Текст книги "Форсайты"

Телефон был занят, когда Флер попробовала позвонить домой. Пока она одевалась, Холли принесла ей кофе, но она к нему не притронулась. Уонсдон она покинула почти без церемоний и совсем без угрызений, не ответив даже на сочувственную улыбку Холли, когда садилась в машину. Не надо ей ни кофе, ни сочувствия!

Ехала она так же быстро, как вчера, на этот раз – вполне осознанно. Кроме молочной повозки и двух-трех медленных фермерских машин, она никого не встретила. Выехала она без четверти пять, меньше чем через полчаса после звонка из дому. Прошел час, но свет оставался серым и свинцовым. Она не выключала фар, и бледная цепочка уносящихся под машину бликов отраженного света подмигивала ей.

Нельзя сказать, что, внезапно уехав, она не думала ни о чем, кроме ребенка. У Кэт бывали сильные простуды, даже грипп, и проходили они очень тяжело. Она была хрупкой, но все же здоровой – поболеет несколько дней, не очень опасно. Кроме того, думала она, не стоит строить догадки, Холли сообщила очень мало. Могло это приглушить материнскую тревогу? Никто не мог бы сказать, как все это подействует на Флер. Конечно, ум ее был так же занят, как и вчера, но на сей раз – уже не одним предметом. Ночной посетитель занимал ее мысли довольно много миль; перед ней до сих пор все кружилось. Так вот как обзаводишься любовником? Без переговоров и условий, без увертюры и прелюдии? В общем, это выигрыш, думала Флер, хотя именно она сдалась, и длилось это, видимо, долгие часы. Да, ей было приятно, это – большое наслаждение, но не радость, а потом – огромное облегчение, и только. Словно падаешь и не противишься.

«Между стременем и землей, она что-то потеряла…»

А что нашла? Флер ехала без неприятных случайностей и несчастных случаев. Ближе к городу она проезжала мимо пустых автобусов, выезжающих из своих депо, ранние фургоны и торговцы начинали новый день. Что он ей готовит? Она переехала Вестминстерский мост и подъехала к Саут-сквер, когда полный свет засиял над просыпающимся городом и его зевающими жителями.

Дверь ей открыла Тимс, и по ее лицу Флер сразу поняла, что все еще хуже, чем тогда, когда звонил Майкл.

– Ох, мадам! – воскликнула Тимс, едва ее увидев, и вцепилась в свой передник. – Они повезли ее в больницу, доктор Риардон и хозяин. Ох, мадам!.. Доктор думает… может быть, менингит!

* * *

На Харли-стрит, где по натертым коридорам бесшумно двигались сестры в белых крахмальных облачениях, Майкл сидел один в небольшой комнатке, неотрывно глядя на стенные часы. Они тоже шли беззвучно, ни единым тиканьем не выдавая, что стрелки передвигаются по циферблату. Все было приглушено и как бы подвешено, само время повисло в воздухе, словно темные тяжелые листья большого цветка в горшке – единственного, кроме Майкла, и тоже безмолвного обитателя комнатки. Только жесткое кожаное кресло судорожно поскрипывало, когда Майкл клал ногу на ногу, а потом снимал. Он перестал расхаживать, припомнив, как расхаживал по такому же полу, когда в этой самой больнице рождалась его дочь, сейчас больная, он даже не смел подумать – чем. Видеть, как ребенка, завернутого в одеяло, укладывают в карету «скорой помощи» еще до утренней зари, – очень страшно, а если ты отец – просто невыносимо. Теперь, стреноженный в этой голой и чистой комнатке, Майкл чувствовал, что вынес бы ожидание, если бы мог помочь ей. Но он не мог; и начал пытать собственную совесть. Что еще он мог бы сделать? Какой симптом ему следовало увидеть, а он его проглядел? Педиатр сказал, что болезнь, которой больна Кэтрин, даже они, медики, часто принимают за грипп. Тем не менее Майкл искал, в чем его грех; именно этим был он занят, когда открылась дверь, и, подняв глаза, он увидел Флер. Вид у нее был напряженный и невыспавшийся. Едва ли прошло два часа с тех пор, как он позвонил в Уонсдон, – значит, она летела как ветер.

– Пока ничего нового, – ласково сказал он, подходя к ней и отвечая на горький вопрос в ее глазах. – Она в инфекционной палате. – Он взял обе ее руки в свои и, расцепив бессознательно сцепленные пальцы, положил их себе на пояс. Натужно улыбнувшись, он прибавил: – Они просто очень осторожные. А делают они все, что могут, это я знаю.

Майкл ощутил, как она вздрогнула, когда он так сказал, и снова сцепила пальцы, убрав их с его талии, опустила глаза под бледными веками. Она себя осуждает? Вот уж совсем не надо! Как всегда, он полностью снимал с нее все грехи. Никто бы не сказал, что лучше было действовать по-другому, даже врачи. Они вместе подошли к креслу и уселись бок о бок на неподатливую кожу.

Майкл, ожидавший, что общая тревога непроизвольно сблизит их и, когда они рядом, они притулятся друг к другу или заплачут, опечалился, заметив, что странно отчужден от Флер. Что-то в ней такое было… Что-то стальное в ее бледности, какой-то отказ от утешения, непонятный отказ. Нет, она просто заткнула ему рот! Когда он это понял, в нем стала расти еще большая печаль, словно под кожу ввели медленный наркотик, он видел, что, проживи они вместе хоть пятьдесят лет, он все равно никогда не узнает своей жены, не подойдет к ней ближе, чем сейчас.

Прошел час, заглядывали разные сестры, предлагали им чаю или кофе и заставали их все в той же позе – вместе и все же совсем отдельно друг от друга. Одна рука Флер неподвижно покоилась в ладонях Майкла, но ни он, ни она не двигали и пальцем, словно она забыла, что это ее рука. Прошло еще полчаса, дверь опять открылась, и в ней появился врач.

– Леди Монт?

Флер напряглась, Майкл встал, не выпуская ее руки и готовясь быть сильным за двоих… если понадобится!

Врач шагнул в комнату – небольшой опрятный человек с розовым лицом, наделенный тем особым лоском, который как-то естественно возникает у преуспевающих медиков. В уголках его рта секунду-другую играла неосознанная улыбка, потом – развеялась, не достигнув глаз. Он повернул к ним свою опрятную спину и с каким-то невероятным тщанием закрыл дверь.

«О Господи! – подумал Майкл. – Вот так они и сообщают, что все кончено, – благоразумно оставляя весь мир за дверьми!»

Врач повернулся к ним и подошел, аккуратно, мрачно, серьезно, как похоронных дел мастер. Майкл почувствовал, что ладонь Флер повлажнела в его руках, – и крепко ее сжал.

– Ваша дочь, – начал он, глядя на Флер, и опять на его губах забрезжила неубедительная улыбка, – ваша дочь очень серьезно больна. Если бы ваш муж не действовал так быстро, сомневаюсь…

Майкл ощутил, как рука Флер сжалась в тугой кулачок. Он понял, что она уязвлена – как смеет этот человек быть к ней снисходительным! – и почувствовал, что его так и подмывает вышибить из медика эту улыбку, эти слова. Но сдержался и задал свой вопрос:

– Это менингит?

– Да. Наш первоначальный диагноз правилен…

Удавить его! Он почти доволен!

– …и полисульфамид был тем более эффективен, что его начали давать очень рано. Реакция пациентки…

При этом потоке слов сдержанность Майкла окончательно рухнула. Нет, что за фигляр! Сейчас не время для самодовольной речи, им нужны простые факты!

– Она вне опасности?

– Ребенок в очень тяжелом состоянии, – но, по-моему, мы можем спокойно сказать, что худшее позади.

– Слава Богу!

– И вашей рассудительности, сэр. Можете считать, что вы, по всей вероятности, спасли жизнь вашей дочери.

– Я бы хотела остаться здесь, – сказала Флер, и это были первые ее слова, словно она вернулась откуда-то, из дальних мест.

– Разумеется. Для вас найдется комната, если пожелаете.

Врач попрощался с ними и ушел, с таким же невероятным тщанием открыв и закрыв за собою дверь.

Через несколько минут и Майкл оставил Флер в этой голой комнатенке. Они все обговорили: Флер пробудет в клинике, пока Кэт не позволят перевезти домой; он пришлет горничную со всем необходимым. Все было очень деловито и сдержанно, пока он не подошел поцеловать ее на прощание, и, за секунду до того, как их губы встретились, на ее лице внезапно проступили ее чувства. В этот миг, до того как Майкл закрыл глаза, ему показалось, что он видит в глазах Флер отчаянную мольбу о прощении. Потом, когда после простого поцелуя он опять отодвинулся от жены, ее лицо было вновь закрыто для него.

Когда он уходил, она сидела в уголке кресла – такая осунувшаяся, что Майкл подумал: вряд ли она будет выглядеть лучше, даже если переоденется.

* * *

Проходя через приемный холл, скорее похожий на фойе небольшой гостиницы, Майкл заметил в уголке человека приблизительно своего возраста. Оба его локтя упирались в подлокотники кресла, а голову он обхватил руками. Лицо закрывали пальцы, так вцепившиеся в волосы, словно он боялся, что иначе голова упадет на пол. Глубокая скорбь читалась в каждом изгибе его тела, хотя сидел он молча и неподвижно.

«Бедняга! – подумал Майкл. – Он проходит через это! А мог бы пройти и я, если бы не милость Божья».

Бессознательно что-то уловив, как часто бывает в таких случаях, человек поднял взгляд, когда Майкл проходил мимо.

– Майкл? – Врожденная воспитанность подняла его на ноги, хотя это было ненужно.

– Юстэйс! В чем… – И Майкл увидел на лице друга ответ на недосказанный вопрос. – Господи! Не Динни?

Юстэйс кивнул, словно дернулся, – закачался, стараясь держать себя в руках.

Что случилось? Она упала… или?..

– Сперва мы решили, что это простуда…

Возможно ли? Из всех дурных случайностей эта была бы самой худшей. Юстэйс говорил – голос его дрожал, как его ноги, – и Майкл узнавал, что Динни нездоровилось с самого возвращения из Липпингхолла. Простуда, наверное, перешла в грипп, а потом они испугались, что это что-то еще.

– Я только рад, что мы не остались в Кондафорде… Приехал из-за этих русских дел, как, наверно, и ты… Динни была так довольна, что детскую кончили вовремя… – Тут он заговорил почти бессвязно и так беспечно, словно речь шла о погоде, но руки его дрожали, как у старика.

Из всего этого Майкл понял, что Юстэйс не упоминает об одном.

– А… ребенок?

Юстэйс опустил глаза и покачал головой, словно опять подергался. В конце концов он ответил – так тихо, что Майкл едва мог разобрать слова:

– Она еще не знает, понимаешь.

Майкл крепко стиснул ему руку. Юстэйс секунду разглядывал свои ботинки, а потом, подняв измученный взгляд, выговорил тем голосом, который можно услышать в исповедальне:

– Я просто не знаю, как сказать ей, Майкл. Она… мы… потеряли нашего сына.

Ребенка, которого за короткие минуты его жизни успели окрестить Дэвидом Артуром Конуэем, отпевали в католической церкви в Мейфэре, в пятницу, в первый день сентября 1939 года. Похороны, на которые последуют только члены семьи, должны были состояться в церкви Святой Алиции, в Кондафорде.

Гроб был крохотный, Майкл бы просто не поверил, если бы не увидел его собственными глазами. В море цветов почти затерялся полированный ящичек искуснейшей миниатюрной работы, почти шкатулочка для куклы.

Майкл тяжелым взглядом рассматривал собравшихся. До чего же dies malus[57]57
  Дурной день (лат.).


[Закрыть]! В первом ряду была Динни, бледная и стойкая, с таким спокойным лицом, что становилось жутко. Каштановые волосы она забрала под шляпку, короткая вуаль окаймляла милое печальное лицо. Юстэйс стоял рядом с ней, держа ее руку в своей, пальцы их переплелись и покоились на его молитвеннике. Он решительно глядел перед собой на витражное окно, сквозь которое свет утреннего солнца падал на алтарь и на маленький гроб яркими, как самоцветы, пятнами. Рядом с дочерью виднелась леди Черрел, время от времени приподнимавшая вуаль и утиравшая глаза. Генерал, отец Динни, поглаживал руку жены и разочек кашлянул.

Потом Майкл обозрел остальных дядюшек, сидящих в следующем ряду, мрачных, как строй солдат, ожидающих последнего боя, лучших людей в мире – Адриана, Лайонела и, наконец, Хилери в его церковном нагруднике. Хилери будет служить вторую мессу у Святой Алиции, куда доставят тело (Майкл запнулся при мысли о том, что «тело» это – крохотный, новорожденный младенец). Позади них сидел брат Динни, Хьюберт, и его жена, Джин, с одной стороны, вторая сестра, Клер, – с другой. Тони Крум, за которого Клер отказывалась выйти замуж уже восемь лет, благоразумно сохраняя его таким образом как друга и возлюбленного, решил, что ему лучше не присутствовать на похоронах среди близких.

Не вытягивая шею, Майкл не мог увидеть многих Дорнфордов, но ему и незачем было глядеть. Все они, точь-в-точь как мы сами, думал он, колеблются между скепсисом и скорбью и гадают, как же получше перебраться с одного неудобного берега на другой.

Слева от Майкла его мать открыла свой молитвенник, захваченный из дому, чтобы следить за текстом. Он взглянул на страницу, которую она читала. То были утренние молитвы:

«…даруй нам мир».

О, Господи, да, пожалуйста, даруй нам мир! Майкл поднял голову к сводчатому потолку и почувствовал, как это движение прояснило его взгляд.

В церкви было человек тридцать, все Черрелы, Дорнфорды и их непосредственные партнеры по браку. Близость их и родство вроде бы немного помогали, не надо было шарить в запасах тающего мужества, чтобы попристойней здороваться с более далекими людьми. По родственному инстинкту обе семьи были одеты в такой одинаковый траур, словно все костюмы и платья скроены из одного и того же рулона чернейшей материи. Ни на ком не было ни застежки, ни броши, отражавших свет; все светлое поглотила тьма, разве что – кроме света, падавшего на гроб младенца. Кроме этого, все было подернуто завесой самой суровой сдержанности.

Сперва Майкл погадал, не связано ли это хоть частью с тем, что церковь – католическая, а она для его менее строгих, англиканских воззрений требует большего порядка и большей чинности. Майкл припомнил похороны своего отца два года назад – последние, на которых он был. Тогда церемонию пронизывала какая-то мрачная веселость – настолько, насколько Барт, воплощение общественного благоразумия, счел пристойным допустить. Но когда его взгляд опять упал на маленький гроб, залитый цветным светом, Майкл понял, что дело вовсе не в церкви. Сдержанность, стальной рукой державшую каждого из них, вызвала ненормальность ситуации. Несомненно, так будет и в Кондафорде. Каждый был просто растерян и не знал, как надо себя вести. Как пристойно оплакивать жизнь, которая и начаться не успела? Как сказать что-нибудь в утешение? Как начать дело скорби?

Появились священник и служки. Все встали, окружив черным кольцом крохотный гробик. Из органа, сзади и вверху, донесся заунывный аккорд. Хор запел первый стих.

О Господи! Майкл понял, что не должен глядеть на Флер, иначе для него все кончено. Глаза уже заволокло. Что она должна думать? Шесть дней назад это могла быть Кэт!..

В начальном стихе хор достиг последней, пронзительно нежной ноты, такой болезненной, такой невыразимо печальной. Только подумать, что такая красота перенесет через реку маленькую утраченную жизнь!

Уголком глаза Майкл заметил, что Псалтырь в руках у Флер дрожит. Он тихо положил свою на подставку перед собой и, не поворачиваясь, поддержал ее книгу. Теперь они вместе, вдвоем держали одну Псалтырь.

Всю неделю, от приезда в клинику и до похорон, Флер провела у кроватки своей дочери: сперва, до понедельника, – на Харли-стрит, а потом, когда два врача решили, что кризис совсем миновал, – в затененной детской, дома. Все это время мыслями и действиями управляла та ее часть, которая давно уже ведала жизнью жены и матери. Когда Кэт открыла глаза, она увидела над кроваткой Флер, улыбающуюся, утешающую, воркующую. Когда надо было дать лекарства, их давала Флер, подбадривая, а потом – хваля. Флер следила за малейшими изменениями температуры, она заставила сиделку вести строгий учет всему, что только съела и выпила больная. Если Кэт спала плохо, Флер вообще не спала; она не выходила из дому с понедельника до четверга; а в пятницу, после этих ужасных похорон, была почти рада вернуться на свой пост. Короче, в эту неделю затворничества она значительно больше была матерью, чем когда-либо с самых младенческих дней своей дочки.

В субботу, после легкого, но позднего завтрака в детской, прямо с подноса, который она держала на колене, вспомнив, конечно, как Винни-Пух завтракал, Флер прочитала две главы из «Эммы», поцеловала приятно теплый лобик и согласилась на уговоры сиделки подышать воздухом. Хорошая прогулка, сказала та, пойдет ей только на пользу.

– Да, Финти, – отвечала Флер. – Пожалуй, вы правы. Может быть, я пообедаю в клубе.

По пути с верхнего этажа она зашла к себе переодеться. Надела рыжеватый с золотом костюм, который очень шел к ее волосам, а подкрашивая рот, увидела в зеркале, как сурово поджаты губы под свежей помадой, и только тогда поняла, почему переодевается и для кого. Тема, которая занимала ее мысли на обратном пути из Уонсдона, совсем испарилась из головы на всю неделю. Теперь, когда долг был выполнен и она изучала в зеркале свое лицо, это вернулось, и не всерьез. Скорей всего, ей казалось, что необходимо – просто надо – знать, как обстоят дела.

Выйдя из дому, Флер пошла к Сент-Джеймс-парку, прошла сквозь него, сделав не больше дюжины глубоких вдохов, пересекла Пэлл-Мэлл и вошла в Грин-парк. Там, в рваной тени высокой липы, с которой уже облетали листья, она опустилась на скамью.

Всюду вокруг нее были молодые парочки – счастливцы, которым не надо по субботам работать в лавке и на заводах, и не слишком счастливые люди, у которых вообще нет работы. Они гуляли рука об руку или сидели на траве, предаваясь безмятежному безделью в этот день, как нельзя лучше представлявший те дни, которые мостиком соединяют два времени года – последние дни лета, чья сила постепенно тает вместе с листвой, а теплое дыхание мешается с подступающим холодком. Флер глубоко, но неосознанно вдыхала предписанный ей свежий воздух. Она положила ногу на ногу, одна туфля почти соскользнула, она покачивала ее на носке. Окружающие значили для нее не больше фиолетовой шоколадной обертки, валявшейся у ее ног, – на самом деле она заметила ее даже раньше, чем людей. Что ж, и правильно – эти молодые, довольные люди не заслуживали даже презрения. Флер сидела, слепо созерцая траву по другую сторону дорожки и обдумывая следующий шаг.

Ее клуб был в пяти минутах ходьбы, «Дорчестер» – еще ближе. Куда привели ее ноги? Флер поняла, что, движимая импульсом, в котором сама не разобралась, она двигалась к отелю. Сидела она все так же неподвижно, только покачивала туфлей, когда стала разбираться, что же это за импульс. Если идти обычным путем (она предполагала, что в таких делах есть обычный путь), надо было позвонить из дому, когда Майкл утром ушел и слуги были заняты. Но это унизительно. Баррантес звонил несколько раз за ту неделю, но всегда спрашивал о Кэт, и отвечать на звонки она поручила горничной, пока была занята наверху. Прислал он и несколько коробок для выздоравливающего ребенка – в одной были засахаренные фрукты, в другой шоколадные звери – и ни разу не проявлял настойчивости, чтобы поговорить с ней. Это свидетельствовало либо об его способности быть скромным, либо – самое плохое подозрение – о том, что ему и не надо связываться с ней. Если так, она не собирается разыгрывать оскорбленную женщину, ей просто нужно знать. Если нет – а в конце концов, это более вероятно, судя по его характеру, – если она действительно нужна ему как любовница, то совсем уж необходимо все узнать. Все нужно устроить осторожно, он-то поймет. Сейчас дела обстояли так, словно ей просто из любезности разрешили доступ к нему, легкий доступ, быть может, но который он волен в любой момент отменить. Чего-чего, а этого Флер вынести не могла – все форсайтское в ней требовало либо отказа, либо полного обладания.

В фойе отеля она сразу же подошла к стойке портье. Она спросит Баррантеса и велит передать, что ждет его в читальной. Если он вышел, она оставит записку, на гостиничной бумаге. Она не придумала, что напишет, но не колебалась. Ничего, чистый лист сам подскажет слова.

– Мистер Барра-ан-тес, мадам? – лощеный портье ответил на ее вопрос тщательно отработанным тоном, который, как универсальный ключ, подходил к любой надобности. Брови его без усилий приподнялись, когда он взглянул на регистр.

Флер внезапно увидела, что же она делает. Часто придется говорить с портье…

– Так! – сказал он, найдя в списке подтверждение тому, что наверняка и без того знал. – Простите, мистер Баррантес сегодня утром покинул отель. Выехал в Саутгемптон.

– Саутгемптон?

Флер неосмотрительно повторила это слово. Мало нашлось бы слов, которые она меньше была готова услышать или которые бы больше ее уязвили.

– Д-да.

Портье изобразил слабую усталую улыбку и опять сверился со списком. Опять он поглядел на нее, словно бы всего лишь мягко сожалел, что должен сообщить подробности, которые еще больше ее уколют.

– У меня здесь записано, что он отплывает сегодня в Буэнос-Айрес. Он не оставил нового адреса, но его корабль, насколько я понимаю, – «Нью Тус-ка-рора».

Флер с секунду смотрела на него.

– Разве он… – начала она и обрела нужный голос. – Разве нет записки?

– Не сообщите ли свою фамилию, мадам?

Она сообщила.

– Нет. Боюсь, нет. Ничего для Мо-онт. Есть посылка, по-моему. Ее недавно отправили. Секундочку…

Во внезапном приступе оживления он взялся за колокольчик, потом щелкнул пальцами одному из трех мальчишек, явившихся на звонок. Мальчишка рысцой подбежал к стойке.

– Какая фамилия на по-сыл-ке, только что доставленной по адресу от номера пятьсот один?

Рассыльный смотрел так, словно этот вопрос не имеет никакого смысла. Потом выражение его лица немного изменилось.

– Дарси, – важно сказал он. – Грин-стрит.

Опять щелкнув пальцами, портье отпустил рассыльного, повернулся к Флер, показывая, что искренне огорчен ее неудачей. После тридцати лет службы он мог распознать потенциального клиента, когда его видел. Словно вполне возможные чаевые за прискорбное известие уже получены, он сказал:

– Я очень сожалею, мадам.

Уинифрид в это утро одевалась с крайней тщательностью, свидетельством чему был не только более модный, чем обычно, вид, когда она уселась в своей гостиной, но и ворох отвергнутых одежд в ее спальне, которые Миллер еще предстояло вновь развесить по плечикам. Однако эта работа могла подождать до полудня, а пока у горничной были другие поручения. Как раз сегодня утром Уинифрид подумала кое о чем, что стоило бы подать за завтраком, и отправила ее в «Фортнум». Этот магазин порой – истинное счастье, и так удобно расположен, только улицу пройти!

Оставалось, быть может, полчаса до того времени – неназначенного, но со странной твердостью установленного и утвержденного, – когда появлялся ее субботний посетитель. Милый Александр, как же она скучала по нему в эти дни! Уинифрид поглядела на золоченые бронзовые часы под стеклянным колоколом, и на секунду уверенность ей изменила. А что, если?.. Нет! – она призвала на помощь одно из тех качеств, которым была знаменита, и быстро успокоилась. Просто в последнее время она слишком много пропустила не увидела картину своего брата на этой испанской выставке, не побывала в Уонсдоне, который к тому же похитил ее драгоценного гостя, – вот она и боится дальнейших лишений. Она просто глупа, он придет!

И все-таки этим утром возбуждение никак не желало уняться; несмотря на все усилия, она не могла больше минуты задерживать ни на чем свои старые глаза, переводила их опять и опять на филигранную минутную стрелку каминных часов, все приближающуюся к более короткой подруге. Ничего не поделаешь. Она понимала, что надо сохранять спокойствие до его прихода, но никакого спокойствия не будет, пока она не скажет ему того, что вполне решила сказать, едва он удобно усядется. Это дело с английскими родственниками слишком тяжко для него, конечно, – и его надо уладить. Более того, Уинифрид собиралась уладить его сама. Да это ж никакого труда не стоит, Александр просто должен назвать их фамилию. Естественно, это приличная семья, Уинифрид просто обязана знать их или по крайней мере про них, – и тут она сделает остальное. Выступит как его представительница и через свои связи представит всех друг другу. Она была уверена, что все будет именно так просто. Она была уверена, что Александр примет ее план, может быть, даже будет признателен – он явно хотел познакомиться с этими людьми, иначе бы он не сделал так, чтобы Аннет представила его Форсайтам.

«Это они не знают о моем существовании, – припомнила Уинифрид его слова, – а я про них знаю».

Она восхищалась его сдержанностью – это так для него характерно! – но считала, что в некоторых случаях чрезмерная сдержанность вредит. Собственно говоря, она сама была – и даже очень – заинтересована в том, что думала сделать. Как только Александр познакомится со своими английскими родственниками, он захочет почаще видеться с ними, они – с ним. А значит – да, конечно, значит! – она тоже увидится с ним всякий раз, когда он приедет в Лондон. До чего же славно знать, что сможешь с ним видеться снова и регулярно, хотя сейчас он уедет!

Без двадцати двенадцать! Миллер, наверно, возвращается – она хорошая девушка, расторопная. Уинифрид встала с кресла – остатки прострела встали вместе с ней, – решив в последний раз проверить столовую, на случай, если Миллер накрывала в излишней спешке. Главное, чтобы сегодня все было «как надо».

В столовой Уинифрид постояла у окна, обозревая все, чем владела теперь и минувшие шестьдесят лет. Неужели так долго! Невероятно, но правда – полных шестьдесят лет прошло с тех пор, как они с Монти начали семейную жизнь здесь, на Грин-стрит, в этом вечно модном городском доме. Свет позднего лета, проникавший в комнату, золотил каждый предмет, словно они оживали с ее воспоминаниями. Хрустальные бокалы на столе, свадебный подарок от Джорджа, отражали свет сотней крохотных граней. Бокалов было двенадцать, припомнила она, в голубой атласной шкатулке, а остались только эти два. Вустерский сервиз, подарок от дяди Джолиона, – вот он хорошо сохранился! На низком серванте в серебряном ведерке для льда (подарке молодого Николаса) чудесно охлаждалась последняя бутылка «Вдовы Клико» девяносто пятого года из последнего отцовского ящика. Да, всюду вокруг нее, на всех поверхностях – самое вещество, самая материя ее жизни, как дочери, сестры, кузины великого, а порой и счастливого рода, отсвечивали ей, и комната просто гудела от воспоминаний. Если бы только… если бы только Монти не оказался таким шутом! Тогда… – и, конечно, без этой истории с испанской танцовщицей, от которой душа ее так никогда до конца и не оправилась, – он, может быть, сегодня был бы здесь, с ней…

Звякнул дверной звонок, Уинифрид немного переполошилась, возвращаясь в настоящее. Александр пришел рано – а Миллер запаздывает! Под пышными кружевами – кружева опять вошли в моду – сердце ее забилось с неразумной скоростью. На мгновение она подумала кликнуть повариху – единственную из слуг, находившуюся внизу, чтобы та его впустила, но эту мысль отмели десятилетия социальной пристойности. Этого ни в коем случае нельзя, особенно с Александром! Нет, остается единственный выбор – и, когда она подумала о нем, он показался ей вполне пристойным, даже приятным.

Звонок прозвонил во второй раз, и – впервые, насколько она могла припомнить, – Уинифрид, лучисто улыбаясь, отправилась открыть дверь.

Улыбка ее угасла, когда она открыла дверь не своему особому гостю, а мальчику в ливрее, по виду – из какого-то отеля на Парк-лейн.

– Посылка для Дарси, – сказал он, притрагиваясь к фуражке. Другой рукой он протянул Уинифрид длинный тонкий сверток.

– Ты хочешь сказать, Дарти? – спросила она, нерешительно принимая сверток. Она была без очков, и ей показалось, что на свертке написана ее фамилия, но незнакомой рукой.

– Точно, – кивнул он.

Мальчик помешкал на ступеньке, ожидая вознаграждения за труды. Вместо этого он получил лишь глупое «спасибо», и старая леди закрыла перед ним дверь.

Уинифрид отнесла неожиданную посылку в гостиную, где застала Миллер, наполнявшую графин и выставлявшую на поднос бокальчики для хереса.

– А, вот и ты!

– Да, мадам. Я очень спешила, мадам, но у прилавка столько народу.

– Да-да, – рассеянно сказала Уинифрид, вертя посылку в руках. – Скажи мне, Миллер, я сегодня должна была что-нибудь получить?

– Нет, мадам.

– Ты уверена?

– Да, мадам. Ничего. Кроме того, что вы ждете мистера Баррантеса, разумеется.

Видя, что вопросов больше нет, Миллер проворно выскользнула из комнаты, оставив свою хозяйку перед камином с посылкой в руках.

Уинифрид не знала, открывать ли ей посылку, – посмертный дар Смизер охладил ее интерес к неожиданным подаркам. А все же что-то в этой посылке, в том, когда ее доставили, возбуждало любопытство. Она взглянула на часы. Около двенадцати. Если она не откроет сейчас, ей придется ждать до его ухода. И скорее не из любопытства, а потому, что она не хотела отвлекаться от его общества, старые руки принялись развязывать завязанную бантиком веревочку.

Веревка и бумага снялись на удивление легко, Уинифрид сперва не знала, куда их деть, а потом заткнула за каминный экран. В руках у нее оказалась длинная и плоская коробочка, перевязанная зеленой лентой, под которую была засунута записка. Она вынула записку, не читая, потом сняла ленту и осторожно открыла фиолетовую коробочку.

Внутри, на белом бархате, лежала нитка жемчуга.

– О Господи! – выдохнула Уинифрид. – Какая красота!

Она никогда не видела таких жемчужин – по крайней мере с тех пор, как ее собственные, настолько же прекрасные, прихватил муж. Это, должно быть, ошибка. Наверно, посылка предназначалась все-таки каким-то Дарси. Закрыв коробочку, она нашла очки и развернула записку.

Первое слово, которое она увидела, было оттиснуто наверху: «Дорчестер», отель Александра!

Опять у нее непонятно почему быстро забилось сердце, и она принялась читать, и, пока читала, слышала в ушах темный чарующий голос.

«Дорогая Уинифрид,

Как же мне печально, что я покидаю Вас подобным образом! Я бы остался, будь это возможно, но события в мире – о которых Вы скоро узнаете – обусловили необходимость отъезда. Моя печаль тем больше, что нам есть еще очень много о чем поговорить, много чем поделиться.

Когда мы впервые познакомились, я сказал, что у меня такое чувство, будто я каким-то образом попал домой, – боюсь, Вы сочли меня тогда фантазером! Полагаю, теперь Вы поверите в мою искренность, дорогая, если я напишу, что мое сердце действительно нашло свой дом, когда я встретил Вас и подружился с Вами.

Подозреваю, Вы все еще считаете меня фантазером. Если так оно и есть, я могу лишь надеяться, что, по прошествии времени, Вы будете тепло вспоминать меня, когда взглянете на этот жемчуг, который, вместе с моей любовью, я смиренно Вам возвращаю.

Александр».

«Возвращаю»! При этом слове у нее подкосились ноги, она рухнула в кресло. Потом опять поглядела на письмо и перечитала последнюю строку. Возвращает жемчуг? Но как, если это и на самом деле ее жемчуг, как он попал к Александру? Монти отдал ожерелье испанской танцовщице, когда он… О Господи Боже, но ведь это значит…