Текст книги "Кукла"

«Если б я мог удовольствоваться несколькими десятками тысяч годового дохода да игрой в вист, я был бы счастливейшим человеком в Варшаве. Но так как у меня, кроме желудка, есть душа, жаждущая знаний и любви, – мне оставалось там только погибнуть. На этой широте не вызревают ни определенного сорта растения, ли определенного сорта люди…»

Широта!.. Однажды, находясь в обсерватории, он взглянул на климатическую карту Европы и отметил в памяти, что средняя температура Парижа на пять градусов выше варшавской. Значит, в Париже в год на две тысячи градусов тепла больше, чем в Варшаве. А так как тепло – это могучая и, быть может, единственная творческая сила, то… загадка решена…

«На севере холодней, – думал он, – там растительный и животный мир беднее, значит человеку труднее прокормиться. Мало того, человек вынужден там вкладывать еще много труда в постройку теплых жилищ и изготовление теплой одежды. У француза, по сравнению с жителем севера, больше свободного времени и сил, и он направляет их на духовное творчество.

Если к неблагоприятным климатическим условиям добавить еще аристократию, которая завладела всеми накопленными богатствами народа и растратила их на бессмысленный разврат, станет ясно, почему выдающиеся люди не только не могут там развиваться, но просто обречены на гибель».

– Положим, я не погибну!.. – пробормотал он со злостью.

И впервые у него созрел план – не возвращаться на родину.

«Продам магазин, высвобожу свой капитал и поселюсь в Париже. Не стану мешать людям, для которых я не желателен… Тут я буду ходить по музеям, может быть займусь наукой, и жизнь моя пройдет если не счастливо, то по крайней мере без мучений…»

Вернуться на родину и остаться там могло его заставить только одно событие, один человек… Но это событие не наступало, зато происходили другие, все более отдалявшие его от Варшавы и все сильнее приковывавшие к Парижу.

Глава вторая
Привидение

Однажды Вокульский, как обычно, принимал посетителей в салоне. Он уже выпроводил одного субъекта, который предлагал ему драться за него на дуэлях, еще одного, который обладал даром чревовещания и стремился использовать его в дипломатии, и третьего, который обещал ему указать, где зарыты сокровища, спрятанные наполеоновским штабом под Березиной, когда появился лакей в голубом фраке и доложил:

– Профессор Гейст.

– Гейст?.. – повторил Вокульский, с каким-то особенным чувством. Ему пришло в голову, что, должно быть, нечто подобное происходит с железом при приближении магнита. – Проси!

Вошел очень маленький и худенький человек с желтым, как воск, лицом, но без единого седого волоса.

«Сколько ему может быть лет?» – подумал Вокульский.

Между тем гость пристально всматривался в него. Так они просидели минуты две, оценивая друг друга.

Вокульскому хотелось угадать возраст своего гостя; тот по-видимому, изучал хозяина.

– Что прикажете, сударь? – наконец прервал молчание Вокульский.

Гейст пошевелился на стуле.

– Где уж мне приказывать! – пожал он плечами. – Я пришел попрошайничать, а не прикатывать.

– Чем же я могу вам служить? – спросил Вокульский, которому лицо этого посетителя показалось удивительно симпатичным.

Гейст провел ладонью по голове.

– Я пришел сюда по одному делу, а говорить буду совсем о другом. Хотел я вам продать новое взрывчатое вещество…

– Я не куплю его, – прервал Вокульский.

– Нет? А ведь мне говорили, что вы, господа, ищете нечто в этом роде для флота. Впрочем, неважно… Для вас, сударь, у меня имеется нечто другое…

– Для меня? – спросил Вокульский, удивленный не столько словами Гейста, сколько его взглядом.

– Позавчера вы летали на привязном воздушном шаре, – продолжал гость.

– Да.

– Вы человек состоятельный и разбираетесь в физике.

– Да.

– И был момент, когда вы хотели броситься вниз? – спросил Гейст.

Вокульский отшатнулся вместе со стулом.

– Не удивляйтесь, – сказал гость. – Я в своей жизни встречал примерно тысячу физиков, а в лаборатории у меня работало четверо самоубийц, так что я хорошо знаю обе эти категории… Слишком часто вы поглядывали на барометр, чтобы я не угадал в вас физика, ну, а человека, помышляющего о самоубийстве, распознает даже институтка.

– Чем я могу служить? – еще раз спросил Вокульский, вытирая пот со лба.

– Я буду краток. Вы знаете, что такое органическая химия?

– Это химия углеродных соединений.

– А что вы думаете о химии водородных соединений?

– Что ее нет.

– Напротив, есть, – возразил Гейст. – Только она дает вместо различных видов эфира, жиров и ароматических тел новые соединения… Новые вещества, мсье Сюзэн, с весьма любопытными свойствами…

– Какое мне до этого дело? – глухо ответил Вокульский. – Я купец…

– Не купец вы, а отчаявшийся человек, – возразил Гейст. – Купцы не помышляют о прыжках с воздушных шаров. Едва я это увидел, как тотчас подумал: «Такого-то мне и надо!» Но вы исчезли у меня из виду… Сегодня случай вторично свел нас… Мсье Сюзэн, если вы богаты, мы должны поговорить о водородных соединениях…

– Во-первых, я не Сюзэн…

– Не имеет значения, я ищу отчаявшегося богача.

Вокульский глядел на Гейста чуть ли не с испугом. В голове его мелькали вопросы: шарлатан или тайный агент? Безумец или на самом деле некий дух?<Гейст (Geist) – дух (нем.)> Кто знает, быть может сатана не вымысел и в иные минуты и впрямь является людям? Одно несомненно – этот старик неопределенного возраста разгадал сокровеннейшую тайну Вокульского, в голову которого тогда действительно закрадывалась мысль о самоубийстве, но такая еще робкая, что он не признавался в этом даже самому себе.

Гость не сводил с него глаз и улыбался ласково и одновременно насмешливо, а когда Вокульский раскрыл было рот, чтобы о чем-то спросить, он перебил:

– Не трудитесь, сударь… Я уже со столькими людьми беседовал об их характере и о моих открытиях, что наперед отвечу на ваш вопрос. Я профессор Гейст, старый безумец, как твердят во всех кафе близ университета и политехникума. Некогда меня называли великим химиком, пока… пока я не переступил границ воззрений, общепризнанных в современной химии. Я писал научные труды, делал открытия – и под собственной фамилией, и под фамилиями моих сотрудников, которые, впрочем, добросовестно делились со мною доходами. Но с того времени, как я открыл явления, которые кажутся невероятными по сравнению с тем, что печатается в ежегодниках Академии, меня называют не только безумцем, но даже еретиком и изменником…

– Здесь, в Париже? – удивился Вокульский.

– Ого-го! – рассмеялся Гейст. – Именно здесь, в Париже. Где-нибудь в Альтдорфе или Нейштадте отщепенцем и изменником считается тот, кто не верит в пасторов, Бисмарка, в десять заповедей и прусскую конституцию. Здесь можно сколько угодно издеваться над Бисмарком и конституцией, но зато под угрозой отлучения запрещено сомневаться в таблице умножения, в теории волнового движения, в постоянстве удельного веса и т.д. Укажите мне хоть один город, где бы люди не сжимали своих мозгов тисками каких-либо догматов, – и да будет он столицей мира и колыбелью грядущего человечества!

Вокульский несколько успокоился; он убедился, что имеет дело с маньяком.

Гейст смотрел на него, не переставая улыбаться.

– Я кончаю, мсье Сюзэн. Я сделал великое открытие в области химии, я создал новую науку, изобрел неизвестные доселе промышленные материалы, о которых люди раньше не смели и мечтать. Но… мне не хватает еще некоторых чрезвычайно важных данных, а средства мои исчерпаны. На мои исследования я потратил четыре состояния и использовал десятка полтора людей… Сейчас мне нужно новое состояние и новые люди…

– Почему вы возымели ко мне такое доверие? – спросил Вокульский, уже совсем успокоившись.

– Нетрудно понять, – ответил Гейст. – О самоубийстве помышляет либо безумец, либо негодяй, либо человек незаурядных способностей, которому тесно на свете.

– А откуда вы знаете, что я не подлец?

– А откуда вы знаете, что лошадь – не корова? – возразил Гейст. – Во время моих вынужденных каникул, которые – увы! – тянутся иногда по нескольку лет, я занимаюсь зоологией и специально изучением человеческой особи. В одной этой породе, двуногой и двурукой, я открыл десятки видов животных – от устрицы и глиста до совы и тигра. Скажу вам больше: я открыл помеси этих видов – крылатых тигров, собакоголовых змей, соколов в черепашьих панцирях, что, впрочем, уже предвосхитила фантазия гениальных поэтов. И во всем этом скопище скотов и чудовищ я только изредка нахожу настоящего человека, существо с разумом, сердцем и энергией. Вы, мсье Сюзэн, обладаете подлинно человеческими чертами, и потому я говорю с вами так откровенно. Вы – один на десять тысяч, может быть даже на все сто…

Вокульский поморщился. Гейст вспылил:

– Что? Уж не думаете ли вы, что низкой лестью я хочу выудить у вас несколько франков?.. Завтра я опять приду, и вы убедитесь, насколько несправедливо и глупо ваше подозрение…

Он вскочил со стула, но Вокульский удержал его:

– Не сердитесь, профессор! Я не хотел вас обидеть. Но ко мне почти ежедневно приходят всевозможные жулики…

– Завтра вы убедитесь, что я не жулик и не безумец. Я покажу вам вещи, которые видело всего шесть-семь человек, да и то… их уже нет в живых. О, если б они были живы! – вздохнул он.

– Почему только завтра?

– Потому что я живу далеко, а у меня нет денег на извозчика.

Вокульский пожал ему руку.

– Вы не обидитесь, профессор… если…

– Если вы дадите мне денег на извозчика?.. Нет. Ведь я с самого начала сказал вам, что я попрошайка – может быть, самый бедный во всем Париже.

Вокульский протянул ему сто франков.

– Помилуйте, – усмехнулся Гейст, – хватит и десяти… кто знает, не дадите ли вы мне завтра сто тысяч… У вас большое состояние?

– Около миллиона франков.

– Миллион! – повторил Гейст, хватаясь за голову. – Через два часа я вернусь. Только бы я оказался вам так же необходим, как вы мне…

– В таком случае, профессор, может быть, вы придете в мой номер на четвертом этаже? Здесь служебное помещение…

– Да, да, лучше в номер… Я вернусь через два часа, – отвечал Гейст и поспешно выбежал из салона. Вскоре явился Жюмар.

– Замучил вас старик, а? – спросил он.

– Что это за человек? – небрежно спросил Вокульский.

Жюмар выпятил нижнюю губу.

– Безумец, нечего и говорить, но еще в мои студенческие годы он был великим химиком. Ну, и что-то он такое изобрел; говорят, у него даже есть какие-то диковинные образцы… Однако… – И Жюмар постучал себя пальцем по лбу.

– Почему вы называете его безумцем?

– А как прикажете назвать человека, который надеется уменьшить удельный вес – не то всех тел, не то одних металлов, я уж не помню хорошенько…

Вокульский попрощался с ним и пошел к себе в номер.

«Что за странный город, – думал он, – где встречаются искатели сокровищ, наемные защитники чести, изысканные дамы, промышляющие тайнами, лакеи, рассуждающие о химии, и химики, пытающиеся уменьшить удельный вес тел!»

Около пяти явился Гейст; он был взволнован и запер за собою дверь на ключ.

– Мсье Сюзэн, – сказал он, – мне очень важно, чтобы мы с вами договорились… Скажите: есть у вас какие-нибудь семейные обязанности – жена, дети? Хотя не похоже…

– У меня никого нет.

– И у вас миллион франков?

– Почти.

– Скажите-ка: почему вы помышляете о самоубийстве?

Вокульский вздрогнул.

– Это на меня просто так нашло… На высоте, голова закружилась.

Гейст покачал головой.

– Состояние у тебя, сударь мой, есть, – бормотал он, – за славой, по крайней мере сейчас, ты не гонишься… Тут должна быть замешана женщина! – воскликнул он.

– Возможно, – ответил Вокульский, сильно смутившись.

– Так и есть, женщина! – сказал Гейст. – Плохо. С ними никогда не знаешь заранее, что они сделают, куда заведут… Как бы то ни было, послушай, – продолжал он, глядя Вокульскому прямо в глаза, – если б тебе еще когда-нибудь захотелось попробовать… понимаешь?.. Не накладывай на себя рук, а приходи ко мне…

– Может, я сейчас приду… – проговорил Вокульский, опуская глаза.

– Нет, не сейчас! – живо возразил Гейст. – Женщины никогда не расправляются с людьми сразу. Ты уже покончил счеты с этой особой?

– Кажется, да…

– Ага! Только кажется! Плохо. На всякий случай запомни: у меня в лаборатории очень легко можно погибнуть, да еще как!

– Вы что-нибудь принесли, профессор? – перебил Вокульский.

– Плохо, плохо дело! – бормотал Гейст. – Опять мне придется искать покупателя на мое взрывчатое вещество, а я уж думал, что мы объединимся…

– Сначала покажите, что вы принесли.

– Верно… – Гейст вынул из кармана небольшую шкатулку. – Погляди-ка, – сказал он, – вот за что человека объявляют умалишенным!

Шкатулка была жестяная, с каким-то мудреным запором. Одну за другой Гейст нажимал кнопки, размещенные с разных сторон шкатулки, поглядывая на Вокульского с волнением и опаской. На мгновение он даже заколебался и сделал движение, как будто хотел спрятать шкатулку, однако опомнился, нажал еще несколько кнопок – и крышка отскочила.

В ту же минуту стариком овладел новый приступ подозрительности. Он бросился на диван и спрятал шкатулку за спину, беспокойно поглядывая то на Вокульского, то на дверь.

– Глупости я делаю! – забормотал он. – Что за нелепость рисковать всем ради первого встречного…

– Вы мне не доверяете? – спросил Вокульский, взволнованный не меньше его.

– Никому я не доверяю! – брюзжал старик. – А кто может мне поручиться? И чем? Поклянется, даст честное слово? Слишком я стар, чтобы верить клятвам… Только взаимная выгода еще кое-как может удержать людей от подлейшей измены, да и то не всегда…

Вокульский пожал плечами и сел на стул.

– Я не принуждаю вас делиться со мною своими тревогами, – сказал он. – Довольно с меня моих собственных.

Гейст не спускал с него глаз, но понемногу стал успокаиваться. Наконец он сказал:

– Ну-ка, подвинься к столу… Смотри: что это?

И он показал металлический шарик темного цвета.

– Кажется, это типографский сплав.

– Возьми-ка его в руку…

Вокульский взял шарик и поразился его тяжести.

– Это платина, – сказал он.

– Платина? – повторил Гейст с насмешливой улыбкой. – Вот тебе платина…

И он подал Вокульскому платиновый шарик такой же величины. Вокульский несколько раз перебрасывал шарики из руки в руку; изумление его возрастало.

– Эта штука раза в два тяжелее платины! – заметил он.

– Вот-вот… – расхохотался Гейст. – Один из моих друзей, академиков, назвал ее «сжатой платиной»… Недурно, а? Для определения металла, удельный вес которого составляет тридцать целых и семь десятых… Они всегда так! Стоит им придумать название для нового явления, как они тотчас утверждают, будто объяснили его на основе уже известных законов природы. Великолепные ослы – самые мудрые из всех, какими кишмя кишит так называемое человечество… А это – знаешь, что?

– Ну, это стеклянная палочка.

– Ха-ха-ха! – рассмеялся Гейст. – Возьми-ка ее в руки, присмотрись… Любопытное стекло, а? Тяжелее железа, поверхность излома зернистая; отличный проводник тепла и электричества; его можно строгать… Не правда ли, это стекло здорово смахивает на металл? Может быть, попробуешь разогреть его или ковать молотком?

Вокульский протер глаза. Несомненно, подобного стекла еще не бывало на свете.

– А это? – спросил Гейст, показывая другой кусочек металла.

– Наверное, сталь…

– Не натрий и не калий?

– Нет.

– Так возьми эту сталь в руки…

Тут уж изумление Вокульского уступило место растерянности: мнимая сталь была легка, как папиросная бумага.

– Что же, она полая?

– Разрежь этот кусочек пополам, а если у тебя нет инструмента, приходи ко мне. У меня ты увидишь множество подобных чудес и сможешь производить над ними какие хочешь опыты.

Вокульский поочередно брал в руки и разглядывал металл, то более тяжелый, чем платина, то прозрачный, как стекло, то более легкий, чем пух… Пока он держал их на ладони, они казались ему самым естественным явлением в мире: ибо что может быть естественнее предмета, воспринимаемого осязанием и зрением? Однако, как только он отдал образцы Гейсту, им овладели изумление и недоверие, изумление и страх. И он разглядывал их скова, качал головой, сомневался и верил, верил и сомневался.

– Ну, что? – спросил Гейст.

– Вы показывали это химикам?

– Показывал.

– А они что?

– Осмотрели, покачали головами и заявили, что все это вздор и шарлатанство, которым серьезная наука заниматься не может.

– Как? Даже не произведя анализа?

– Нет. Некоторые напрямик заявили, что, если приходится выбирать между отрицанием «законов природы» и обманчивым свидетельством собственных чувств, они предпочитают не доверять своим чувствам. И прибавляли еще, что серьезная проверка подобных шарлатанских штучек может, дескать, привести к потере здравого смысла, а потому они решительно отказываются от опытов.

– И вы не опубликовали свои опыты?

– И не подумаю. Наоборот, умственная инертность моих коллег наилучшим образом гарантирует безопасность тайны; иначе другие подхватили бы мою мысль, рано или поздно открыли бы метод изготовления моих металлов и получили бы то, чего я им дать не хочу…

– А именно? – перебил Вокульский.

– Они получили бы металл легче воздуха, – спокойно произнес Гейст.

Вокульский вздрогнул; с минуту оба молчали.

– Зачем же вам скрывать от людей этот трансцендентальный металл? – заговорил наконец Вокульский.

– По многим причинам. Во-первых, я хочу, чтобы материал этот вышел именно из моей лаборатории, пускай бы даже и не я сам его нашел. А во-вторых, нельзя допустить, чтобы такая вещь, которая изменит облик всего мира, стала собственностью современного человечества. И без того слишком много бедствий произошло на земле из-за неосторожных открытий.

– Я вас не понимаю.

– Послушай же. Среди так называемого человечества примерно на десять тысяч волов, баранов, тигров и гадов в человеческом образе едва ли найдется один истинный человек. Так всегда было, даже в каменном веке. И вот на это, с позволения сказать, человечество в течение многих столетий сваливались различные изобретения. Бронза, железо, порох, магнитная игла, книгопечатание, паровые машины, телеграф, электричество – все это без разбора попадало в руки гениев и идиотов, благородных людей и преступников… И к чему это привело? К тому, что глупость и порок, получая все более сильные орудия, множились и становились все могущественнее, вместо того чтобы постепенно вымирать. Я, – продолжал Гейст, – не хочу повторять этой ошибки, и если в конце концов открою металл легче воздуха, то отдам его только настоящим людям. Пусть наконец они получат оружие исключительно в свое распоряжение, пусть их раса множится и крепнет, а звери и чудовища в человеческом образе пусть постепенно гибнут. Если англичане вправе были истребить на своем острове волков, то подлинный человек вправе изгнать с лица земли тигров, загримированных под людей…

«А он все-таки не в своем уме», – подумал Вокульский и сказал вслух:

– Что же мешает вам осуществить эти планы?

– Отсутствие денег и помощников. Для открытия последнего звена нужно провести примерно восемь тысяч опытов, одному человеку на это потребовалось бы лет двадцать. Но четверо могли бы сделать ту же работу за пять-шесть лет…

Вокульский встал и в раздумье прошелся по комнате; Гейст не сводил с него глаз.

– Допустим, – заговорил Вокульский, – что я мог бы дать вам средства и одного… даже двух помощников. Но где же доказательство, что ваши металлы – не мистификация, а ваши надежды – не самообман?

– Приди ко мне, осмотри все сам, сделай несколько опытов и убедишься. Другой возможности я не вижу.

– А когда можно прийти?

– Когда хочешь. Только дай мне несколько десятков франков, а то мне не на что купить нужные препараты. Вот мой адрес. – И Гейст протянул Вокульскому грязный листок бумаги.

Вокульский дал ему триста франков. Старик уложил свои образцы в шкатулку, запер ее и, прощаясь, сказал:

– Черкни мне несколько слов накануне прихода. Я почти не выхожу из дому… все стираю пыль с моих реторт.

После ухода гостя Вокульский был как в чаду. Он то глядел на дверь, за которой исчез химик, то на стол, где минуту назад лежали сверхъестественные предметы, то ощупывал свои руки и голову и ходил по комнате, громко стуча каблуками, чтобы убедиться, что он не грезит, а бодрствует.

«Но ведь это было, – твердил он себе, – этот человек действительно показал мне какие-то два вещества: одно тяжелее платины, а другое – значительно легче натрия. И даже заявил, что ищет металл легче воздуха!»

– Если во всем этом не кроется какой-то непостижимый обман, – громко сказал он, – то вот она, идея, которой стоит посвятить годы каторжного труда. Я нашел бы не только всепоглощающее занятие и осуществление своих самых смелых юношеских мечтаний, но и цель, прекраснейшую из всех, к каким когда-либо стремился человеческий дух. Вопрос воздухоплавания был бы решен, люди получили бы крылья.

Потом он опять пожимал плечами, разводил руками и бормотал:

– Нет, немыслимо!

Бремя новых истин – или новых заблуждений – так придавило его, что он почувствовал необходимость поделиться с кем-нибудь своими мыслями, хотя бы частью их. Он спустился в приемный зал на втором этаже и вызвал Жюмара.

Он никак не мог придумать, с чего начать этот странный разговор, но Жюмар сам облегчил ему задачу. Едва войдя, он сказал со сдержанной улыбкой:

– Старый Гейст, уходя от вас, был очень оживлен. Что ж, он вас убедил, или вы разгромили его?

– Положим, разговорами никого не убедишь, нужны факты, – возразил Вокульский.

– А были и факты?

– Пока только обещания… Однако скажите: что бы вы подумали, если б Гейст показал вам металл, во всех отношениях похожий на сталь, но раза в два-три легче воды? Если б вы собственными глазами видели такой металл, ощупывали его собственными руками?

Улыбка Жюмара превратилась в ироническую гримасу.

– Боже мой, да что сказать на это? Профессор Пальмиери показывает еще большие чудеса за пять франков с человека…

– Какой Пальмиери? – удивился Вокульский.

– Профессор-магнетизер, знаменитость… Он живет в нашем отеле и три раза в день дает магнетические сеансы в зале, куда втискивается от силы человек шестьдесят… Сейчас как раз восемь часов, начинается вечернее представление. Хотите, пойдем туда; у меня право бесплатного входа.

Вокульский покраснел так сильно, что румянец залил все его лицо и даже шею.

– Ну что ж, пойдем к профессору Пальмиери, – сказал он, а про себя добавил: «Значит, великий мыслитель Гейст – попросту жулик, а я, дурак, плачу триста франков за зрелище, цена которому не более пяти… Как он провел меня!»

Они поднялись в третий этаж, где помещался салон Пальмиери. Нарядная публика почти заполнила зал, обставленный с роскошью, отличающей весь отель. Зрители – пожилые и молодые, женщины и мужчины – с величайшим вниманием слушали профессора Пальмиери, который как раз заканчивал краткое вступительное слово о магнетизме. Это был человек средних лет, поблекший брюнет со всклокоченной бородой и выразительными глазами. Его окружало несколько красивых женщин и молодых мужчин с болезненно бледными и апатичными лицами.

– Это медиумы, – шепнул Жюмар. – На них Пальмиери показывает свои фокусы.

Зрелище, продолжавшееся около двух часов, состояло в том, что Пальмиери усыплял своих медиумов взглядом, причем они могли ходить, отвечать на вопросы и выполнять различные действия. Кроме того, усыпленные по приказанию магнетизера проявляли то необычайную мускульную силу, то еще более необычайную потерю чувствительности или же, наоборот, обострение всех чуств.

Вокульский впервые наблюдал подобные явления и отнюдь не скрывал своего недоверия; заметив это, Пальмиери пригласил его пересесть в первый ряд. После нескольких опытов Вокульский убедился, что наблюдаемые им явления – не шарлатанство, а факты, основанные на каких-то еще не изученных свойствах нервной системы.

Более всего поразили и даже ужаснули его два опыта, отдаленно напоминающие события его собственной жизни. Опыты состояли в том, что профессор внушал медиуму вещи несуществующие.

Пальмиери дал одному из усыпленных пробку от графина и сказал, что это роза. Медиум тотчас же принялся нюхать пробку, по-видимому испытывая при этом большое удовольствие.

– Что вы делаете? – воскликнул Пальмиери. – Ведь это вонючая смолка!

И медиум немедленно с отвращением отшвырнул пробку, начал вытирать руки и жаловаться, что они дурно пахнут.

Другому профессор дал носовой платок, сказав, что он весит сто фунтов; усыпленный согнулся под тяжестью платка, дрожал и обливался потом.

Глядя на это, Вокульский сам вспотел.

«Теперь я понимаю, в чем секрет Гейста. Он замагнетизировал меня!..»

Однако всего мучительнее ему было наблюдать, как Пальмиери, усыпив какого-то тщедушного юношу, обернул полотенцем совок для угля и внушил своему медиуму, что это молодая, прелестная женщина, в которую тот влюблен. Замагнетизированный обнимал и целовал совок, становился перед ним на колени, лицо его выражало все оттенки страстного обожания. Когда совок положили под кушетку, юноша пополз за ним на четвереньках, по пути оттолкнув четырех сильных мужчин, пытавшихся его удержать. А когда под конец Пальмиери спрятал совок и заявил юноше, что возлюбленная его умерла, тот впал в такое отчаяние, что бросился на пол и стал биться головой об стену… Тут Пальмиери дунул ему в лицо, и молодой человек проснулся, весь в слезах, под гром аплодисментов и взрывы смеха.

Вокульский бежал из зала в ужасном раздражении.

«Значит, все – ложь! И якобы гениальные открытия Гейста, и моя безумная любовь, и даже она… Она тоже – лишь порождение моего отуманенного воображения… Пожалуй, единственная реальность, которая не обманывает и не лжет, это смерть…»

Он выскочил на улицу, вбежал в кафе и заказал коньяк. На этот раз он выпил полтора графинчика и, опрокидывая одну рюмку за другой, размышлял о том, что в Париже, где он нашел величайшую мудрость, где его постигло величайшее заблуждение и полное разочарование, вероятно, обретет он свою смерть.

«Чего мне еще ждать? Что я узнаю? Если Гейст – пошлый шарлатан и если можно влюбляться в совок для угля, как я влюблен в нее, – что мне еще остается?..»

Он вернулся в отель, оглушенный выпитым коньяком, и заснул, не раздеваясь. А когда он проснулся в восемь часов утра, первой его мыслью было:

«Несомненно, Гейст с помощью магнетизма обманул меня. Однако… кто же магнетизировал меня, когда я сходил с ума по этой женщине?»

Вдруг ему пришло в голову обратиться за объяснением к Пальмиери. Он быстро переоделся и спустился в третий этаж.

Маэстро уже ожидал посетителей, но пока никто еще не явился, и он принял Вокульского сразу, получив вперед двадцать франков за совет.

– Скажите, – начал Вокульский, – вы каждому можете внушить, что совок для угля – это женщина и что платок весит сто фунтов?

– Каждому, кого можно усыпить.

– Так, пожалуйста, усыпите меня и повторите надо мной опыт с платком.

Пальмиери начал свои пассы: всматривался Вокульскому в глаза, прикасался к его лбу, растирал ему руки от плеча до ладоней… Наконец с неудовольствием отступился.

– Вы не годитесь в медиумы, – сказал он.

– А если я скажу, что я сам пережил такой случай, как этот юноша с носовым платком…

– Это исключается, вы не поддаетесь усыплению. Впрочем, если б даже вас усыпили и внушили, что платок весит сто фунтов, то, проснувшись, вы бы тотчас забыли об этом.

– А вы не допускаете, что кто-нибудь мог так ловко замагнетизировать меня…

Пальмиери обиделся.

– Нет магнетизера лучше меня! – воскликнул он. – Впрочем, я усыплю вас, только над этим придется поработать несколько месяцев… Это будет стоить две тысячи франков… Я не намерен даром растрачивать свои флюиды…

Вокульский покинул магнетизера отнюдь не удовлетворенный. Он еще не разубедился в том, что панна Изабелла могла его околдовать: у нее-то было достаточно времени. Но уж Гейст никак не мог усыпить его за несколько минут. К тому же Пальмиери утверждает, что усыпленные потом не помнят, что им внушали, а он во всех подробностях помнит свидание со старым химиком.

Итак, если Гейст его не усыпил, значит он не обманщик. Значит, его металлы действительно существуют, и… значит, возможно открытие металла более легкого, чем воздух!

«Вот так город! – думал он. – Здесь я за один час пережил больше, чем в Варшаве за всю жизнь… Вот так город!»

В следующие дни Вокульский был очень занят.

Прежде всего – уезжал Сузин, закупив более десятка судов. Прибыль от этой операции, совершенно законная, была так огромна, что частица, приходившаяся на долю Вокульского, покрыла все его расходы в течение последних месяцев в Варшаве.

За несколько часов до отъезда Сузин и Вокульский обедали в своем парадном номере и, разумеется, говорили о прибылях.

– Тебе сказочно везет, – сказал Вокульский. Сузин глотнул шампанского, переплел на животе пальцы, унизанные перстнями, и отвечал:

– Не в везении дело, Станислав Петрович, а в миллионах. Ножиком ты срежешь ракиту, а дуб топором рубят. У кого копейки, у того и дела копеечные, а у кого миллионы, у того и прибыли миллионные. Рубль, Станислав Петрович, все равно что заезженная кляча: сколько лет приходится ждать, пока он родит тебе новый рубль; а миллион – он, братец ты мой, как свинья: что ни год – новый приплод. Пройдет еще годика два-три, соберешь и ты, Станислав Петрович, круглый миллиончик, тогда и увидишь, как за ним денежки побегут. Хотя с тобой, брат…

Сузин вздохнул, нахмурился и опять выпил шампанского.

– А что со мной? – спросил Вокульский.

– А вот что, – отвечал Сузин. – Нет того, чтобы в этаком городе дела делать для себя, для своего предприятия… Шатаешься невесть где, то в землю уставившись, то голову к небу задрав, – о деле и мысли нет… А еще – христианину это и выговорить-то совестно – летаешь по воздуху в каком-то шаре… Ты что ж это, цирковым прыгуном стать задумал, а? Ну и потом, правду сказать, обидел ты, Станислав Петрович, одну очень благородную даму, баронессу эту… А ведь у нее можно было и в картишки поиграть, и красивых женщин повидать, и узнать разные разности. Мой тебе совет: пока ты не уехал, дай ты ей что-нибудь заработать. Адвокату рубль пожалеешь – он у тебя сто вытянет. Так-то, батюшка мой…

Вокульский внимательно слушал. Сузин опять вздохнул и продолжал:

– И с колдунами якшаешься (пропади они пропадом, нечистая сила), а зря, прибыли от них ни на ломаный грош – только бога гневишь. Нехорошо! А что хуже всего – ты думаешь, никто и не видит, что ты себе места не находишь? Как бы не так! Все понимают, что душу тебе какой-то червь точит, но одни думают, будто ты собираешься скупать тут фальшивые ассигнации, а другие – будто ты вот-вот разоришься, если только уже не обанкротился.