Текст книги "Форсайты"

Глава 6
Родной очаг

– Локоны?

– Совершенно верно. Сперва я подумал, что это мертвая белка.

– Ох, Вэл, ты смеешься!

– Честное охотничье!

Холли не знала, что и думать, – с одной стороны, она твердо верила слову своего мужа, с другой стороны – усвоила за почти сорок лет брака, какое у него чувство юмора. Она поглядела на него в зеркало туалетного столика, когда он нагнулся там, сзади, чтобы поправить галстук. Его лицо, насколько можно судить по отражению, было совершенно серьезным.

– А что сказала твоя мать?

– Ничего не сказала. Просто онемела и глядела на пол. По правде говоря, я решил, что она сейчас упадет…

– О Господи!

– Потом она стиснула руки и закричала: «Локоны тети Энн!» Я как-то не очень привык к ее чувствительности.

Холли все еще не была уверена, что поняла.

– Да что такое эти локоны?

– Вот в том-то и самое странное. Это было очень давно… ведь тетя Энн умерла в 1886 году.

– Да, я помню, отец говорил о ней, когда мы с Джолли были маленькими. Я никогда ее не видела и никого из Старых Форсайтов, кроме деда.

– Я-то видел их всех, – выразительно сказал Вэл. – Мама всегда стояла на том, что раз в неделю мы должны ходить к дяде Тимоти. Тетя Энн была самая старая. Худа, как щепка, смотрела так…

Вэл изобразил, как именно она смотрела, и Холли, следившая за его отражением, увидела на секунду, каким был он сам тогда, в детстве, когда его заставляли целовать ритуальным поцелуем щеку двоюродной бабушки.

– Знаешь, они были другой породы, – сказал он.

Холли воспроизводила выражения его лица, пока он не увидел, что она делает.

– Не совсем другой, наверное, – сказала она и, подняв руку, поднесла ее к его лицу.

Вэл застенчиво улыбнулся. Она все еще могла подловить его; ласково, но твердо правя им, она не давала ему сбиться с курса.

– Расскажи об этих локонах.

– Так вот, мы и в самом деле немножко удивились – мама ведь думала, что шкатулка пустая, понимаешь? Александр принял это очень мило, но наверняка посчитал все очень странным. В свое время такие волосы были в моде, старые дамы их носили, спереди, словно под чепчиком у них по-прежнему густо. Так, во всяком случае, говорит мама.

– Горничная сберегла эти локоны?

– Должно быть. И хранила столько лет. Чтобы никто не узнал, какой тщеславной была старушка. Можешь ты в это поверить?

Холли задумалась. Да, она могла. Небольшой и бескорыстный поступок, строго говоря – нечестный, но ведь единственная его цель – скрыть чью-то слабость.

– По-моему, довольно трогательная история. Только подумать, как тяготила ее совесть! Ведь она украла их у своей госпожи.

Холли встала из-за столика. Сочувствие исчезло с ее милого, все еще красивого лица, когда она смешливо подняла бровь.

– Мама не сказала, что она сделает с… этим даром?

– Как тут скажешь! – рассмеялся Вэл.

Он обнял за талию и привлек к себе ту, кого любил еще девочкой; ту, которая сохраняла в нем истинного Дарти, как ей ни было трудно, и ни разу не задела его чувств.

– Это уж для женских разговоров, – продолжал он. – Спроси ее сама, если тебе так хочется знать.

Он поцеловал ее в лоб, Холли ласково его оттолкнула.

– Ну, пойдем, – сказал он. – Надо задать сена рыжей кобыле и черному жеребцу.

* * *

Несколько минут Холли и Вэл полагали, что они спустились в гостиную первыми, как и хотели. Легкий ветерок из сада поигрывал занавесками в открытом до пола окне, наполняя комнату нежным благоуханием. Холли вспомнилась, как часто вспоминалась в дивные вечера зрелого лета, ферма в Южной Африке. Эта ферма была их первым домом, когда они поженились – совсем младенцами, казалось ей сейчас, – и там они провели двадцать счастливейших лет.

Холли никогда не жалела, что они вернулись в Англию. Зато она поселилась в Робин-Хилле, с любимым отцом, в тот год его жизни, который оказался последним. Мало того – встретилась наконец со своим девятнадцатилетним братом, Джоном, который оказался на удивление милым. Если б только она могла поделиться с ним своим счастьем, она бы с радостью это сделала.

Но все еще бывали времена, когда ей едва верилось, что в Уонсдоне она прожила двадцать лет с Вэлом в такой гармонии души и ума. Ее сразу околдовал вид на Меловые горы из ее окон, и в этот темный, бархатистый вечер она видела мысленным взором каждую деталь их очертаний. Здесь – ее родной очаг, и она любила его, несказанно любила. Они с Вэлом так подходили друг к другу, что каждый миг своей жизни она считала счастливым. А Джон сейчас в Америке… Найдет ли он там счастье? Холли очень этого хотелось, Джон такой милый!

Все эти мысли и воспоминания бессознательно проявились, когда она левой рукой ласково почесала правое ухо мужа, который наполнял ее рюмку старым шерри, извлеченным к случаю из доисторических запасов ее деда.

Когда Холли брала рюмку, ей показалось, что ветерок доносит до нее быстро перешептывающиеся голоса. Повернувшись к окну, она увидела, что из сада входит Флер.

Едва перехватив взгляд кузины, Флер весело улыбнулась:

– До чего же мы привыкли к нашим английским цветам! А вот Александр в полном восторге от твоих роз, Холли. Ты должна назвать ему все сорта при дневном свете.

– Я не доставлю вам таких хлопот, – спокойно сказал Александр, внезапно появляясь из тени и вслед за Флер проходя в гостиную. – Роза – это роза, как ее ни назови.

– По-моему, Шекспир тоже так считал[54]54
  «Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет» (У. Шекспир, «Ромео и Джульетта». Перевод Б. Пастернака).


[Закрыть], – сказала Холли.

– А может, он хотел сказать «шерри пахнет шерри», – с улыбкой заметил Вэл, удачно переводя разговор. – Прошу вас!

* * *

Именно Флер первой спустилась вниз, быстро приняв ванну и переодевшись. Она даже не понимала, в какой спешке все время движется. Думала она об одном – вернувшись в самую сердцевину своего прошлого, она сделала страшную глупость. С тех пор как выяснилось, что вечером народу в доме будет еще меньше, чем ожидали, тяжелое чувство усиливалось с каждой минутой, пока ей не стало казаться, что она какой-то зверь на привязи. Не в силах выносить пустоту в гостиной, а может – собственное общество, она вышла в сад и стала бродить по дорожкам среди роз.

Ей хотелось воздуха и пространства, но она не находила ни того ни другого. Изгибы шпалер и решеток были сплошь увиты розами, воздух – напоен густым ароматом. Куда ни направляла она бесцельный шаг, едва взошедшая луна следила за ней сквозь листья и шипы, не давая очистить разум от драгоценных, болезненных и бесполезных воспоминаний. Здесь, в точно такой же вечер, она отдала свое сердце и получила взамен другое. Здесь, в точно таком же вечернем воздухе, переполненном запахами и надеждами, она уступила своим чувствам. В точно таком же темном и сияющем небе она нашла свою звезду, и с тех пор только за ней и следовала.

Она все шла, воспоминания шли за ней. Потом, на особенно крутом изгибе дорожки, она остановилась. Тяжелый и душистый цветок низко свисал с арки, клонясь под весом собственной прелести, словно явленный знак тех самых воспоминаний. Луна утонула в лепестках; Флер потянулась за ним, пригнула к себе, будто тоже могла бы в нем укрыться. И вскрикнула шепотом, не успев даже этого заметить.

– О Джон! – и вдохнула, вбирая всем телом невыносимое благоухание.

Так она простояла, может – секунды, а может – минуты, прижимая к губам прохладные лепестки, вдыхая их запах, пока голос рядом с ней не сказал:

– Вот как пахнет лунный свет!

То самое, что она сказала Джону в первый вечер!

Вздрогнув, она выпустила розу; та взвилась на прежнюю высоту, напуганная не меньше ее. Что-то нежное порхнуло на землю, и Флер увидела, что это – одинокий лепесток, оброненный, словно слеза. Она повернулась лицом к тому, кто сейчас говорил, быстро обретая внешнее спокойствие. Однако и розы, и она по-прежнему были «как цветы, на которые смотрят». Александр Баррантес чуть поклонился ей, здороваясь в своей безупречной манере.

– Простите. Я не хотел вас напугать.

Вроде бы он был искренен. Что же в нем так раздражает… и соблазняет? Новое раздражение, внешнее, пришло ей на помощь, и она сумела спокойно и ровно выдержать его взгляд.

– И все-таки…

Он хорошо принял укол, едва кивнул и отошел к тому участку дорожки, где лунный свет падал прямо, без препятствий. Он поднял лицо к луне, закрыл глаза, и Флер не могла отвернуться. В нем была красота, которой она не видела в мужчине; даже то, что он явно это понимал, не могло уменьшить для Флер ее очарования. Наконец он заговорил, не меняя позы. В этом было что-то соблазнительное и несообразное.

– Здесь, среди холмов, пахнет легендами, – медленно произнес он, и ноздри его дрогнули едва заметно. – Насколько я знаю, поблизости есть старинные земляные укрепления.

Тоном, каким отвечают любопытствующему незнакомцу, Флер ответила:

– Да, Частонбери-Ринг, – но из-под ресниц продолжала глядеть на него.

– Я так и читал, – ответил он.

– Вы много знаете.

– Совсем не столько, сколько мне бы хотелось…

Он внезапно открыл глаза, и Флер поняла, что он заметил ее взгляд; но даже не моргнул. Как ни в чем не бывало, он подошел к ней, ухватил ту розу, сорвал ее и медленно стал вращать, легко поглаживая, словно цветок мог что-то чувствовать.

– Видите ли, – сказал он, – знания – моя заветнейшая цель, мой Грааль, если хотите, только не знаю, святой ли…

Флер была бы рада съязвить, но он был явно серьезен.

– Вам кажется, что вы – странствующий рыцарь?

– Возможно.

Этого нельзя было оставить просто так.

– Тогда скажите мне, чего вы ищете здесь?

– Вы знали ответ с самого начала. Я хотел встретиться с вашей семьей.

– Что ж, вы встретились… со всеми нами.

– Не со всеми, по-моему.

Если он ждал, что Флер подтвердит это или оспорит, то зря. Она только спросила:

– Интересно нас изучать?

– Конечно, еще бы!

– Почему бы это?

– Потому что никто из вас не знает себя. Я не хочу вас обидеть, никого. Что уж там, я бы сам мечтал о таком качестве!

«Но не мечтаешь», – подумала Флер; а сказала:

– Значит, вы считаете, мы не знаем себя?

– Да, каждый – по-разному.

– Печальный недостаток, верно? – сказала Флер, коротко и невесело засмеявшись. – А ведь наша фамилия переводится как «прозрение», «зоркий взгляд».

Он вскинул голову, показывая, что уже все понял. Оставался еще один очевидный вопрос, и Флер было ясно, что он его ждет. Наперекор самой себе, она спросила:

– Наверно, я должна вас спросить – что, по-вашему, знаете вы обо мне?

– Ах, – задумчиво сказал он, – о вас, Флер, я знаю очень мало.

– Это нехорошо – для вас, конечно. Вы ведь знаете, как опасно мало знать, Александр, – «иль много пей…»

– «…или совсем не пей!»

Эти слова прозвучали для Флер словно голодный шепот. Поверх розы, которую он вращал за стебелек, словно кот, поигрывающий хвостом, Александр глядел на нее. В его лице было что-то такое, чего бы ей лучше не видеть. Она отвернулась от него и сама посмотрела на бледно-желтую луну, твердую и ясную, как она сама.

– Теперь я задам вам вопрос, Флер.

Он стоял вплотную сзади нее и говорил через ее плечо. Легкая дрожь пробежала по ее коже, но она не обернулась.

– Скажите, а я не Caballero de la Triste Figura?

– Рыцарь печального образа? Почему вы меня спрашиваете?

– Потому что именно вы на это ответите. По-моему, вы это знаете.

Флер знала слишком хорошо. Она это поняла, едва его увидела.

– Что же, да, – ответила она. – Если ваше счастье зависит от меня, то вы – именно он.

Там, где ее шея ощущала тепло его слов, она ощутила что-то холодное, как луна, но мягкое и нежное. Слишком поздно поняла она, что это такое, чтобы запротестовать. Это была роза, он водил розой по ее шее!

– Разве невозможно, – медленно спросил он, так же медленно, как двигался цветок, – совсем невозможно, чтобы вы оказались дамой, у которой найдется дар для такого рыцаря?

– Если б это было так, – сказала она и почувствовала, что ей изменяет голос, – не здесь бы я его вручила.

– А, с этим местом у вас связаны воспоминания! Я почувствовал что-то такое, очень уж вы расстроены.

Флер резко повернулась, освобожденная от его чар тем единственным, что могло их развеять, – сразу, не думая, она рассердилась, что ее поведение определили и назвали. Да, интуиция у него дьявольская, но здесь, подумалось ей, он впервые сделал неверный ход.

– Если они у меня и есть, – холодно сказала она, – то они – мои.

Она отступила на шаг, чтобы совсем от него отстраниться, но его место заняли низко растущие розы, коснувшись ее бедер прохладными шелковистыми головками.

Он зеркально воспроизвел ее движение в своей невыносимой и безупречной манере и несколько секунд молчал.

– Я совсем не хочу вторгаться в ваше прошлое, – почти чувственно сказал он, на мгновенье опустив темные тяжелые ресницы. – «Noli me tangere»[55]55
  «Не прикасайся ко Мне» (Евангелие от Иоанна, 20:17).


[Закрыть]. Я помню эту картину.

Флер опять выдержала его взгляд. Эти два темных озера просто бездонны! Ощущая и опасность, и радостное возбуждение, она резко повернулась и направилась к дому.

Глава 7
Другая страна

Первые пять минут беседа шла чуть-чуть слишком живо, чтобы убедить хоть кого-то из беседующих, что он или она вполне легко себя чувствует. Следующие пять минут, однако, напряжение явственно спало, потому что к этому времени шерри Джемса Форсайта навело свои сладкие чары на случайный квартет, рассевшийся по удобным диванам и креслам (странное наследство от человека, который никогда не входил в комнату, чтобы не породить какой-то тяжести!). Так, немного оживившись, они и отправились ужинать.

После своих «мгновений в розовом саду» и возможностей, которые дали тогдашние недомолвки, Флер рассчитывала, что беседа в столовой будет очень живой. Она хваталась, как сорока, за все, что светило хотя бы слабым блеском ярким карим глазам под бледными и трепетными веками. Глаза Баррантеса, сидевшего напротив нее, казались в свете свечей драгоценными камнями, из самых темных.

Когда подали десерт, все засмеялись. Холли велела приготовить мороженое в форме подковы. К нему подали компот из летних фруктов. Поднялись бокалы, из них переливалась через край плотная пена «Вдовы Клико» 1895 года (запасы Джемса Форсайта), которую Уинифрид прислала вперед себя, а Холли и Флер выпили за здоровье родившихся в августе и пожелали им долгой жизни.

– Ты должен загадать желание, Вэл, – сказала Холли. – И вы тоже, Александр.

– Гм… Что ж, мне подойдет любая лошадка, которая в деле не хуже, чем на вид, – рассмеялся Вэл.

– Александр?

– Боюсь, я всех вас разочарую.

– Почему?

– Ну, постарайтесь! Стоит того…

Флер сказала:

– Не говорите, что вам больше нечего желать, Александр.

– Что вы! Конечно, есть. Я и загадал одну из таких вещей. Но вы ведь знаете, Флер, если желание произнести вслух, оно не сбудется.

* * *

Оставшись в гостиной наедине с Холли, Флер стояла у окна и попивала кофе из крохотной лиможской чашечки. Ветерок утих, запах роз висел в воздухе, словно пудра, сдутая с пудреницы. Оттуда, где стояла Флер, были видны в лунном свете серебристые точки, очертания Меловых гор. Не раздалось ни звука, пока с далекого насеста не подала голос сова.

– Это наша, амбарная, – сказала Холли, подходя к Флер и глядя во тьму. – Так она кричит, когда охотится.

– Что ж, сегодняшняя луна очень поможет ей в охоте.

– Да. Бедная мышка!

Холли вернулась в кресло. Через какое-то время Флер сказала:

– Александр говорил вам, что я купила одну из картин твоего отца?

Брови на милом лице хозяйки вопросительно изогнулись.

– Нет. Какую?

– Ничего особенного, вероятно. Так, небольшая пастель.

– Я не знала, что были и пастели.

– Может, всего одна и была.

– Как интересно! И что же на ней?

Флер оглянулась через плечо, прежде чем заговорить. Ей хотелось видеть лицо Холли, когда она это скажет.

– Джон.

– О…

Флер была вознаграждена – мимолетное изумление промелькнуло, тут же исчезло, и лицо Холли обрело прежнюю безмятежность.

– Да, – весело продолжала Флер. – Восьмилетний, в матросском костюмчике – он уже тогда был просто прелесть! – Она опять поглядела на темные горы. Где-то там стоит пустой и запертый дом. По какой-то причине ей вздумалось спросить: – Сын Джона хоть сколько-то на него похож?

– Немного, но гораздо больше на моего отца. Есть в нем такое тихое упорство.

– Разве оно есть не во всех нас?

И опять Флер поглядела через плечо. Холли твердо выдержала взгляд, мягкое выражение ее лица не изменилось, но она ничего не сказала. Было что-то в ее манере, успешно отвергавшее все попытки встать друг против друга.

– Я однажды видела твоего отца, – продолжила Флер, и голос ее стал менее оживленным, когда она припомнила этот случай. Она медленно двинулась вдоль стен, проводя рукой по каждому предмету, мимо которого проходила.

– Когда же?

– Когда Джон повез меня посмотреть Робин-Хилл. Помню, как пылко твой отец говорил с нами об Искусстве и Красоте.

Холли посмотрела в сторону, и ее серые глаза, невидимо для Флер, затуманились.

– Да, он всегда так. Занимался искусством и…

– И женился на красоте?

– Поклонялся ей, я хотела сказать. Конечно, он считал мою мачеху очень красивой.

– Да. Мой отец ее тоже такой считал.

Флер вернулась в свой угол дивана. При виде доброй улыбки, которая ее встречала, она внезапно ожесточилась. Легко Холли быть милой и доброй, ее-то желание исполнилось!

– Ты знаешь, Холли, по-моему, ты просто чудо. Ты единственная из нас, кто вообще прорвался.

– Сквозь что?

– Сквозь семейную вражду! Враждовали наши отцы, а до этого их отцы, наши деды.

– Ах да! Но это же старая история?

– Силы она не теряет. В конце концов, именно это помешало нам с Джоном пожениться. Возможно, нам надо было уехать в Южную Африку, как тебе с Вэлом…

– Флер…

– …И все из-за нее.

– По-моему, ты несправедлива к Ирэн, – сказала Холли. Я думаю, несчастный брак – очень страшная вещь для обеих сторон.

– Наверное… Но не хуже, чем видеть, как тот, кого ты любишь, уходит к кому-то… – Флер сдержала себя и опять повысила голос: – Отцу выпало это. Но, как ты говоришь, это старая история, – вы с Вэлом достаточно счастливы за всех нас! Да, скажи мне, Джон устроился?

– Вроде бы да.

– Сколько, по-твоему, они пробудут в Америке?

– Джон говорит, что это навсегда…

Навсегда! Тогда и впрямь все кончено! Флер надеялась на любой другой ответ. Собственно, то же самое он сказал в письме, но в глубине сердца она все надеялась, что он просто побудет там, хотя бы и долго. Теперь она поняла всю безнадежность своих мечтаний, – здесь, где родилась первая надежда, безнадежность особенно полную. Все эти годы она, Флер, не изменяла воспоминаниям, желаниям и снам, и оказалось, что это – ни к чему.

Холли продолжила:

– По-моему, Джон считает, что Англии он не нужен. Он говорит, что в Америке неважно, нужен ты или нет, там ты все равно можешь стать полезным.

– Он уже пытался, – сказала Флер с горечью, которую больше не старалась скрыть.

– Что ж, он собирается попробовать еще раз. Конечно, ему кажется, что ему нельзя возвращаться. Он распорядился, чтобы я продала ферму.

– Как его мать?

– Она сейчас в Лондоне…

Это Флер и без того знала.

– …И, по-моему, поедет повсюду, куда Джон ее позовет.

– Тогда она опять получит его в собственность. Я знала, что так будет.

Они снова помолчали.

– Знаешь, Флер, – наконец тихо сказала Холли, – иногда лучше избавляться от прошлого, пусть умрет.

Такого совета, хотя бы и с самыми благими намерениями, Флер не могла вынести. Он жег ее, словно соляная кислота.

– Скажи мне, Холли, – прямо сказала она, и резкий свет мелькнул в ее глазах, – тебе нравился мой отец?

Холли заколебалась.

– Я… я его по-настоящему не знала. Мы редко виделись.

– Но ведь могли… когда вы вернулись в Англию? – Флер не щадила Холли. – В конце концов, ты вышла замуж за его племянника.

– Да, пожалуй. Но, Флер, некоторые вещи…

– Вот именно!

Флер так резко это сказала, что Холли была потрясена.

– Видишь, – продолжала Флер, – это в нас всех!

Глава 8
Сны

Все давно легли, а Флер сидела у открытого окна, не решаясь выглянуть в сад, чтобы не утонуть в воспоминаниях. Луна стала только ярче – как жестока ее красота для сердца, которое так долго смиряли, которое так долго ждало… Так долго желало!..

Ей вновь послышались мягкие слова Холли:

«Иногда лучше избавляться от прошлого, пускай умрет…»

Флер расслышала, как их мудрость откликнулась долгим вздохом ночи, в котором слилось все нежное, все преходящее, – шорох ласточки над ее птенцами, шелест розовых лепестков, растерянный трепет мотылька.

Здесь, в этой самой комнате, двадцать лет назад, страсть предъявила права на ее жизнь. Тогда, как и сегодня, лунный свет серебряными квадратами падал на покрывало; тогда, как и сейчас, одинокая и затерянная сова ухала вдалеке. Та же самая? Кто знает, как долго живут совы? Поближе – тогда или сейчас? – одна из лошадей в конюшне ударила копытом мышь и приглушенно заржала сквозь сладкий, неподвижный, благоуханный воздух. Здесь, сейчас, мотылек бился припудренными крылышками о закрытую створку окна, искал дорогу к луне, ослепленный тем единственным, к чему он стремился.

«…пускай умрет!»

Для ее утомленного сердца все это было едино, не прерывалось. Теперь она знала, Джон всегда был здесь. Достаточно ли в ней храбрости, достаточно ли горечи, достаточно ли она устала, чтобы признать поражение? В конце концов, что это такое, хранить верность… тени? Все равно это было! Настолько было, что она до сих пор могла ощутить тот поцелуй, увидеть себя, в маскарадном костюме, когда, приподняв юбки, она стояла перед Джоном, а он восторженно смотрел на нее и говорил:

– Это сон!

А она отвечала:

– Потрогай, посмотри… – И потом этот поцелуй, который похитил ее душу.

Флер открыла другую половинку окна, и усталый мотылек вылетел туда, в ночь.

Кто-то поскребся в дверь, словно кошка; Флер вскочила. Она не знала, сколько времени пробыла у окна. Лунный свет добрался до ковра и лежал на нем длинной полосой, чуть-чуть не доходя до двери, которая тихо отворилась.

– Кто там?.. – прошептала Флер, спеша пригладить прядь, которая упала на лицо, когда она вскочила с кресла.

Дверь мягко закрылась, низкий голос просто ответил из темноты:

– Я.

Луна освещала Флер сзади, и, волей-неволей, оттуда, от дверей, она казалась каким-то ангелом в мерцающем сиянии, словно сотканным из лучей. А он, сгусток тьмы, олицетворение ночи, поджидал ее в полумраке.

Вот он шагнул к ней во всей своей темной прелести. Волосы, лоб, глаза, шелк халата переливались и мерцали, как воды полуночной реки… реки забвения!

В серебряной тишине Флер услышала какой-то звук – мягкий, ночной, настойчивый, – и поняла, что это бьется в висках кровь. Только одна причина могла привести этого гостя. Ждал он, как всегда, безупречно, верил в себя – абсолютно, чутье ему не изменило. Без сомнения, он все время опережал ее на шаг, а теперь поджидал в конце дороги. Ах, важно ли это, в конце концов? Разве хоть что-то важно? Pourquoi pas?[56]56
  А что такого? (фр.)


[Закрыть]

Он сделал еще один шаг и, совсем близко, тихо сказал:

– Вы хотите, чтобы я ушел?

Верность! Вера! Злосчастное послание в бутылке, которого никто не прочтет! Образ рассыпался на кусочки, уплыл прочь – и с ним ушли последние остатки сопротивления неотвратимой силе.

Словно желая, чтобы ее встряхнули и пробудили наконец от неизменно повторяющегося сна, Флер ответила отчаянно, но так тихо, что и воздух не дрогнул:

– Нет… останьтесь!

Внезапно его руки прошлись по ее лицу, по волосам, а теплое тело – прижалось к ее телу. Запах окружал ее, душил, овладевал ее чувствами – она ведь всегда знала, что так должно быть.

«Пускай умрет!»

С виноватой жадностью отступницы она отыскала губами его губы.

Остаток ночи Флер провела без сновидений, в самом крепком и благодатном сне, впервые за много лет; и только тогда поняла, как же он сладок, когда настойчивый стук в дверь стал угрожающим. Ей отчаянно хотелось остаться как есть, укутаться в дивное забвение, но стук становился все настойчивей, перед дверью кто-то был. Она быстро вырвалась из сна – и, обнаружив, что рядом с ней в постели никого нет, сперва решила, что стучит темный ночной посетитель. Только она собралась окликнуть его по имени, как услышала женский голос.

Дверь открылась, и в нестойком полусвете зари появилась голова Холли, а за ней – и тело, укутанное в опрятный и простой голубовато-серый халат. Серая в пепельном свете, какая-то хмурая… Флер села в постели, не вставая. Теплое блаженство беспамятства совсем покинуло ее, сменясь зябким ожиданием. Что случилось?

Словно увидев вопрос в ее глазах, Холли ответила:

– Майкл звонил, только что. У Кэт высокая температура. Он считает, что тебе надо немедленно вернуться.

* * *

Кэт понимала одно – что ей холодно. Снаружи, где она стояла и тряслась, мокрый ветер завывал и бешено стегал ночь. Внутри, ей было видно через окно, все смеялись и разговаривали вокруг горящего камина, обмениваясь улыбками. Странно было, что все они там, а она не может найти входа. Всякий раз, когда она пыталась до них докричаться, всякий раз, когда она кричала через окно, ветер только завывал громче и заглушал крики. Как ни странно, некоторые из них даже вроде бы знали, что она тут, иногда кто-нибудь оборачивался и улыбался ей, подняв руку, без слов приглашая туда, к ним. Даже он поманил однажды. Кэт кричала все громче, но никто так и не слышал. Ему нельзя стоять так близко к огню, это опасно! Но даже когда она увидела, что он горит, что его, изгибаясь и крутясь, пожирают языки пламени, даже тогда никто ее не услышал.

* * *

Успокоенный словами врача, что его дочь «просто подхватила летнюю простуду, беспокоиться совершенно не о чем», Майкл заснул, но все же беспокойно, и ему снилась Флер в траурном платье, перед Памятником павшим, на котором высечено его собственное имя.

Из этого неуютного сна – который, возможно, возник из-за того, что он уснул в старом походном кресле, у себя в кабинете, – его вырвала суровая рука Финти, пытавшейся, судя по всему, вывихнуть ему плечо.

– Сэр Майкл! Мисс Кэт, сэр! Ей совсем плохо!

Майкл уже был на ногах, выбежал из кабинета, резко обогнул угол лестничной площадки и через три ступеньки вбежал по последнему пролету в детскую. С одного взгляда он увидел, что действительность далеко превзошла самые мрачные тревоги, какие только бывают у любого родителя. Тонкие белые руки его дочери отчаянно хватали и отпускали воздух. Ее личико, обычно такое бледное, было красным и сердитым, как у новорожденного; от пота на лбу рыжие волосы слиплись в темные пряди.

– Котенок! – тихо выговорил Майкл ее старое детское прозвище.

И тут, пока он глядел на нее, она страшно застонала. Боясь сойти с ума раньше, чем он дозвонится до доктора, Майкл кинулся обратно, в свой кабинет, к телефону.

Ему сказали, что врач будет минут через двадцать. Оставалось одно – позвонить Флер.