Текст книги "Кукла"

– Тогда прочти одну «Богородицу»… Только стань на колени… Смотри вон туда…

– Смотрю. «Богородице дево, радуйся…» Что это, мамочка, птички поют?

– Искусственные птички. Читай молитву!

– Какие это искусственные?

– Сначала прочти молитву.

– Да я не помню, где остановилась…

– Так читай вместе со мною: «Богородице дево, радуйся…»

– «…яко спаса родила, еси душ наших», – закончила девочка. – А из чего делаются искусственные птички?

– Эленка, веди себя смирно, а то я никогда не поцелую тебя, – тихо сказала огорченная мать. – Возьми книжку и смотри картинки, как мучили господа нашего Христа.

Девочка уселась с книжкой на ступеньках исповедальни и затихла.

«Что за милая девчурка! – подумал Вокульский. – Если бы у меня была такая дочка, я, кажется, вновь обрел бы душевное равновесие, которое теряю день ото дня. И мать – прелестная женщина. Какие волосы, профиль, глаза… Молит бога, чтобы воскресло их счастье. Она прекрасна и несчастлива. По-видимому, вдова.

Вот если бы я встретил ее год назад…

Ну есть ли порядок на этом свете?.. В двух шагах друг от друга находятся два несчастных существа: один ищет любви и семьи, другая, быть может, борется с бедностью и страдает от отсутствия заботливой опеки. Каждый из них мог бы найти в другом то, чего ищет, но им не суждено встретиться… Одна приходит к богу молить о милосердии, другой швыряет деньги ради светских связей. Кто знает, может быть, несколько сот рублей могли бы помочь этой женщине? Но ей не получить этих денег, в наше время бог не внемлет мольбам несчастных.

А если все же узнать, кто она?.. Может, мне удалось бы помочь ей. Почему бы не исполниться возвышенным заветам Христа? Хотя бы через посредство таких безбожников, как я, поскольку благочестивые заняты другими делами».

Вдруг Вокульского бросило в жар… К столику графини подошел элегантный молодой человек и положил что-то на поднос. При виде его панна Изабелла зарделась, и глаза ее приняли то особенное выражение, которое всегда казалось Вокульскому загадочным.

По приглашению графини молодой человек опустился в кресло, на котором только что сидел Вокульский, и завязался оживленный разговор. Вокульский не слышал, о чем они говорили, но чувствовал, как в мозгу его, словно каленым железом, выжигается вся эта картина: дорогой ковер, серебряный поднос с кучкой империалов наверху, два подсвечника, десять горящих свечей, графиня в глубоком трауре, молодой человек, не спускающий глаз с панны Изабеллы, и она – оживленная и сияющая. Ни один пустяк не ускользнул от его внимания, даже то, что в свете свечей у графини блестят щеки, у молодого человека кончик носа, а у панны Изабеллы глаза.

«Что, они любят друг друга? – думал он. – Так почему же им не пожениться?.. Должно быть, у него нет денег… Но, в таком случае, что означают ее взгляды? Точно так она смотрела сегодня на меня. Правда, барышня на выданье должна иметь по крайней мере десяток поклонников и прельщать их всех, чтобы… продаться тому, кто даст больше!»

К столу, за которым они сидели, подошел представитель благотворительного общества. Графиня поднялась, ее примеру последовали панна Изабелла и красивый юноша, и все трое весьма шумно направились к выходу. По дороге они останавливались у других столов, и все находившиеся там молодые люди восторженно приветствовали панну Изабеллу, а она дарила каждого совершенно одинаковым взглядом, тем самым, какой сводил с ума Вокульского. Наконец все затихло; графиня с панной Изабеллой покинули костел.

Вокульский пришел в себя и оглянулся. Прекрасной дамы с девочкой уже не было.

«Как жалко!..» – И он почувствовал, как сердце его легонько сжалось.

Зато возле распятия все еще стояла на коленях молодая девушка в бархатной жакетке и яркой шляпке. Когда она обратила глаза к освещенному гробу, на ее нарумяненных щеках тоже что-то блеснуло. Она еще раз приложилась к стопам Иисуса, тяжело поднялась и пошла к выходу.

«Блаженны плачущие…» Пусть же хоть для тебя сбудутся обеты Христа», – подумал Вокульский и последовал за нею.

Выйдя на паперть, он увидел, что девушка раздает милостыню нищим. И жестокая горечь овладела им при мысли, что из этих двух женщин, из которых одна хочет продать себя за крупное состояние, а другая уже продалась за кусок хлеба, – что из этих двух женщин, предстань они перед высшим судом, та, вторая, покрытая позором, быть может, окажется лучше и чище первой.

На улице он догнал девушку и спросил:

– Куда ты идешь?

На лице ее еще не высохли слезы. Она подняла на Вокульского глаза и вяло ответила:

– Могу пойти с вами.

– Да?.. Ну, так идем.

Было около пяти часов, еще не начинало смеркаться; несколько прохожих оглянулось на них.

«Нужно быть совершеннейшим болваном, чтобы делать что-либо подобное, – подумал Вокульский, направляясь к магазину. – Скандала я не боюсь, но, черт побери, что за планы лезут мне в голову? Апостольством вздумал заниматься… Верх идиотства! Впрочем, все равно: я только исполнитель чужой воли».

Он вошел в ворота рядом с магазином и свернул к Жецкому; девушка шла за ним. Пан Игнаций был дома; увидев странную пару, он в недоумении развел руками.

– Ты не можешь уйти на несколько минут? – спросил его Вокульский.

Пан Игнаций ничего не ответил. Он взял ключ от черного хода в магазин и вышел из комнаты.

– Вас двое? – тихо спросила девушка, вынимая шпильки из шляпы.

– Погоди, – прервал ее Вокульский. – Ты, кажется, только что была в костеле. Не так ли?

– Вы меня видели?

– Ты молилась и плакала. Нельзя ли узнать, чем были вызваны твои слезы?

Девушка удивилась и, пожав плечами, возразила:

– Вы что же, ксендз, что спрашиваете про это? – Затем, внимательно посмотрев на Вокульского, процедила: – Эх! Только людей с толку сбиваете… Тоже умник нашелся!

И собралась уходить, но Вокульский удержал ее.

– Погоди. Есть человек, который хотел бы тебе помочь. Ты не спеши и отвечай откровенно.

Она снова внимательно поглядела на него. Вдруг в глазах ее блеснула усмешка, щеки раскраснелись.

– Знаю, знаю, – вскричала она, – наверное, вы от того старого барина!.. Он уж сколько раз сулил взять меня к себе… А богатый он? Ну, еще бы… В карете разъезжает и в театре сидит в первом ряду.

– Послушайся меня, – прервал он, – и расскажи: почему ты плакала в костеле?

– А потому, видите ли… – начала девушка и рассказала такую грязную историю о каких-то дрязгах с хозяйкой, что, слушая ее, Вокульский побледнел.

– Вот зверь! – вырвалось у него.

– Я пошла к гробу господню, – продолжала девушка, – думала, легче станет на душе. Да где там! Как вспомнила про старуху, так даже слезы потекли со злости. Стала я бога молить, чтоб старуху болячка задавила либо чтобы мне вырваться от нее. И, видать, услыхал меня бог, коли барин этот хочет меня взять к себе.

Вокульский сидел, не двигаясь. Наконец спросил:

– Сколько тебе лет?

– Всем говорю шестнадцать, а на самом деле девятнадцать.

– Хочешь уйти оттуда?

– Ох, да хоть к черту на рога! Уж так они меня допекли… Да только…

– Что?

– А то, что ничего из этого не выйдет… Сегодня я уйду, а после праздника она все равно меня разыщет и так со мной разделается, что опять я неделю проваляюсь, как тогда, на святках.

– Не разыщет.

– Как же! За мною ведь долг…

– Большой?

– Ого!.. Рублей пятьдесят. И не знаю даже, с чего он взялся, уж, кажется, за все плачу втридорога, а долг растет… У нас всегда так… Да тут еще как прослышат, что барин-то при деньгах, так, чего доброго, скажут, что я их обворовала, и насчитают, сколько им вздумается.

Вокульский чувствовал, что мужество покидает его.

– Скажи мне: ты хочешь работать?

– А что меня заставят делать?

– Научишься шить.

– Ни к чему это! Была я в швейной мастерской. Да ведь на восемь рублей в месяц не проживешь. Да и столько-то я еще стою, чтобы не шить на других.

Вокульский поднял голову.

– Ты не хочешь уйти оттуда?

– Ой, хочу!

– Так решайся немедленно. Либо возьмешься за работу, потому что даром никто хлеба не ест…

– Вот и неправда, – прервала она. – Тот старик небось ничего не делает, а денежки у него есть. Он мне сколько раз говорил, что я заботы знать не буду…

– Ни к какому старику ты не пойдешь, а отправишься к сестрам святой Магдалины. Либо возвращайся, откуда пришла.

– Монашки меня не примут. Вперед надо долг заплатить и чтобы кто-нибудь поручился.

– Все будет устроено, если ты пойдешь туда.

– А как я к ним пойду?

– Я дам тебе письмо, ты его сейчас же отнесешь и останешься там. Согласна или нет?

– Согласна! Давайте письмо. Посмотрю, как мне там покажется.

Она села и стала осматриваться по сторонам.

Вокульский написал письмо, объяснил, куда ей нужно идти, и в заключение сказал:

– Выбирай сама. Будешь вести себя хорошо и прилежно работать, и тебе будет хорошо, а не воспользуешься случаем, так пеняй на себя. Можешь идти.

Девушка расхохоталась.

– Ну, уж и взбеленится старуха!.. Подложу я ей свинью!.. Ха-ха-ха! Только… вы меня за нос не водите?

– Ступай, – ответил Вокульский, указывая на дверь.

Она еще раз пристально посмотрела на него и вышла, пожав плечами.

Вскоре после ее ухода появился пан Игнаций.

– Что это за знакомство? – недовольно спросил он.

– Действительно, – задумчиво отвечал Вокульский. – Я еще не встречал подобного животного, хотя видел их немало.

– В одной только Варшаве их тысячи, – сказал Жецкий.

– Знаю. Борьба с ними ни к чему не приводит, потому что все время появляются новые. Отсюда вывод, что рано или поздно общество должно будет перестроиться от основания до самой верхушки. Иначе оно сгниет.

– Ага, – пробормотал Жецкий. – Я так и думал.

Вокульский простился с ним. Он чувствовал себя как горячечный больной, которого окатили холодной водой.

«Однако, я вижу, пока общество перестроится, – думал он, – сфера моей благотворительности сильно сузится. Моего состояния не хватит на облагораживание низменных инстинктов. Что касается меня, то я, пожалуй, отдаю предпочтение светским дамам, зевающим в костеле, перед выродками, если даже они молятся и плачут».

Образ панны Изабеллы предстал перед ним в еще более ярком ореоле. Кровь бросилась ему в голову, и он в душе клеймил себя за то, что мог сравнивать ее с подобным существом.

«Нет, лучше уж сорить деньгами на экипажи и лошадей, чем на такого рода… несчастные случаи».

В пасхальное воскресенье Вокульский в наемной карете подъехал к дому графини. У подъезда уже стояла длинная вереница экипажей самого различного ранга. Были там щегольские кабриолеты, в которых разъезжала золотая молодежь, и обыкновенные извозчичьи пролетки, нанятые на несколько часов отставными сановниками; старые кареты со старыми лошадьми и старой упряжью, сопровождаемые лакеями в потертых ливреях, и новенькие, прямо из Вены, коляски, а при них лакеи с цветами в петличках и кучера с кнутами, упертыми в бок наподобие маршальского жезла; не было недостатка и в фантастических казачках, облаченных в шаровары такой непомерной ширины, словно именно там была заключена вся спесь их господ.

Вокульский мимоходом подметил, что среди этого сборища возниц челядь знатных господ выделялась важной степенностью, кучера банкиров пытались верховодить, что вызывало издевки и брань, извозчики же отличались самоуверенной бойкостью. Кучера наемных карет держались особняком, брезгливо сторонились остальных, а те, в свою очередь, брезговали ими.

Когда Вокульский вошел в вестибюль, седой швейцар с красной лентой низко поклонился ему и распахнул дверь в гардеробную, где джентльмен в черном фраке снял с него пальто. В тот же миг перед Вокульским очутился Юзеф, лакей графини, который хорошо его знал, потому что переносил из магазина в костел музыкальную шкатулку и поющих птиц.

– Их сиятельство просят пожаловать, – сказал Юзеф.

Вокульский достал из кармана пять рублей и сунул ему, чуствуя, что поступает, как парвеню.

«Ах, как я глуп, – думал он. – Нет, я не глуп. Я только выскочка, который в обществе должен платить каждому на каждом шагу. Ну, да спасение блудниц обходится дороже».

Он поднимался по мраморной лестнице, убранной цветами, Юзеф шел впереди. До первой площадки Вокульский не снимал шляпу, потом снял, так и не зная, принято это или не принято.

«В конце концов невелика беда, если бы я вошел к ним в шляпе».

Юзеф, несмотря на свой более чем солидный возраст, взбежал по ступенькам, как лань, и куда-то исчез, а Вокульский остался один, не зная, куда идти и к кому обратиться. Это длилось недолго, но в Вокульском уже начал закипать гнев.

«Каким барьером условностей они огородили себя! – подумал он. – Ах… если б я мог все это разрушить…»

С минуту ему казалось, что между ним и этим высокочтимым миром изысканных манер неизбежна жестокая борьба, в которой либо мир этот рухнет, либо сам он погибнет.

«Хорошо, пусть я погибну… Но я оставлю по себе память…»

«Оставишь по себе снисходительную жалость», – шепнул ему какой-то голос.

«Неужели я так ничтожен?»

«Нет, ты только прекраснодушен».

Он очнулся – перед ним стоял Томаш Ленцкий.

– Приветствую, пан Станислав, – сказал он с присущей ему величавостью.

– Приветствую тем более горячо, что ваше посещение совпало с весьма приятным семейным событием…

«Неужели обручение панны Изабеллы?» – подумал Вокульский, и у него потемнело в глазах.

– Представьте себе, по случаю вашего посещения… Вы слышите, пан Станислав… по случаю вашего визита я помирился с пани Иоанной, моей сестрой… Что это вы словно побледнели?.. Вы встретите здесь много знакомых. Не думайте, что аристократия так страшна…

Вокульский опомнился.

– Пан Ленцкий, – холодно возразил он, – мою палатку под Плевной посещали и более знатные господа. И они были со мной настолько любезны, что теперь меня трудно смутить присутствием даже более знатных особ, нежели те, каких я могу встретить в Варшаве.

– А… а… – пролепетал пан Томаш и поклонился ему.

Вокульский был поражен.

«Каков холуй! – мелькнуло у него в голове. – И я… я… собирался церемониться с такими людьми?..»

Ленцкий взял его под руку и торжественно ввел в первую гостиную, где находились одни мужчины.

– Поглядите, вот граф… – начал пан Томаш.

– Знаю, – ответил Вокульский и про себя прибавил: «Должен мне рублей триста…»

– Банкир… – объяснял далее пан Томаш.

Но не успел он назвать фамилию, как банкир поспешил к ним и, поздоровавшись с Вокульским, воскликнул:

– Побойтесь вы бога, пан Вокульский, из Парижа страшно теребят нас по поводу этих бульваров. Вы им уже ответили?

– Я хотел раньше поговорить с вами, – ответил Вокульский.

– Так встретимся где-нибудь. Когда вы бываете дома?

– В неопределенное время. Я предпочел бы зайти к вам.

– Так приходите в среду, вместе позавтракаем и договоримся наконец.

Они раскланялись. Пан Томаш нежно прижал к себе локоть Вокульского.

– Генерал… – начал он.

Генерал, увидев Вокульского, протянул ему руку, и они поздоровались, как старые знакомые.

Пан Томаш становился все сердечнее, с удивлением замечая, что галантерейный купец знаком с наиболее видными в городе лицами и не знаком лишь с теми, кто, имея титул или богатство, не утруждал себя какой-либо деятельностью.

У входа во вторую гостиную, где было несколько дам, их встретила графиня. Позади нее промелькнул Юзеф.

«Расставили пикеты, чтобы не скомпрометировать выскочку, – подумал Вокульский. – Очень мило с их стороны, но…»

– Как же я рада, пан Вокульский, – сказала графиня, забирая его у пана Томаша, – как я рада, что вы исполнили мою просьбу… Здесь как раз находится особа, которая жаждет познакомиться с вами.

В первой гостиной появление Вокульского вызвало сенсацию.

– Вы замечаете, генерал, – заговорил граф, – графиня стала принимать у себя галантерейных купцов. Этот Вокульский…

– Он такой же купец, как мы с вами, – возразил генерал.

– Скажите, князь, – спросил другой граф, – как сюда попал этот Вокульский?

– Его пригласила хозяйка, – отвечал князь.

– Я не имею предубеждения против купцов, – продолжал граф, – но этот Вокульский – человек, который во время войны занимался поставками и нажил на этом состояние…

– Да, да… – прервал его князь. – Обычно подобного рода состояния подозрительны, но за Вокульского я ручаюсь. Мне говорила о нем графиня, а я, в свою очередь, спрашивал офицеров, бывших на войне, в том числе и моего племянника. Так вот о Вокульском единодушно говорят, что поставки, в которых он принимал участие, всегда были добросовестны. Даже солдаты, когда получали хороший хлеб, говорили, что, наверное, его пекли из муки Вокульского. Скажу вам больше, граф, – продолжал князь, – Вокульский, снискавший своей честностью внимание высочайших особ, неоднократно получал весьма соблазнительные предложения. Не далее как в январе этого года одно предприятие предлагало ему двести тысяч рублей только за фирму, и он отказался…

Граф усмехнулся.

– Было бы у него больше на каких-нибудь двести тысяч…

– Зато он не был бы сегодня здесь, – возразил князь и, кивнув графу, отошел.

– Сумасшедший старик, – презрительно пробормотал граф вслед князю.

В третьей гостиной, куда ввела Вокульского графиня, помещались буфет и множество столиков, больших и маленьких, за которыми сидели по два, по три, а где и по четыре человека. Несколько слуг разносили кушанья и вина, а распоряжалась ими панна Изабелла, очевидно заменявшая хозяйку дома. На ней было бледно-голубое платье и крупные жемчуга на шее. Она была так прекрасна, так величаво было каждое ее движение, что, взглянув на нее, Вокульский окаменел.

«Нечего даже мечтать о ней…» – с отчаянием подумал он.

В ту же минуту он заметил в оконной нише молодого человека, который вчера был в костеле; сейчас он одиноко сидел за маленьким столиком и не сводил глаз с панны Изабеллы.

«Конечно, он любит ее!» – подумал Вокульский, и на него точно повеяло могильным холодом.

«Я погиб!» – прибавил он мысленно.

Все это длилось несколько секунд.

– Видите старушку, которая сидит между епископом и генералом? – спросила графиня. – Это вдова председателя, Заславская, лучшая моя приятельница, она непременно хочет познакомиться с вами. Вы ее очень заинтересовали, – продолжала графиня с улыбкой, – детей у нее нет, только две хорошенькие внучки.

Смотрите же, сделайте удачный выбор… А пока присмотритесь к ней, и, когда эти господа отойдут, я вас представлю. А, князь!

– Рад вас видеть, – обратился князь к Вокульскому. – Вы позволите, кузина…

– Милости прошу, – отвечала графиня. – Вот вам, господа, свободный столик… Я вас на минуту оставлю…

Она отошла.

– Присядем, пан Вокульский, – сказал князь. – Отлично получилось, право; у меня к вам важное дело. Представьте себе, ваши проекты вызвали большой переполох среди наших мануфактурщиков… Кажется, я правильно сказал: мануфактурщики?.. Они утверждают, что вы хотите погубить нашу промышленность… Разве ваша конкуренция для них так опасна?

– Я пользуюсь значительным кредитом у московских фабрикантов, примерно в сумме до трех, даже четырех миллионов, – отвечал Вокульский. – Но я еще не знаю, как у нас пойдут их товары…

– Страшная… страшная цифра! – проговорил князь. – Вам не кажется, что она представляет действительную опасность для наших фабрик?

– Нет, что вы. Она только несколько снизит их колоссальные прибыли, что меня, впрочем, нисколько не трогает. Мое дело заботиться о собственных прибылях и о дешевых товарах для покупателей, а наши как раз и будут дешевле.

– Но взвесили ли вы этот вопрос с точки зрения своего гражданского долга? – спросил князь, сжимая его руку. – Нам уже так мало осталось терять…

– Мне кажется, что наш гражданский долг как раз и заключается в том, чтобы дать покупателям более дешевый товар и уничтожить монополию фабрикантов, которые связаны с нами лишь тем, что эксплуатируют наших потребителей и рабочих…

– Вы думаете?.. Это мне и в голову не приходило. Впрочем, меня интересуют не фабриканты, а наша родина, наша несчастная родина…

– Что можно вам предложить, господа? – вдруг произнесла возле них панна Изабелла.

Князь и Вокульский поднялись.

– Как ты прелестна сегодня, дорогая! – сказал князь, пожимая ей руку. – Мне, право, жаль, что я не мой собственный сын… Хотя, может, это и к лучшему. Видишь ли, если бы ты отвергла меня, – а это весьма вероятно, – я был бы очень несчастен… Ах, виноват, – спохватился он. – Разреши, дорогая, представить тебе пана Вокульского. Мужественный человек и мужественный гражданин… с тебя этого довольно, не правда ли?

– Я уже имела удовольствие… – тихо проговорила панна Изабелла, отвечая на поклон Вокульского.

Он взглянул ей в глаза и уловил такой испуг, такую грусть, что душу его снова охватило отчаяние.

«И зачем я пришел сюда?» – подумал он.

Он глянул в сторону окна и увидел молодого человека, который все еще одиноко сидел над нетронутою тарелкой, прикрыв глаза рукой.

«Ах, зачем я, несчастный, пришел сюда…» – думал Вокульский, чувствуя такую боль, словно сердце его сжимали клещи.

– Может быть, выпьете вина? – спросила панна Изабелла, с удивлением взглянув на него.

– Все, что прикажете, – машинально ответил он.

– Мы должны короче познакомиться, пан Вокульский, – говорил князь. – Вам следует сблизиться с нашим обществом, в котором, поверьте, есть умные головы и благородные сердца, но… не хватает инициативы…

– Я выскочка, у меня нет титула… – ответил Вокульский, чтобы хоть что-нибудь сказать.

– Напротив, сударь… титулов у вас хоть отбавляй: один – это ваша работа, другой – честность, третий – способности, четвертый – энергия… Именно эти качества необходимы нам для возрождения нашей родины. Дайте нам все это, и мы примем вас… как брата.

К ним подошла графиня.

– Простите, князь, – сказала она. – Пан Вокульский, прошу вас.

Она подала ему руку, и оба направились к председательше.

– Вот пан Станислав Вокульский, – обратилась графиня к старушке, одетой в темное платье с дорогими кружевами.

– Садись-ка сюда, – указала старушка на кресло возле себя. – Тебя зовут Станиславом, не так ли? А из каких ты Вокульских?

– Из тех… никому не известных, – отвечал он, – а менее всего, наверное, вам, сударыня.

– А что, отец твой в армии не служил?

– Отец нет, а дядя служил.

– А где он служил, не помнишь?.. И не Станиславом ли его звали?

– Да, Станиславом. Он был поручиком, а потом капитаном в седьмом линейном полку…

– В первой бригаде второй дивизии, – перебила председательша. – Видишь, дитя мое, вот уж ты мне и не совсем незнаком… Как он, жив ли?

– Нет, скончался пять лет назад.

У председательши задрожали руки. Она открыла маленький флакончик и понюхала его.

– Скончался, говоришь ты… Вечная ему память… Скончался… А не осталось ли по нем какой-нибудь вещицы?

– Золотой крест…

– Да, золотой крест… А больше ничего?

– Еще миниатюра, его портрет, писанный на слоновой кости в тысяча восемьсот двадцать восьмом году.

Председательша все чаще подносила к носу флакончик; руки ее тряслись все сильней.

– Миниатюра… – повторила она. – А ты знаешь ли, кто ее писал?.. И больше ничего не осталось после него?

– Была какая-то пачка бумаг и еще одна миниатюра…

– Что же с ними сталось? – допытывалась председательша с возрастающим волнением.

– Эти вещи дядя за несколько дней до смерти собственноручно опечатал и велел положить с ним в гроб.

– А… а… – простонала старушка и залилась горькими слезами.

В зале засуетились. Подбежала встревоженная панна Изабелла, за нею графиня, они взяли председательшу под руки и бережно увели в дальние комнаты. Все взгляды тотчас обратились к Вокульскому, гости стали перешептываться.

Заметив, что все смотрят на него и, по-видимому, о нем говорят, Вокульский смутился. Однако, чтобы показать присутствующим, что эта своеобразная популярность нимало его не трогает, он выпил один за другим бокал венгерского и бокал красного вина, которые стояли на столе, и лишь потом спохватился, что один из них принадлежал генералу, а другой – епископу.

«Ну, и хорош же я, – подумал он. – Они еще скажут, пожалуй, что я нарочно обидел старушку, чтобы выпить вино ее соседей…»

Он поднялся, собираясь уходить, и его бросило в жар при мысли, что придется пройти через две гостиные, сквозь строй взглядов и под аккомпанемент перешептываний. Вдруг перед ним очутился князь.

– Видно, вы беседовали с председательшей о днях, давно минувших, раз дело дошло до слез, – начал он. – Я угадал, правда? Но вернемся к нашему разговору: не думаете ли вы, что хорошо было бы у нас основать польскую фабрику дешевых тканей?

– Вряд ли это удастся, – покачал головой Вокульский. – Могут ли помышлять о больших фабриках люди, которые не решаются даже на мелкие усовершенствования в уже существующих предприятиях?

– А именно?

– Я говорю о мельницах, – продолжал Вокульский. – Через несколько лет нам придется ввозить и муку, потому что наши мукомолы не хотят заменить жернова валами.

– Первый раз слышу! Сядемте здесь, – говорил князь, увлекая его в глубокую нишу, – и расскажите мне, что это значит.

Тем временем в гостиных оживленно переговаривались.

– Какая-то загадочная фигура этот господин, – говорила по-французски дама в бриллиантах даме со страусовым пером. – Я впервые видела председательшу в слезах.

– Разумеется, любовная история, – отвечала дама с пером. – Во всяком случае, кто-то сыграл с графиней и с председательшей весьма злую шутку, введя сюда этого субъекта.

– Вы допускаете, что…

– Я в этом уверена, – возразила дама, пожимая плечами. – Вы только присмотритесь к нему. Воспитан, правда, прегадко, но каков собой, какая осанка! Нет, благородную кровь не скроешь даже под лохмотьями…

– Поразительно, – говорила дама в бриллиантах. – Да и состояние его, якобы нажитое в Болгарии…

– Разумеется. Этим отчасти можно объяснить, почему председательша, при ее богатстве, так мало тратит на себя.

– И князь очень к нему благоволит…

– Помилуйте, не слабо ли это сказано? Вы только посмотрите на них обоих…

– Мне кажется, сходства никакого…

– Разумеется. Но… эта гордость, уверенность в себе… Как непринужденно они беседуют…

За другим столиком на ту же тему рассуждали три господина.

– Ну, графиня совершила государственный переворот, – говорил брюнет с хохолком.

– И, надо сказать, удачно. Этот Вокульский неотесан, но в нем что-то есть, – ответил седой господин.

– Все-таки купец…

– Чем, собственно, купец хуже банкира?

– Галантерейный купец, торгует кошельками, – упорствовал брюнет.

– А нам случается торговать гербами… – вставил третий – худенький старичок с белыми бакенбардами.

– Он еще вздумает искать себе жену в нашем кругу…

– Тем лучше для девиц.

– Да я сам отдал бы за него дочь! Человек он, говорят, порядочный, состоятельный, приданого не промотает…

Мимо них торопливо прошла графиня.

– Пан Вокульский, – сказала она, подзывая его веером.

Вокульский поспешил к ней. Она подала ему руку, и они вдвоем вышли из гостиной. Князя, оставшегося в одиночестве, сразу окружили мужчины; то один, то другой просил познакомить его с Вокульским.

– Стоит, стоит, – отвечал довольный князь. – Подобного человека еще не было в нашей среде. Если б мы раньше сблизились с такими людьми, участь нашей несчастной родины была бы иной.

Панна Изабелла, как раз проходившая через гостиную, услышала это и побледнела. К ней подбежал вчерашний молодой человек.

– Вы устали? – спросил он.

– Немножко, – ответила она с грустной улыбкой. – Мне пришел в голову странный вопрос, – прибавила она, помолчав, – сумела ли бы и я бороться?..

– С сердцем? – спросил он. – Не стоит…

Панна Изабелла пожала плечами.

– Ах, до сердца ли тут! Я думаю о настоящей борьбе с сильным противником.

Она пожала ему руку и вышла из гостиной.

Вокульский, следуя за графиней, миновал длинный ряд комнат. В одной из них, вдали от гостей, слышались пение и звуки рояля. Войдя туда, Вокульский с удивлением увидел странную картину. Какой-то молодой человек играл на рояле, возле него стояли две очень миловидные дамы, одна подражала звукам скрипки, другая – кларнета, а под эту музыку танцевало несколько пар, среди которых был только один кавалер.

– Ох, уж я вам! Баловники! – пожурила их графиня.

Они ответили звонким смехом, не прерывая своей забавы.

Вокульский с хозяйкой миновали и эту комнату и вышли на лестницу.

– Видите, вот вам наша аристократия, – сказала графиня. – Вместо того чтобы сидеть в гостиной, забрались сюда и шалят.

«Как это умно?» – подумал Вокульский.

И ему показалось, что жизнь этих людей течет проще и веселей, чем у надутых мешан или у дворян, которые корчат из себя аристократов.

Наверху, в полутемной комнате, куда не долетал шум из парадных покоев, в кресле сидела председательша.

– Я оставлю вас здесь, – сказала графиня. – Наговоритесь вволю, а я должна вернуться.

– Спасибо тебе, Иоася, – отвечала председательша. – Садись же, – обратилась она к Вокульскому. А когда они остались вдвоем, она продолжала:

– Ты и не подозреваешь, сколько воспоминаний пробудил во мне.

Только сейчас Вокульский сообразил, что эту даму что-то связывало с его дядей. Им овладело тревожное удивление.

«Слава богу, – подумал он, – что я законный сын своих родителей».

– Так дядюшка твой скончался… – повторила старушка. – Где же его, беднягу, похоронили?

– В Заславе, где он жил, вернувшись из эмиграции. Председательша приложила платок к глазам.

– Вот как… Ах я неблагодарная… А бывал ли ты у него? Он тебе ничего не рассказывал? И никуда тебя не водил?.. Ведь там, на горе, развалины замка, правда? Что ж, сохранились они еще?

– Именно туда дядя ежедневно ходил на прогулку, и мы с ним иногда часами просиживали на большом камне…

– Неужели? Подумать только! Ох, помню я этот камень, мы, бывало, все сидели там вдвоем и глядели то на реку, то на тучки, которые проплывали мимо и исчезали, словно поучая нас, что так же безвозвратно проходит счастье… Только сейчас я это поняла как следует. А колодец в замке – он все так же глубок?

– Очень глубокий. Только вход туда завален обломками и пробраться к нему трудно. Меня дядя провел к колодцу.

– А знаешь ли, – продолжала она, – прощаясь в последний раз, мы подумали с ним: не лучше ли броситься в колодец? Никто бы нас там не разыскал, и остались бы мы навеки вместе. Конечно – молодость, горячая кровь…

Она отерла глаза и продолжала:

– Очень… очень я любила его, да и он, думается, меня любил… если так обо всем помнил. Только он был бедный офицер, а я, к несчастью, была богата и вдобавок еще в близком родстве с двумя генералами. Вот нас и разлучили… А может быть, мы были чересчур добродетельны… Но об этом молчок! – прибавила она, и смеясь и плача. – Такие вещи женщинам позволительно говорить только на седьмом десятке.

Слезы мешали ей говорить. Она понюхала свой флакончик, передохнула и начала вновь:

– Много страшных злодейств на свете, но, может, самое страшное – задушить любовь. Сколько лет прошло с тех пор, чуть не полвека; все миновало – богатство, титулы, молодость, счастье… Только боль в сердце не прошла, осталась навсегда, и, поверишь ли, она так сильна, словно все произошло только вчера. Ах, если бы не вера в иной мир, где нас ждет награда за все страдания на земле, кто знает, не прокляли ли бы мы жизнь, не пренебрегли бы ее условностями… Да ты не поймешь меня – у вас, нынешних, головы крепче наших, только сердца холоднее.