Текст книги "Кукла"

Он остановил извозчика перед невзрачной лавчонкой, над которой висела черная вывеска с желтоватой надписью: «Вексельная и лотерейная контора С.Шлангбаума».

Лавка была открыта; за конторкой, обитой жестью и отгороженной от публики проволочной сеткой, сидел старый лысый еврей с седой бородой, словно приклеенной к лежавшему на столе «Курьеру».

– Здравствуйте, пан Шлангбаум, – громко сказал Вокульский.

Еврей поднял голову и сдвинул очки со лба на нос.

– Ах, это вы, ваша милость! – ответил он, пожимая руку гостю. – Как, неужели и вам уже нужны деньги?

– Нет, – сказал Вокульский, бросаясь в плетеное кресло перед конторкой. Он постеснялся сразу объяснить, что его сюда привело, и начал с вопроса: – Ну, как дела, пан Шлангбаум?

– Нехорошо! – вздохнул старик. – Стали преследовать евреев. Может, это и к лучшему. Когда нас будут лягать, и травить, и плевать на нас, то, даст бог, опомнятся молодые евреи вроде моего Генрика, которые вырядились в сюртуки и забыли свою веру.

– Да кто вас преследует! – возразил Вокульский.

– Вам нужны доказательства? – спросил еврей. – Вот вам доказательства в этом «Курьере». Позавчера я им послал шараду. Вы умеете разгадывать шарады? Так я послал такую:

Первое и второе – животное с копытом.

Первое и третье – на голове украшение мод.

Целое – на войне грозное и сердитое,

Пусть от него нас бог убережет.

Вы знаете, что это? Первое и второе – это ко-за; первое и третье – это ко-ки, а целое – это козаки. А знаете, что они мне ответили?.. Минуточку…

Он взял «Курьер» и начал читать:

– Ответы редакции. «Пану В.В. Большая энциклопедия Оргельбранда…» Не то… «Пану Мотыльку. Фрак одевается…» Не то… Ах, вот! «Пану С.Шлангбауму! Ваша шарада политическая, но не грамматическая». Скажите на милость: ну что тут политического? Если б я написал шараду про Дизраэли или про Бисмарка – это еще была бы политика, но про казаков – это же не политика, это просто военное.

– Ну, а при чем тут преследование евреев? – спросил Вокульский.

– Сейчас объясню. Вам самому пришлось защищать от преследований моего Генрика, – я все знаю, хотя и не от него. Теперь о шараде. Когда я полгода назад отнес свою шараду к пану Шимановскому[23]23
  Шимановский Вацлав (1821-1886) – писатель, публицист, переводчик, с 1868 года – редактор «Курьера варшавского».


[Закрыть], так он мне сказал: «Пан Шлангбаум, мы эти шарады печатать не будем, и все же я вам советую: лучше писать шарады, чем брать с людей проценты». А я говорю: «Пан редактор, если вы мне столько дадите за шарады, сколько я имею с процентов, так я буду писать». А пан Шимановский на это: «У нас, пан Шлангбаум, нет таких денег, чтобы заплатить за ваши шарады». Это сказал сам пан Шимановский, слышите? Ну, а сегодня они мне в «Курьере» пишут, что это не политично и не грамматично… Еще полгода назад говорили иначе. А что сейчас в газетах печатают об евреях!

Вокульский слушал истории о преследовании евреев, посматривая на лотерейную таблицу, висевшую на стене, и барабаня пальцами по конторке. Но думал он о другом, все не решаясь приступить к делу.

– Так вы все время занимаетесь шарадами, пан Шлангбаум? – спросил он.

– Я-то что… – ответил старый еврей. – Вот у меня есть внучек от Генрика, ему всего девять лет, и вы бы только послушали, какое он мне написал письмо на той неделе. «Дедушка, – это он пишет, маленький Михась, – мне надо такую шараду:

Первое – буква, второе – с ногтями.

А целое – суконная вещь с помочами.

Дедушка, а когда вы разгадаете, – это он пишет, Михась, – так пришлите мне, дедушка, шесть рублей на эту суконную вещь». Я, пан Вокульский, прочитал и заплакал. Потому что первое – это «б», а «с ногтями» – это руки, а целое – брюки. Я расплакался, пан Вокульский, что такой умный ребенок из-за упрямства Генрика ходит без брюк. Но я ему ответил: «Мой миленький внучек! Мне очень приятно, что ты научился от дедушки составлять шарады. Но чтобы ты еще научился быть бережливым, так я посылаю тебе на эту суконную вещь только четыре рубля. А если ты будешь хорошо учиться, так я тебе после каникул куплю вот что:

 
Первое – рот по-немецки, второе – не наше означает.
А целое – покупают ребенку, когда он в гимназию поступает.
 

Это мунд-ир<Mund – рот, ihr – ваш (нем.).> вы сразу догадались, правда, пан Вокульский?

– Так, значит, вся ваша семья увлекается шарадами? – спросил Вокульский.

– Не только моя, – отвечал Шлангбаум. – У нас, то есть у евреев, когда собирается молодежь, так они не занимаются, как у вас, танцами, комплиментами, нарядами, пустяками, а они делают вычисления или смотрят ученые книжки, экзаменуют друг друга или решают шарады, ребусы, шахматные задачи. У нас ум всегда занят, и поэтому у евреев головы умные, поэтому, не в обиду вам будь сказано, они весь мир завоюют. Вы все делаете сгоряча, запальчиво, а мы берем умом и терпением.

Последняя фраза поразила Вокульского. Ведь он добивался панны Изабеллы именно умом и терпением… Сердце его наполнилось бодростью, он перестал колебаться и вдруг сказал:

– У меня к вам просьба, пан Шлангбаум…

– Ваши просьбы для меня – все равно что приказ, пан Вокульский.

– Я хочу купить дом Ленцкого…

– Ну, я знаю этот дом. Он пойдет за шестьдесят тысяч, может быть немного дороже.

– Я хочу, чтобы он пошел за девяносто тысяч, и мне нужен человек, который бы поднял цену до этой суммы.

Еврей широко раскрыл глаза.

– Как? Вы хотите заплатить на тридцать тысяч дороже? – спросил он.

– Да.

– Извиняюсь, но я не понимаю. Если бы это ваш дом продавали, а Ленцкий хотел бы его купить, – ну, тогда вам было бы выгодно набить цену. Но если вы покупаете, вам выгодно снизить цену…

– Мне выгодно заплатить дороже.

Старик покачал головой и, помолчав, снова заговорил:

– Если бы я вас не знал, я бы подумал, что вы делаете невыгодную сделку; но ведь я вас знаю, так я себе думаю, что вы делаете… странную сделку. Мало того что вы вкладываете наличные деньги в стены и теряете на этом процентов десять годовых, так вы еще собираетесь переплатить тридцать тысяч рублей… Пан Вокульский, – прибавил он, беря его за руку, – не делайте такую глупость. Ну, я вас прошу… Я, старик Шлангбаум, прошу вас…

– Поверьте мне, я на этом выгадаю…

Еврей вдруг поднял палец ко лбу. Блеснули глаза и белые, как жемчуг, зубы.

– Ха-ха! – рассмеялся он. – Ну, видно, я уж совсем постарел, если сразу не догадался. Вы дадите пану Ленцкому тридцать тысяч, а он вам поможет заработать сто тысяч… Гит! <Хорошо (еврейск.).> Я вам найду такого конкурента, который за пятнадцать рубликов набьет цену. Очень приличный господин, католик, только не советую давать ему вперед. Я вам найду еще такую солидную даму, что за десятку тоже будет надбавлять цену. Могу дать еще парочку евреев, по пять рубликов за каждого… Будут такие торги, что вы заплатите за этот дом хоть полтораста тысяч, и никто не догадается, как состряпано дело.

Вокульскому было немножко не по себе.

– Во всяком случае, все останется между нами, – сказал он.

– Пан Вокульский, – торжественно ответил старик, – я думаю, что вам не надо было этого говорить. Ваш секрет – мой секрет. Вы заступились за моего Генричка, и вы не преследуете евреев…

Они попрощались, и Вокульский пошел домой. Его уже ждал Марушевич, и они отправились в манеж – посмотреть купленную лошадь.

Здание манежа состояло из двух строений, соединенных вместе и образующих как бы эполет; в круглом здании помещался манеж, а в прямоугольном – конюшня.

Вокульский приехал как раз во время урока верховой езды. Четыре господина и одна дама гарцевали друг за другом вдоль стен манежа; посредине стоял директор, мужчина с военной выправкой, в синей куртке, белых обтянутых рейтузах и высоких сапогах со шпорами. Это был пан Миллер; он командовал наездниками с помощью длинного бича, которым время от времени подхлестывал заупрямившуюся лошадь, отчего наездники вздрагивали и морщились. Вокульский мимоходом заметил, что мужчина, который держался в седле без стремян, закинув за спину правую руку, был, судя по виду, отчаянный шалопай; один всеми силами старался удержаться на лошади где-то между гривой и крупом, а другой выглядел так, будто собирался вот-вот спрыгнуть с коня и до конца жизни уже не браться за кавалерийские упражнения. Только дама в амазонке ездила смело и ловко, и Вокульский подумал, что женщины вообще, вероятно, не знают неудобных или опасных положений.

Марушевич познакомил своего спутника с директором.

– Я как раз ждал вас. Сию минуту буду к вашим услугам. Пан Шульц!..

Вбежал пан Шульц – белокурый молодой человек, тоже в синей куртке, но в еще более высоких сапогах и в еще более узких рейтузах. Он по-военному щелкнул каблуками, взял в руки символ директорской власти, и Вокульский, еще не покинув манежа, убедился, что Шульц, несмотря на свой юный возраст, пожалуй, орудует бичом энергичней, чем сам директор. Второй господин даже вскрикнул, а третий попросту начал ругаться.

– Сударь, – обратился директор к Вокульскому, – вы принимаете лошадь барона со всеми ее принадлежностями – седлами, попонами и прочее и прочее?

– Разумеется.

– В таком случае, с вас следует шестьдесят рублей за конюшню, которую барон Кшешовский не оплатил.

– Ничего не поделаешь.

Они вошли в денник, светлый, как комната, и даже увешанный коврами, впрочем не очень дорогими. Новенькая кормушка была доверху засыпана зерном, решетка полна сена, пол устлан чистой соломой. Все же зоркий глаз директора заметил какой-то непорядок, и он крикнул:

– Пан Ксаверий, что это за безобразие, тысяча чертей! Может, вы и в своей спальне храните подобные вещи?

Второй помощник директора появился на одно мгновение. Он заглянул, исчез и закричал в коридоре:

– Войцех! Сто тысяч чертей! Сию минуту подчисть, не то я велю положить тебе все это на стол…

– Щепан! Зараза! – откликнулся уже за перегородкой третий голос. – Если ты мне еще раз, сукин сын, бросишь конюшню в таком виде, я тебя заставлю языком это вылизать.

Одновременно раздалось несколько глухих ударов, словно кого-то схватили за голову и стукнули о стену.

Через минуту, глянув ненароком в окно конюшни, Вокульский увидел паренька в куртке с металлическими пуговицами, который выбежал во двор за метлой, а найдя таковую, мимоходом треснул по голове глазевшего с улицы еврея. Вокульский, как физик, подивился новой форме сохранения энергии, при которой гнев директора таким необыкновенным способом настиг существо, находящееся за пределами манежа.

Между тем директор велел вывести кобылу в коридор. Это было чудесное животное, на тонких ногах, с маленькой головой и глазами, глядевшими умно и нежно. На ходу лошадка повернулась к Вокульскому, обнюхала его и зафыркала, словно угадав в нем хозяина.

– Она уже признала вас, – сказал директор. – Дайте ей сахару… Прекрасная кобыла!

И он достал из кармана грязный кусок сахару, попахивающий табаком. Вокульский протянул его кобыле, которая, не задумываясь, проглотила его.

– Ставлю пятьдесят рублей, что она выиграет!.. – воскликнул директор. – Принимаете?

– Конечно, – ответил Вокульский.

– Выиграет обязательно. Я дам первоклассного жокея и сам научу его, как ее вести. Но останься она у барона Кшешовского – разрази меня гром, если бы она не приплелась третьей к столбу. Да и вообще я не стал бы держать ее.

– Директор никак не может успокоиться, – сладко улыбаясь, вставил Марушевич.

– Успокоиться! – крикнул директор, багровея от гнева. – Ну, посудите сами, пан Вокульский: могу ли я поддерживать отношения с человеком, осмелившимся рассказывать, будто я в Люблинском продал лошадь, у которой был колер… Подобные вещи не забываются, пан Марушевич! – кричал он, все более повышая голос. – Не вмешайся граф, у пана Кшешовского сейчас сидела бы пуля в ноге… Я продал лошадь с колером… Хоть бы мне пришлось доложить сто рублей – лошадь выиграет. Хоть бы она пала после скачек… Пан барон еще увидит! У лошади колер! Ха-ха-ха! – разразился он демоническим смехом.

Осмотрев лошадь, все трое прошли в канцелярию, где Вокульский уплатил, что причиталось, поклявшись в душе никогда в жизни не упоминать про колер. Прощаясь с директором, он спросил:

– Нельзя ли пустить лошадь на скачки, не указывая фамилии хозяина?

– Сделаем.

– Только…

– О! будьте спокойны, – ответил директор, пожимая ему руку. – Для джентльмена скромность – первая добродетель. Надеюсь, что и пан Марушевич…

– О! – подтвердил Марушевич и произвел такое выразительное движение головой и руками, что не могло быть никакого сомнения в том, что тайна глубоко погребена в его груди.

Обходя манеж, Вокульский услышал сначала хлопанье бича, а затем перебранку четвертого господина с помощником директора.

– Это невежливо, сударь мой! – кричал четвертый. – У меня костюм лопается по швам…

– Выдержит, – флегматически возражал пан Шульц, хлопая бичом в сторону второго господина.

Вокульский вышел на улицу.

Он простился с Марушевичем и уже садился в пролетку, как вдруг ему в голову пришла странная мысль:

«Если эта лошадь возьмет приз, панна Изабелла полюбит меня…»

Остановив извозчика, он снова пошел в манеж; животное, минуту назад для него безразличное, вдруг стало близким и дорогим.

Входя в денник, он услышал тот же характерный звук, будто кого-то колотили головой о стену. И действительно, из-за перегородки выскочил мальчик Щепан с пылающими щеками и взъерошенными волосами, которые, по-видимому, только что трепала чья-то рука; следом за ним появился конюх Войцех, вытирая о куртку слегка засаленные пальцы. Вокульский дал старшему три рубля, младшему рубль и обещал их поблагодарить, только бы за лошадкой был хороший уход.

– Уж буду, сударь, беречь ее пуще жены, – ответил Войцех, кланяясь в пояс. – Да и хозяин ее не обидит, будьте уверены… На скачках, сударь, кобылка полетит как ветер…

Вокульский вошел в денник и с четверть часа пробыл с лошадью. Ее нежные ножки вызывали у него беспокойство, и он вздрагивал всякий раз, как по ее бархатистой коже пробегала дрожь: ему казалось, что она заболевает. Потом он обнял ее за шею, а когда она положила голову ему на плечо, поцеловал ее и прошептал:

– Если бы ты знала, сколько от тебя зависит… если бы ты знала!

С той поры он по нескольку раз в день ездил в манеж, кормил лошадь сахаром и ласкал ее. Он чувствовал, что в его трезвом уме пускает ростки нечто подобное суеверию. Если лошадь встречала его весело, он радовался этому, как хорошей примете; когда она была грустна, сердце его терзала тревога. Еще по дороге в манеж он говорил себе: «Если она сегодня веселая – значит, панна Изабелла меня полюбит».

Порой в нем просыпался здравый смысл; тогда его охватывал гнев и презрение к самому себе.

«Что же это, – думал он, – значит, моя жизнь зависит от каприза какой-то женщины? Разве не найдется сто других? Предлагала же пани Мелитон познакомить меня с тремя, даже с четырьмя не менее красивыми. Пора в конце концов образумиться!»

Но, вместо того чтобы образумиться, он еще глубже погружался в омут безумия. В минуты просветления ему казалось, что на земле, вероятно, еще есть колдуны и один из них сглазил его. Тогда он с беспокойством повторял про себя:

«Я уже не тот… я становлюсь другим человеком… Как будто кто-то подменил мне душу…»

Иногда же в нем одерживал верх естествоиспытатель и психолог.

«Вот, – нашептывал ему этот второй человек где-то в глубине мозга, – вот как мстит природа за нарушение ее законов. Смолоду ты пренебрегал сердцем, смеялся над любовью, продался в мужья старухе, а теперь расплачивайся. Капитал чуств, накопленный за долгие годы, вернулся к тебе сейчас с процентами…»

«Ну, хорошо, – думал он, – но ведь, в таком случае, мне полагалось бы сделаться развратником; почему же я думаю только о ней?»

«А черт его знает почему, – отвечал оппонент. – Может быть, именно эта женщина оказалась наиболее подходящей для тебя. Может быть, вправду, как говорит легенда, ваши души некогда, столетия назад, представляли единое целое…»

«Тогда она тоже должна меня любить… – говорил Вокульский. И прибавлял: – Если лошадь выиграет на скачках, это будет означать, что панна Изабелла полюбит меня… Ах, старый глупец, безумец, до чего ты дошел!»

За несколько дней до скачек к Вокульскому явился с визитом граф-англоман, с которым он познакомился на совещании у князя.

После обмена приветствиями граф, не сгибая спины, сел в кресло и сказал:

– Я в гости и по делу… Дэ-э… Вы позволите?

– К вашим услугам, граф.

– Барон Кшешовский, – продолжал граф, – лошадь которого вы приобрели, впрочем, совершенно законно, дэ-э, так вот, барон осмеливается покорнейше просить вас уступить ему эту лошадь! Цена не играет роли. Барон побился об заклад на большие суммы. Он предлагает тысячу двести рублей…

Вокульский похолодел; если он продаст лошадь, панна Изабелла наверняка станет его презирать…

– А что, граф, если у меня свои виды на лошадь? – возразил он.

– В таком случае, за вами справедливое преимущество, дэ-э, – процедил граф.

– Вы сами решили вопрос, граф, – сказал Вокульский и поклонился.

– Разве? Дэ-э… Я очень сочувствую барону, однако у вас больше прав.

Он поднялся с кресла, как автомат на пружинах, и, простившись, прибавил:

– Когда же к нотариусу, дорогой пан Вокульский, по поводу нашей компании? Поразмыслив, я вношу пятьдесят тысяч рублей… Дэ-э.

– Это уж зависит от вас, господа.

– Я горячо желаю, чтобы наша отчизна процветала, и поэтому вы, пан Вокульский, вполне располагаете моей симпатией и уважением, невзирая на неприятность, которую вы причиняете барону. Дэ-э. Он был так уверен, что вы уступите лошадь.

– Не могу.

– Я вас понимаю, – закончил граф. – Как бы дворянин ни рядился в шкуру делового человека, при первом же случае он вылезает из нее. А вы – прошу извинить мою смелость, – вы прежде всего дворянин, да еще английского образца, который всем нам должен служить примером.

Он крепко пожал хозяину руку и ушел. Вокульский признал в душе, что этот оригинал, похожий на марионетку, в сущности не лишен многих приятных качеств.

«Да! – подумал он. – С этими господами легче ужиться, чем с купцами. Они в самом деле вылеплены из другой глины…

Нечего удивляться, – продолжал он размышлять, – что панна Изабелла, воспитанная среди них, брезгует такими, как я. Ну, а что они делают на свете и для света? Уважают людей, которые могут им дать пятнадцать процентов годовых. Невелика заслуга!»

– Но как, черт возьми, дошло до них, что это я купил лошадь, – пробормотал он, щелкнув пальцами. – Впрочем, не мудрено. Ведь я купил ее у Кшешовской через Марушевича. К тому же чересчур часто бываю в манеже, вся прислуга меня уже знает… Эх, я начинаю делать глупости и становлюсь опрометчив… С самого начала не нравился мне этот Марушевич…

Глава тринадцатая
Великосветские развлечения

Наконец наступил день скачек – ясный, но не жаркий, как раз в меру. Вокульский вскочил с постели в шестом часу и сразу же поехал навестить свою лошадку. Она встретила его довольно равнодушно, но была здорова, и Миллер был полон надежд.

– Что? – смеялся он, похлопывая Вокульского по плечу. – Загорелись, а? В вас проснулся спортсмен. Мы, сударь, во время скачек все ходим как очумелые. Наше пари на пятьдесят рубликов в силе, да? Они все равно что у меня в кармане. Вы можете хоть сейчас их выложить.

– И выложу с величайшим удовольствием, – отвечал Вокульский, а сам подумал: «Выиграет ли моя лошадь? Полюбит ли меня панна Изабелла? А вдруг что-нибудь случится? А вдруг лошадь сломает ногу?..»

Утренние часы тянулись так медленно, будто в движение их приводили ленивые волы. Вокульский только на минутку заглянул в магазин, за обедом ничего не ел, после обеда отправился в Саксонский сад, но думал все об одном: выиграет или не выиграет? Полюбит или не полюбит? Однако он пересилил себя и выехал на ипподром только около пяти.

В Уяздовских Аллеях собралось столько экипажей и пролеток, что местами можно было ехать только шагом; у заставы образовался настоящий затор. Вокульскому, сходившему с ума от нетерпения, пришлось минут пятнадцать прождать, пока наконец его экипаж не выбрался на Мокотовское поле.

На повороте Вокульский высунулся, пытаясь разглядеть ипподром сквозь облако желтоватой пыли, густо оседавшей на его лице и одежде. Поле показалось ему сегодня бесконечно длинным и произвело на него неприятное впечатление, над ним словно реяла какая-то неясная угроза. Вдали он различил длинные ряды людей, растянувшиеся в форме полукруга; полукруг разрастался все шире, пополняясь прибывшими толпами.

Но вот он доехал до места; однако прошло еще минут десять, пока слуга вернулся из кассы с билетом. Вокруг экипажа толпились безбилетные зрители, раздавался тысячеголосый гул, и Вокульскому казалось, что все только и говорят что о его лошади, смеясь над купцом, который прикидывается любителем скачек.

Когда экипаж пропустили наконец внутрь круга, Вокульский соскочил на землю и заторопился к своей лошадке, стараясь сохранить вид равнодушного зрителя.

После долгих поисков он увидел ее в центре скакового поля. Рядом стояли Миллер и Шульц, а также незнакомый жокей с огромной сигарой во рту, в желто-голубой шапочке и накинутом на плечи пальто. Лошадь, в сравнении с громадным ипподромом и несчетной толпой, показалась ему такой маленькой и хрупкой, что он пришел в отчаяние и готов был все бросить и вернуться домой. Но у Миллера и Шульца физиономии сияли надеждой.

– Вот и вы наконец! – крикнул ему директор манежа и, показав глазами на жокея, прибавил: – Познакомьтесь, господа: пан Юнг, известнейший у нас жокей, – пан Вокульский.

Жокей поднес два пальца к желто-голубой шапочке и, вынув другой рукой изо рта сигару, сплюнул сквозь зубы.

Вокульский в душе признал, что еще никогда в жизни не видел такого маленького и тщедушного человечка. Он заметил, что жокей осматривает его, как лошадь, с головы до щиколоток, и при этом переступает кривыми ногами так, словно собирается вскочить на него и проехаться.

– Скажите, пан Юнг, мы выиграем, а? – спросил директор.

– Оу! – ответил жокей.

– Те два жеребца неплохи, но наша кобылка высшего класса! – продолжал директор.

– Оу! – подтвердил жокей.

Вокульский отвел его в сторону и сказал:

– Если мы выиграем, я заплачу вам пятьдесят рублей сверх положенного.

– Оу! – отвечал жокей и, всмотревшись в лицо Вокульского, прибавил: – Вы есть чистый кровь спортсмен, только не надо горячиться. В следующий год уже будет спокойнее.

Он снова сплюнул сквозь зубы и пошел к трибуне, а Вокульский, простившись с Миллером и Щульцем, ласково потрепал кобылку и вернулся к экипажу.

Теперь он стал разыскивать панну Изабеллу.

Он обошел длинную вереницу экипажей, вытянувшихся вдоль дорожки, присматривался к лошадям, слугам, заглядывал под дамские зонтики – панны Изабеллы не было.

«Может быть, она и не приедет? – подумал он, и ему показалось, что вся эта площадь, запруженная толпой, проваливается вместе с ним сквозь землю. – Стоило выбрасывать столько денег, если ее не будет! А может быть, эта старая интригантка, пани Мелитон, надула его, сговорившись с Марушевичем?»

Он взошел на ступеньки, ведущие к судейской ложе, и стал смотреть по сторонам. Тщетно. Спускаясь, он наткнулся на каких-то людей, стоявших к нему спиной; один, высокий мужчина, по всем признакам спортсмен, громко разглагольствовал:

– Уж десять лет я читаю, как нас ругают за расточительность, и совсем было решил исправиться и продать свою конюшню. А тут, я вижу, человек всего без году неделя как разбогател, а уже на скачках пускает лошадь… «Ах, так!

– думаю. – Вот вы какие птички! Нас поучаете, а чуть подвернется случай, сами туда же! Так вот же, не исправлюсь, не продам лошадей, не…»

Спутник его, заметив Вокульского, толкнул расходившегося спортсмена, и тот оборвал на полуслове. Воспользовавшись паузой, Вокульский хотел было пройти мимо, но высокий господин остановил его.

– Простите, – сказал он, притрагиваясь к шляпе, – что я позволил себе делать подобного рода замечания… Вжесинский…

– Я с удовольствием их выслушал, – улыбаясь, ответил Вокульский, – и в глубине души согласен с вами. Впрочем, я участвую в скачках в первый и последний раз в жизни.

Они пожали друг другу руки, а когда Вокульский отошел на несколько шагов, Вжесинский вполголоса заметил:

– Молодчина…

Только теперь Вокульский купил программу и с чувством некоторой неловкости прочел, что в третьей скачке идет кобылка Султанка, от Алима и Клары, принадлежащая X.X., жокей Юнг, – в желтой куртке с голубыми рукавами. Приз – триста рублей; выигравшая лошадь будет продана на месте.

– Я сошел с ума! – пробормотал Вокульский, направляясь к местам на трибуне. Он подумал, не там ли панна Изабелла, и решил немедленно вернуться домой, если не найдет ее.

Его охватило уныние. Женщины казались ему безобразными, их яркие наряды нелепыми, их кокетство гадким. Мужчины были глупы, толпа вульгарна, музыка визглива. Поднимаясь на трибуну, он с отвращением смотрел на скрипучие ступени и ветхие стены, испятнанные дождевыми потеками. Знакомые раскланивались с ним, женщины ему улыбались, то тут, то там перешептывались: «Смотри! Смотри!» Но он ничего не замечал. Встав на верхнюю скамью, он навел бинокль и поверх пестрой и шумной толпы стал разглядывать дорогу до самой заставы, но увидел лишь клубы желтой пыли.

«Что делается на этой трибуне в течение целого года?» – думал он.

И почудилось ему, что на обветшалых скамьях каждую ночь собираются все умершие банкроты, кающиеся кокотки, всевозможного рода бездельники и моты, которых выгнали даже из ада, и при свете печальных звезд смотрят они, как скачут наперегонки скелеты лошадей, павших на этой дорожке. Ему показалось, что даже сейчас он видит перед собою истлевшие одежды и чувствует запах мертвечины.

Из забытья его вывел многоголосый крик, звонок и рукоплескания… Это закончился первый заезд. Он глянул на дорожку и вдруг увидел экипаж графини, въезжавший за ограду. В глубине кареты сидели графиня и председательша, а впереди – Ленцкий с дочерью.

Вокульский сам не помнил, как сбежал с трибуны, как прошел на круг. Кого-то он толкнул, кто-то попросил у него билет… Он пробился вперед и очутился возле самого экипажа. Лакей графини с козел поклонился ему, а Ленцкий воскликнул:

– А вот и пан Вокульский!

Вокульский поздоровался с дамами. Председательша значительно пожала ему руку, а Ленцкий спросил:

– Правда ли, пан Станислав, что вы купили лошадь Кшешовского?

– Да.

– Ну, знаете, вы сыграли с ним злую шутку, а дочери моей сделали приятный сюрприз…

Панна Изабелла с улыбкой обратилась к нему:

– Я держала пари с тетей, что барону не удержать своей лошади до скачек, и выиграла; а второй раз поспорила с председательшей, что лошадь возьмет приз!..

Вокульский обошел экипаж и стал возле панны Изабеллы; она продолжала:

– В самом деле, мы приехали только на эту скачку – председательша и я. А тетя делает вид, будто скачки ей надоели… Ах, сударь, вы должны непременно выиграть…

– Раз вы хотите, я выиграю, – ответил Вокульский, в изумлении глядя на нее.

Никогда еще она не казалась ему такой ослепительно красивой, как сейчас, в порыве нетерпения. И никогда он не смел мечтать, что она заговорит с ним так благосклонно.

Он оглянулся на окружающих. Председательша была весела, графиня улыбалась, Ленцкий сиял. На козлах лакей графини вполголоса поспорил с кучером и поставил на лошадь Вокульского. Вокруг них все бурлило, смеялось и ликовало. Радовалась толпа, радовались люди на трибунах, в экипажах; женщины в ярких нарядах были хороши, как цветы, и веселы, словно птички. Оркестр играл фальшиво, но бойко; кони ржали, спортсмены бились об заклад, разносчики расхваливали пиво, апельсины и пряники. Радовалось солнце, земля и небо, и Вокульского охватил такой восторг, что он всех и все готов был заключить в объятия.

Кончился второй заезд; снова заиграла музыка. Вокульский подбежал к трибуне и, завидев Юнга, который с седлом в руках возвращался с весов, шепнул ему:

– Пан Юнг, мы должны выиграть… Сто рублей сверх договора… Можете хоть загнать лошадь…

– Оу! – прогнусавил Юнг, поглядев на него с оттенком холодного восхищения.

Вокульский велел своему кучеру подъехать ближе к экипажу графини и вернулся к дамам. Его поразило, что возле них никого не было. Правда, барон и предводитель подходили к экипажу, но панна Изабелла встретила их равнодушно, и оба вскоре отошли. А молодые люди кланялись издали, видимо избегая их.

«Понятно, – думал Вокульский. – Их охладило известие о продаже дома. Теперь, – прибавил он про себя, глядя на панну Изабеллу, – ты убедишься, кто действительно любит тебя, а кто – твое приданое».

Звонок возвестил начало третьей скачки. Панна Изабелла встала на сидение; на лице ее выступил яркий румянец. В двух шагах от нее на Султанке со скучающим видом проехал Юнг.

– Смотри же, отличись, красавица! – крикнула панна Изабелла.

Вокульский вскочил в свой экипаж и навел бинокль. Состязание так захватило его, что на минутку он забыл о панне Изабелле. Секунды тянулись, словно часы; ему чудилось, что он привязан к этим трем лошадям, готовым пуститься вскачь, и что каждое их движение причиняет ему боль, терзает его тело. Он считал, что его лошади не хватает огня и что Юнг слишком равнодушен. Невольно слышал он разговоры вокруг:

– Юнг возьмет!..

– Какое! Поглядите-ка на этого гнедого…

– Не пожалею десятки, только бы Вокульский выиграл… Пусть утрет нос графам…

– Вот бы Кшешовский взбесился!

Звонок. Три лошади галопом рванулись с места.

– Юнг впереди…

– Это как раз неумно…

– Уже повернули…

– Первый поворот, а гнедой у хвоста…

– Второй… Опять вырвался…

– Но и гнедой не отстает…

– Малиновая куртка позади…

– Третий поворот… Ах, да Юнг никакого внимания на них…

– Гнедой догоняет…

– Смотрите! Смотрите! Малиновый обгоняет гнедого…

– Гнедой сзади… Проиграли, сударь!

– Малиновый догоняет Юнга…

– Не догонит, он уже посылает коня…

– Однако… однако… Браво, Юнг! Браво, Вокульский!.. Кобылка летит просто любо. Браво!..

– Браво!.. Браво!..

Звонок. Юнг выиграл. Высокий спортсмен взял лошадь под уздцы и, подведя ее к судейской ложе, закричал:

– Султанка! Наездник Юнг! Владелец аноним…

– Какой там аноним… Вокульский! Браво, Вокульский!.. – ревела толпа.

– Владелец пан Вокульский, – повторил высокий спортсмен и отослал лошадь на аукцион.

Толпа с восторгом приняла победу Вокульского. В первый раз скачки так взволновали зрителей; все радовались, что варшавский купец побил двух графов.

Вокульский подошел к экипажу графини. Ленцкий и обе старушки поздравляли его; панна Изабелла молчала.

В эту минуту к Вокульскому подбежал высокий спортсмен.

– Пан Вокульский, – сказал он, – вот деньги. Триста рублей приз, восемьсот – за лошадь, я купил ее.

Вокульский, держа в руках пачку ассигнаций, повернулся к панне Изабелле.