Текст книги "Кукла"

Терпел он, терпел, наконец невмоготу стало, и пошел он к бабке, которая зелья разные варила; дает ей целковый и просит помочь.

– Да что, – говорит бабка, – тут нечем пособить, придется тебе дожидаться святого Яна, а как отвалится камень, полезай в пучину. Вынешь у панны булавку из головы, проснется она, женишься на ней и заживешь таким важным барином, каких еще свет не видывал. Только, смотри, не забудь тогда про меня, что хорошо я тебя надоумила. И еще запомни: когда нападет на тебя страх и оробеешь, осенись крестным знамением и спасайся именем божиим… В том-то все и дело, чтоб не трусить: нечистой силе к смелому не подступиться.

– А скажи, бабуся, – говорит кузнец, – как узнать, что на человека страх напал?

– Вон ты какой? – говорит бабка. – Ну, полезай же в пучину, а вернешься – меня не забудь.

Два месяца ходил кузнец к реке, а в последнюю неделю перед святым Яном и вовсе от берега не отходил, все ждал. И дождался. Ровно в полдень отвалился камень; кузнец мой зажал в руке топор и прыгнул в яму.

Что только там (дедушка сказывал) вокруг него делалось, страсть!

Обступили его такие чудища, что иной глянул бы и сразу от страха помер. То нетопыри (дедушка сказывал), страшенные, как псы, знай себе махают над ним своими крылищами; то идет на него жаба большущая, как этот вот камень; то змея обвилась вокруг ног, а как тяпнул он эту змею, завыла она человечьим голосом; и волки на него кидались, до того злые да бешеные, что где брызнет у них пена из пасти, там огонь столбом, насквозь камни прожигает…

И все эти чудища на спину ему скакали, за полы хватали, за рукава, но ни одно не осмелилось ему вред учинить. Видели они, что кузнец не боится, а кто не боится, перед тем нечистая сила отступает, как тень перед человеком. «Пропадать тебе тут, кузнец!» – воют страшилища, а он знай сжимает крепче топор и… извините за выражение, такие слова им в ответ, что при господах нельзя и сказать…

Наконец добрался мой кузнец до золотой кровати, куда уж и чудищам доступа не было, – только стали они вокруг да зубами лязгают. А кузнец увидел у панны в голове золотую булавку да как дернет – и вытащил до половины…

Кровь так и брызнула. Тут панна хватает его руками за полу, да в слезы, да в крик:

– Зачем же ты мне, милый человек, больно делаешь?

Тут-то кузнец и перепугался… Затрясся весь, и руки у него опустились. А чудищам только того и надо было, самый большемордый прыгнул на кузнеца и так его разделал, что кровь хлынула в дыру и обрызгала камни, которые вы своими глазами видели. Только зуб он при этом сломал, хоть и был он со здоровый кулак, – тот самый, что дедушка потом в реке нашел.

С той поры камень завалил окно в подземелье, и найти его нельзя. Речка высохла, а панна осталась в пучине, ни спать, ни проснуться не может. И все плачет она, да так громко, что иной раз пастухи в лугах ее слышат, и будет так плакать во веки веков.

Венгелек замолчал.

Панна Изабелла, опустив голову, чертила концом зонтика какие-то узоры на земле. Вокульский не смел на нее взглянуть.

После долгого молчания он обратился к Венгелеку:

– Интересна твоя история… Но теперь скажи: как ты будешь вырезать надпись?

– Да ведь я не знаю, что надо вырезать.

– Верно.

Вокульский вынул записную книжку, карандаш, написал стихи и подал парню.

– Всего четыре строчки! – удивился Венгелек. – Через три дня, ваша милость, готово будет… На этом камне можно, пожалуй, и дюймовые буквы вывести… Ох, забыл я веревочку, надо бы смерить. Пойду-ка попрошу кучеров, может, они мне дадут… Сейчас вернусь…

Венгелек побежал вниз. Панна Изабелла взглянула на Вокульского. Она была бледна и взволнованна.

– Что это за стихи? – спросила она, протягивая руку.

Вокульский подал ей листок, она вполголоса прочитала:

Все в тот же час, на том же самом месте,

Где мы в одной мечте стремились слиться.

Везде, всегда с тобой я буду вместе, —

Ведь там оставил я души частицу.[43]43
  Все в тот же час, на том же самом месте… – слова из стихотворения Адама Мицкевича «К М.». Перевод М.Зенкевича.


[Закрыть]

Последние слова она произнесла шепотом. Губы у нее дрожали, глаза наполнились слезами. Она смяла листок, потом медленно отвернула голову, и листок упал на землю.

Вокульский опустился на колени, чтобы поднять бумажку. При этом он коснулся платья панны Изабеллы и, уже не помня себя, схватил ее за руку…

– Проснешься ли ты, королевна моя? – сказал он.

– Не знаю… может быть… – ответила она.

– Ау! Ау! – закричал снизу Старский. – Идите же, господа, обед стынет…

Панна Изабелла отерла глаза и поспешила покинуть развалины. Вслед за нею двинулся Вокульский.

– Что это вы так долго там делали? – с усмешкой спросил Старский, протягивая ей руку, на которую она поспешно оперлась.

– Мы слушали необыкновенную историю, – отвечала она. – Признаться, я не думала, что в наших краях могут существовать такие легенды, что простые люди умеют так занимательно рассказывать… Что ж вы, кузен, предложите нам на обед? Ах, этот юноша неподражаем! Попросите, чтобы он повторил вам свой рассказ…

Вокульского уже не раздражало, что панна Изабелла идет под руку со Старским, что она кокетливо глядит на него. Ее давешнее волнение и одно ничего не значащее словечко развеяли все его опасения. Он погрузился в спокойное раздумье, которое овладело им настолько, что не только Старский, но и вся компания как бы исчезла у него из глаз.

Он помнил, как поднялся на гору, в дубовую рощу, с каким удовольствием утолял голод, помнил, что был весел, разговорчив и даже ухаживал за панной Фелицией… Но что ему говорили, что он сам отвечал – этого он не сознавал…

Солнце клонилось к западу, небо заволокли тучи. Приказав прислуге убрать посуду, корзины и ковер, Старский предложил дамам возвращаться домой.

Все уселись в коляску в том же порядке, что и прежде. Барон, укутав шалью свою невесту, с улыбкой шепнул на ухо Вокульскому:

– Ну, дорогой, если вы еще один день будете в таком настроении, как сегодня, то вскружите головы всем нашим дамам.

– Вот как! – пожал плечами Вокульский.

Он сел с краю, против панны Фелиции, Охоцкий взобрался на козлы рядом с кучером, и лошади тронулись.

Небо нахмурилось, мрак быстро сгущался. Несмотря на это, в коляске было весело; Вонсовская опять повздорила с Охоцким, который, забыв о своих воздушных шарах, перекинул ноги через спинку козел и повернулся лицом к компании. Ему вздумалось закурить папиросу; неожиданно он чиркнул спичкой и осветил сидевшего против него Старского.

Вокульский отшатнулся: перед глазами его мелькнуло нечто такое…

«Бред! – подумал он. – Я выпил лишнее…»

У Вонсовской вырвался короткий смешок, но тут же она овладела собой и быстро заговорила:

– Что за неприличная манера сидеть, пан Охоцкий! Фи, завтра вам придется просить прощения… Ах, негодник, да он скоро положит ноги кому-нибудь на колени! Повернитесь назад сию же минуту, не то велю кучеру высадить вас…

У Вокульского на лбу выступил холодный пот, но он твердил себе: «Привиделось мне… привиделось! Какой вздор!..» Призвав на помощь всю силу воли, он отогнал назойливое видение. Вскоре он снова пришел в хорошее настроение и принялся весело болтать с Вонсовской.

А когда они вернулись в Заславек, уже поздним вечером, Вокульский заснул как убитый и даже видел какие-то смешные сны.

На другое утро он, по обыкновению, вышел погулять до завтрака; первой ему попалась навстречу горничная панны Изабеллы: она несла ворох платьев, а за нею дворовый мальчишка тащил баул.

«Что бы это значило? – подумал Вокульский. – Сегодня воскресенье, вряд ли она уедет… Нет, не может она уехать сегодня… Или она сама, или председательша, наверно, упомянули бы об этом вчера…»

Он направился к пруду, обошел весь парк, надеясь рассеять по пути дурные предчуствия. Тщетно. Мысль об отъезде панны Изабеллы неотвязно следовала за ним. Он упорно заглушал ее, но добился лишь того, что она уже не рисовалась ему с прежней отчетливостью, а тихо скреблась где-то на самом дне его сердца.

За завтраком ему казалось, что председательша поздоровалась с ним особенно сердечно, что все держатся серьезней, чем обычно, и что панна Фелиция смотрит на него пристально и как будто с укором. После завтрака ему снова почудилось, будто председательша сделала какой-то знак Вонсовской.

«Несомненно, я болен», – подумал он.

Но он сразу выздоровел, как только панна Изабелла заявила, что собирается прогуляться по парку.

– Кто хочет идти со мной? – спросила она.

Вокульский сорвался с места, остальные продолжали сидеть. И вот он снова был в саду наедине с панной Изабеллой, и снова полон умиротворения, которое всегда испытывал в ее присутствии.

В середине аллеи панна Изабелла заговорила:

– Жаль мне расставаться с Заславеком… «Жаль?» – подумал Вокульский, а она быстро продолжала:

– Пора уезжать. Тетя еще в среду писала, чтобы я возвращалась, но председательша скрыла от меня письмо и задержала меня. Только вчера, когда прислали нарочного…

– Вы завтра уезжаете?

– Сегодня, после второго завтрака… – ответила она, опустив голову.

– Сегодня? – повторил он.

Они шли по дорожке, ведущей во двор; во дворе, за оградой, виднелся экипаж – тот самый, в котором приехала панна Изабелла. Кучер уже запрягал лошадей. Но сейчас ни само известие, ни даже приготовления к отъезду не произвели на Вокульского никакого впечатления.

«Ну что же, – подумал он, – люди приезжают, потом уезжают… Совершенно естественно!»

Его самого удивляло это спокойствие.

Они прошли еще шагов двадцать под низко нависшими ветвями, и тут его охватило страшное отчаяние. Он почуствовал, что, если сейчас подадут экипаж панны Изабеллы, он бросится под копыта лошадей и не даст ей уехать. Пусть растопчут его, пусть раз и навсегда кончатся его муки!

И вслед за тем новый прилив спокойствия, и опять он удивлялся, как могут приходить в голову такие шальные мысли! Ведь панна Изабелла вольна ехать, куда и когда ей вздумается и с кем ей угодно…

– Вы еще долго пробудете в деревне? – спросил он.

– Самое большее месяц.

– Месяц! – повторил он. – Можно ли мне по крайней мере навестить вас по вашем возвращении?

– Конечно, милости просим… Мой отец – ваш большой друг.

– А вы?

Она вспыхнула и промолчала.

– Вы не отвечаете… Вы даже не догадываетесь, как дорого мне каждое ваше слово, а мне так мало привелось их слышать… И вот сегодня вы уезжаете, не оставляя мне хотя бы тени надежды…

– Может быть, со временем… – шепнула она.

– Дай бог! Во всяком случае, я скажу вам одно… Видите ли, вам могут в жизни встретиться люди более веселые, чем я, более изысканные, знатные, даже и более состоятельные… Но такого чуства вы уже никогда не найдете. Если любовь измеряется силой страданий, то, пожалуй, не было еще на свете такой любви, как моя.

А я даже не вправе жаловаться, да и на кого? Такова моя судьба. Какими удивительными путями она вела меня к вам! Не будь страшных бедствий, постигших нас всех, никогда бы мне, бедному юноше, не удалось добиться образования, которое сейчас позволяет мне беседовать с вами. Случай привел меня в театр, где я впервые увидел вас. А разве богатство не досталось мне благодаря чудесному стечению обстоятельств?

Когда я сейчас думаю обо всем этом, мне кажется, что еще до моего рождения мне было предопределено встретиться с вами. Если б мой бедный дядюшка не влюбился смолоду и не умер в одиночестве, сейчас я не находился бы здесь. И разве не удивительно, что сам я не увлекался женщинами, как многие, а до сих пор избегал их и почти сознательно ждал одной-единственной – вас…

Панна Изабелла незаметно смахнула слезинку. Вокульский, не глядя на нее, продолжал:

– Еще недавно, в Париже, передо мной было два пути. Один ведет к важному открытию, которое, может быть, изменит судьбу мира, второй – к вам. Я отказался от первого, потому что меня приковывает к вам незримая цепь: надежда, что вы полюбите меня… Если это возможно – я предпочту счастье с вами величайшей славе без вас. Что слава? фальшивая монета, за которую мы отдаем свое счастье, жертвуя им ради других. Но если я обольщаюсь пустой надеждой, вы одна сможете снять с меня заклятие. Скажите, что не питаете ко мне никакого чуства и никогда не будете питать… и я вернусь туда, откуда, вероятно, и не следовало уезжать. Верно? – спросил он, беря ее за руку.

Она не отвечала.

– Значит, я остаюсь… – сказал он после минутного молчания. – Я буду терпеливо ждать, а вы сами дадите мне знать, что надежды мои исполнились.

Они повернули к дому. Панна Изабелла слегка побледнела, но весело разговаривала со всеми. Вокульский вновь успокоился. Его уже не приводила в отчаяние мысль, что панна Изабелла уезжает: он сказал себе, что увидит ее через месяц, и этого ему было пока довольно.

После завтрака подали экипаж; начали прощаться.

На крыльце панна Изабелла шепнула на ухо Вонсовской:

– Пора бы тебе, Казя, сжалиться над этим бедняжкой…

– О ком ты?

– О твоем тезке.

– Ах, о Старском… Посмотрим.

Панна Изабелла подала руку Вокульскому.

– До свидания, – сказала она значительно.

Экипаж тронулся. Все собрались на крыльце и глядели ему вслед; вначале он ехал прямо, потом обогнул пруд и скрылся за холмом, потом снова показался вдали и, наконец, исчез совсем, оставив на дороге только облако желтой пыли.

– Прекрасная погода, – сказал Вокульский.

– Да, очень хорошая, – подтвердил Старский.

Вонсовская из-под опущенных ресниц следила за Вокульским.

Понемногу все разошлись. Вокульский остался один. Он пошел в свою комнату, но она показалась ему пустой и неуютной; хотел было погулять по парку, но и оттуда что-то гнало его… Ему стало казаться, будто панна Изабелла еще здесь, и он никак не мог освоиться с мыслью, что она уехала и находится уже в нескольких верстах от Заславека, с каждой секундой удаляясь от него все дальше.

– И все-таки она уехала! – шепнул он. – Уехала… ну и что же?

Он пошел к пруду и загляделся на белую лодку, вокруг которой ослепительно сверкала вода. Вдруг один из лебедей, плывших у другого берега, заметил Вокульского и, распустив крылья, с шумом подлетел к челну.

Только в это мгновение Вокульского охватила настоящая тоска, беспредельная, бездонная тоска, какая бывает, когда прощаешься с жизнью…

Поглощенный своими горькими мыслями, Вокульский не слишком следил за тем, что делалось вокруг него. Все же к вечеру он заметил, что заславская компания вернулась из парка в кислом настроении. Панна Фелиция заперлась с панной Эвелиной в ее комнате, барон нервничал, а Старский насмешничал и дерзил. После обеда председательша позвала к себе Вокульского. По-видимому, она тоже была раздражена, но старалась держать себя в руках.

– Подумал ли ты, пан Станислав, о сахарном заводе? – спросила она, нюхая свой флакончик, что служило у нее признаком волнения. – Пожалуйста, подумай и потолкуем об этом, а то мне уже опротивели все эти интрижки…

– Вы расстроены чем-то? – спросил Вокульский.

Она махнула рукой.

– Какое там расстроена… просто надоело: поскорее бы уж поженились барон с Эвелиной либо совсем порвали бы… Не то пусть уезжают – или они, или Старский… Одно из двух…

Опустив голову, Вокульский молчал. По-видимому, ухаживание Старского за невестой барона приняло слишком уж явный характер. Но ему-то какое дело до этого?

– Дурочки эти барышни, – снова заговорила председательша. – Им кажется: стоит только подцепить богатого мужа да в придачу красивого любовника – и больше ничего в жизни не нужно… Дурочки!.. Не знают они, что скоро надоест и старый муж и пустой любовник, а рано ли, поздно ли каждой захочется встретить настоящего человека. А встретит она его, настоящего, так на свою беду. Что она ему даст? Свои проданные прелести или сердце, замаранное таким вот Старским? И подумать только, что почти каждая из них проходит такую школу, прежде чем научится разбираться в людях. Попадись ей до этого хоть самый благородный человек – она его не оценит. Предпочтет старого богача или наглого развратника, испортит себе жизнь из-за них, а потом захочет начать новую жизнь… Но – увы! – поздно…

А больше всего поражает меня то обстоятельство, – продолжала старушка,

– что у мужчин не хватает ума раскусить этих кукол. Ни для одной женщины, возьми хоть Вонсовскую, хоть мою горничную, не секрет, что в Эвелине еще не проснулись ни разум, ни сердце, все в ней еще спит глубоким сном… А бедняга барон видит в ней божество и воображает, что она его любит!

– Почему же вы, сударыня, не предостережете его? – спросил Вокульский сдавленным голосом.

– Полно! Все равно не поможет… Сколько раз я уже намекала ему, что Эвелина пока лишь испорченный ребенок, кукла. Со временем, может быть, из нее что-нибудь и получится, но сейчас… именно такой вот Старский по ней. Так что ж? – прибавила она, помолчав. – Подумаешь насчет сахарного завода? Вели оседлать лошадь и поезжай в поле да погляди, хочешь, – один, а то – еще лучше – с Вонсовской. Она женщина стоящая, поверь мне…

Вокульский ушел от председательши в смятении.

«Зачем она говорила о бароне и Эвелине? Не было ли это попросту предостережением мне? Старский, по-видимому, ухаживает не за одной панной Эвелиной. Что это было тогда в коляске? Ах, лучше пустить себе пулю в лоб…»

Однако он тут же опомнился и попытался рассуждать здраво:

«То, в коляске, либо было на самом деле, либо померещилось мне. Если померещилось, значит я напрасно оскорбляю невинную девушку, а если было… Ну, не стану же я соперничать с опереточным обольстителем и жертвовать жизнью ради притворщицы. Она вправе заводить романы с кем угодно, но не вправе обманывать человека, который провинился перед нею только тем, что любит ее. Пора уезжать из этой Капуи и приниматься за работу. В лаборатории Гейста я найду более достойное занятие, чем в гостиных…»

Вечером, часов около десяти, в комнату к нему зашел барон. На нем лица не было. Сначала он пытался острить и смеяться, но вдруг, задыхаясь, повалился на стул и, с трудом овладев собой, заговорил:

– Знаете, уважаемый пан Вокульский, временами мне кажется – не по собственному опыту, ибо моя невеста благороднейшее существо… – тем не менее временами мне кажется, что женщины иногда нас обманывают…

– Иногда да.

– Может быть, это не их вина, однако нередко случается, что они поддаются влиянию опытных волокит…

– О да, это случается.

Барон так дрожал, что минутами у него зубы стучали.

– Не считаете ли вы, – спросил он, – что все же следовало бы принимать против этого меры?

– Какие же?

– Например, оградить женщину от близкого знакомства с ловкими обольстителями.

Вокульский расхохотался.

– Можно защитить женщину от обольстителей, но разве можно защищать ее от собственных инстинктов? Что вы можете поделать, если негодяй, в котором вы видите только распутника и интригана, для нее – самец того же вида, что и она?

Постепенно Вокульский приходил в ярость. Он шагал по комнате и гневно говорил:

– Как бороться с законом природы, по которому сука, даже самая породистая, пойдет не со львом, а именно с псом? Предложите ей целый зоологический сад с самыми благородными зверями – она отвернется от них ради нескольких псов… И ничего удивительного в этом нет: они принадлежат к ее виду.

– Значит, по-вашему, нет никакого выхода?

– Сейчас – нет, а со временем будет, но только один: искренность в человеческих отношениях и свобода выбора. Когда женщине не придется притворяться в любви и кокетничать со всеми, она сразу отвергнет тех, кто ей не мил, и пойдет с тем, кто ей нравится. Тогда не будет ни обманутых, ни обманщиков, отношения будут складываться естественно.

Барон ушел, а Вокульский лег в постель. Всю ночь он не спал, но обрел вновь душевное равновесие.

«На каком основании я предъявляю претензии к панне Изабелле? – думал он. – Ведь она и не говорила, что любит меня: в ее словах блеснула мне лишь слабая тень надежды, что когда-нибудь это может случиться. И могу ли я ее винить, ведь она почти не знает меня. И что за дикие мысли приходят мне в голову! Старский? Но она хочет сосватать его с Вонсовской и поэтому вряд ли намерена сама завести с ним роман. А председательша? Председательша любит панну Изабеллу и не раз мне это говорила, даже велела мне приехать сюда… Еще есть время. Я познакомлюсь с нею поближе. И если она меня полюбит, я буду счастлив, и в таком случае мне нечего тревожиться. Если нет – вернусь к Гейсту. А пока что я продам дом и магазин и останусь только в Обществе торговли с Россией. Через несколько лет это принесет мне тысяч сто в год, а ей не будет грозить звание галантерейной купчихи».

На следующий день, после завтрака, Вокульский велел оседлать лошадь и выехал со двора, сказав, что хочет осмотреть окрестности. Бессознательно он свернул на дорогу, по которой накануне проехал экипаж панны Изабеллы и где, казалось ему, еще виднелись следы колес… Потом, так же машинально, повернул к лесу, куда еще так недавно они ездили за грибами. Вот тут она засмеялась, тут заговорила с ним, тут остановилась полюбоваться пейзажем. Подозрения, вспышки гнева – все это в нем угасло. Вместо них капля за каплей, как слезы, в сердце его сочилась тоска, жгучая, как огонь преисподней…

Подъехав к опушке, он соскочил с лошади и повел ее под уздцы.

Вот тропинка, по которой они тогда шли вдвоем: но сейчас она кажется иной. Вон та часть леса тогда напоминала костел, а сейчас – ни следа сходства. Вокруг серо и тихо, слышится только карканье ворон, пролетающих над лесом, да крик вспугнутой белки, что карабкается на дерево, тявкая, как щенок.

Вокульский дошел до полянки, где в тот день они беседовали с панной Изабеллой, он разыскал даже пень, на котором она сидела. Все было как тогда, только ее нет… На кустах орешника начали желтеть листья, сосны поникли в паучьих сетях печали. Печаль такая тонкая, неуловимая – а как крепко она опутала его!

«Как это глупо, – думал он, – находиться в зависимости от одного человеческого существа! Ведь для нее я работал, о ней думал, ради нее живу. Хуже того – для нее я покинул Гейста… Ну, а что хорошего я нашел бы у него?..

Я оказался бы в такой же кабале, только вместо прекрасной женщины мною располагал бы старик немец. И работать пришлось бы еще тяжелее, и разница заключалась бы лишь в том, что сейчас я работаю ради своего счастья, а тогда – ради счастья других, они же тем временем пользовались бы жизнью и наслаждались любовью за мой счет.

Право, мне не на что жаловаться. Год назад я не смел мечтать о панне Изабелле, а теперь я знаю ее и даже добиваюсь взаимности… Полно, будто я и в самом деле ее знаю? Панна Ленцкая – закоренелая аристократка, это верно, но она еще не разбирается в жизни… Душа у нее поэтическая… или только так кажется? Она, несомненно, кокетка, но и это пройдет, если она меня полюбит… Словом, не так-то все плохо, а через год…»

В эту минуту конь его вскинул голову и заржал: из лесной чащи раздалось ответное ржанье и топот. Вскоре на тропинке показалась всадница, в которой Вокульский узнал Вонсовскую.

– Ау, ау! – крикнула она, смеясь, и, соскочив с коня, бросила поводья Вокульскому.

– Привяжите его, – сказала она. – Ах, как я уже изучила вас! Час назад спрашиваю у председательши: «Где Вокульский?» – «Поехал в поле осмотреть место под завод». – «Как бы не так! – думаю я. – Он поехал в лес – мечтать». Велела оседлать лошадь, и вот беглец передо мной: сидит на пне, размечтался… Ха-ха-ха!

– Неужели я так смешно выгляжу?

– Нет, по-моему не смешно, а скорей… ну, как бы сказать?.. неожиданно. Я совсем иначе представляла себе вас. Когда мне сказали, что вы купец и вдобавок быстро сколотили состояние, я подумала: «Купец? Наверное, он приехал в деревню свататься к богатой барышне или вытянуть у председательши куш на какое-нибудь предприятие».

Во всяком случае, я считала вас человеком холодным, расчетливым, который и по лесу-то ходит, оценивая деревья, а на небо и вовсе не смотрит, потому что с неба не возьмешь процентов. Между тем кого же я нашла? Мечтателя, средневекового трубадура, который украдкой скрывается в лес, чтобы, вздыхая, разыскивать следы ее ножек! Верного рыцаря, полюбившего не на жизнь, а на смерть одну-единственную, между тем как с остальными он неучтив, даже груб. Ах, пан Вокульский, как же это забавно… И несовременно!

– Вы кончили? – холодно спросил Вокульский.

– Кончила… Теперь вы хотите говорить?

– Нет, сударыня. Я предлагаю вернуться домой.

Вонсовская вспыхнула.

– Позвольте, – сказала она, беря под уздцы свою лошадь. – Уж не думаете ли вы, что я так говорю о вашей любви, чтобы самой выйти за вас? Вы молчите… Так поговорим серьезно. Был момент, когда вы мне нравились, был – и прошел. А если б и не прошел, если б мне было суждено умереть от любви к вам, чего, наверное, не случится, ибо я не лишилась пока ни сна, ни аппетита, – я не согласилась бы принадлежать вам, слышите? Хоть бы вы у ног моих ползали. Не могла бы я жить с человеком, который любит другую так, как вы. Я слишком горда. Вы верите мне?

– Да.

– Надеюсь. А сегодня я задела вас своими шутками только потому, что желаю вам добра. Мне нравится ваше неистовство, я хотела бы, чтобы вы были счастливы, и потому говорю вам: избавьтесь от сидящего в вас средневекового трубадура, потому что сейчас девятнадцатый век и женщины теперь не таковы, какими вы их воображаете, это знает любой двадцатилетний мальчишка.

– А каковы они?

– Красивы, милы, любят всех вас водить за нос, а сами влюбляются лишь постольку, поскольку это доставляет им удовольствие. Ни одна из них не согласится на любовь драматическую, по крайней мере – не всякая… Для этого ей сначала должны наскучить увлечения, и только тогда она будет способна на драматическую любовь…

– Словом, вы приписываете панне Изабелле…

– О, я панне Изабелле ничего не приписываю, – живо возразила Вонсовская. – Из нее может выйти со временем настоящая женщина, и тот, кого она полюбит, будет счастлив. Но когда еще она полюбит!.. Помогите мне взобраться на седло…

Вокульский подсадил ее и вскочил на своего коня. Вонсовская была раздражена. Некоторое время она молча ехала впереди, затем вдруг обернулась и сказала:

– Последнее слово. Я знаю людей лучше, чем вам кажется, и… страшусь вашего разочарования. Так вот, если оно когда-нибудь наступит, помяните мой совет: не действуйте сгоряча, под влиянием первой вспышки, а переждите. Многое со стороны выглядит иным, чем в действительности, и кажется хуже…

– О, дьявол! – пробормотал Вокульский. Все вокруг поплыло у него перед глазами и погрузилось в кровавую мглу.

До самого дома они больше не сказали ни слова. Вернувшись в Заславек, Вокульский пошел к председательше.

– Завтра я уезжаю, – сказал он. – А сахарный завод строить вам не нужно.

– Завтра? – переспросила председательша. – А с камнем как же будет?

– Я и хочу, если вы не возражаете, заехать в Заслав. Осмотрю камень, да кстати еще одно дело улажу.

– Ну что ж, поезжай с богом… тебе тут делать нечего. А в Варшаве навести меня. Я вернусь в одно время с графиней и Ленцкими…

Вечером к Вокульскому зашел Охоцкий.

– Черт побери! – крикнул он. – Мне нужно было о стольких делах переговорить с вами… Да что ж, когда вы все время окружали себя бабами, а теперь уезжаете…

– А вы недолюбливаете женщин? – усмехнулся Вокульский. – Может быть, вы и правы!

– Не то что недолюбливаю. Но с тех пор, как я убедился, что великосветские дамы не отличаются от горничных, я предпочитаю горничных.

Все бабы, – продолжал он, – глупы, как гусыни, не исключая и самых умных. Вот только вчера я полчаса объяснял Вонсовской, зачем нужны управляемые воздушные шары. Я толковал ей о том, как исчезнут границы, говорил о братстве народов, о грандиозном прогрессе цивилизации… Она так смотрела мне в глаза – голову дал бы на отсечение, что она все понимает! Кончил, а она спрашивает: «Пан Юлиан, почему бы вам не жениться?» Слышали вы что-нибудь подобное?! Я, конечно, еще битых полчаса объяснял ей, что и не подумаю жениться, что я не женился бы ни на панне Фелиции, ни на панне Изабелле, ни даже на ней. На кой черт мне жена, которая будет вертеться у меня в лаборатории, шуршать своим шлейфом, таскать меня на прогулки, в гости, в театр… Ей-богу, я не знаю ни одной женщины, в обществе которой не отупеешь за полгода.

Он замолчал и собрался уходить.

– Одно словечко, – задержал его Вокульский. – Когда вы вернетесь в Варшаву, зайдите ко мне. Может быть, я сообщу вам об одном изобретении, – правда, на него надо потратить полжизни, но… оно, наверное, придется вам по душе.

– Воздушные шары? – спросил Охоцкий, и глаза его загорелись.

– Кое-что получше. Спокойной ночи!

На следующий день, около полудня, Вокульский попрощался с председательшей и ее гостями. Через несколько часов он был уже в Заславе. Навестил ксендза, затем велел Венгелеку собираться в путь – в Варшаву. Покончив с этим, он пошел к развалинам замка.

На камне уже было вырезано четверостишие. Вокульский несколько раз его прочитал и задумался над словами:

 
Везде, всегда с тобой я буду вместе…
 

– А если нет? – прошептал он.

При этой мысли его охватило отчаяние. Сейчас ему страстно хотелось одного – чтобы земля расступилась под ним и поглотила его вместе с руинами, с этим камнем и надписью на нем.

Когда он вернулся в Заслав, лошади были уже покормлены; возле экипажа стоял Венгелек с зеленым сундучком.

– А ты знаешь, когда вернешься сюда? – спросил его Вокульский.

– Когда бог даст, сударь, – ответил Венгелек.

– Ну, так садись!

Вокульский бросился на подушки сиденья, экипаж тронулся. Стоявшая в стороне старуха перекрестила их в путь-дорогу. Венгелек взглянул на нее и снял шапку.

– Счастливо оставаться, мамаша! – крикнул он с козел.