Текст книги "Форсайты"

– Я вам очень благодарен, – сказал Майкл потом. – Непременно, можете быть уверены.

Он повесил трубку, не сказав «до свидания» или «спасибо», взял миксер и налил себе еще коктейля. Флер вопросительно подняла бровь.

– Директор Кита.

– Он заболел? – быстро спросила она.

Майкл покачал головой.

– Нет. Он не заболел, а сбежал.

– Сбежал? – Флер могла лишь повторить это слово.

Майкл отпил коктейль и кивнул.

– Не явился на перекличку. Директор решил, что он просто прячется, и послал префекта проверить обычные тайники. А тот заглянул в шкафчик Кита и обнаружил, что он забрал все свои вещи.

Флер быстро взглянула на часы.

– Значит, он исчез час назад?

Майкл покачал головой.

– Перед этим у него был свободный час. Значит, уже два.

Флер почувствовала одновременно ярость и тревогу, но ярость была сильнее.

– А куда, по мнению директора, он мог направиться?

– Вероятно, сюда. Большинство беглецов являются домой.

– Идиот!

На этом Флер замолчала и уставилась в камин. Майкл допил бокал.

– Дядя Кафс как-то раз не явился на поверку, – сообщила Эм в качестве утешения. – Отправился в Эпсом на розыгрыш Золотого кубка. В конце концов вернулся и был исключен на семестр. Майкл, найди мне, пожалуйста, такси.

Майкл заставил себя улыбнуться и пошел провожать Эм.

– Если он появится в Кэмпден-Хилле или даже на Маунт-стрит, устрой ему головомойку и отошли сюда, – сказал он, усаживая мать в такси.

Но его грызла тревога. «Час юности бездумной» и прочее. Конечно, он скоро объявится целый, невредимый и раскаивающийся.

Вернувшись в гостиную, Майкл осознал, что в невредимости сына не сомневается, а что до раскаяния, там будет видно. Час юности – часом юности, но на бездумные поступки Кит не способен. Неизвестно из каких побуждений, но действовал его сын взвешенно, а не под влиянием минутного порыва. Это-то его и беспокоило. Всего за год до поступления в университет Кит поставил свою академическую карьеру под серьезную угрозу.

Флер думала о том же. Едва Майкл вернулся, она сказала:

– Его за это исключат.

– И заслуженно, – ответил он со вздохом. – Может, я смогу кое-что сделать.

– Только если у него есть веские причины.

– Если им напомнить, что на самом деле он Черрел, а не безалаберный Монт, возможно, причины им будут не так интересны.

– Они интересны мне, – отрезала Флер. – Если он не способен отвечать за себя, я не хочу, чтобы ты ему помогал.

Майкл не сумел скрыть удивления, которое вызвал у него ее тон. Флер заметила и ответила раздраженно:

– Если он поступает безответственно, то должен принимать последствия. Что посеешь…

Флер не думала договаривать старую пословицу – ее практической натуре вывод представлялся самоочевидным и лишь отражал суровую реальность. Но за нее договорил другой голос, который вдруг стал куда более взрослым, чем она его помнила.

– Не беспокойся, мам, я и собираюсь пожать.

Флер резко обернулась. Майкл посмотрел на дверь.

Бесшумно поднявшись по черной лестнице, Кит подслушивал из коридора все, что было сказано, после того как его отец вернулся в гостиную. При последних словах матери он появился в дверях и заговорил с небрежностью не просто наигранной. Ответил он матери, но глядел на отца.

– Ну-ка входи и объясни, – сказал Майкл. – Если можешь.

Кит вошел и остановился сбоку от дивана. Как он и ожидал, его отец занял позицию на коврике у камина. Ну-у… он и ждал нотации.

– Надеюсь, ты понимаешь, что причинил всем много тревоги?

Начинается! Кит кивнул беспечно, но без наглости и скосил глаза.

– Знаю.

– Будь любезен смотреть на меня, когда ты со мной разговариваешь!

Кит выпрямился. Старик явно не собирался шутить.

– Я просто бросил школу, – сказал он прямо. – Только и всего.

– Так-так… И с завидной легкостью. Твой директор позвонил нам несколько минут назад. Ты думаешь, будет просто устроить, чтобы тебя снова туда взяли?

– Просто – не просто, какое это имеет значение?

– Прости, я не понял.

Кит, в свою очередь, глубоко вздохнул. Старик пыжится. Ну, да нечего тянуть.

– Я туда не вернусь. Я записался в ВВС.

Наступили секунды жуткого молчания. Затем Флер сердито крикнула:

– Ты же несовершеннолетний!

Кит передернул бровями – эту гримасу, заменявшую пожатие плеч, он много лет назад перенял у нее же.

– Я сказал, что мне восемнадцать. Да регистратора мой возраст и не интересовал.

Кит заметил, что его родители посмотрели друг на друга – в первый раз после начала допроса. Потом мать обернулась к нему, но промолчала и уставилась в пол. Отец только поскреб в затылке.

Флер встала и направилась к двери. Кит посторонился, давая ей пройти. Она не взглянула на него. Однако в дверях полуобернулась.

– Поговорим об этом утром. Мы с отцом обедаем в гостях. Пойди узнай, сможет ли кухарка тебя накормить.

* * *

Поздно вечером Флер расчесывала перед сном волосы, а Майкл у нее за спиной медленно расхаживал взад-вперед по ковру, засунув руки в карманы. Он снял смокинг и галстук, но дальше раздеваться не стал.

– Это не поможет, Майкл, – сказала Флер, следя за ним в трех стеклах трельяжа перед собой.

– Знать бы, что поможет!

– Тебе просто надо завтра отправиться с ним туда и объяснить.

– Но что объяснить? Что наш сын солгал, чтобы стать летчиком?

– Вот именно.

– Боюсь, этого я не могу.

– Но почему? – Флер положила гребень и повернулась на табурете.

Майкл остановился и посмотрел на нее. Ее глаза сказали ему, что она ничего не поняла. Он присел на край кровати. Когда Флер повторила вопрос, он попытался объяснить:

– Потому что я знаю твердо, что этого он нам никогда не простит, а особенно мне.

Флер насмешливо фыркнула и обернулась к трельяжу.

– Только и всего? Ты предпочтешь, чтобы я тебя никогда не простила?

Майкл увидел впереди полосу льда. И по совету всех учебников автомобильной езды дальше двинулся с большой осторожностью.

– Я не то имел в виду, Флер…

– Так что же ты имел в виду?

Она взяла хрустальную баночку и начала втирать чуточку питательного крема в уже разгладившиеся морщинки под глазами.

Майкл провел пальцем по усам и зашел с другой стороны.

– Через шесть месяцев ВВС снизят возраст для поступления в летные школы до шестнадцати лет. И если тогда он решит пойти туда – а я не сомневаюсь, что своего решения он не переменит, – мы не сможем ему помешать.

– Так пусть подождет.

– По-твоему, он согласится?

– А что ему останется, если мы сейчас его остановим?

– Я пришел бы в бешенство, если бы отец попробовал мне помешать.

– Это совсем другое, как тебе известно. Ты был совершеннолетним.

– Но я же о том и говорю! Он тоже скоро будет совершеннолетним.

– А до тех пор мы не должны его останавливать? Как ты можешь желать, чтобы он пошел в армию…

– Но ничего подобного, Флер! И ведь самые тяжелые воздушные бои могут окончиться, пока он еще будет в школе, а немножко удачи…

– Удача! Вот, значит, к чему все сводится!

– Да. Боюсь, в дни войны можно надеяться только на нее.

– Значит, ты действительно хочешь этого, Майкл!

– Да нет же, Флер. Я хочу, чтобы он был в безопасности… и Кэт, и все мы. Хочу, чтобы этот ужас нас не коснулся. Но твои желания или мои желания тут роли не играют. Нам остается только смириться с фактами.

– О-о! – вскрикнула она, сжала руки в кулачки и возвела глаза к потолку.

– Флер!

Майкл обнял ее, но она стряхнула его руки. Однако за это краткое прикосновение к плечам жены он успел ощутить, что она вся дрожит от напряжения. От раскаяния, решил он. Бедняжка! Кит ведь часть ее, а она пожелала, чтобы он пожал то, что посеял, и ее желание исполнилось. Затем в створке трельяжа он увидел, как ее глаза закрылись, а на лице появилось нежданное, но знакомое выражение. И Майкл понял, что ошибся. Она дрожала не от раскаяния, а от гнева. Ее сын пошел на поводу у событий, наперекор ее воле, а ее муж встал на его сторону!

Флер снова принялась расчесывать волосы, ничего больше не сказав. Майкл медленно расстегивал пуговицы рубашки и тоже молчал. Когда он снова встретился с ее глазами в зеркале, они блестели от ярости.

Глава 6
Лепта Джун

Через тридцать секунд после того, как Холли в понедельник высадила ее у «Тополей», Джун поняла, что допустила ошибку. Ведь Холли спросила, не отвезти ли ее вместо Чизика прямо в галерею, а она поблагодарила и отказалась: она устала, и галерея подождет до следующего дня. Но едва оставшись одна, она поняла, что и то и другое неверно.

Нет, конечно, если она и не появится в галерее до вторника, никакой гений не окажется на краю гибели, не лишится куска хлеба из-за отсутствия ее помощи, поддержки, не говоря уж о критике, именно в этот понедельник. К тому же тут крылось противоречие с ею же провозглашаемой ханжеской максимой, что неотъемлемое свойство гения – противостоять любым невзгодам. Просто после двух дней в кругу родных в Грин-Хилле ее чизикский домик и студия внезапно показались огромными и пустыми. Видеть, как все заняты отстаиванием благого дела, и сидеть сложа руки было для этой страстной маленькой души истинным чистилищем.

Она вернулась к калитке: а вдруг у Холли заглох мотор или ее задержало еще что-то. Нет, улица была пустой, как ее дом. Джун упорхнула туда и следующие несколько минут подыскивала себе занятия. Но, собрав почту, обнаружила, что делать ей нечего. За время ее отсутствия ничего не изменилось к худшему, ничто не требовало ее забот. И даже горничная Труди была отпущена до вечера. Да она особенно и не нуждалась в горничной, оставшись временно без гения – план «Барбаросса» привел Суслова в патриотическую ярость, и он расстался с ней, чтобы защищать свой родной Ленинград, а в новых гениях в эти дни, как и во всем другом, ощущалась явная недостача.

Джун стояла в маленькой столовой словно в вакууме. И даже кошки у нее не было!

И еще ее угнетала мысль о старом доме в Робин-Хилле. До этого дня она много лет даже не вспоминала о нем, но вот увидела, и в ней возникло странное ощущение невозвратимой потери. А ведь он никогда не был ее родным домом. Его значение для нее заключалось в том, что это было величайшее – и последнее! – творение молодого архитектора, которого она когда-то любила. Фил! Со дня его смерти прошло больше пятидесяти лет. Для Джун Форсайт, в чьей пламенной натуре соединились настойчивость ее отца и жалость деда к беспомощным созданиям, больше любви быть не могло. После Фила? Невозможно!

Быть может бессознательно, она, оказывая неизменную помощь все новым и новым поколениям неизвестных многообещающих художников, все еще пыталась найти искру того огня, которым горел светлый гений Босини, слишком рано отнятый у мира и у нее. Если бы только… Джун редко прибегала к этим словам в любом контексте, потому что они ее травмировали, но тут никакие другие не подходили. Если бы только Фил продолжал ее любить, как она любила его, и не утонул бы в океане страсти к Ирэн! Если бы они с Филом поженились, то, конечно бы, Ирэн не ушла от Сомса, а, возможно, и родила бы ему долгожданного сына. И тогда от скольких страданий было бы избавлено следующее поколение… И тогда… о! Тут-то и было самое болезненное. Тогда Джон был бы братом Флер, а не ее братом. Какой ужас – ведь его могли бы назвать Джемсом!

Она остановилась перед круглым тусклым старым зеркалом, чтобы извлечь шляпную булавку, как вдруг ее мысли прервались: она внезапно увидела, что из смутных глубин его амальгамы на нее смотрит очень печальная и неожиданно старая женщина. В растерянности она не обратила внимания, что в дверь звонят. Робко, так что звонок лишь чуть побрякивал. Потом еще раз – все так же робко. Джун вышла в прихожую. Видимо, Труди забыла ключ. Она сердито распахнула дверь.

– Джулиус, gnadige Frau[65]65
  Милостивая госпожа (нем.).


[Закрыть].

Джун почудилось, что это сказал мешок примерно одного с ней роста и в фетровой шляпе. Затем после комически низкого поклона выпрямилась фигура немногим выше, хотя и заметно шире, укрытая мешком.

– Джулиус, – сказал неизвестный еще раз, то сминая, то расправляя зажатую в руках шляпу.

На несколько секунд воцарилось молчание. Поскольку Труди была из Австрии и прослужила у нее два десятка лет, Джун научилась различать на слух некоторые немецкие слова. Естественно, сама она их никогда не употребляла, но кое-какие понимала.

Теперь Джун сделала неопределенный жест, и неизвестный с надеждой его скопировал. Это сбило ее с толку: она собиралась сказать, что он ошибся адресом, а теперь ей оставалось прибегнуть к обычному приему Форсайтов, когда им приходилось иметь дело с иностранцем.

– Вы говорите по-английски?

Возможно, другой подход и извлек бы из неизвестного хоть что-то, но теперь он продолжал терзать свою шляпу и глядеть на Джун печальными виноватыми глазами.

– Nur etwas – leider![66]66
  Только немножко, к сожалению (нем.).


[Закрыть]

Раздражение, которое вызвало в Джун его неумение пользоваться ее языком, словно заставило его экономить свой. Когда она нетерпеливо фыркнула и нахмурилась еще больше, он умоляюще протянул к ней замученный комок фетра.

– Ich heise[67]67
  Меня зовут (нем.).


[Закрыть] Джулиус, – повторил он так истово, что полумесяц темно-каштановых завитков, обрамлявший снизу сияющую лысину, казалось, вздыбился, как взъерошенные утиные перья. Джун потянула дверь на себя, и у него вырвался вопль отчаяния:

– Джулиус, gnadige! Kunstmaler! – Заключительное слово было единственным, которое Джун знала по-немецки твердо и безошибочно. Да произнеси он его на санскрите, ее душа, конечно, сразу уловила бы смысл.

– Художник? Вы – художник?! – вскричала она, и он энергично закивал. – Да не стойте же там, как истукан! Входите!

К тому времени когда в пять вернулась Труди, Джун успела сделать немалые успехи в немецком. Ее гость писал маслом – olmalerei сразу обрело смысл, когда он извлек из мешка видавшую виды палитру. Его крещеное имя было Абрам – то есть не крещеное, поскольку даже Джун могла догадаться, что значит Jude. Едва старушке удавалось установить еще какой-нибудь факт, она весело хлопала в ладоши, и художник отзывался широкой улыбкой.

А когда Труди начала переводить, Джун выяснила, что он вовсе не из Эссена, а просто голоден, поскольку по-немецки «эссен» значит «питаться». Горничная принесла ему хлеба с сыром и стаканчик вина, объяснив с обычным своим сильнейшим акцентом:

– Он попросил вот это.

Джун отмахнулась от ее объяснений: она бы угостила его и икрой, будь на кухне икра. Ее личико приняло выражение восторженного исступления, которое свойственно византийским мученикам. Перед ней было величайшее сокровище, какое только могла подарить ей жизнь, – гений снова нашел ее.

* * *

На следующее утро, снабдив Джулиуса красками и холстом у себя в студии и приказав Труди выполнять малейшие его желания, Джун вогнала на место шляпную булавку, взяла сумочку, противогаз, зонтик и отправилась в город. Появление этого нового «гадкого утенка» мгновенно воскресило в ее жилах страсть и целеустремленность. Среди писем, доставленных в субботу в пустой дом, оказалось письмо от Бориса Струмоловски, некогда в течение многих лет «гадкого из гадких», а затем уютно устроившегося в Париже. Для темпераментного славянина было весьма типично, что он не подумал о том, чтобы Джулиус сам отвез его письмо. В нем он рекомендовал ей немецкого художника, и теперь стало ясно, почему тот на пороге так настойчиво повторял свою фамилию. На протяжении вечера Джун с помощью Труди узнала всю его историю. Теперь ей предстояло выиграть бой, найти помощь, заручиться поддержкой – теперь ей предстояла битва! Жизнь вновь стала увлекательной.

Пьянящая радость не позволила Джун ждать автобуса. Тот, кто придумал афоризм: «Через минуту подойдет следующий», явно никогда не зависел в своих передвижениях от номера двадцать седьмого в Чизике. Двести ярдов до станции метро она прошла, побив личный рекорд, двигаясь как осиное гнездо на колесиках, и купила в кассе билет за шесть пенсов.

На платформе она увидела плакат:

«Бездумная болтовня стоит многих жизней».

Джун презрительно на него покосилась. Какое глупое предупреждение! С какой стати она завяжет разговор с кем-либо в этих ордах – от которых пахнет тем, что они ели за завтраком, которые жуют дешевые сласти – с кем приходится толкаться в метро в эти дни? Невообразимо! Она сосредоточила грозный взгляд на нижнем углу плаката и обнаружила, что ответственность за него лежит на министерстве информации. Хм! При чем тут информация? Нелепо, навязчиво – и только. Полная бесплодность идеи и очень посредственный рисунок. А главное, напрасный перевод бумаги. И если бы в эту секунду не подошел ее поезд, она успела бы решить, что об этом следует написать возмущенное письмо. Но поезд подошел, Джун энергично вошла в вагон, опустилась на свободное сиденье, положила сумочку и противогаз на колени и ловко поставила кончик зонтика на чувствительную мозоль соседа. Когда он привскочил в безмолвном протесте, она кивнула ему и утешилась мыслью, что хорошие манеры, война или не война, все-таки в Лондоне исчезли не совсем.

* * *

За завтраком на Саут-сквер царило напряженное молчание. Киту предстояло явиться для прохождения службы только через неделю, и он один ел с аппетитом. Флер не желала говорить с сыном и упорно отводила взгляд, когда Майкл пытался его перехватить. Майкл думал, что мог бы многое сказать им обоим, но только с глазу на глаз, а потому тоже был вынужден хранить молчание. «Per ardua ad astra», – думал он. – «Ценой тяжких испытаний увидим мы звезды». В половине десятого, решив, что матери с сыном лучше не мозолить глаза друг другу, Майкл повез Кита к своему портному заказать военную форму. Флер ушла с чашкой кофе в гостиную.

Там она добрый час пребывала в мрачных раздумьях, но не из-за Кита. Она оставила эту тему, признав, что от нее тут ничего не зависит, и вернулась к той, которая касалась только ее.

Время, проведенное над чашкой кофе, позволило Флер понять свое положение с полной ясностью. Если она действительно хочет получить Джона, вернуть его в свою жизнь раз и навсегда, то необходимо распахнуть дверь, через которую он уже стремится войти. Да, сказать просто. Но, пришла она к выводу, возможно, и сделать не так уж трудно. Как она уже решила, ее жизнь служит ей наилучшим камуфляжем. Кто заподозрит ее в скрытых побуждениях, если каждое ее действие будет открыто для обозрения? На этот раз никто не усомнится – и в первую очередь сам Джон.

Одно было твердо: ее первый ход должен быть прямым и откровенным. В прошлый раз он отказался от связи с ней, так как это подразумевало необходимость скрывать и обманывать, хотя она и предлагала взять все бремя на себя. Не в натуре Джона было кривить душой, прятаться, эта его несносная совесть не поддавалась ни на какие ее усилия. Однако теперь ее быстрый ум нащупал напрашивающееся решение этой трудности: использовать его несгибаемую честность в своих целях, сделать из нее рычаг, который опрокинет его сопротивление.

Чуть это стало ясным, остальные детали – еще месяц назад остававшиеся камнем преткновения, – тут же услужливо сгруппировались во вполне достижимую цель. Поиски новой «военной благотворительности» сулят идеальную возможность. Ну конечно же! Каким простым выглядит решение – если его найти! Она придумает, придумает что-нибудь! Почему бы не воспользоваться предложением Уинифрид? Дом отдыха для выздоравливающих солдат или еще что-то в том же роде. И обратиться к Джону – естественно, в числе многих тщательно подобранных других – за поддержкой. Разумеется, он не откажет. Он богат. Вряд ли он унаследовал от своего отца меньше, чем она – от своего. А если, как вероятнее всего, его нынешнее положение воспрепятствует ему принять активное участие в войне… Нет, она просто благодарна американочке за то, что он остался вдовцом с детьми, да к тому же фермером! Да, безусловно, он захочет помочь. А уж она позаботится, чтобы его избрали в попечительский совет. Если даже он на это не согласится, достаточно и того, что он окажется в списке благотворителей. Он станет членом правления, и у нее будут развязаны руки. С его совестью он не сможет отказаться, если до него дадут согласие многие достойные люди.

А когда он окажется в правлении? Ну, эта – в остальном абсолютно бессмысленная война – продлится достаточно долго, чтобы она успела все устроить.

От этих мыслей ее отвлек звонок в дверь. Кофе в чашке остыл, ее решимость тоже была холодной и взвешенной. Посетительница не дала горничной доложить о себе как следует.

– Мисс Джун…

– Джун?!

– Совершенно верно, дорогая! Можно войти?

Поскольку она уже вошла, Флер промолчала. Горничная удалилась, и кузины оглядели друг друга. Джун Форсайт, только подумать! И совсем старуха. Флер даже не захотелось вспоминать, когда они виделись в последний раз. Какие неприятности ее визит сулит теперь?

– Что же, детка, – весело сказала Джун. – Очень рада снова с тобой свидеться. Сколько лет!

Флер изобразила на лице что-то вроде согласия, хотя и без улыбки. Но Джун это не остановило.

– Какая милая комната! Я и тогда так подумала.

– Когда приходили узнать, что между нами?

Флер указала Джун на стул. Джун тряхнула головой в ответ на шпильку и села.

– Я только боялась, как бы Джон…

– …не стал жертвой моих преследований, едва его жена умерла. Разве не так?

– Я пришла не ссориться, Флер. Я всегда была на твоей стороне, ты знаешь.

– Приятно слышать. Так не могу ли я узнать, почему вы пришли?

Джун задел ее тон, но она подавила нарастающее раздражение, помня о своей цели.

– Собственно, мне нужен Майкл. У меня остановился немецкий беженец – еврей. Его дочь оказалась в Англии раньше, и я обещала, что помогу ему ее найти.

– В таком случае вам нужно обратиться в комиссию по расселению детей беженцев, а не к Майклу.

– Я уже побывала там утром. Они упомянули его – он же в комиссии палаты общин?

– Да…

Джун тут же ринулась в прорыв и продолжала:

– Джулиусу известно только, что ее взяла семья где-то в Чалфонсе, а это же округ Майкла?

Джун умолкла, не сомневаясь, что вышла из положения с честью.

Флер криво улыбнулась. Собственно, ей вовсе не хотелось препираться с Джун. Сделать выпад ее заставила только тень былой неприязни.

– Майкл вернется поздно вечером. Передать ему?

– Да, спасибо. Я ради этого и пришла.

Джун встала, и достоинство миниатюрной старушки вдруг тронуло Флер. Она пошла с ней к двери, подыскивая какие-нибудь слова примирения. Но не находила, что сказать – во всяком случае, искренне.

Попытку сделала Джун – с обычным своим успехом.

– Полагаю, скоро настанет черед вашего сына. Этому не видно конца. Такой ужас!

Флер плотно сжала губы и дернула подбородком в подобии кивка.

– К счастью, Джон еще слишком молод.

Звук имени, все время жившего в ее мыслях, заставил Флер спохватиться: не упускает ли она возможность узнать что-то новое? Стоило попробовать.

– Полагаю, Джон захочет внести свой вклад.

Ее слова вызвали отклик, но не тот, какого хотелось бы ей.

– Разумеется! Но как вдовец и фермер…

Нет. Ничего нового. Флер снова безразлично кивнула подбородком. Что же, смерть американочки хотя бы оградила его от опасности!

– Собственно говоря, мы обсуждали это в прошлую субботу…

Ага! Это уже что-то. Флер положилась на очевидную догадку и сказала:

– Вы ездили в Грин-Хилл?

В ответ Джун затараторила, и Флер было подумала, что допустила тактическую ошибку, но вскоре в болтовне промелькнуло кое-что интересное.

– Холли вчера отвезла меня домой на машине, не то я все еще пересаживалась бы с поезда на поезд. Они сейчас так плохо ходят! Мы завернули к Робин-Хиллу. Такая жалость! Стоит пустой, вы знаете, и назначен на продажу!

Нет, Флер не знала и без мимолетных слов Джун вряд ли узнала бы.

– Надеюсь, его купят, – с чувством сказала старушка, – и вернут ему жизнь. Это ведь все-таки был счастливый дом!

Прежде чем Джун вспомнила, что этот эпитет никак не покрывал всю историю дома, она увидела перед собой открытую дверь на улицу. Подумав, что, пожалуй заговаривать об этом вообще не следовало, она торопливо попрощалась и торопливо зашагала по тротуару.

Ее незваная гостья скрылась за углом, а Флер продолжала стоять на пороге, глядя на высокие деревья, но не слыша птиц.