для нее это оказалось чем-то абсолютно новым. Ни единого привычного симптома. А он продолжал тем же тоном:

– Мне следовало бы предложить вам прерафаэлитов. Ваши волосы…

– А, они!

– Да, они.

– Мне это уже говорили.

– Жаль, что я не первый.

Отбросив карандаш, он откинулся на спинку кресла и несколько секунд созерцал потолок. Вновь Кэт почувствовала, что он погрузился в себя. Затем он опять посмотрел на нее. Насмешливые огоньки исчезли.

– С чего начнем?

Кэт было сочла вопрос риторическим, но он приподнял брови.

– С Мильтона? – предложила она безопаснейший вариант.

– Осмотрительный выбор. Зодчий стихосложения. Но что он воздвиг? Не расскажете ли вы мне на следующей неделе?

Кэт снова кивнула и снова увидела, как его глаза скосились на ее волосы.

Он рывком поднялся с кресла и прошел через комнату. Сигнал, чтобы она ушла? Решить было трудно, и она осторожно следила за ним, полуопустив ресницы. Несмотря на его рост и объемность, движения его были скользящими. Он умудрялся выглядеть небрежным, даже томным, но с самого начала она подметила в нем какую-то неутолимую потребность. Не слишком приятное сочетание, и Кэт усомнилась, что сможет выдержать целый семестр.

В его одежде была та же режущая дисгармония. Клетчатый норфолкский пиджак с неизбежными кожаными латками на локтях, под ним топкий джемпер цвета старого портвейна, а под джемпером голубая, плохо выглаженная рубашка. Клетчатый галстук-бабочка довершал наряд вверху, а внизу были зеленые вельветовые брюки и коричневые башмаки на толстой подошве. Не верилось, что такой ансамбль мог возникнуть случайно, но еще больше не верилось, что кто-то одевался так сознательно.

Он открыл шкафчик, вделанный в одну из пустых книжных полок. Кэт увидела отблеск стекла и не успела отказаться, как он уже налил две стопки хереса из полупустой бутылки. В этот момент одни из многих университетских курантов, опережая остальные, начали отбивать три четверти двенадцатого. В шкафчике задняя стенка была зеркальной, и она увидела, как он взглянул в ее сторону. Его выражение показало ей, что у нее, видимо, был недоумевающий вид. Эти чертовы пухлые губы всегда ее выдавали!

– Не тревожьтесь, мисс Монт, – сказал он негромко. – «Солнце уже спустилось за рею… – где-нибудь в мире».

Он протянул ей стопку с необычно бледным хересом. Белесым, как его глаза, подумала она и удивилась сама себе.

– Увы, не совсем тот «чистый дух», – сказал он и поднял стопку, словно в знак извинения.

Потом отошел к дивану у окна и, глядя наружу, медленно, меланхолично, но очень красиво продекламировал:

 
Пришпоривает слава чистый дух,
Презревши негу, дни отдать трудам…
 

Умолкнув, он залпом допил херес и, не оборачиваясь, сказал:

– В любом случае, вы же придете на мою лекцию в понедельник?

Несколько минут спустя Кэт, вставая, чтобы попрощаться, увидела в записной книжке набросок женской головки с прерафаэлитскими волосами и пухлыми губами.

Лекцию он так и не прочел. На рассвете в воскресенье Кэт разбудил настойчивый сигнал машины «скорой помощи» во дворе Рэдклиффской больницы. Звук был в общем-то привычным – больница соседствовала с ее колледжем, но почему-то она проснулась. А потом снова заснула.

На следующее утро объявление на двери лекционного зала сообщало, что цикл лекций «Великое искупление – Великий спор, истолкование «Потерянного рая» отменяется. «К большому сожалению, внезапное заболевание вынудило профессора Э.Л. Бойда покинуть университет».

…Вновь, прервав ее воспоминания, появился Нокс-Гордон и исчез за калиткой. Кэт села на велосипед и поехала дальше на юг, выбрав пыльную дорожку вдоль Мертона, которая вела к лугу Крайст-Черч и реке.

У реки Кэт мало-помалу овладела грусть. Всюду вокруг нее семестр неумолимо завершался, и лучшая часть лета ускользала – сотни отъездов из каждого колледжа истощили его энергию. Оставались лишь последние обрывки, истертые, уже обветшалые. Дневник она не открыла – слишком уж реальным было все это.

За изгородью на лугу коровы жевали листья лопуха и безнадежно взмахивали хвостами, отгоняя вялых мух. Возле паслись две лошади, явно седлавшиеся слишком редко. Берег густо зарос ивняком и крапивой, зеленоватая вода стояла низко. При виде нее к берегу подплыла стайка уток, и Кэт пожалела, что не сообразила захватить для них булку. Они тут же бросились врассыпную при появлении перегруженной плоскодонки, на которой компания студентов, отталкиваясь шестами, направлялась к пристани у моста Фолли на обратном пути после последнего буйного пикника в ознаменование завершившихся экзаменов.

Кэт вспомнила, как они с Астрид радостно вопили до потери сознания в тот день, когда восьмерка Тринити обошла восьмерку Нью-Колледжа и первой пришла к финишу. Джайлс выбрался на берег после ритуального обмакивания, ухмыляясь как сумасшедший.

– Все гребли быстро, а он вдвое быстрее, – поддразнила его Кэт, но эта бородатая шутка не могла задеть ликующего победителя.

А ночью на крыше Мейтленда были установлены скрещенные весла. По слухам, распространившимся за завтраком на следующее утро, под веслами лежало «континентальное» (то есть нецензурированное) издание последнего великого романа Лоуренса. Декан тут же распорядилась их убрать и написала декану Тринити, выразив все свое негодование. Джайлса от неминуемого временного отчисления спасла лояльность Корниша, который заверил декана, что на веслах, кроме цветов Тринити, не было ничего. (Джайлс еще в самом начале занятий позаботился украсить рукоятки гербом Бигби с девизом: «Semper grate, semper gratis»[80]80
  Всегда благодарный, всегда бескорыстно (лат.).


[Закрыть].)

* * *

Выбрав самый дальний путь к мосту, обратно Кэт отправилась кратчайшей дорогой. Проехала по Корн, заглядывая в витрины, вновь обогнула Мемориал с подветренной стороны и вновь добралась до Сент-Джайлса. Взглянув на вывеску «Орла и ребенка» – трактира, больше известного под куда более грубым названием, она вспомнила вторую шараду семестра.

Как-то вечером Джайлс пригласил ее на тайное свидание в «Кроличью нору». Он сказал, что никак не придумает, какой подарок сделать сестре на день рождения, так не подскажет ли Кэт ему чего-нибудь? Она дала ему несколько указаний – все содержали шелк или сахар, два ингредиента, которые Астрид особенно ценила. Джайлс рассыпался в благодарностях и направился к стойке взять им что-нибудь выпить.

В алькове напротив расположилась компания острословов из дискуссионного клуба. Пока Джайлс ждал своей очереди у стойки, Кэт рассеянно прислушивалась к их болтовне. Душой компании явно был чернобородый субъект с очень смуглым лицом, чья внешность сразу привлекала внимание. Причем даже не элегантностью его костюма и манер, сразу выделявшей его из окружения, но белоснежным шелковым тюрбаном, намотанным столь искусно, что он казался отлитым по форме. Под тюрбаном поблескивали угольно-черные глаза. Кэт уже видела его и знала, что зовут его Правин – «Божественный Правин», как его прозвали. Учился он в колледже Крайст-Черч, как будто блистал в юриспруденции и на этот семестр был выбран председателем студенческого союза. Еще говорили, что он вроде бы какой-то принц.

Компания выбрала темой Индию и обменивалась анекдотами о временах британского владычества, словно оно принадлежало давнему прошлому, затерявшемуся в тумане времен. Речь зашла о жене молодого английского офицера, изменявшей мужу направо и налево.

– Как будто у твоего брата, Феррар, были какие-то недоразумения по этой части? – спросил молодой человек, сидевший рядом с Правином. – По слухам, дамы, уезжавшие на лето в горы, очень там скучали.

Первый придворный, подумала Кэт. С правом пробного выстрела.

– Брось! – резко ответил Феррар.

Кэт узнала в нем студента, который воспользовался профессорскими удобствами на верхней площадке.

– Ну-ну, – произнес Правин с манерной томностью, которая вызывала восхищенное преклонение в студенческом союзе. – Если милому Ральфу неприятно обсуждать с нами домашние дела своего брата, мы должны уважать его сдержанность. – Он помолчал, поглаживая бороду. – В любом случае, – продолжал он затем, – по моим сведениям, виноват исключительно некий окружной инспектор. Жуткий ходок по дамской части, от посягательств которого не была гарантирована ни единая мемсахиб – ни даже благоуханная невестка нашего благородного друга.

Феррар, казалось, был благодарен и за такое вмешательство, пусть явно злокозненное. Иначе ему пришлось бы грубо нарушить этикет их кружка, подразумевавший всеосведомленность Правина. Но Кэт заметила, что он задет. Ответил он не Правину, а первому придворному:

– Если тебе уж так надо знать, он пытался принудить ее силой. Подонок чуть ей руку не сломал, прежде чем отпустил.

Правин издал неодобрительный возглас, будто нравственное падение мира лежало на его плечах тяжким бременем.

– Подумать только! Гиммлер Симлы, – вставил остряк по ту сторону стола.

Феррар угрюмо удалился к стойке, чуть не столкнувшись с возвращавшимся Джайлсом. А Правин словно погрузился в размышления, поглаживая и поглаживая бороду – ухоженную и глянцевитую. Потом он устремил взгляд в пространство и медленно продекламировал:

 
Сказал Феррару некий Монт:
«А вы б снесли такой афронт?
Она упиралась,
Вот ей и досталось,
И не берите меня на понт!»
 

Раздался смех, который Правин принял благосклонно, как положенную дань. Гуру просветил верных учеников. И почти сразу же они ушли.

Услышав свою фамилию, Кэт была ошеломлена. Что такое «понт», она вообще не поняла, а Джайлс, который, несомненно, слышал весь стишок, ничего не пожелал объяснить, а сказал только, что это, видимо, их личный жаргон. Они заговорили о другом и с тех пор ни словом не упоминали про случившееся – в чем уже что-то крылось.

И вот теперь, крутя педали, Кэт взвешивала, не спросить ли отца… С другой стороны, Монт – фамилия не такая уж редкая: не исключено, что Кит тут абсолютно ни при чем. Он уже больше года как оставил службу и завел плантацию…

И все же, сестринской лояльности вопреки, она не могла отогнать подозрения, что Кит здесь даже очень при чем.

Поставив свой велосипед «на хранение», Кэт наконец добралась туда, куда намеревалась прийти еще два часа назад, – она опустилась на скамью в главном дворе, в углу между старой липой и увитой розами стеной библиотеки.

Она сидела и смотрела, как медленно меркнет свет в квадрате неба между зданиями колледжа, на неторопливо проплывающие розоватые облака. Как утром она упаковывала свои вещи, так теперь упаковывала воспоминания – отдельно каждое. Мысли появлялись и исчезали, появлялись и исчезали колдовской процессией. Потом они иссякли, были все упакованы, и ее сознание воспринимало только окружающие звуки и запахи. Воздух был не теплым, не прохладным, а точно температуры ее кожи, веял легкий ветерок, окутывая ее душистым, напоенным розами забвением. Где-то прогромыхал поезд, зазвонил колокол, пробили куранты, а с крыш и карнизов перекликались птицы – голуби с парапета центрального здания, певчий дрозд с библиотеки, сорока с часовни. А в промежутках царила глубокая тишина, словно она осталась последним живым существом в мире.

Ее переполняло ощущение вневременного покоя, медленной волной поднимаясь в ней от земли. И это чувство было не чем иным, как любовью. Она любила колледж и свою жизнь в его стенах. Покой, страсть, пробуждение, которые он ей подарил. Ее жизнь здесь была такой невыразимо чудесной, такой беспредельно ей дорогой, такой изысканной, что в этот миг осознания она почти перестала дышать.

На часовню начали ложиться розовые отблески заката, переходя в оранжевые, всюду вокруг зазвонили колокола, призывая к вечерне, а она по-прежнему сидела на скамье. По траве вперевалку прошла одна сорока. «Одна сорока – к печали». Кэт вдруг вспомнился профессор Бойд, и она мимоходом подумала: а что с ним сталось?

Позади нее захрустели песком шаги. Она обернулась.

– Вещи все собраны?

– Папа!

Сорока, чей покой был безвозвратно нарушен, вспорхнула на крышу часовни к своей подруге.

Форсайтская интерлюдия
Разорванные паруса

Чувства – ненадежный проводник.

Лорд Теннисон

Когда лайнер компании «Ориент» входил в порт, лил дождь, но Энн Монт, стоявшей в одиночестве на шлюпочной палубе, погода казалась ласковой, как улыбка младенца. Свинцово-серые тучи, которые по прогнозу должны были висеть над Саутгемптоном до конца недели и отнюдь не радовали тех, кого уже можно было различить на пристани, Энн представлялись чудесными, и она не стала бы возражать, если бы они затягивали небо вечно. В английском дожде чудилась доброта.

С тех пор как она видела этот берег в последний раз, прошло семнадцать месяцев. После того как она сочеталась браком почти семь лет назад на борту такого же судна, она приезжала в Англию лишь трижды: на свадьбу отца весной сорок шестого года; когда в сорок восьмом ее брат совершил истинно олимпийский подвиг, с высшим отличием окончив Оксфорд «по юриспруденции», как выражался он один; и спустя два года, в пятьдесят первом, на исходе лета – просто потому, что не могла дольше выносить разлуку. И каждый раз она приезжала одна – по причинам, которые устраивали все заинтересованные стороны. Но теперь все заинтересованные стороны знали, что она намерена остаться здесь насовсем.

Энн глубоко вдохнула ветер, ударивший ей в лицо. Острый соленый запах моря, две недели щекотавший ей ноздри, исчез, сменившись более тонкими запахами суши, – мокрой земли, набухших от дождя веток, гниловатого дыхания зимнего побережья, а также дизельного топлива на верфях и железной дороге. А вон и папа! Она поискала взглядом Пенни, но не нашла ее. Отец стоял один, заметно горбясь, и помахивал зажатой в руке трубкой над головами встречающих. Как тактичны ее близкие!

Энн затянул обычный водоворот высадки. Сонное оцепенение плаванья мгновенно преобразилось в бешеное метание носильщиков, чемоданов, зонтиков и встречающих родственников. Она разыскала в этой толпе своего и несколько минут укрывалась в его объятиях, уткнув лицо ему в шею над грубым твидовым воротником его пальто. С полей его шляпы ей на волосы стекали струйки дождевой воды, но она их не замечала. Она вернулась на родину.

В машине по дороге от моря до Грин-Хилла они говорили только о пустяках. Отчасти из-за присутствия шофера, хотя стекло между передними и задними сиденьями было поднято, но в основном потому, что Энн, едва обретя дар речи, предупредила отца:

– Папа, я ничего не буду говорить и знаю, ты не спросишь, но я вернулась насовсем. И ужасно тебя люблю.

Он зажал ее озябшую худую маленькую руку между своими ладонями, такими родными и теплыми. Так они и ехали – не говоря ничего, чувствуя многое, упрямо сдерживаясь. Энн повернулась к окну и миля за милей жадно впитывала мелькающие снаружи залитые дождем пейзажи, будто истосковавшееся по влаге завядшее растение.

Только один раз она решила спросить:

– Почему всюду звонят колокола? Сегодня же не воскресенье.

Заметила она это, только когда город остался далеко позади, но звон доносился словно бы со всех деревенских колоколен.

– Король, – ответил ее отец. – Король скончался.

* * *

Прошло три недели, прежде чем Энн хоть немного описала свое положение, но это было очень короткое описание. Разговаривала она с мачехой, а не с отцом и ничего касаться не собиралась.

Они были вдвоем на кухне – у них вошло в привычку пить полуденный кофе там, чтобы никого не беспокоить. Под «никем» подразумевалась кухарка Грин-Хилла, реликт детства Энн, почти достигшая теперь возраста, который наивное ребячье воображение приписывало ей тогда. После водворения там Пенни старушка по безмолвному соглашению была избавлена от хлопот с обедом, а потому после приготовления завтрака и до приготовления ужина она коротала время у себя в комнате. В этот день – вторник первой недели Великого поста – к кофе предполагались оладьи, и Энн почти с детской радостью предвкушала, как будет помогать мачехе поджаривать их. Кухня вопреки большим размерам была уютной – от старой чугунной плиты у дальней стены днем и ночью веяло теплом. Снаружи был ветреный холодный день, яблони, лишенные листвы, выглядели истерзанными, а внутри, где они устроились на уголке чисто выскобленного деревянного стола, нежащее тепло убаюкивало, подталкивало к задушевным признаниям.

– По-моему, Пенни, вы с папой очень счастливы. Я рада.

– Да, Энн, очень. Это правда.

– Сразу заметно, особенно по папе. А как его глаза? Он никогда о себе не говорит.

Пенни взглянула на нее с легкой улыбкой, словно напоминая, что это их семейная черта.

– К счастью, ухудшения нет. Иногда он утверждает, что видит лучше, но, по-моему, такое впечатление создает знакомая обстановка. Она помогает.

– Но он же сразу увидел меня с пристани, и я решила, что…

Пенни снова улыбнулась и покачала головой.

– Думаю, дорогая, он высмотрел тебя сердцем. Оно тоже помогает.

Энн посмотрела на яркую молодую женщину, которую могла считать сестрой, но никак не матерью, и подумала, каким утешением отцу, конечно, служила Пенни в годы, пока она сама жила в Индии. И тотчас подумала, что, возможно, он будет еще больше нуждаться в этом утешении теперь, когда она вернулась, и, почти наверное, ее тревоги последуют за ней сюда. Вторая жена ее отца с пылающими волосами и удивительно симпатичным лицом была его вторым шансом, началом новой жизни для него. И Энн еженощно молилась, чтобы ее возвращение не внесло смуты в эту жизнь.

– Он тревожится за тебя, Энн.

– Знаю. И очень хотела бы убедить его, что для этого нет никаких причин.

– Мне кажется, ему помогло бы, если бы ты хоть немножко что-нибудь объяснила. Сам он никогда не спросит, ты знаешь, но он очень хотел бы стать тебе поддержкой.

– Боюсь, я не представляю, как. После маминой смерти мы были очень близки, и я искренне считала, что всегда буду способна поделиться с ним всем. Но теперь заговорить о таком…

– Энн, он ведь не изменился оттого, что женился снова…

– Конечно. Изменилась я, одна я. После того как вышла замуж. Теперь я знаю: есть вещи, о которых я никогда никому не скажу.

Внезапно Энн охватила усталость, хотя было еще утро. После возвращения спала она плохо и будто все время слышала пронзительные крики индийских птиц, назойливое жужжание тропических насекомых.

Как часто ей казалось, что она обречена слушать эти звуки вечно! Но тут, просыпаясь ночью, она слышала только успокоительное уханье совы у амбара да мышиную возню за плинтусом. И просыпалась она в постели одна. Благословенное одиночество!

– Пожалуй, я поднимусь к себе и прилягу. Смешная слабость, верно?

– Вовсе нет. Дело в кофе. Я никак не привыкну, что теперь его можно варить крепким. – Пенни опять улыбнулась своей быстрой улыбкой, но глаза у нее остались тревожными. Энн знала, что вид у нее измученный, что она исхудала. – Иди приляг, я позову тебя, когда обед будет готов.

Энн открыла было рот, но Пенни предвосхитила ее просьбу.

– Не беспокойся, я ничего не скажу.

* * *

В своей еще с детства комнате Энн легла на покрывало и уставилась в окно. Из земли в ящике не проглядывали ростки, и на плетях плюща, царапающих стекла снаружи под холодным февральским ветром, не было листьев, но ее радовало все. В этой комнате ее окружали тепло, уют, безопасность. Надолго ли? Ее молчание ведь не меняло сути. Как скоро явится Кит и начнет прощупывать возможность примирения? Как скоро он начнет распространять свою версию событий? И то и другое, она знала по опыту, он умел делать с большой убедительностью. Главный его талант! А чтобы избежать кошмара обеих этих возможностей и обрести свободу, ей надо прервать молчание… Возможно, в суде. При этой мысли ее сердце оледенело. Она задрожала и укрылась покрывалом. Она расскажет Джонни. Ему она может довериться – ему, но не отцу, как это ни больно. Он даст ей совет – и брата, и юриста. Энн прижалась щекой к подушке. Приняв решение, она почувствовала себя легче.

Несколько минут спустя она уже спала, и ей снились трубные крики журавлей в зимнем небе над Симлой, всегда возвещавшие наступление прохладной погоды.

* * *

На следующее утро Энн отправилась на поезде в Лондон под благовидным предлогом новых платьев. Поскольку была суббота, ей не совсем поверили, но, по обыкновению, вслух ничего не сказали.

Ее брат побывал в Грин-Хилле сразу же после ее приезда, но потом больше выбраться не сумел. Он прошел стажировку у Хэринга и стал с тех пор младшим партнером в фирме. Энн чувствовала, что Джонни создан для юридической работы. Он уже обрел профессиональную солидность – и особенно в области талии.

Он занимал квартиру на верхнем этаже симпатичного старого дома на Слоун-стрит. Добираться до нее приходилось по лестнице – лифт почему-то ходил только до четвертого этажа, – но это компенсировалось просторностью. Энн догадалась, что платить за нее ему помогает отец.

– Что скажешь о моей симпатичной pied-a-terre[81]81
  Холостяцкая квартирка (фр.). Буквально: «Нога на земле».


[Закрыть]? – спросил он, забирая ее пальто и перчатки. Шляпу она снимать не собиралась, но понукающий взгляд брата намекнул, что теперь так не делают. Да, конечно, она отстала от моды, ее манеры еще не освободились от легкого налета колониального провинциализма. Ей надо будет многое усвоить заново.

– Больше смахивает на симпатичную ножку в небе! Ты тут не страдаешь из-за разреженности воздуха? – Она подошла к окну и посмотрела сквозь идеально чистые тюлевые занавески. Видимо, отец подбросил еще и приходящую прислугу. Умение вести дом в число талантов Джонни никогда не входило.

– Но вид восхитительный.

Джонни встал у нее за спиной.

– Бесспорно. На все еще не застроенные пустыри, оставленные бомбами отсюда и до Биг Бена. В ясный день ты можешь даже увидеть Ламбет, если у тебя вдруг появится такое желание. Вопрос номер один: не выпьешь ли хереса прежде, чем мы перекусим?

Энн покачала головой.

– Пока нет. Но скоро. Когда я освоюсь с высотой.

Ей на плечо легла ладонь брата.

– Вопрос номер два, который у меня не было возможности задать при нашей первой встрече. У тебя все в порядке?

– И да и нет. Я перестала выискивать муравьев в сахарнице, так что, видимо, прогрессирую в лучшую сторону, но, боюсь, этого еще мало.

– Я могу помочь?

– Не знаю. – Она обернула к нему лицо. – Собственно, я ради этого и приехала. Так как же? Поможешь?

– Ca depend[82]82
  Это зависит от обстоятельств (фр.).


[Закрыть]. Как твой брат, я имею естественное право переломать пару-другую костей во имя благого дела. Ну а как подающий надежды младший партнер… я жду, что скажешь мне ты.

Энн знала, что ей остается только это. Уклониться было невозможно. Она глубоко вздохнула и сказала:

– Вопрос номер первый: ваша фирма занимается разводами?

– Да, и очень успешно. Вопрос номер два?

– Можно мне хереса?

Когда миновал час, а бутылка сухого «амонтильядо» убыла наполовину, Энн твердо уверилась, что ее брат заслужил партнерство в фирме одной лишь манерой держаться, не говоря уж о прочем. Он выслушал все, что она говорила (это была лишь пена с поверхности, но тем не менее достаточно мерзкая), ни разу не переменившись в лице, не приподняв брови, а его тон, когда он задавал вопросы, был безупречно корректным.

– Это еще сильно сокращенная версия. Не слишком приятная?

– Да, не очень. А как у тебя с аппетитом?

Энн решила, что вопрос этот, как и предыдущие, вызван ее рассказом.

– Пока еще так себе, но улучшается.

– Отлично. Если я предложу тебе три блюда – и ни единого под пряным соусом, не продолжим ли мы разговор за едой? Тут на площади есть очень симпатичное бистро.

* * *

Пришла весна и сменилась летом, и с каждым миновавшим днем к Энн возвращалась еще одна капля ее внутреннего спокойствия, ее прежнего «я».

«Хэринг» занялся разводом. Фирма обменивалась документами с «Кэткотом, Кингсоном и Форсайтом». В первый раз увидев этот адрес, Энн растерялась, но затем сообразила, что Джонни был не единственным Форсайтом, избравшим юридическое поприще. Наконец все приготовления завершились, и судебное разбирательство намечалось на конец года.

Все это время Грин-Хилл был ее заповедным убежищем, где ее не могли коснуться никакие невзгоды, а все юридические моменты, требовавшие ее внимания, всегда достигали ее только через заботливое посредничество Джонни. Она знала, что самого отвратительного ей не избежать, но время для этого еще не настало.

А пока она гуляла, читала, немножко играла, иногда ездила в Уонсдон, помогала в яблоневых садах и на ферме, спала лучше, ела больше и уже выглядела молодой женщиной, чья жизнь мало-помалу входила в положенную колею.

Бродя в одиночестве по окрестностям, она только один раз побывала там, где когда-то кончался забор. База давно была закрыта, поле возвращено. А дерево изгибалось все так же лихо, запечатлев характер того, кто тогда прислонялся к нему.

Внезапно Энн вспомнила, как ее закружили под охотничьей луной.

«Я же тебя люблю, ты знаешь!» Потребовалось прожить годы и годы с Китом, чтобы понять, насколько слова эти были лишь hapax legomena[83]83
  Сказанное случайно, один раз (греч.).


[Закрыть].

Неважно! Теперь она вернулась домой. Ее сердце и жизнь исцеляются под английским солнцем.

И когда на исходе августа отец спросил, не поедет ли она с ним и Пенни в Лондон на решающий крикетный матч, она согласилась.

Но утром у нее сдали нервы. Нет, просто безумие вообразить, что ей будет по силам выдержать крикетный матч: энтузиазм зрителей, благопристойные возгласы одобрения, споры о тонкостях игры. Не слушая уговоров отца, она извинилась:

– Мне самой жаль, но я не в силах. А вы поезжайте спокойно, я отлично проведу время здесь.

– Не подвезти ли тебя в Уонсдон? Холли будет страшно рада.

– Нет, папа. Не надо затрудняться.

– Какие же затруднения? Ведь нам это прямо по дороге.

– Папа…

– Джон…

– О… Ну как хочешь.

Энн проводила их до машины. Пока Джон шел к своей дверце, Пенни сказала:

– Боюсь, я отпустила всех на день. Думала, ты тоже поедешь. Но в кладовой полно всякой еды, так что не мори себя голодом, хорошо?

– К вашему возвращению я потяжелею минимум на два фунта.

Пенни села рядом с мужем, и машина укатила.

Энн вернулась в дом. Взяла газету, налила себе на кухне стакан молока и отправилась с ним в гостиную. Молоко она поставила в уголок пустого камина рядом с диваном, устроилась среди подушек, поджала ноги и начала читать.