Текст книги "Кукла"

Одним из первых явился Ленцкий; он отвел Вокульского в сторону и снова стал расспрашивать о целях и значении компании, к которой уже принадлежал всей душой, но все еще никак не мог запомнить, в чем тут, собственно, дело. Между тем другие гости присматривались к чужаку и потихоньку обменивались замечаниями о нем.

– Хорош, – шепнул тучный предводитель, подмигивая в сторону Вокульского, – щетина на голове, как у кабана, грудь – все отдай – мало, острый глаз!.. Уж этот бы на охоте не выдохся!

– А лицо, сударь… – прибавил барон с физиономией Мефистофеля. – Лоб, сударь… усики… эспаньолочка, сударь… Весьма, сударь… весьма… Черты несколько, того, сударь… но все вместе, сударь…

– Посмотрим, каков он окажется в деле, – вставил сутуловатый граф.

– Дэ-э, оборотлив, смел, – словно из погреба отозвался другой граф, с пышными бакенбардами, который сидел в кресле прямо, как жердь, уставясь фарфоровыми глазами прямо перед собой, словно англичанин из «Journal Amusant" <«Веселое обозрение» (франц.).>.

Князь встал с кресла и откашлялся; собрание притихло, благодаря чему можно было услышать, как предводитель заканчивает свой рассказ:

– Глядим мы все на лес, а тут вдруг что-то – прыг под копыта! И вообразите только, милостивый мой государь: борзая бежала на сворке при лошадях и придушила в борозде русака…

Произнося эти слова, предводитель хлопнул себя огромной ладонью по ляжке, из которой в случае необходимости мог бы выкроить для себя секретаря и писаря в придачу.

Князь вторично откашлялся, предводитель смутился и вытер потный лоб фуляровым платком необычайных размеров.

– Милостивые государи, – начал князь. – Я позволил себе обеспокоить вас по поводу некоего… чрезвычайно важного общественного начинания, которое, как все мы чувствуем, должно всегда находиться на страже наших общественных начинаний… я хотел сказать… наших идей… то есть…

Казалось, князь был в затруднении, однако быстро овладел собой и снова заговорил:

– Речь идет о начи… то есть о плане, вернее… о проекте организации общества по содействию торговле…

– Зерном, – подсказал кто-то из угла.

– Собственно говоря, – продолжал князь, – речь идет не о торговле зерном, однако…

– Хлебной водкой, – поспешил добавить тот же голос.

– Да нет же… О торговле, вернее – о содействии торговле между Россией и заграницей товарами… ну, товарами. Что же касается нашего города, то желательно, чтобы он стал центром таковой…

– Какие же товары? – спросил сутуловатый граф.

– Деловую сторону вопроса соблаговолит осветить нам пан Вокульский, человек… человек деловой, – закончил князь. – Однако не забудем, господа, об обязанностях, которые возлагает на нас забота об общественных интересах и наша несчастная отчизна…

– Ей-богу, немедленно вношу десять тысяч рублей, – рявкнул предводитель.

– На что? – спросил граф, изображавший стопроцентного англичанина.

– Все равно!.. – громовым голосом отвечал предводитель. – Я сказал: промотаю в Варшаве пятьдесят тысяч рублей, так пусть же десять тысяч пойдут на благотворительные цели, потому что наш милый князь говорит – ну просто чудо! От души, ей-богу!

– Простите, – вмешался Вокульский, – но речь идет не о благотворительном обществе, а о компании, приносящей верную прибыль.

– Вот именно! – вставил сутуловатый граф.

– Дэ-э… – подтвердил граф-англоман.

– Какой же доход с десяти тысяч? – упирался предводитель. – Я бы по миру пошел при таких доходах.

Сутуловатого графа взорвало.

– Прошу слова по существу вопроса: следует ли пренебрегать небольшими доходами? Это, именно это губит нас, господа! Вот! – кричал он, стуча ногтем по ручке кресла.

– Граф, – сладким голосом прервал его князь, – слово имеет пан Вокульский.

– Дэ-э! – поддержал его граф-англоман, поглаживая свои пышные бакенбарды.

– Итак, просим уважаемого пана Вокульского, – раздался чей-то голос, – чтобы то общественное дело, которое привело нас сюда, в гостеприимный дом князя, он соблаговолил изложить нам с присущей ему ясностью и сжатостью.

Вокульский глянул на человека, признающего за ним ясность и сжатость суждений. Это был прославленный адвокат, друг и правая рука князя; он любил выражаться цветисто, при этом всегда отбивал такт пальцами и прислушивался к собственным фразам, которые ему самому всегда казались блестящими.

– Только чтобы всем нам было понятно, – буркнул кто-то в углу, где сидели дворяне, ненавидевшие магнатов.

– Вам известно, господа, – начал Вокульский, – что Варшава является промежуточной станцией на торговом пути между Западной и Восточной Европой. Тут скапливается и проходит через наши руки часть французских и немецких товаров, предназначенных для России, что могло бы принести нам определенный доход, если бы наша торговля…

– Не находилась в руках евреев, – сказал вполголоса кто-то у стола, где сидели купцы и промышленники.

– Нет, – возразил Вокульский. – Доходы поступали бы к нам в том случае, если б в нашей торговле был определенный порядок.

– С евреями порядка не будет.

– Однако сегодня, – прервал адвокат, – уважаемый пан Вокульский изложит нам возможность вложить христианские капиталы вместо еврейских.

– Пан Вокульский сам допускает евреев в торговлю, – бросил оппонент из купеческого лагеря.

В комнате стало тихо.

– Я ни перед кем не отчитываюсь в том, как веду мои собственные дела, – продолжал Вокульский. – А сейчас я указываю вам, господа, путь к упорядочению торговли Варшавы с заграницей, что составляет первую часть моего проекта и создает один из источников дохода для отечественных капиталов. Другим источником дохода является торговля с Россией. Там имеются дешевые товары, которых нам не хватает. Торговая компания, которая занялась бы этим делом, могла бы получить от пятнадцати до двадцати процентов годовых на вложенный капитал. На первом месте я ставлю ткани…

– Это значит подрывать нашу промышленность, – отозвался оппонент из купеческой группы.

– Меня интересуют не фабриканты, а потребители, – ответил Вокульский.

Купцы и промышленники начали перешептываться, с явным недоброжелательством косясь на Вокульского.

– Вот мы и добрались до общественной стороны дела… – взволнованно воскликнул князь. – Вопрос представляется так: являются ли проекты уважаемого пана Вокульского явлением, благоприятным для страны?.. Прошу вас… – обратился князь к адвокату, чуствуя непреодолимую потребность в поддержке.

– Уважаемый пан Вокульский, – начал адвокат, – соблаговолите объяснить с присущей вам обстоятельностью: не нанесет ли привоз упомянутых тканей из пунктов столь отдаленных ущерб нашим фабрикам?

– Прежде всего, – отозвался Вокульский, – эти так называемые наши фабрики в действительности не наши, а немецкие.

– Ого! – воскликнул оппонент из группы купцов.

– Я готов, – продолжал Вокульский, – немедленно перечислить фабрики, где вся администрация и все высокооплачиваемые рабочие – немцы, где капитал – немецкий, а правление находится в Германии, где, наконец, наш рабочий не имеет возможности совершенствоваться в своем ремесле и является батраком, который плохо оплачивается, подвергается дурному обращению и вдобавок онемечивается…

– Это весьма важно! – заметил сутуловатый граф.

– Дэ-э… – протянул англичанин.

– Ей-богу, я даже разволновался! – вскричал предводитель. – Никогда бы не подумал, что подобная беседа может быть так увлекательна… Сию минуту вернусь…

И он вышел из кабинета, причем пол так и затрещал под его ногами.

– Прикажете перечислить фамилии? – спросил Вокульский.

На этот раз группа купцов и промышленников проявила редкую воздержанность и не потребовала фамилий. Адвокат быстро встал с кресла и, замахав руками, воскликнул:

– Мне кажется, на вопросе об отечественных фабриках можно более не задерживаться. Теперь, уважаемый пан Вокульский, соблаговолите объяснить с присущей вам меткостью, какие выгоды получит от этого проекта…

– Наша несчастная отчизна, – закончил князь.

– Судите сами, господа, – ответил Вокульский, – если бы локоть моего ситца стоил на два гроша дешевле, чем сейчас, то на каждом миллионе купленных локтей население выгадало бы десять тысяч рублей.

– А что такое десять тысяч рублей? – спросил предводитель, который как раз вошел в кабинет и еще не успел разобрать, о чем шла речь.

– Много… очень много!.. – воскликнул сутуловатый граф. – Научимся же наконец ценить и грошовые прибыли.

– Дэ-э… Пенс гинею бережет… – прибавил граф, разыгрывавший англичанина.

– Десять тысяч рублей, – продолжал Вокульский, – могут служить основой благосостояния по меньшей мере двадцати семейств.

– Капля в море, – буркнул один из купцов.

– Но можно посмотреть на это и с другой стороны, – говорил Вокульский,

– которая, правда, интересует только капиталистов. Я располагаю товарами на три или четыре миллиона рублей в год…

– Вот это да! – прошептал предводитель.

– Это не мой личный капитал, – заметил Вокульский, – он значительно скромнее…

– Люблю таких… – сказал сутуловатый граф.

– Дэ-э… – поддакнул англичанин.

– Упомянутые три миллиона составляют мой личный кредит и приносят мне, как посреднику, весьма небольшой процент. Однако заявляю, что, если бы мы не пользовались кредитом, а платили наличными, доход возрос бы до пятнадцати – двадцати процентов, а может, и более. Так вот, эта сторона дела интересна для тех из вас, господа, кто вкладывает свои деньги в банки и получает низкий процент. Ваши деньги пускают в оборот другие и прибыль извлекают для себя. Я же предлагаю вам возможность употребить капиталы непосредственно в дело и увеличить ваши доходы. Я кончил.

– Великолепно! – воскликнул сутуловатый граф. – А нельзя ли все же ознакомиться с деталями?

– Об этом я буду говорить только с членами нашей компании, – ответил Вокульский.

– Вступаю, – сказал сутуловатый граф и подал ему руку.

– Дэ-э, – процедил псевдоангличанин, протягивая Вокульскому два пальца.

– Почтеннейшие! – отозвался гладко выбритый мужчина из группы дворянства, ненавидящего магнатов. – Вы тут говорите о торговле ситцем, которая нас совершенно не интересует. Но, господа, – продолжал он плаксивым тоном, – зато у нас есть зерно в закромах, у нас хлебное вино на складах, и посредники наживаются на нас самым – разрешите уж сказать – бессовестным образом…

Он оглянулся по сторонам, – группа дворянства, презирающего магнатов, зааплодировала.

Лицо князя, сиявшее скромной радостью, в эту минуту озарилось светом истинного вдохновения.

– Так что же, господа! – вскричал он. – Сегодня мы говорим о торговле тканями, но завтра, послезавтра кто запретит нам совещаться по другим вопросам! Итак, предлагаю…

– Ей-богу, чудо как говорит дорогой наш князь! – воскликнул предводитель.

– Послушаем, послушаем! – поддержал его адвокат, всеми силами стараясь показать, что он в восторге от речей князя.

– Итак, господа, – продолжал растроганный князь, – я предлагаю созвать следующие совещания: одно – по вопросу торговли зерном, другое – по вопросу торговли хлебной водкой…

– А кредит для землевладельцев? – спросил кто-то из группы строптивого дворянства.

– Третье – по вопросу о кредитах для землевладельцев, – сказал князь. – Четвертое… Тут он запнулся.

– Четвертое и пятое, – подхватил адвокат, – посвятим разбору общего экономического положения…

– …нашей несчастной отчизны, – закончил князь чуть ли не со слезами на глазах.

– Господа! – возопил адвокат, утирая нос с умиленным видом. – Почтим нашего хозяина, великого гражданина, славнейшего из людей…

– Десять тысяч рублей, ей-бо… – гаркнул предводитель.

– …вставанием! – быстро докончил адвокат.

– Браво! Да здравствует князь!.. – закричали все под аккомпанемент топота ног и грохота отодвигаемых стульев.

Громче всех кричала группа дворянства, презирающего аристократию.

Князь, не в силах дольше сдерживать волнение, принялся обнимать гостей; ему помогал адвокат, целуя всех по очереди и без стеснения проливая слезы. Несколько человек окружили Вокульского.

– Для начала даю пятьдесят тысяч рублей, – заявил сутуловатый граф. – А на будущий год… посмотрим…

– Тридцать, сударь… тридцать тысяч рублей, сударь… Весьма, сударь, весьма! – прибавил барон с физиономией Мефистофеля.

– И я тридцать… дэ-э… – бросил граф-англоман, кивая.

– А я дам в два… в три раза больше, чем… дорогой наш князь! Ей-богу! – заявил предводитель.

Два-три оппонента из купеческого лагеря тоже приблизились к Вокульскому. Они молчали, но их нежные взгляды были стократ красноречивее самых чуствительных слов.

Вслед за ними к Вокульскому подошел молодой человек, тщедушный, с редкой растительностью на лице и с несомненными признаками преждевременной изношенности. Вокульский встречал его в театрах, концертах, да и на улице, всегда на самых лихих извозчиках.

– Марушевич, – с приятной улыбкой представился потасканный молодой человек. – Простите, что я так бесцеремонно знакомлюсь и вдобавок прямо обращаюсь к вам с просьбой…

– Я вас слушаю.

Юноша взял Вокульского под руку и, отведя к окну, заговорил:

– Я сразу выложу карты на стол: с такими людьми, как вы, иначе нельзя. Я беден, но одарен хорошими задатками и хотел бы найти занятие. Вы основали торговое общество. Не могу ли я работать под вашим руководством?

Вокульский пристально поглядел на него. Предложение, которое он услышал, как-то не вязалось с потасканной физиономией и неуверенным взглядом молодого человека. Вокульского покоробило, но он все же спросил:

– Что вы умеете? Какая у вас специальность?

– Специальности, видите ли, я еще не выбрал, но у меня большие способности, и я могу взяться за любое занятие.

– А на какое жалованье вы рассчитываете?

– Тысячу… две тысячи рублей… – ответил юноша в замешательстве.

Вокульский невольно покачал головой.

– Сомневаюсь, – ответил он, – чтобы у нас нашлось место, соответствующее вашим требованиям. Все же как-нибудь загляните ко мне.

Посреди кабинета сутуловатый граф продолжал совещание.

– Итак, милостивые государи, – говорил он, – в принципе мы решили учредить торговое общество по предложению пана Вокульского. Дело, по-моему, очень хорошее, а теперь остается ознакомиться с деталями и составить акт. Приглашаю, господа, всех, кто хочет в нем участвовать, пожаловать ко мне завтра, к девяти вечера.

– Я приду, дорогой граф, ей-богу, – откликнулся тучный предводитель, – да, может, еще приведу тебе несколько литовцев; только скажи на милость, зачем это нам учреждать торговое общество?.. Пусть бы уж торговцы сами…

– Да хотя бы затем, – горячо возразил граф, – чтобы не говорили, будто мы ничего не делаем, только купоны стрижем…

Князь попросил слова.

– Кроме того, – сказал он, – мы имеем в виду еще два общества: по торговле зерном и хлебной водкой. Кто не хочет вступать в первое, может вступить во второе… А потому мы просим уважаемого пана Вокульского принять участие и в других наших совещаниях…

– Дэ-э… – подхватил граф-англоман.

– И соблаговолить, с присущим ему талантом, осветить перед нами вопрос,

– кончил адвокат.

– Сомневаюсь, смогу ли я быть вам полезен, – возразил Вокульский. – Правда, я имел дело с мукой и хлебной водкой, но в исключительных обстоятельствах. Тогда речь шла о больших партиях товара и о спешной доставке, а не о ценах… К тому же я не знаком с местной торговлей зерном…

– Найдутся специалисты, уважаемый пан Вокульский, – прервал его адвокат. – Они сообщат нам детали, которые вы, сударь, только соблаговолите привести в стройный порядок и разъяснить с присущей вам гениальностью.

– Просим… просим!.. – закричали графы, а за ними еще громче дворяне, ненавидящие магнатов.

Было уже около пяти, и собравшиеся начали расходиться. В эту минуту Вокульский заметил пана Ленцкого, возвращающегося из дальних комнат в сопровождении молодого человека, которого он уже видел возле панны Изабеллы в костеле и на приеме у графини. Они подошли к Вокульскому.

– Позвольте представить вам, пан Вокульский, – заговорил Ленцкий, – пана Юлиана Охоцкого. Родня нам… Немножко оригинал, но…

– Я давно уже хотел познакомиться и поговорить с вами, – сказал Охоцкий, пожимая руку Вокульскому.

Вокульский молча посмотрел на него. Молодому человеку не было еще тридцати, и внешность у него действительно была необычной. Чертами лица он несколько напоминал Наполеона I, но Наполеона, витающего в мечтах.

– Вы в какую сторону идете? – спросил Вокульского молодой человек. – Я могу проводить вас.

– Стоит ли вам затруднять себя…

– О, у меня много времени, – отвечал молодой человек.

«Что ему от меня нужно?» – подумал Вокульский, а вслух сказал:

– Мы можем пойти к Лазенкам…

– Прекрасно, – сказал Охоцкий. – Я только на минутку зайду к княгине проститься и догоню вас. Едва он отошел, Вокульским завладел адвокат.

– Поздравляю вас с полной победой, – вполголоса сказал он. – Князь буквально влюблен в вас, оба графа и барон тоже… Оригиналы, как видите, однако же люди с благими намерениями… Им хочется что-нибудь сделать, есть у них и ум и образование, но… не хватает энергии. Болезнь воли, сударь, – весь класс ею заражен… Все у них есть… деньги, титулы, почет, даже успех у женщин, – и потому они ни к чему не стремятся. А без этой пружины, пан Вокульский, они неизбежно станут орудием в руках людей новых и честолюбивых. Мы-то, сударь, еще ко многому стремимся, – прибавил он тише. – Им посчастливилось, что они наткнулись на нас…

Вокульский ничего не ответил, и адвокат, решив, что он изощренный дипломат, пожалел в душе о своей чрезмерной откровенности.

«Впрочем, – подумал он, искоса поглядывая на Вокульского, – если бы он и передал князю наш разговор, что из того? Я скажу, что хотел его испытать…»

«В каких честолюбивых замыслах он меня подозревает?» – мысленно спрашивал себя Вокульский.

Он простился с князем, обещал отныне приходить на все заседания и, выйдя на улицу, отослал экипаж.

«Что этому Охоцкому от меня нужно? – тревожился он. – Конечно, дело касается панны Изабеллы… Может быть, он хочет отпугнуть меня? Глупец… Если она его любит, ему незачем тратить слова – я сам устранюсь… Но если она его не любит, пусть не пытается меня отстранять!.. Кажется, я сделаю когда-нибудь грандиозную глупость – и наверняка из-за панны Изабеллы. Как бы не пал жертвой Охоцкий, было бы жаль малого…»

В подъезде раздались торопливые шаги; Вокульский обернулся и увидел Охоцкого.

– Вы ждали?.. Извините! – сказал молодой человек.

– Пойдем к Лазенкам? – спросил Вокульский.

– Пойдем.

Несколько минут они шли молча, молодой человек был задумчив. Вокульский раздражен. Он решил сразу взять быка за рога.

– Вы близкая родня семейству Ленцких? – спросил он.

– Дальняя, – отвечал молодой человек. – Моя мать имела честь быть урожденной Ленцкой, – сказал он с иронией, – но отец был всего-навсего Охоцкий. Это очень ослабляет родственные связи… С паном Томашем, который приходится мне двоюродным дядюшкой, я не был бы знаком и по нынешний день, если бы он не потерял состояния.

– Панна Ленцкая весьма изысканная особа, – сказал Вокульский, глядя себе под ноги.

– Изысканная? – повторил Охоцкий. – Скажите: богиня!.. Когда я с нею говорю, мне кажется, она могла бы озарить мою жизнь. Только подле нее я обретаю покой и забываю грызущую меня тоску. Но что из того! Я не смог бы сидеть целыми днями в гостиной, а она со мною – в лаборатории.

Вокульский остановился посреди улицы.

– Вы занимаетесь физикой или химией? – удивленно спросил он.

– Ах, чем только я не занимаюсь!.. – ответил Охоцкий. – Физикой, химией, технологией… Я окончил естественный факультет университета и физико-механический в политехникуме. А потому занимаюсь всем; с утра до ночи читаю и работаю, но не делаю ничего. Мне удалось несколько усовершенствовать микроскоп, сконструировать некий новый электрический прибор, некую лампу…

Вокульский все более изумлялся.

– Так вы тот Охоцкий, изобретатель?

– Да. Но какое все это имеет значение? Ровно никакого. Когда я подумаю: вот все, что я сделал в свои двадцать восемь лет, у меня опускаются руки. Мне хочется либо разнести вдребезги мою лабораторию и броситься в омут светской жизни, куда меня увлекают, либо пустить себе пулю в лоб. Элемент Охоцкого, электрическая лампа Охоцкого… Жалкая чепуха!.. С детства рваться куда-то ввысь и застрять на лампе – это ужасно… Достичь зрелых лет и не найти даже следов пути, по которому хотелось бы идти! Тут есть от чего впасть в отчаяние.

Молодой человек умолк и, заметив, что они уже в Ботаническом саду, снял шляпу. Вокульский внимательно поглядел на него и сделал новое открытие. Несмотря на изысканный костюм, молодой человек совсем не казался щеголем; он, видимо, даже не заботился о своей внешности. Волосы его рассыпались в беспорядке, галстук сбился набок, пуговка на жилете отстегнулась. Легко было догадаться, что кто-то тщательно следит за его бельем и костюмом, но сам он обращался с ними небрежно, и эта небрежность, такая необычная и изящная, придавала ему своеобразное обаяние. Все движения его были непроизвольны, размашисты и в то же время прекрасны. Прекрасна была его манера смотреть, слушать (вернее – не слушать) и даже ронять шляпу.

Они поднялись на пригорок, откуда был виден колодец, прозванный «кругляком». Со всех сторон их окружали гуляющие, но Охоцкого нисколько не стесняло их присутствие; указав шляпой на одну из скамеек, он продолжал:

– Я неоднократно читал, что люди, наделенные честолюбием, счастливы. Ложь! Именно недюжинные стремления, которыми я наделен, делают меня смешным и отталкивают от меня близких. Взгляните на ту скамью… Здесь в начале июня сидел я вечером часов около десяти с кузиной и с панной Флорентиной. Как водится, светила луна и пели соловьи. Я был в мечтательном настроении. Вдруг кузина спросила: «Кузен, вы знаете астрономию?» – «Немного». – «Так скажите мне, что это за звезда?» – «Не помню, – отвечал я, – но знаю наверное, что мы никогда не попадем на нее. Человек прикован к земле, как устрица к скале…» В эту минуту во мне проснулась моя идея, вернее мания… Я забыл о прекрасной кузине и начал думать о летательных машинах. А когда я думаю, мне непременно нужно ходить, вот я и встал со скамьи и, не простившись, покинул кузину… На другой день панна Флора назвала меня грубияном, пан Ленцкий оригиналом, а кузина целую неделю не хотела со мной разговаривать… И хоть бы я придумал что-нибудь!.. Так, нет, ничего, буквально ничего, а ведь я готов был поклясться, что не успею дойти от этого холма до колодца, как в голове моей родится хотя бы в общих чертах план летательной машины… Ужасно глупо, не правда ли?..

«Значит, они тут проводят вечера при лунном свете и соловьиных трелях?

– подумал Вокульский и почувствовал нестерпимую боль в сердце. – Панна Изабелла влюблена в Охоцкого, а если… еще не влюблена, то лишь из-за его чудачества. И она права… он прекрасный и необыкновенный человек…»

– Разумеется, – продолжал Охоцкий, – я ни словечком не обмолвился об этом моей тетке, которая имеет обыкновение, вкалывая мне в галстук булавку, всякий раз приговаривать: «Дорогой Юлек, старайся понравиться Изабелле, это как раз подходящая для тебя жена… Умна и хороша собой, только она сумеет вылечить тебя от твоих фантазий…» А я думаю: «Что это за жена для меня? Если бы она хоть могла мне помогать, тогда еще полбеды… Да разве она покинет гостиную ради моей лаборатории?» И правильно: там ее сфера; птице нужен воздух, рыбе – вода… – Он помолчал. – Какой хороший вечер! У меня сегодня необычайно приподнятое настроение. Однако… что с вами, пан Вокульский?

– Я немного устал, – глухо ответил Вокульский. – Может быть, присядем хотя бы… вот здесь…

Они уселись на склоне холма в конце парка. Охоцкий уперся подбородком в колени и задумался. Вокульский смотрел на него со смешанным чувством восхищения и ненависти.

«Что он – глуп или хитер?.. Зачем он мне все это рассказывает?» – думал Вокульский.

Однако он должен был признать, что и болтливость Охоцкого отличалась той же обаятельной искренностью и порывистостью, как его движения да и весь облик. Они встретились впервые, а Охоцкий уже беседовал с ним так, словно они знали друг друга с детства.

«Пора покончить с этим», – сказал себе Вокульский и, глубоко вздохнув, громко спросил:

– Значит, вы женитесь, пан Охоцкий?..

– Разве только если спячу с ума, – пробормотал молодой человек, пожимая плечами.

– Как? Ведь кузина вам нравится?

– И даже очень, но этого еще мало. Я бы женился на ней, если бы совершенно уверился, что уже ничего не достигну в науке.

В сердце Вокульского сквозь ненависть и восхищение вспыхнула радость. В эту минуту Охоцкий потер лоб, словно очнувшись от сна, поглядел на Вокульского и вдруг сказал:

– Ах да… Я чуть не забыл, у меня к вам важное дело…

«Что ему нужно?» – подумал Вокульский, невольно любуясь умными глазами своего соперника и удивляясь внезапной перемене тона. Казалось, его устами заговорил другой человек.

– Я хочу задать вам вопрос… нет… два вопроса, очень интимных и, может быть, даже щекотливых, – говорил Охоцкий. – Вы не обидитесь?

– Слушаю, – отвечал Вокульский.

И на плахе ему не пришлось бы пережить таких страшных ощущений. Он не сомневался, что дело касается панны Изабеллы и что вот тут, сию минуту, решится его судьба.

– Вы были физиком?

– Да.

– И вдобавок физиком-энтузиастом. Я знаю, сколько вы перенесли, и с давних пор уважаю вас за это. Мало того, скажу больше… В течение последнего года мысль о препятствиях, которые вам приходилось преодолевать, поддерживала во мне бодрость духа. Я говорил себе: «Сделаю по меньшей мере то, что сделал этот человек; а поскольку передо мною нет подобных препятствий, я должен пойти дальше, чем он…»

Вокульский слушал, и ему казалось, что он видит сон или разговаривает с сумасшедшим.

– Откуда вам это известно? – спросил он.

– От доктора Шумана.

– Ах, от Шумана! А к чему вы ведете?

– Сейчас скажу. Вы были физиком-энтузиастом и… в конце концов бросили естественные науки. Так вот, на котором году жизни вы утратили к ним интерес?..

Вокульского словно обухом ударили по голове. Вопрос был настолько неожиданным и неприятным, что он с минуту не мог не только отвечать, но даже собраться с мыслями.

Охоцкий повторил вопрос, зорко вглядываясь в своего собеседника.

– На котором году? – переспросил Вокульский. – Год назад… Сейчас мне сорок пять…

– Значит, до полного охлаждения мне осталось более пятнадцати лет. Это немного ободряет меня, – сказал Охоцкий словно самому себе. И, помолчав, прибавил: – Это один вопрос; теперь второй, только не обижайтесь. В каком возрасте мужчина… становится равнодушным к женщинам?..

Второй удар. Был момент, когда Вокульский готов был схватить молодого человека за горло и задушить. Однако он опомнился и отвечал с бледной улыбкой:

– Я думаю, что никогда… Напротив, чем дальше, тем они кажутся нам желаннее…

– Плохо! – прошептал Охоцкий. – Что ж, посмотрим, кто окажется сильнее.

– Женщины, пан Охоцкий.

– Как для кого, сударь, – заметил молодой человек, опять впадая в задумчивость.

И он заговорил, словно с самим собой:

– Женщины! Подумаешь, важность! Я уже влюблялся, постойте-ка, сколько?.. четыре… шесть… семь… да, семь раз. Это отнимает массу времени и наводит на самые отчаянные мысли. Глупая это вещь – любовь. Знакомишься, влюбляешься, страдаешь… потом тебе надоедает или тебя бросают… да, два раза мне надоело, пять раз меня бросили. Потом встречаешь другую женщину, более совершенную – и она делает то же самое, что и менее совершенные… Ну и подлая же порода зверей эти бабы! Они играют нами, хотя не способны даже понять нас своим ограниченным умишком. Правда, и тигр играет людьми… Подлые, но прелестные создания… ладно, бог с ними! Между тем если человеком завладеет идея, она никогда уж не покинет его и никогда не изменит…

Он положил руку на плечо Вокульскому и, глядя ему в глаза каким-то рассеянным и мечтательным взглядом, спросил:

– А ведь и вы думали когда-то о летательных машинах?.. Не о воздушных шарах, которые легче воздуха, потому что это все чушь, а о полете тяжелой машины, нагруженной и окованной сталью, как броненосец… Понимаете вы, какой переворот во всем мире вызвало бы подобное изобретение?.. Ни крепостей, ни армий, ни границ… Исчезнут народы, зато в каких-то надземных дворцах появятся существа, подобные ангелам или древним богам. Мы уже подчинили себе ветер, тепло, свет, молнию… Так не думаете ли вы, что пришла пора нам самим высвободиться из оков земного притяжения? Это идея нашего века… Многие уже работают над нею, я только недавно ею проникся, но зато она поглотила меня с головы до ног. Что мне тетка со всеми ее советами и правилами хорошего тона? Что мне женитьба, женщины и даже микроскопы, различные приборы и электрические лампы?.. Я свихнусь или… дам человечеству крылья.

– А если вам даже удастся это, что тогда? – спросил Вокульский.

– Слава, которой не достигал еще ни один человек, – отвечал Охоцкий. – Вот моя жена, моя возлюбленная… Будьте здоровы, мне пора…

Он пожал Вокульскому руку, сбежал с холма и исчез между деревьями.

Ботанический и Лазенки уже погружались в вечерний сумрак.

«Безумец или гений? – думал Вокульский, чувствуя, что и сам он находится в состоянии сильного возбуждения. – А если гений?»

Он встал и направился в глубину сада, смешавшись с гуляющими. Небо, нависшее над холмом, с которого он только что спустился, внушало ему какой-то священный ужас.

В Ботаническом саду было людно, по всем аллеям плотными рядами фланировали гуляющие, лишь кое-где этот сплошной поток разбивался на отдельные группы; скамьи прогибались под тяжестью сидевших. Вокульскому то и дело преграждали дорогу, наступали на пятки, задевали локтями; со всех сторон звучали говор и смех. В Уяздовских Аллеях, у каменной ограды Бельведерского парка, возле решетки со стороны больницы, на самых уединенных дорожках и даже на загороженных тропинках – всюду было шумно и весело. Чем становилось темнее, тем гуще и шумней была толпа.

– Мне уже места не хватает на свете! – пробормотал Вокульский.

Он прошел в Лазенки и там отыскал спокойный уголок. На небе заискрилось несколько звезд. Из аллей доносились шорохи и голоса, от пруда тянуло сыростью. Время от времени над головой его с жужжанием пролетал жук или беззвучно скользила летучая мышь; в глубине парка жалобно попискивала какая-то птичка, тщетно призывавшая друга; с пруда долетали далекий всплеск весел и молодой женский смех.

Навстречу ему шли двое, близко прижавшись друг к другу, и тихо разговаривали. Они свернули с дорожки и укрылись в тени ветвей. Он подумал с болью и сарказмом:

«Вот они, счастливые любовники! Шепчутся и убегают, как воры… хороши порядки на свете, а? Любопытно, насколько было бы лучше, если б миром управлял Люцифер? А что, если бы сейчас ко мне подошел бандит и убил меня в этом глухом углу?..»