Текст книги "Кукла"

Глава четвертая
Сельские развлечения

Прошло добрых четверть часа, пока уложили вещи в бричку. Наконец барон с Вокульским уселись, кучер в песочной ливрее взмахнул кнутом, и пара резвых чалых тронула легкой рысью.

– Советую вам обратить внимание на Вонсовскую, – говорил барон. – Бриллиант, а не женщина, а как оригинальна!.. И не думает второй раз выходить замуж, хотя до страсти любит, чтобы за ней ухаживали. Не поклоняться ей – трудно, а поклоняться – опасно. Сейчас Старскому достается от нее за его волокитство. Вы знаете Старского?

– Как-то раз видел его…

– Человек он изысканный, но неприятный, – не унимался барон, – кстати, моя невеста питает к нему антипатию. Он так действует ей на нервы, что у бедняжки портится при нем настроение. И я не удивляюсь, потому что это прямо противоположные натуры: она серьезна – он ветрогон, она чуствительна, даже сентиментальна – он циник.

Вокульский, слушая болтовню барона, разглядывал окрестности, которые постепенно меняли свой облик. За станцией на горизонте показались леса, вскоре заслоненные холмами; дорога то извивалась у их подножий, то взбегала вверх, то спускалась в ложбины.

На одном из взгорий кучер обернулся к седокам и, указывая вперед кнутом, сказал:

– Вон наши господа едут, в коляске…

– Где? Кто? – закричал барон, чуть не влезая на козлы. – Да, да, это они… Желтая коляска и четверка гнедых… Интересно, кто там? Взгляните-ка, сударь…

– Мне кажется, я вижу что-то пунцовое…

– А, это Вонсовская. Интересно, а моя невеста? – прибавил он тише.

– Там несколько дам, – сказал Вокульский, подумав о панне Изабелле.

«Если она тоже едет, это будет добрым предзнаменованием».

Оба экипажа быстро сближались. Из коляски усиленно хлопали бичом, кричали и махали платочками, а барон то и дело высовывался навстречу, дрожа от волнения.

Наконец бричка остановилась, но разогнавшаяся коляска прокатила мимо шагов на сорок, унося с собой бурю хохота и восклицаний. Там, несомненно, о чем-то спорили и, видимо, на чем-то наконец порешили, потому что пассажиры высадились, а коляска поехала дальше.

– Добрый день, пан Вокульский! – крикнул кто-то с козел, размахивая длинным кнутом.

Вокульский узнал Охоцкого.

Барон уже бежал к веселой компании. Навстречу ему двинулась девушка в белой накидке, с белым кружевным зонтиком; она медленно шла, протянув к нему руку в широком, свободно падающем рукаве. Барон еще издали снял шляпу и, подбежав к невесте, поцеловал ей руку, утопая в ее рукаве. После чуствительной сцены, показавшейся барону мгновением, но утомительно длинной для зрителей, он вдруг опомнился и сказал:

– Позвольте, сударыня, представить вам пана Вокульского, моего лучшего друга. Он останется тут погостить, и я обяжу его замещать меня подле вас во время моих отлучек.

Он опять запечатлел несколько поцелуев в глубине рукава, из которого вслед за тем протянулась к Вокульскому прелестная ручка. Вокульский пожал ее и почуствовал ледяной холодок; он взглянул на барышню в белой накидке и увидел бледное лицо и большие, грустные, словно испуганные глаза.

«Своеобразная невеста!» – подумал он.

– Пан Вокульский! – воскликнул барон, обернувшись к двум дамам и мужчине, которые подходили к ним. – Пан Старский, – прибавил он.

– Я уже имел удовольствие… – проговорил Старский, приподнимая шляпу.

– И я, – ответил Вокульский.

– Как мы теперь разместимся? – спросил барон, увидев возвращающуюся коляску.

– Поедем все вместе! – вскричала светловолосая девушка, в которой Вокульский угадывал Фелицию Яноцкую.

– Видите ли, наш экипаж двухместный… – сладким голосом начал барон.

– Понятно, но ничего из этого не выйдет, – откликнулась красивым контральто дама в пунцовом платье. – Жених и невеста поедут с нами, а в экипаж пусть садятся, если им угодно, господа Охоцкий и Старский.

– Почему я? – закричал с козел Охоцкий.

– И я? – прибавил Старский.

– Потому что пан Охоцкий плохо правит, а пан Старский несносно ведет себя, – отвечала бойкая вдовушка.

Вокульский заметил, что у нее великолепные каштановые волосы, черные глаза и веселое энергичное лицо.

– Вы уже даете мне отставку, сударыня! – с комической грустью вздохнул Старский.

– Вы знаете, что я всегда даю отставку поклонникам, которые мне надоедают. Однако давайте усаживаться, господа. Жених и невеста, вперед! Феля, садись рядом с Эвелиной.

– О нет! – возразила светловолосая девушка. – Я сяду с краю, мне бабушка не велит садиться возле жениха и невесты.

Барон любезно, но отнюдь не ловко подсадил свою невесту и сам уселся напротив нее. Возле барона села вдовушка, Старский рядом с невестой, а панна Фелиция рядом со Старским.

– Пожалуйте! – пригласила Вокульского вдовушка, убирая с сиденья широко раскинувшееся пунцовое платье.

Усаживаясь против панны Фелиции, Вокульский заметил, что молодая девушка смотрит на него с восторженным изумлением и поминутно краснеет.

– Нельзя ли попросить пана Охоцкого передать вожжи кучеру? – спросила вдовушка.

– Сударыня, сударыня, вечно вы меня чем-нибудь донимаете! – возмутился Охоцкий. – Ничего не поможет, я буду править!

– Так даю честное слово, если вы нас опрокинете, я вас отколочу.

– Это мы еще посмотрим, – возразил Охоцкий.

– Вы слышали, господа, этот человек мне угрожает! – воскликнула вдовушка. – Неужели никто тут не заступится за меня?

– Я отомщу вас, – вскричал Старский, коверкая польский язык. – Пересядем вдвоем в тот экипаж.

Прекрасная вдовушка пожала плечами; барон вновь принялся целовать ручки своей невесте, а она вполголоса что-то говорила ему, улыбаясь все с тем же выражением грусти и испуга.

Пока Старский препирался с вдовой, а панна Фелиция заливалась румянцем, Вокульский наблюдал за невестой. Почуствовав это, она ответила ему надменным взглядом и внезапно развеселилась. Сама протянула барону ручку для поцелуя и даже ненароком задела его ножкой. От волнения ее обожатель даже побледнел, а губы у него совсем посинели.

– Ды ведь вы понятия не имеете, как надо править! – смеялась вдова, стараясь толкнуть Охоцкого концом зонтика.

В ту же минуту Вокульский выскочил из экипажа. Передние пристяжные свернули на середину дороги, коренные за ними, и коляска сильно накренилась влево. Вокульский поддержал ее плечом, кучер натянул поводья, и лошади остановились.

– Ну не говорила ли я, что это чудовище опрокинет нас! – кричала вдовушка. – Позвольте, пан Старский, что это значит?

Мельком глянув в коляску, Вокульский увидел следующую сцену: панна Фелиция покатывалась со смеху, Старский уткнулся лицом в колени прекрасной вдовушки, барон судорожно цеплялся за кучерский воротник, а его невеста, побледнев от испуга, одной рукой держалась за козлы, а другой впилась Старскому в плечо.

Прошла еще секунда – коляска выровнялась, и восстановился порядок. Только панна Фелиция продолжала безудержно хохотать.

– Не понимаю, Феля, как можно смеяться в такую минуту, – сказала невеста.

– А почему мне не смеяться?.. Что могло случиться дурного? Ведь с нами пан Вокульский… – ответила девушка.

Но тут же спохватилась, покраснела пуще прежнего, спрятала лицо в ладони, а потом бросила на Вокульского взгляд, который должен был означать оскорбленное достоинство.

– Что касается меня, то я готов абонировать еще несколько таких происшествий, – сказал Старский, красноречиво поглядывая на вдову.

– При том условии, что я буду ограждена от проявлений вашей нежности. Феля, пересядь-ка на мое место, – отвечала вдова, хмуря брови и садясь против Вокульского.

– Не вы ли сами, сударыня, сегодня сказали, что вдовам все разрешается?

– Но вдовы не все разрешают. Нет, пан Старский, вам надо отучиться от ваших японских замашек.

– Эти замашки приняты во всем мире.

– Во всяком случае, не в той его части, к которой я принадлежу, – отрезала вдовушка, брезгливо глядя в сторону.

В коляске все замолкли. Барон с довольным видом шевелил седеющими усиками, а его невеста еще более погрустнела. Панна Фелиция, заняв место вдовушки рядом с Вокульским, повернулась к своему соседу чуть не спиной и время от времени бросала на него через плечо презрительно-меланхолические взгляды. Но за что? Сие было ему неизвестно.

– Вы, наверно, хорошо ездите верхом? – спросила Вокульского Вонсовская.

– Почему вы думаете?

– Ах, боже мой! Сейчас же почему да отчего! Сначала ответьте на мой вопрос.

– Не особенно, однако езжу.

– И хорошо ездите, если сразу угадали, что могут сделать лошади в руках такого мастера, как пан Юлиан. Мы будем ездить вместе. Пан Охоцкий, с сегодняшнего дня я вас освобождаю от прогулок.

– Весьма этому рад, – отвечал Охоцкий.

– Как это красиво – так отвечать дамам! – закричала панна Фелиция.

– Предпочитаю так отвечать, чем сопровождать их на прогулках. В последний раз, когда мы катались с пани Вонсовской, я в течение двух часов шесть раз слезал с лошади, пяти минут покоя у меня не было. Пусть-ка теперь попробует пан Вокульский.

– Феля, скажи этому человеку, что я с ним не разговариваю, – сказала вдовушка, указывая на Охоцкого.

– Человек, человек! – воскликнула Фелиция. – Эта дама не разговаривает с вами… Эта дама говорит, что вы невежливы.

– Ага, вот вы и соскучились по благовоспитанным людям, – злорадствовал Старский. – Попробуйте, может быть, я соглашусь помириться с вами.

– Вы давно выехали из Парижа? – обратилась вдова к Вокульскому.

– Завтра будет неделя.

– А я не была там уже четыре месяца. Чудный город…

– Заславек! – крикнул Охоцкий и изо всех сил взмахнул кнутовищем, но никакого выстрела не получилось, потому что кнут, неловко откинутый назад, запутался между дамскими зонтиками и шляпами мужчин.

– Нет, господа, – вскричала вдова, – если хотите, чтобы я ездила с вами кататься, вяжите этого человека. Он просто опасен!

В коляске опять поднялся шум; оказалось, что Охоцкий имеет сторонника в лице панны Фелиции, которая утверждала, что для начинающего он правит хорошо и что мало ли чего не бывает даже с опытными кучерами.

– Милая Феля, – возразила вдова, – в твоем возрасте всякий, у кого красивые глаза, кажется отличным возницей.

– Лишь теперь ко мне вернется аппетит… – изливался барон перед своей невестой, но, заметив, что говорит слишком громко, снова понизил голос.

Между тем коляска уже въехала во владения председательши, и Вокульский с интересом разглядывал поместье. На довольно высоком, но пологом холме возвышался просторный двухэтажный дом с одноэтажными флигелями. Позади него зеленели деревья старого парка, перед ним расстилалась широкая лужайка, пересеченная дорожками и кое-где украшенная цветником, статуей или беседкой. У подножья холма поблескивала полоса воды, по-видимому пруд, и на нем покачивались лодки и лебеди.

На фоне зелени светло-желтый помещичий дом с белыми колоннами выглядел внушительно и весело. Слева и справа, за деревьями, виднелись каменные хозяйственные постройки.

Под звонкое хлопанье бича (на этот раз Охоцкому сопутствовала удача) коляска проехала по мраморному мостику и подкатила к дому, лишь одним колесом примяв газон. Путешественники высадились, только Охоцкий не захотел отдать вожжи и сам доставил экипаж к конюшне.

– Не забудьте же, в час завтрак! – крикнула вслед ему панна Фелиция.

К барону подошел старый слуга в черном сюртуке.

– Ее милость сейчас в кладовой, – сказал он. – Может быть, господам угодно пройти к себе?

И, проводив их к правому флигелю, он указал Вокульскому большую комнату с раскрытыми окнами, выходившими в парк. Через минуту явился казачок в ливрейной куртке, принес воды и принялся распаковывать чемодан.

Вокульский выглянул в окно. Перед ним по газону раскинулись купами старые ели, лиственницы и липы, за которыми, где-то вдалеке, синели лесистые холмы. Под самым окном рос куст сирени, и в нем было гнездо, над которым порхали воробьи. Теплый сентябрьский ветер поминутно вливался в комнату, принося неуловимые ароматы.

Вокульский глядел на облака, казалось, касавшиеся верхушек деревьев, на снопы света, прорывавшиеся меж темных еловых ветвей, и ему было хорошо. Он не думал о панне Изабелле. Образ ее, сжигавший ему душу, развеялся перед безыскусственной прелестью природы; наболевшее сердце замолкло и впервые за долгое время исполнилось тишины и покоя.

Однако он вспомнил, что приехал сюда в гости, и поспешил переодеться. Едва он сменил костюм, как в дверь тихонько постучали и старый слуга доложил:

– Пани просит к столу.

Вокульский отправился вслед за ним. Пройдя коридор, он очутился в просторной столовой, стены которой до половины были обшиты панелью темного дерева. Панна Фелиция разговаривала у окна с Охоцким, а за столом, между Вонсовской и бароном, в кресле с высокими подлокотниками сидела председательша.

Завидев гостя, она встала и сделала несколько шагов ему навстречу.

– Здравствуй, пан Станислав, – сказала она, – спасибо тебе, что исполнил мою просьбу.

А когда Вокульский склонился к ее руке, она поцеловала его в лоб, что произвело определенное впечатление на присутствующих.

– Садись же сюда, возле Кази. А ты, пожалуйста, позаботься о нем.

– Пан Вокульский заслужил это, – отвечала вдова. – Если бы не его самообладание, пан Охоцкий переломал бы нам кости.

– Что же случилось?

– Он и с парной упряжкой не справляется, а берется править четверкой. Уж лучше было, когда он по целым дням удил рыбу.

– Боже! Какое счастье, что я не женюсь на этой женщине, – воскликнул Охоцкий, сердечно приветствуя Вокульского.

– Ну, сударь! – воскликнула Вонсовская. – Если вы все еще питаете надежду жениться на мне, так уж лучше оставайтесь возницей.

– Вечно они ссорятся! – засмеялась председательша.

В столовую вошла Эвелина Яноцкая, а минуту спустя из других дверей – Старский.

Они поздоровались с председательшей, которая отвечала им приветливо, но без улыбки.

Подали завтрак.

– У нас, пан Станислав, – сказала хозяйка, – такой обычай: сходимся мы обязательно все вместе только к столу. А остальное время каждый проводит, как ему вздумается. Советую тебе, если не хочешь скучать, не отходи от Кази Вонсовской.

– А я сразу беру пана Вокульского в плен, – отвечала вдова.

– Ох! – вздохнула председательша, незаметно взглянув на гостя.

Панна Фелиция покраснела, трудно сказать, в который уже раз за сегодняшний день, и велела Охоцкому налить ей вина.

– То есть нет… воды, – поправилась она.

Охоцкий покачал головой и в отчаянии развел руками, однако исполнил просьбу.

После завтрака, за которым панна Эвелина разговаривала только с бароном, а Старский ухаживал за черноглазой вдовой, гости попрощались с хозяйкой и разошлись. Охоцкий отправился на чердак, где в каморке, наскоро пристроенной для этой цели, он оборудовал метеорологический наблюдательный пункт. Барон с невестой отправился в парк прогуляться; Вокульского председательша удержала при себе.

– Скажи мне, – начала она, – ведь первые впечатления бывают самые верные, – как тебе понравилась Вонсовская?

– Кажется, женщина предприимчивая и веселая.

– Ты прав. А барон?

– Я его мало знаю. Он уже стар.

– О да, стар, очень стар, – вздохнула председательша, – и все-таки собирается жениться. А что ты скажешь о его невесте?

– Я ее совсем не знаю; но меня удивляет, как она могла выбрать барона, хотя он, вероятно, и благороднейший человек.

– Да, это странная девушка, – продолжала председательша. – И скажу тебе, я уже не испытываю к ней прежней привязанности. Ее замужеству я не мешаю, потому что не одна барышня позавидует ей и все вокруг твердят, что для нее это блестящая партия. Но ее доля наследства перейдет к другим. Кому достанется богатство барона, тот не нуждается в моих двадцати тысячах.

В голосе старушки слышалось раздражение.

Она отпустила Вокульского и посоветовала ему пройтись по парку.

Вокульский вышел во двор и, обогнув левый флигель, где помещалась кухня, свернул в парк.

Позже ему не раз вспоминались первые два наблюдения, сделанные им в Заславеке.

Прежде всего он увидел неподалеку от кухни конуру, а перед нею, на цепи, собаку, которая, приметив чужого, начала лаять, выть и метаться, как бешеная. Разглядев, что глаза у собаки при этом веселые и она виляет хвостом, Вокульский погладил ее; это сразу расположило свирепую зверюгу к гостю, и она уже не хотела отпускать его от себя. Она взвизгивала, хватала его за полы, опрокидывалась на спину, как бы добиваясь, чтобы ее приласкали или хотя бы побыли с нею.

«Вот странная цепная собака», – подумал Вокульский.

В эту минуту из кухни появилось новое чудо: толстый старик работник, поперек себя шире. Вокульский, еще ни разу в жизни не встречавший толстого мужика, заговорил с ним.

– Зачем вы держите эту собаку на цепи?

– А чтоб злая была и не пускала в дом воров, – отвечал мужик, улыбаясь.

– Так почему бы вам не взять злого цепного пса?

– А наша барыня не станет держать злую животину. У нас пес и тот должен быть ласковый.

– А вы, отец, что тут делаете?

– Пасечник я. Прежде землю пахал, да вол ребро покалечил, так барыня послала меня на пасеку.

– И хорошо вам?

– Поначалу тошно было без работы, а потом привык, ничего.

Простившись с мужиком, Вокульский свернул к парку и долго прогуливался по липовой аллее, ни о чем не думая. Он чуствовал, как все, что тяготило его и отравляло мозг, – сумятица Парижа, шум Варшавы, гудение железной дороги, – все волнения, все пережитые горести теперь словно испарились. Если бы его спросили: «Что такое деревня?» – он ответил бы: «Тишина».

Вдруг он услышал позади быстрые шаги. Его догонял Охоцкий, который нес на плече две удочки.

– Панны Фелиции здесь не было? – спросил он. – Мы условились в половине третьего вместе пойти на рыбную ловлю… Ну, да женская аккуратность известна! Может, и вы отправитесь с нами? Нет, не хочется? Так не сразиться ли вам со Старским в пикет? Он всегда готов, если только нет партнеров для преферанса.

– А что здесь делает пан Старский?

– Как что? Живет у своей двоюродной бабки и крестной, председательши Заславской, а в настоящий момент горюет, что наверняка не получит от нее в наследство поместья. Лакомый кусочек, около трех тысяч рублей. Но председательша предпочитает оказать поддержку подкидышам, а не казино в Монако. Бедный мальчик!

– А чем ему плохо?

– Ну, как же! С бабкой дело провалилось, с Казей сорвалось – впору хоть пулю себе в лоб пустить! Надо вам сказать, – продолжал Охоцкий, поправляя удочки, – что Вонсовская, будучи барышней, питала к Старскому слабость. Казик и Казя – подходящая парочка, а? Кажется, именно по этому поводу пани Казя и пожаловала сюда три недели назад (а после мужа ей достался изрядный куш, пожалуй не меньше, чем у председательши!). Несколько дней они даже как будто ладили, и Казик в счет будущего приданого успел выдать ростовщику новый вексель, как вдруг… все расклеилось… Вонсовская прямо издевается над ним, а он делает вид, будто все в порядке. Словом, плохо дело! Придется ему отказаться от путешествий и осесть в своем жалком именьице, пока не умрет дядюшка; у того, правда, давно уже камни в печени.

– А что пан Старский делал до сих пор?

– Ну, прежде всего он делал долги. Немножко поигрывал в карты, немножко ездил по свету (по-моему, преимущественно по парижским и лондонским кабачкам, в этот его Китай я не очень-то верю), но главным образом занимался совращением молодых дам. В этом деле он просто виртуоз и заслужил уже такую прочную репутацию, что замужние дамы и не пытаются устоять перед ним, а барышни верят, что стоит Старскому поухаживать за какой-нибудь девушкой, и она тот же час выскочит замуж. Чем плохое занятие? Не хуже многих других…

– Конечно, – подтвердил Вокульский, несколько успокоившись насчет соперника. «Такому не соблазнить панну Изабеллу…»

Они дошли до конца парка; за оградой виднелся ряд каменных строений.

– Поглядите-ка, что за оригинальная женщина наша председательша! – сказал Охоцкий. – Видите вот те дворцы? Все это – помещения для прислуги. А вон там – приют для мужицких детей, их тут штук тридцать; целый день они играют, умытые и одетые, как барчуки… А вон тот домик – богадельня; там сейчас четверо стариков, они заполняют свой досуг тем, что чистят волос, которым набивают тюфяки для гостей. Где только я не побывал у нас в стране – и всюду видел, что батраки живут, как свиньи, а их дети копошатся в грязи, как поросята… Когда я впервые попал сюда, то глазам своим не поверил. Мне казалось, что я очутился на острове Утопии[39]39
  Остров Утопии – фантастическая идеальная страна, которая описывается в книге английского писателя Томаса Мора (1478-1535).


[Закрыть] либо открыл страницу скучного нравоучительного романа, в котором автор описывает, какими должны быть помещики, но какими они никогда не будут. Эта старушка внушает мне уважение… А посмотрели бы вы, какая у нее библиотека, что она читает!.. Я остолбенел, когда она однажды попросила меня разъяснить ей некоторые положения теории эволюции, – она не приемлет ее только потому, что теория эта выдвигает в качестве основного закона природы борьбу за существование.

В конце аллеи показалась панна Фелиция.

– Что же, пойдемте, пан Юлиан? – спросила она Охоцкого.

– Пойдем, и пан Вокульский с нами.

– Да-а-а-а? – удивилась девушка.

– Это будет вам неприятно? – спросил Вокульский.

– Нет, почему же… только я думала, что вам интереснее проводить время с пани Вонсовской.

– Панна Фелиция, голубушка! – воскликнул Охоцкий, – только, пожалуйста, не притворяйтесь язвительной: все равно у вас ничего не получится.

Девушка надулась и, обогнав своих спутников, пошла по направлению к пруду; мужчины последовали за нею. Удили они до пяти часов пополудни, на самом солнцепеке, а день был жаркий. Охоцкий поймал двухдюймового пескаря, а панна Фелиция оборвала кружево на рукаве. В результате между ними разгорелся спор о том, кто хуже: барышни, не имеющие понятия, как надо держать удочку, или молодые люди, не умеющие ни минуты посидеть молча.

Примирил их только гонг, сзывающий гостей к обеду.

После обеда барон удалился в свою комнату (в эти часы он неизменно страдал мигренью); а остальным предстояло собраться в беседке, куда обычно подавали фрукты.

Вокульский пришел туда через полчаса. Он думал, что окажется первым, между тем застал в сборе все дамское общество, внимательно слушавшее рассуждения Старского. Тот сидел, развалясь в березовом кресле, и, с небрежным видом похлопывая хлыстиком по носку своего башмака, говорил:

– Все супружеские союзы, сыгравшие какую-нибудь роль в истории, были отнюдь не браками по любви, а браками по расчету. Что знали бы сейчас потомки о Ядвиге или о Марии Лещинской[40]40
  Ядвига (1371-1399) – королева Польши с 1382 года. В 1386 году вступила в брак с великим князем Литовским Ягайлой, в результате чего Литва была присоединена к Малой Польше.
  Мария Лещинская (1703-1768) – дочь польского короля Станислава Лещинского, жена французского короля Людовика XV.


[Закрыть], если б эти дамы в свое время не решились сделать разумный выбор? Чем был бы Стефан Баторий[41]41
  Стефан Баторий – польский князь; в 1576 году в целях захвата власти женился на княжне Анне из королевского рода Ягеллонов.


[Закрыть] или Наполеон Первый, если бы они не женились на влиятельных женщинах? Супружество – акт слишком значительный, чтобы, вступая в него, слушаться только голоса сердца. Это не поэтическое слияние двух душ, а событие, имеющее важные последствия для многих лиц и многих дел. Допустим, я сегодня женюсь на горничной или даже на гувернантке и завтра же лишусь доступа в свой круг. Никто не станет справляться о температуре моих чуств, зато каждый спросит: на какие доходы он будет содержать семью и кого он вводит в свой дом?

– Одно дело – брачный союз по политическим соображениям, а другое – брак по расчету с нелюбимым человеком, – возразила председательша, глядя в землю и барабаня пальцами по столу. – Это насилие над самыми священными чуствами.

– Ах, дорогая бабушка, – со вздохом отвечал Старский, – легко говорить о свободе чуств, имея двадцать тысяч рублей годового дохода. Все кричат: «Подлые деньги! Мерзкие деньги!» Но почему же все, от батрака до министра, стесняют свою свободу узами обязанностей? Ради чего шахтер и моряк рискуют своей жизнью? Разумеется, ради подлых денег, потому что только подлые деньги дают человеку свободу хоть на несколько часов в день, хоть на несколько месяцев в году, хоть на несколько лет в жизни. Все мы лицемерно презираем деньги, однако каждый из нас понимает, что это навоз, на котором вырастает личная свобода, наука, искусство и даже идеальная любовь. В конце концов, где родилась рыцарская любовь, любовь трубадуров? Уж, во всяком случае, не среди сапожников и кузнецов и даже не среди докторов и адвокатов. Ее взлелеяли имущие классы; это они сотворили женщину с нежной кожей и белыми ручками, они создали мужчину, у которого вдоволь досуга, чтобы поклоняться женщине.

Наконец тут среди нас находится один из людей действия, пан Вокульский, который, по словам бабушки, неоднократно доказывал свой героизм. Что толкало его на путь опасностей? Разумеется, деньги, которые теперь в его руках обратились в могучую силу…

Наступила тишина. Все дамы устремили глаза на Вокульского. После небольшого молчания он ответил:

– Да, вы правы, я добыл свое состояние в опасностях и трудах; но разве вы знаете, зачем я добывал его?

– Позвольте, – прервал его Старский, – я отнюдь не попрекаю вас, а, напротив, считаю пример ваш похвальным и достойным подражания. Однако же откуда вы знаете, что человек, который женится (или выходит замуж) по расчету, не преследует тоже какой-нибудь благородной цели? Говорят, родители мои поженились по любви; несмотря на это, они не были счастливы, а я, плод их горячих чуств, и подавно… Между тем моя почтенная бабушка вышла замуж вопреки склонности и ныне является благословением всей округи. Более того, – прибавил он, целуя руку председательше, – она исправляет ошибки моих родителей, которые были так поглощены своей любовью, что не позаботились обеспечить родного сына… Наконец, вот и еще подтверждение в лице очаровательной пани Вонсовской…

– О сударь, – перебила вдова, покраснев, – вы выступаете, словно обвинитель на Страшном суде. Я тоже отвечу, как пан Вокульский: разве вы знаете, зачем я это сделала?

– Однако и вы это сделали, и бабушка, и мы все так же сделаем, – с холодной насмешкой возразил Старский. – Кроме, разумеется, пана Вокульского, у которого достаточно денег, чтобы дать волю своим чуствам…

– И я сделал то же самое, – сдавленным голосом отозвался Вокульский.

– Как, вы женились ради богатства? – спросила вдовушка, широко раскрывая глаза.

– Не ради богатства, а ради права на работу и куска хлеба. Я хорошо знаю закон, о котором говорит пан Старский…

– Ну, что? – ввернул пан Старский, глядя на бабушку.

– …и именно потому сожалею о тех, кто вынужден ему подчиняться, – закончил Вокульский. – Это, может быть, самое ужасное несчастье в жизни.

– Ты прав, – подтвердила председательша.

– Вы начинаете интересовать меня, сударь, – сказала Вонсовская, протягивая Вокульскому руку.

Панна Эвелина в продолжение всего разговора сидела, низко склонившись над вышиваньем. Вдруг она подняла голову и взглянула на Старского с таким отчаянием, что Вокульский был поражен. Но Старский продолжал похлопывать хлыстом по носку своего башмака, покусывать сигару и улыбаться полуязвительно, полупечально.

За беседкой раздался голос Охоцкого:

– Ну, видишь, я говорил тебе, барыня здесь…

– Так ведь то в беседке, а не в кустах, – отвечала молоденькая крестьянка с корзинкой в руках.

– Вот глупая! – буркнул Охоцкий, выходя из-за кустов и беспокойно поглядывая на дом.

– Ого-го! Пан Юлиан выступает в роли покорителя, – заметила вдовушка.

– Да ведь, честное слово, я только затем пошел через цветники, чтоб покороче… – оправдывался Охоцкий.

– И сбились с пути, как утром, когда везли нас…

– Даю честное слово…

– Лучше уж не оправдывайся, а подай мне руку и пойдем, – прервала председательша.

Охоцкий повел ее из беседки, но лицо у него было такое смущенное, а шляпа так отчаянно сдвинулась набекрень, что Вонсовская не утерпела и весело расхохоталась; это вызвало новую вспышку румянца на щеках панны Фелиции, а Охоцкого заставило несколько раз сердито оглянуться на вдовушку.

Все общество свернуло налево и пошло боковой аллеей к приусадебным строениям: впереди председательша и Охоцкий, за ними девушка с корзинкой, потом вдовушка и панна Фелиция, затем Вокульский, а за ним панна Эвелина со Старским. Из-за калитки, которой как раз достигли передние пары, доносился все возраставший шум; в эту минуту Вокульский услышал тихий разговор позади.

– Иногда мне так тяжело, что хоть в гроб ложись… – шептала панна Эвелина.

– Крепитесь, крепитесь! – тоже шепотом отвечал Старский.

Только теперь Вокульский понял цель предпринятой прогулки, увидев, как по двору навстречу председательше бежит целая стая кур, а она сыплет им зерно из корзинки… За курами показалась птичница, старая Матеушова, и доложила барыне, что все благополучно, только утром над двором кружил ястреб да пополудни одна курица чуть не подавилась камешком, но, слава богу, все обошлось.

С птичьего двора председательша проследовала к хлевам и конюшням, а работники, большей частью люди пожилые, перед нею отчитывались. Тут едва не случилось беды: из конюшни выскочил рослый жеребенок и, встав на дыбы, точь-в-точь как пес на задние лапы, кинулся было на председательшу. К счастью, Охоцкий удержал резвое животное, и председательша, как обычно, попотчевала его сахаром.

– Он вас когда-нибудь покалечит, бабушка, – с неудовольствием сказал Старский. – Где это видано приучать к таким нежностям жеребят, из которых со временем вырастают лошади!

– Ты всегда говоришь разумно, – отвечала председательша, поглаживая жеребенка; тот положил морду ей на плечо, а потом побежал за ней следом; батраки с трудом загнали его обратно в конюшню.

Даже некоторые коровы узнавали свою госпожу и приветствовали ее тихим, ласковым мычаньем.

«Удивительная женщина», – подумал Вокульский, глядя на старушку, которая умела внушать любовь к себе и животным и людям.

После ужина председательша отправилась спать, а Вонсовская предложила пройтись по парку.

Барон без особого удовольствия принял предложение. Он надел теплое пальто, закутал шею платком и, взяв под руку невесту, пошел с нею вперед. О чем они говорили, никто не знал, только можно было заметить, что она побледнела, а у него выступили красные пятна на щеках.

Около одиннадцати все разошлись, а барон, покашливая, проводил Вокульского в его комнату.

– Ну что, присмотрелись вы к моей невесте?.. Как она хороша! Тип весталки, знаете ли… Правда? А особенно когда на личике ее появляется выражение этакой странной меланхолии, – вы обратили внимание? Она так прелестна, что… я готов жизнь отдать за нее… Никому, кроме вас, я бы этого не сказал но, поверите ли, она будит во мне такое благоговение, что я не знаю, посмею ли когда-нибудь прикоснуться к ней… Мне хочется молиться на нее!.. Просто упасть к ее ногам, и глядеть ей в глаза, и, если она позволит – целовать край ее платья… Но, простите, не наскучил ли я вам?

Барон вдруг так закашлялся, что глаза его налились кровью. Отдышавшись, он продолжал:

– Вообще-то я не кашляю, но сегодня немного простудился; я не очень склонен к простудам, только вот осенью и ранней весной. Ну, да ничего, пройдет. Как раз позавчера я пригласил на консилиум Халубинского и Барановского[42]42
  Халубинский Титус (1820 – 1889) – знаменитый польский врач и ботаник.
  Барановский Игнаций (1833-1913) – варшавский врач и общественный деятель.


[Закрыть], и они сказали, что мне надо только беречься, и тогда я буду здоров… Спрашивал я их также (говорю это только вам!), что они думают о моей женитьбе. Они сказали, что женитьба – дело личное… Я подчеркнул, что берлинские врачи давно уже советовали мне вступить в брак. Тогда они призадумались, и кто-то из них заметил: «Очень жаль, что вы сразу же не послушались их совета…» Так что я уже твердо решил не откладывать дальше осени…