Текст книги "Кукла"

– Призраки… игра воображения… расстроенные нервы, – пробормотал Вокульский.

Таков был один путь; другой сулил ему вполне реальную и определенную цель: панну Изабеллу.

«Я не Христос, чтобы жертвовать собой ради всего человечества».

«Тогда для начала забудь о Высоцких», – возразил внутренний голос.

«Ну, это пустяки! Как я ни взбудоражен сегодня, я все же понимаю, что нельзя быть смешным. Буду помогать, кому удастся, чем можно, но от личного счастья я не откажусь, об этом нечего и говорить…»

Тут он очутился перед дверьми своего магазина и решил войти.

В магазине была только одна покупательница, высокая дама неопределенного возраста, вся в черном. Перед нею лежала гора несессеров: деревянных, кожаных, плюшевых и металлических, простых и нарядных, самых дорогих и самых дешевых, и все приказчики хлопотали вокруг. Клейн подавал все новые и новые несессеры. Мрачевский расхваливал товар, а у Лисецкого в такт его словам двигались руки и бородка. Один Жецкий бросился навстречу хозяину.

– Прибыли товары из Парижа, – сказал он Вокульскому. – Я думаю завтра их забрать.

– Как хочешь.

– Из Москвы заказы на десять тысяч рублей к началу мая.

– Я так и знал.

– Из Радома на двести рублей, возчик просил приготовить товар на завтра.

Вокульский пожал плечами и, подумав, сказал:

– Надо раз навсегда покончить с этими мелкими торгашами. Прибыли на грош, а претензии непомерные.

– Порвать с нашими купцами? – удивился Жецкий.

– Порвать с евреями, – вполголоса ввернул Лисецкий. – Хозяин прав, что хочет избавиться от них. Иной раз просто совестно давать сдачу, так и несет от денег чесноком.

Вокульский не отвечал. Сев за конторку, он притворился, будто занят счетами, но в действительности ничего не делал, у него не было сил. Он вспомнил свои планы, недавние мечты осчастливить человечество и решил, что нервы его сильно расстроены.

«У меня разыгралось воображение, чувствительность какая-то напала, – думал он. – Это плохой знак. Я могу стать посмешищем, разориться…»

Продолжая размышлять, он машинально рассматривал необычную физиономию дамы, выбиравшей несессер. Она была скромно одета, волосы гладко зачесаны назад. Изжелта-бледное лицо выражало глубокую печаль, губы были злобно сжаты, а в опущенных глазах мелькали то гнев, то смирение.

Говорила она тихим, вкрадчивым голосом, но торговалась, как целая сотня скряг. Одно было слишком дорого, другое слишком дешево; тут плюш вылинял, там кожа, того и гляди, облезет, а здесь в углах проступает ржавчина. Лисецкий, рассердившись, отошел от нее, Клейн отдыхал, и только Мрачевский разговаривал с нею, как со знакомой.

В эту минуту двери магазина распахнулись, и на пороге появился еще более оригинальный субъект. Лисецкий потом говорил, что он похож на чахоточного, у которого уже в гробу отросли усы и бакенбарды. Вокульский заметил, что у субъекта нелепо приоткрытый рот, а за темными стеклами пенсне большие глаза, изобличавшие крайнюю степень рассеянности.

Покупатель вошел, продолжая разговор с кем-то оставшимся на улице, затем вдруг выбежал, чтобы попрощаться со своим спутником. Потом снова вошел и снова выбежал, задрав голову кверху, словно для того, чтобы прочесть вывеску; наконец вошел окончательно, однако двери за собою не закрыл. Вдруг он взглянул на даму – и темное пенсне слетело у него с носа.

– Ба… ба… ба… – воскликнул он.

Но дама резко отвернулась от него к несессерам и упала на стул.

К вновь прибывшему подбежал Мрачевский и, двусмысленно осклабясь, спросил:

– Что вам угодно, барон?

– Запонки, понимаете, обыкновенные запонки, золотые или стальные… Только, пожалуйста, чтобы они были в форме жокейской шапочки, ну и… непременно с хлыстом.

Мрачевский раскрыл ящик с запонками.

– Воды… – простонала дама умирающим голосом. Жецкий налил воды из графина и подал ей с сочувственным видом.

– Вам дурно, сударыня… Не позвать ли врача?..

– Мне уже лучше, – отвечала она. Барон разглядывал запонки, вызывающе повернувшись к даме спиной.

– А может быть… вам не кажется, что запонки в форме подковок лучше? – спросил он Мрачевского.

– Думаю, что вам, господин барон, пригодятся и те и другие. Спортсмены носят только эмблемы спорта, но любят разнообразие.

– Скажите, – вдруг обратилась дама к Клейну, – зачем подковы людям, у которых нет средств, чтобы держать лошадей?

– Так, пожалуйста, – продолжал барон, – подберите мне еще несколько безделушек в форме подковы…

– Может быть, пепельницу? – подсказал Мрачевский.

– Хорошо, пепельницу.

– Может быть, изящную чернильницу с седлом и жокейкой?

– Пожалуйста, изящную чернильницу с седлом и жокейкой.

– Скажите, – повышая голос, говорила дама, продолжая обращаться к Клейну, – как вам не стыдно выписывать такие дорогие безделушки, когда страна разорена? Как не стыдно покупать скаковых лошадей…

– Милейший, – не менее громко воскликнул барон, обращаясь к Мрачевскому, – заверните все это – запонки, пепельницу и чернильницу – и отошлите ко мне на дом. У вас прекрасный выбор товаров. Благодарствую… Adieu!

И он выбежал из магазина, однако еще раза два возвращался, рассматривая вывеску над дверьми.

После ухода оригинального барона в магазине воцарилось молчание. Жецкий поглядывал на дверь, Клейн на Жецкого, а Лисецкий на Мрачевского, который, стоя за спиной дамы, строил весьма двусмысленные гримасы.

Дама медленно встала со стула и подошла к конторке, за которой сидел Вокульский.

– Могу ли я узнать, – спросила она дрожащим голосом, – сколько вам должен господин, который только что вышел?

– Милостивая государыня, счеты между этим господином и мною, если бы они и существовали, не касались бы никого, кроме нас двоих, – отвечал Вокульский с поклоном.

– Сударь, – продолжала с раздражением дама, – я Кшешовская, а этот господин – мой муж. Его долги интересуют меня, поскольку он завладел моим состоянием, из-за чего я возбудила против него судебное дело…

– Прошу прощения, – прервал ее Вокульский, – но отношения между супругами меня не касаются.

– Ах, вот как… Ну конечно, купцам это выгоднее. Adieu!

И она вышла, хлопнув дверьми.

Через несколько минут после ее ухода в магазин вбежал барон. Он раза два выглянул на улицу, потом приблизился к Вокульскому:

– Прошу покорнейше извинить, – сказал он, стараясь удержать пенсне на носу, – однако в качестве постоянного вашего клиента я позволяю себе спросить совершенно доверительно: что сказала дама, которая только что вышла? Извините, пожалуйста, мою смелость, но совершенно доверительно…

– Она не сказала ничего, что надлежало бы повторять, – ответил Вокульский.

– Видите ли, эта дама – увы! – моя жена… Вы знаете, кто я… Барон Кшешовский… Весьма почтенная женщина, весьма просвещенная, но после смерти нашей дочки нервы ее несколько расстроились, и по временам… Вы понимаете… Так ничего?..

– Ничего…

Барон поклонился и уже в дверях встретился взглядом с Мрачевским, который ему подмигивал.

– Вот как… – произнес барон, пронзительно глядя на Вокульского, и выбежал на улицу.

Мрачевский остолбенел и покраснел до корней волос. Вокульский слегка побледнел, однако спокойно принялся за счета.

– Скажите, Мрачевский, что же это за оригиналы? – спросил Лисецкий.

– А это целая история! – отвечал Мрачевский, искоса поглядывая на хозяина. – Это барон Кшешовский, большой чудак, и его жена, довольно взбалмошная особа. Она даже доводится мне дальней родней, ну, да что ж, – вздохнул он, смотрясь в зеркало, – у меня денег нет, ну и пришлось идти по торговой части; у них еще деньги водятся, вот они и могут быть моими покупателями…

– Не работают, а деньги водятся, – сказал Клейн. – Каковы порядки на свете, а?

– Ну, ну… хоть меня-то оставьте в покое с вашими порядками, – возразил Мрачевский. – Так вот, барон и баронесса уже год воюют между собой. Он хочет развестись, на что она не соглашается; она хочет устранить его от управления ее имением, на что он не соглашается. Она не позволяет ему держать лошадей, особенно одну скаковую; а он не позволяет ей купить дом Ленцких, где пани Кшешовская проживает и где умерла ее дочь. Оригиналы!.. Наговаривают друг на друга, людям на смех…

Рассказывая все это беспечным тоном, он вертелся по магазину с видом барчука, который заглянул сюда на минутку и сейчас уйдет. Вокульский, сидевший за конторкой, менялся в лице; даже голос Мрачевского был ему невыносим.

«Родня Кшешовским… – думал он. – Получит любовное письмецо от панны Изабеллы… Ах, наглец…»

И, пересилив себя, он снова принялся за счета. В магазин приходили покупатели, выбирали товары, торговались, платили. Но у Вокульского перед глазами мелькали только их тени, – он весь погрузился в работу. И по мере того как росли столбцы цифр и в итоге получались все большие суммы, в его сердце накипал беспредметный гнев. За что?.. На кого?.. Не важно. Главное – кто-нибудь должен за все это поплатиться, первый, кто подвернется под руку.

Около семи магазин окончательно опустел, приказчики разговаривали между собой, Вокульский продолжал свои подсчеты. Вдруг он снова услышал несносный голос Мрачевского, который разглагольствовал с наглым высокомерием:

– Полно, Клейн, морочить мне голову! Все социалисты – жулики и прощелыги, они собираются делить чужое добро оттого, что у самих одна пара башмаков на двоих. А носовых платков они и вовсе не признают.

– Вы бы так не говорили, – грустно возразил Клейн, – если б прочитали хоть несколько брошюрок, даже самых маленьких.

– Чушь, – прервал Мрачевский, засовывая руки в карманы. – Стану я читать брошюры, которые призывают к уничтожению семьи, религии и собственности… Нет, сударь мой, таких дураков в Варшаве не сыщешь.

Вокульский закрыл книгу и спрятал ее в стол. В эту минуту в магазин вошли три дамы и спросили перчатки.

Они пробыли с четверть часа. Вокульский сидел в кресле и смотрел в окно; когда дамы вышли, он сказал очень спокойно:

– Пан Мрачевский!

– Что прикажете? – спросил молодой красавчик, подбегая к конторке танцующим шагом.

– С завтрашнего дня можете искать себе другое место, – кратко ответил Вокульский. Мрачевский опешил.

– Почему, пан Вокульский… Почему?..

– Потому что у меня вы уже не работаете.

– По какой же причине?.. Ведь я, кажется, ни в чем не провинился… И куда мне деваться, если вы так неожиданно увольняете меня?

– Рекомендацию вы получите хорошую, – ответил Вокульский. – Пан Жецкий выплатит вам жалованье за следующий квартал… Ну, даже за пять месяцев… А причина та, что мы с вами не сошлись характерами… Совсем не сошлись. Игнаций, будь добр, рассчитайся с паном Мрачевским по первое октября. – Сказав это, Вокульский встал и вышел на улицу.

Увольнение Мрачевского произвело на приказчиков такое впечатление, что они утратили дар слова, а Жецкий велел закрыть магазин, хотя не было еще восьми. Он сразу бросился к Вокульскому, но не застал его дома. Пришел второй раз в одиннадцать часов вечера, но в окнах было темно, и пан Игнаций, подавленный, вернулся к себе.

На следующий день, в страстной четверг, Мрачевский не явился в магазин. Остальные приказчики приуныли и время от времени потихоньку совещались о чем-то.

Около часу пришел Вокульский. Но не успел он усесться за конторку, как двери распахнулись и с превеликим трудом нацепляя на нос пенсне, вбежал барон Кшешовский обычной своей развинченной походкой.

– Пан Вокульский! – чуть не с порога закричал рассеянный посетитель. – Я только что узнал… Позвольте представиться: барон Кшешовский… Я узнал, что бедняга Мрачевский по моей вине получил расчет. Но, пан Вокульский, ведь я не имел к вам вчера никаких претензий… Я ценю такт, проявленный вами, сударь, в деле, касающемся наших отношений с женой. Я убежден, что вы отвечали ей как подобает джентльмену.

– Господин барон, – возразил Вокульский, – я не просил у вас свидетельства о моей порядочности. Но оставим это – чем могу служить?

– Я пришел просить вас извинить беднягу Мрачевского, который даже…

– К пану Мрачевскому у меня нет никаких претензий, я не претендую даже на его возвращение.

Барон закусил губу. С минутку он молчал, как бы ошеломленный резким ответом, потом поклонился и, тихо сказав: «Извините…» – вышел из магазина.

Клейн и Лисецкий удалились за шкафы и после короткого совещания вернулись, время от времени обмениваясь грустными, но красноречивыми взглядами.

Около трех часов появилась пани Кшешовская. Казалось, лицо ее стало еще бледнее и желтее, а одежда еще чернее, чем вчера. Она робко осмотрелась по сторонам и, увидев Вокульского, подошла к конторке.

– Сударь, – тихо сказала она, – я сегодня узнала, что некий молодой человек, Мрачевский, по моей вине потерял место у вас в магазине. Его бедная мать…

– Пан Мрачевский у меня уже не работает и работать не будет, – ответил Вокульский с поклоном. – Итак, чем могу служить, сударыня?

Пани Кшешовская, по-видимому, приготовила более длинную речь. К несчастью, она взглянула Вокульскому в глаза и… со словом «извините» вышла из магазина.

Клейн и Лисецкий переглянулись еще красноречивее, чем прежде, и пожали плечами.

Только около пяти к Вокульскому подошел Жецкий. Он оперся руками о конторку и начал вполголоса:

– Стасек, мать Мрачевского – очень бедная женщина…

– Заплати ему до конца года, – ответил Вокульский.

– Я думаю… Я думаю, Стасек, что нельзя так наказывать человека за то, что он придерживается иных политических взглядов, чем мы…

– Политических? – повторил Вокульский таким тоном, что у пана Игнация мороз пробежал по коже.

– К тому же, скажу я тебе, – продолжал Жецкий, жаль такого приказчика. Красавец парень, женщины по нему с ума сходят.

– Красавец? – повторил Вокульский. – Так пусть поступает на содержание, раз он такой красавец.

Пан Игнаций ретировался. Лисецкий и Клейн на сей раз даже не взглянули друг на друга.

Через час в магазин явился некий пан Земба, которого Вокульский представил в качестве нового приказчика.

Зембе было лет под тридцать; лицом он был, пожалуй, не хуже Мрачевского, но выглядел несравненно солиднее и держался с достоинством. Еще до закрытия магазина он перезнакомился со всеми и даже завоевал симпатию своих сослуживцев. Жецкий открыл в нем горячего бонапартиста, Лисецкий должен был признать, что в сравнении с Зембой он сам – весьма умеренный антисемит, а Клейн пришел к заключению, что Земба должен быть по меньшей мере епископом от социализма. Словом, все были довольны, а Земба невозмутим.

Глава девятая
Мостки, на которых встречаются люди разных миров

Утром в страстную пятницу Вокульский вспомнил, что сегодня и завтра старая графиня и панна Изабелла будут проводить пасхальный сбор пожертвований у гроба господня.

«Надо пойти туда и что-нибудь дать, – подумал он и вьшул из кассы пять золотых полуимпериалов. – Впрочем, – прибавил он, поразмыслив, – я уже послал туда ковры, поющих птичек, музыкальную шкатулку и даже фонтан… Пожалуй, этого хватит для спасения одной души. Не пойду».

Днем, однако же, он сказал себе, что, может быть, графиня рассчитывает на его присутствие и в таком случае неудобно не явиться, неудобно и дать всего пять полуимпериалов. Он достал из кассы еще пять и, сложив все вместе, завернул в тонкую бумажку.

«Ведь там, – говорил он себе, – будет панна Изабелла, а ей неудобно жертвовать всего десять полуимпериалов».

И он опять вынул из обертки столбик монет, прибавил еще десять золотых и снова задумался: идти или не идти?..

– Нет, – сказал он, – не стану я участвовать в этой ярмарочной благотворительности.

Он бросил монеты в кассу и в пятницу не пошел в костел.

Однако в страстную субботу дело представилось ему совсем с иной стороны.

«В уме ли я? – думал он. – Ведь если я не пойду в костел, где еще я увижу ее?.. Если не деньгами, то чем еще могу я привлечь к себе ее внимание? Я теряю рассудок…»

Но он все еще колебался, и только около двух часов, когда Жецкий велел закрыть магазин по случаю праздника, Вокульский взял из, кассы двадцать пять полуимпериалов и отправился в костел.

Однако он вошел туда не сразу, его словно что-то удерживало. Ему хотелось увидеть панну Изабеллу, но в то же время он робел и стеснялся своих полуимпериалов.

«Швырнуть груду золота… Как это эффектно в наш бумажный век и сколько в этом пустого тщеславия, свойственного выскочкам! Ну, да что поделаешь, если они ждут от нас именно денег? Можеть быть, этого даже мало…»

Он шагал по улице взад и вперед и не мог оторвать глаз от костела.

«Сейчас войду, – думал он. – Уже… еще минуточку… Ах, что со мной сделалось!» – прибавил он, будучи настолько истерзанным, что не мог решиться без колебаний даже на такой простой поступок.

Тут он вспомнил, что уже очень давно не был в костеле.

«Когда же это было?.. В день свадьбы – раз… на похоронах жены – два…»

Но тогда он не вполне сознавал, что происходит вокруг.

Поэтому сейчас он смотрел на костел как на нечто совершенно новое для него.

«К чему это огромное здание с башнями вместо труб, в котором никто не живет, только покоится прах давно умерших?.. На что ушло столько места и камня, для кого днем и ночью горит здесь свет, ради чего стекаются сюда толпы людей?.. На рынок ходят за провизией, в магазин за товарами, в театр для развлечения – а сюда зачем?..»

Он невольно сопоставлял маленькие фигурки верующих с огромными размерами храма, и ему пришла в голову странная мысль. Как некогда на земле действовали могучие силы, воздвигавшие на суше цепи гор, так встарь существовала в человечестве другая, беспредельная сила, воздвигавшая подобного рода сооружения. Глядя на них, можно подумать, что в недрах нашей планеты жили великаны, которые, пробиваясь вверх, приподнимали земную кору, и следы их труда сохранились в виде внушительных пещер.

«Куда они стремились? В иной и, по-видимому, высший мир. Если морские приливы доказывают, что луна – не иллюзия, а реальная планета, так почему бы этим странным зданиям не подтвердить реальности потустороннего мира?.. Разве с меньшей силой притягивают они к себе души человеческие, чем луна волны морские?»

Он вошел в костел, и его взорам представилось новое зрелище. Несколько нищих и нищенок просили подаяния, за которое господь бог вознаградит милосердных на том свете. Некоторые из молящихся целовали ноги распятого Христа, другие, пав на колени у самого входа, воздевали горе руки и очи, словно созерцая неземные видения. Костел был погружен в полумрак, которого не могло рассеять сияние десятков свечей в серебряных подсвечниках. Кое-где на плитах храма виднелись неясные тени людей, распростертых ниц либо низко склонившихся, словно для того, чтобы укрыть от посторонних взоров свою смиренную веру. Глядя на эти недвижные тела, можно было подумать, что их на время покинули души, улетев в некий лучший мир.

«Теперь я понимаю, – подумал Вокульский, – почему посещение костела содействует укреплению веры. Тут все устроено так, чтобы напоминать о бессмертии». От молящихся, погруженных во мрак, взоры его устремились к свету. Тогда он увидел в разных местах храма крытые коврами столы, на них подносы, полные бумажных денег, серебра и золота, а вокруг – дам, рассевшихся в удобных креслах, разодетых в шелк, бархат и перья и окруженных веселыми молодыми людьми. Наиболее благочестивые постукивали, призывая проходивших мимо сделать пожертвования, остальные оживленно болтали и развлекались, как на рауте.

Вокульскому показалось, что он узрел три мира: один (давно исчезнувший с лица земли) молился и во славу всевышнего воздвигал величественные здания. Другой, смиренный и нищий, тоже умел молиться, но создавал только лачуги. И третий – он возводил дворцы лишь для себя и позабыл слова молитв, а дома божии превратил в место свиданий – так беззаботные птицы вьют гнезда и распевают песни на могилах павших героев.

«А кто же я, равно чужой им всем?..»

«Может быть, ты – клеточка в железном решете, через которое я пропущу их всех, чтобы отделить зерна от плевел…» – отозвался какой-то голос.

Вокульский оглянулся. «Игра больного воображения». Тут он заметил в глубине костела, у четвертого стола, графиню Иоанну с панной Изабеллой. Обе они сидели у подноса с деньгами и держали в руках книжки, по-видимому молитвенники. За креслом графини стоял лакей в черной ливрее.

Вокульский направился к ним, задевая коленопреклоненных и обходя другие столы, где отчаянно стучали, стараясь привлечь его внимание. Приблизившись к подносу, он поклонился графине и положил свой сверток полуимпериалов.

«Боже, – подумал он, – какой у меня, должно быть, дурацкий вид с этими деньгами».

Графиня отложила книгу.

– Здравствуйте, пан Вокульский, – сказала она. – Знаете, я думала, что вы уже не придете, и, признаюсь, мне было даже немножко неприятно.

– Я говорила вам, тетушка, что он непременно явится, да еще с мешком золота, – произнесла по-английски панна Изабелла.

При мысли, что Вокульский, может быть, понимает по-английски, графиня вспыхнула, и на лбу у нее выступили капли пота.

– Прошу вас, сударь мой, – быстро продолжала она, – присядьте на минутку, а то наш уполномоченный отлучился куда-то… Разрешите, я положу ваши империалы наверху, в назидание и к стыду господ, которые предпочитают тратить деньги на шампанское…

– Да успокойтесь же тетушка, – снова проговорила панна Изабелла по-английски, – он, наверное, не понимает…

На этот раз и Вокульский покраснел.

– Вот, Белла, – торжественным тоном произнесла графиня, – пан Вокульский… Который так щедро одарил наших сироток…

– Я слышала, – отвечала панна Изабелла по-польски, в знак приветствия опуская веки.

– Вы, графиня, – пошутил Вокульский, – хотите лишить меня награды на том свете, хваля мои поступки, которые, впрочем, я мог совершить ради выгоды.

– Я догадывалась об этом, – шепнула панна Изабелла по-английски.

Графиня чуть не упала в обморок, чувствуя, что Вокульский мог угадать смысл сказанного, потому что для этого вовсе не нужно было владеть иностранным языком.

– Вы можете, сударь мой, – сказала она с лихорадочной поспешностью, – вы можете легко заслужить награду на том свете, хотя бы… прощая обиды…

– Я всегда их прощаю, – ответил он с некоторым недоумением.

– Разрешите заметить, что не всегда, – продолжала графиня. – Я старая женщина и считаю вас другом, пан Вокульский, – сказала она важно, – так уж уступите мне в одном деле…

– Приказывайте, графиня.

– Третьего дня вы рассчитали одного из ваших служащих, некоего Мрачевского…

– За что же? – вдруг отозвалась панна Изабелла.

– Не знаю, – отвечала графиня. – Кажется, из-за расхождения в политических взглядах или что-то в этом роде…

– Так у этого молодого человека есть взгляды?.. – воскликнула панна Изабелла. – Любопытно.

Она сказала это с такой иронией, что Вокульский почувствовал, как в сердце его смягчается озлобление против Мрачевского.

– Дело не в политических взглядах, графиня, – отвечал он, – а в бестактных замечаниях по адресу лиц, которые посещают наш магазин.

– Может быть, эти лица сами ведут себя бестактно, – вмешалась панна Изабелла.

– Им позволительно, они платят за это, – спокойно возразил Вокульский,

– а нам нет.

Яркий румянец выступил на щеках панны Изабеллы. Она взяла молитвенник и принялась читать.

– Но все-таки позвольте уговорить вас, пан Вокульский, – сказала графиня. – Я знаю мать этого юноши, и, поверьте, мне просто тяжело видеть, как она убивается…

Вокульский задумался.

– Хорошо, – сказал он. – Я приму его, но работать он будет в Москве.

– А его бедная мать? – напомнила графиня просительным тоном.

– Хорошо, я повышу ему жалованье… на двести… ну, на триста рублей.

В это время к столу подошло несколько детей, которым графиня начала раздавать образки. Вокульский встал и, чтобы не мешать графине в ее благочестивом занятии, подошел к панне Изабелле.

Она отложила молитвенник и, окинув Вокульского странным взглядом, спросила:

– Вы никогда не отступаете от своих решений?

– Нет, – ответил тот, но тут же опустил глаза.

– А если бы я попросила за этого молодого человека?

Вокульский в изумлении посмотрел на нее.

– В таком случае, я сказал бы, что пан Мрачевский лишился службы, потому что неподобающим образом отзывался об особах, которые соизволили говорить с ним несколько более благосклонным тоном… Если вы все же прикажете…

Теперь панна Изабелла опустила глаза, сильно смутившись.

– А… а… в конце концов мне все равно, где будет жить этот молодой человек. Пусть едет в Москву.

– Он туда и поедет, – ответил Вокульский. – Мое почтение, сударыня, – прибавил он, кланяясь. Графиня подала ему руку.

– Спасибо, пан Вокульский, за память, и прошу вас, приходите ко мне разговляться. Очень прошу, – прибавила она значительно.

Заметив вдруг какое-то движение в центре костела, она обратилась к лакею:

– Ступай-ка, Ксаверий, к госпоже председательше и попроси ее одолжить нам карету. Скажи, что у меня лошадь захромала.

– На когда прикажете просить, ваше сиятельство?

– Да так… часа через полтора… Мы тут дольше не просидим. Ведь правда, Белла?

Лакей направился к столу у выхода.

– Так до завтра, пан Вокульский, – сказала графиня. – Вы встретите у меня много знакомых. Будет несколько господ из благотворительного общества…

«Вот как!» – подумал Вокульский, прощаясь с графиней. В эту минуту он испытывал к ней такую благодарность, что готов был пожертвовать на ее приют половину своего состояния.

Панна Изабелла издали кивнула ему и опять остановила на нем взгляд, который показался ему необычным. А когда Вокульский исчез в полумраке костела, она сказала графине:

– Тетушка, вы кокетничаете с этим господином. Ой, тетя, это становится подозрительным…

– Твой отец прав, – возразила графиня, – этот человек может оказаться полезным. Впрочем, за границей такие знакомства вполне приняты в свете.

– А если это знакомство вскружит ему голову?

– В таком случае, он докажет, что у него слабая голова, – кратко ответила графиня, берясь за молитвенник.

Вокульский не ушел из костела, а, не доходя до двери, свернул в боковой придел. У самого гроба господня, напротив стола графини, в углу находилась пустая исповедальня. Вокульский вошел туда, притворил дверь и, невидимый никому, стал смотреть на панну Изабеллу.

Она держала молитвенник, то и дело поглядывая на вход. Лицо ее выражало усталость и скуку. Время от времени к столику подходили дети за образками; некоторым панна Изабелла вручала их сама, но с таким видом, словно хотела сказать: «Ах, когда же это кончится!..»

«И все это делается не из благочестия, не из любви к детям, а ради молвы, ради того, чтобы выйти замуж, – подумал Вокульский. – Ну, да и я немало делаю ради рекламы и ради женитьбы. Хорошо устроен свет! Вместо того, чтобы спросить напрямик: „Любишь ты меня или нет?“ либо: „Хочешь меня или нет?“ – я выбрасываю сотни рублей, а она часами скучает, выставляя себя напоказ и притворяясь набожной.

А если б она ответила, что не любит меня? Во всех этих церемониях есть и хорошая сторона: они дают людям время и возможность узнать друг друга.

Однако плохо, когда не знаешь ни слова по-английски… А то бы я узнал сегодня, что она обо мне думает; я уверен, что она говорила тетке про меня. Надо будет научиться…

Или взять такую дурацкую вещь, как экипаж… Будь у меня экипаж, я мог бы сейчас отправить ее с теткой домой, и вот вам еще узелок между нами… Да, экипаж мне, во всяком случае, пригодится. Это лишняя тысяча в год, но что поделаешь? Я должен быть во всеоружии.

Экипаж… английский язык… более двухсот рублей на один пасхальный сбор!.. И так поступаю я, хотя все это мне противно. А собственно – на что же и тратить деньги, как не на то, чтобы добиваться счастья? Что мне до каких-то теорий об экономии, когда так болит сердце!»

Дальнейшее течение его мыслей прервал унылый, дребезжащий мотив. Это играла музыкальная шкатулка. Потом защебетали искусственные птицы, а когда они умолкли, послышалось журчание фонтана, шепот молитв и вздохи верующих.

В приделе, возле исповедальни, у дверей часовни с гробом господним виднелись коленопреклоненные фигуры. Некоторые на коленях подползали к подножию распятия, прикладывались к кресту и, достав из платочка мелкие деньги, клали свою лепту на поднос.

В глубине часовни, в потоке света, лежал среди цветов белый Христос. Вокульскому казалось, что в мерцающем сиянии свечей лицо его оживает и меняется, выражая то суровость, то благость и всепрощение.

Когда музыкальная шкатулка наигрывала «Лючию из Ламермура» или раздавались звон монет и французские восклицания, лик спасителя темнел. Но когда к гробу приближался бедняк и поверял распятию свои печали, Иисус приоткрывал мертвые уста и в шелесте фонтана посылал ему свое благословение и обеты…

«Блаженны кроткие… Блаженны нищие духом…»

К подносу подошла молодая девушка, сильно накрашенная. Она опустила серебряную монету, но не посмела приложиться к кресту. Молящиеся враждебно покосились на ее бархатную жакетку и яркую шляпку. Но когда Иисус шепнул: «Кто из вас без греха, первый брось в нее камень», – она повалилась на пол и облобызала его ноги, как некогда Мария Магдалина.

«Блаженны алчущие и жаждущие правды… Блаженны плачущие…»

С глубоким волнением всматривался Вокульский в погруженную во мрак толпу, которая с такой неистощимой верой уже восемнадцать столетий ожидает свершения господних заветов.

«Когда же это исполнится…» – подумал он.

«Пошлет сын человеческий ангелов своих, и соберут из царства его все соблазны и делающих беззаконие, и ввергнут их в печь огненную».

Он машинально глянул на середину костела. За столом против него дремала графиня, а панна Изабелла зевала, за другим столом три незнакомые дамы заливались смехом, слушая болтовню какого-то элегантного молодого человека.

«Чужой мир!.. Чужой мир!.. – думал Вокульский. – Что за роковая сила влечет меня туда?»

В эту минуту возле самой исповедальни опустилась на колени молодая женщина, одетая с большой тщательностью; с нею была маленькая девочка.

Вокульский внимательно взглянул на даму и заметил, что она необыкновенно хороша собой. Особенно поразило его выражение ее лица, словно она явилась к гробу господню не с молитвой, а с вопросом и жалобой.

Она перекрестилась и, увидев поднос, достала сумочку с деньгами.

– Иди, Эленка, – вполголоса обратилась она к девочке, – положи это на поднос и поцелуй господа Иисуса.

– Куда, мамочка, поцеловать?

– В ручку и в ножку.

– И в губки?

– В губки нельзя.

– Ну, почему…

Девочка подбежала к подносу и склонилась над крестом.

– Вот видишь, мамуся, – закричала она, возвращаясь, – я поцеловала, а Иисус ничего не сказал.

– Эленка, веди себя хорошо, – сказала мать. – Лучше стань на колени и прочти молитву.

– Какую?

– Три раза «Отче наш» и три раза «Богородицу».

– Так много?.. Ведь я маленькая…