Текст книги "Кукла"

– Кто это? – спросила девушка.

– Я, управляющий.

– А чего вам нужно?

– Я пришел с уполномоченным нашего хозяина.

– А этому господину чего нужно?

– Это и есть уполномоченный.

– Как же мне доложить?

– Доложите, – сказал управляющий уже с раздражением, – что мы пришли поговорить насчет квартиры…

– Ага!

Она заперла дверь и удалилась. Прошло минуты две или три, пока она вернулась и, отомкнув великое множество замков, ввела нас в пустую гостиную.

Странный вид был у этой гостиной. Мебель покрыта темно-серыми чехлами, равно как и рояль и люстра; даже расставленные по углам тумбочки со статуэтками были облачены в темно-серые рубашки. Создавалось впечатление, что хозяин этой комнаты уехал, оставив дома лишь прислугу, тщательно поддерживавшую чистоту и порядок.

Из-за дверей слышался разговор, который вели два голоса: женский и мужской. Женский принадлежал баронессе; мужской тоже был мне хорошо знаком, только я не мог вспомнить, где его слышал.

– Я готова поклясться, что между ними весьма близкие отношения. Позавчера он прислал ей с рассыльным букет.

– Гм… гм… – отозвался мужской голос.

– А эта мерзкая кокетка, чтобы обмануть меня, велела вышвырнуть букет за окно.

– Да ведь барон сейчас в деревне… так далеко от Варшавы, – возразил мужчина.

– Но у него тут остались приятели! – воскликнула баронесса. – И если бы я не знала вас так хорошо, то могла бы предположить, что именно вы помогаете ему устраивать эти постыдные делишки.

– Помилуйте! – запротестовал мужской голос, и в ту же минуту прозвучало два поцелуя, полагаю, что в руку.

– Ну, ну, пан Марушевич, только без нежностей! Знаю я вашего брата. Сначала вы осыпаете женщину ласками, а когда она вам доверится, проматываете ее состояние и требуете развода.

«Значит, это Марушевич! – подумал я. – Славная парочка!..»

– Я совсем не такой, – несколько тише возразил мужской голос, и за дверью вновь прозвучало два поцелуя, без сомнения в руку.

Я посмотрел на экс-помещика. Он сидел, подняв глаза к потолку, а плечи – чуть не до ушей.

– Вот проныра! – шепнул он, кивнув на дверь.

– Вы его знаете?

– Еще бы!

– Итак, – говорила баронесса в соседней комнате, – отнесите в костел Святого креста эти вот девять рублей и закажите три молебна за то, чтобы господь бог вразумил его… Нет, – помолчав, продолжала она дрогнувшим голосом, – закажите один молебен за него, а две панихиды – за упокой души несчастной моей девочки…

Послышался тихий плач.

– Ну успокойтесь, сударыня! – нежно уговаривал ее Марушевич.

– Ладно, ладно, идите уж! – отвечала она.

Двери гостиной вдруг распахнулись, и на пороге как вкопанный остановился Марушевич, а за его спиной я увидел желтое лицо и покрасневшие глаза баронессы. Мы с управляющим оба встали, Марушевич попятился в соседнюю комнату и, по-видимому, вышел через другие двери, а баронесса сердито крикнула:

– Марыся!.. Марыся!..

Вбежала уже знакомая молодая девушка в белой наколке, темном платье и белом передничке. В этом уборе она могла бы сойти за сиделку, если б глаза ее не искрились так плутовато.

– Как ты смела привести сюда этих господ? – спросила ее баронесса.

– Да вы, барыня, сами велели просить…

– Дура, ступай вон! – прошипела баронесса. Затем обратилась к нам: – Что вам угодно, пан Вирский?

– Это пан Жецкий, уполномоченный домовладельца, – отвечал управляющий.

– А-а!.. Хорошо, – сказала баронесса, медленно входя в гостиную и не предлагая нам садиться.

Вот описание этой дамы: черное платье, изжелта-бледное лицо, синеватые губы, красные от слез глаза и прилизанные волосы. Она скрестила руки на груди, как Наполеон I, и, глядя на меня, произнесла:

– А-а-а!.. Так вы уполномоченный, если не ошибаюсь, пана Вокульского? Не так ли? Передайте же ему – либо я съеду с этой квартиры, за которую аккуратнейшим образом плачу семьсот рублей в год, – ведь правда, пан Вирский? – Управляющий поклонился. – …либо пан Вокульский искоренит в своем доме грязь и безнравственность.

– Безнравственность? – переспросил я.

– Да, сударь, – кивнула головой баронесса. – Прачек, которые по целым дням распевают внизу какие-то мерзкие песенки, а по вечерам хохочут у меня над головой у… у… студентов… И этих злодеев, которые осыпают меня сверху окурками и окатывают водой… И, наконец, эту пани Ставскую, о которой не знаешь, что и сказать: вдова ли она или разведенная, и на какие, в сущности, средства живет. Эта дамочка отбивает мужей у добродетельных и безумно несчастных жен…

Она заморгала глазами и расплакалась.

– Ужасно! – говорила она, всхлипывая. – Быть прикованной к этому мерзкому дому из-за незабвенного дитяти, которого уже ничем не вырвешь из сердца… Ведь она бегала по этим вот комнатам… И играла вон там, во дворе… И смотрела в окно, в которое нынче мне, осиротелой, уже и выглянуть не дают… Меня хотят выгнать отсюда!.. Все хотят выгнать… всем я мешаю… А ведь я не могу уехать отсюда, где каждая половица хранит следы ее ножек… и в каждом уголке звучит ее смех или плач…

Она упала на диван и зарыдала.

– Ах! – говорила она сквозь слезы, – звери и те не так жестоки… Эти люди хотят выгнать меня из дома, где мое дитя испустило последний вздох… Ее кроватка и все ее игрушки стоят на своих местах… Я сама стираю пыль в ее комнате, чтобы не сдвинуть с места ни одной вещицы… Каждая пядь пола истерта моими коленями – я исцеловала все следы моей девочки… А они хотят меня выгнать! Так изгоните сперва мое горе, мою тоску, мое отчаяние…

Она закрыла лицо руками и зарыдала раздирающим душу голосом. Я заметил, что у управляющего вдруг покраснел нос, да и сам почувствовал на глазах слезы.

Отчаяние баронессы, убивающейся по умершей девочке, так обезоружило меня, что я не решился заговорить с нею о повышении квартирной платы. В то же время плач ее так действовал мне на нервы, что, если б не третий этаж, я, наверно, выскочил бы в окно.

В конце концов, желая утешить плачущую женщину, я обратился к ней со всей теплотой, на какую только способен:

– Прошу вас, сударыня, успокойтесь. Требуйте от нас, что вам угодно! Чем мы могли бы вам помочь?

В голосе моем было столько сочувствия, что нос управляющего еще более покраснел, у баронессы же сразу высох один глаз, однако другим она еще продолжала плакать, в знак того что не считает свои военные действия законченными, а меня – побежденным.

– Я требую… требую… – всхлипывала она, – я требую, чтобы меня не гнали из дома, где скончалась моя девочка… и где все мне напоминает о ней… Не могу я… поймите, не могу лишиться ее комнаты… Не могу сдвинуть с места ее мебель, ее игрушки… Это подлость – наживаться на чужом горе…

– Кто же наживается на вашем горе? – спросил я.

– Все, начиная с хозяина, который заставляет меня платить семьсот рублей…

– Ну, уж извините, баронесса! – воскликнул управляющий. – Семь великолепных комнат, две кухни, как залы, два чулана… Уступите, сударыня, кому-нибудь три комнаты, ведь у вас две парадные двери…

– Никому я ничего не уступлю, – решительно заявила она. – Я уверена, что мой заблудший супруг со дня на день опомнится и вернется…

– В таком случае, придется платить семьсот рублей…

– Если не больше, – робко прибавил я.

Баронесса посмотрела так, словно собиралась испепелить меня взглядом и утопить в слезах. Ох! Ну и баба!.. Как подумаю о ней, прямо мороз подирает по коже.

– Однако не в плате дело, – сказала баронесса.

– Весьма рассудительные слова! – похвалил ее Вирский и поклонился.

– И не о притязаниях хозяина речь… Но не могу же я платить семьсот рублей за квартиру в таком доме…

– Чем же вам не нравится дом? – спросил я.

– Дом этот – позорище для порядочных людей! – воскликнула баронесса, усиленно жестикулируя. – Поэтому я прошу – не для себя, а во имя нравственности…

– О чем?

– О выселении студентов, которые живут надо мной, не дают мне выглянуть в окно и развращают всех…

Она вдруг сорвалась с дивана.

– Вот! Слышите? – сказала она, указывая на соседнюю комнату, выходившую окнами во двор.

Действительно, я услышал голос эксцентричного брюнета, который звал с четвертого этажа:

– Марыся! Марыся, иди к нам!

– Марыся! – крикнула баронесса.

– Да я тут, барыня… чего вам? – откликнулась, входя, несколько покрасневшая служанка.

– Смотри у меня, ни шагу из дому! Вот вам… – продолжала баронесса. – И так целыми днями. А по вечерам к ним приходят прачки… Сударь! – воскликнула она, молитвенно складывая руки. – Выгоните этих нигилистов, это очаг всяческого порока и опасностей для всего дома… Они в черепах держат табак и сахар… Они человеческими костями мешают угли в самоваре… Они собираются притащить сюда целый скелет!

И она снова так расплакалась, что я испугался, как бы с нею не сделалась истерика.

– Эти господа не платят за квартиру, так что весьма возможно… – начал было я.

У баронессы мигом высохли глаза.

– Ну конечно же, – прервала она, – вы должны выбросить их вон… Однако, сударь, – воскликнула она, – как бы ни были они испорчены и гадки, но эта… эта Ставская еще хуже их!

Я удивился, заметив, какой ненавистью загорелись глаза баронессы, когда она произнесла фамилию Ставской.

– Пани Ставская живет здесь? – невольно вырвалось у меня. – Эта красавица?

– О! Новая жертва! – указывая на меня, вскрикнула баронесса и, сверкая глазами, заговорила низким грудным голосом: – Одумайтесь, вспомните о своих сединах, что вы делаете? Знаете ли вы, что муж этой женщины был обвинен в убийстве и бежал за границу… А на какие средства она живет?.. На какие средства она так наряжается?

– Бедняжка работает как вол, – пробормотал управляющий.

– О!.. И этот туда же! – воскликнула баронесса. – Мой супруг (я уверена, это он!) присылает ей из деревни цветы… Управляющий влюблен в нее и берет плату не вперед, а за истекшие месяцы…

– Помилуйте, сударыня, – запротестовал экс-помешик, и вся физиономия его стала такой же красной, как нос.

– Даже этот честнейший простофиля Марушевич, даже он по целым дням смотрит на нее в окно…

Трагический голос баронессы опять перешел в рыдания.

– И подумать только, – стонала она, – что у подобной женщины есть дочка… дочка, которую она растит для геенны огненной, а я… О, я верю в справедливость… Верю в милосердие господне, но не могу… нет, не могу понять воли божьей, которая меня лишила ребенка, а оставила в живых ребенка этой… этой…

Сударь! – воскликнула она. – Можете не трогать этих нигилистов, но ее… выгоните непременно! Пусть квартира ее пустует, я буду ее оплачивать, лишь бы эта женщина осталась без крова!

Последнее восклицание уже вовсе мне не понравилось. Я подал знак управляющему, что пора уходить, и, поклонившись, холодно сказал:

– Позвольте, баронесса, вопрос этот разрешить самому хозяину, пану Вокульскому.

Баронесса раскинула руки, словно пуля пронзила ей грудь.

– Ах! Вот как? – прошептала она. – Значит, уже и вы и этот… этот… Вокульский успели связаться с нею? Что ж! В таком случае, я буду ждать праведного суда божия…

Она долее не удерживала нас, и мы вышли; на лестнице я покачнулся, как пьяный.

– Что вам известно о пани Ставской? – спросил я Вирского.

– Милейшая женщина, – отвечал он. – Молода, хороша собой и одна содержит семью… Пенсии ее матушки еле-еле хватает на квартирную плату…

– Она живет с матерью?

– Да. Тоже хорошая женщина.

– Сколько же они платят?

– Триста рублей. Знаете, брать с них – все равно что обирать алтарь…

– Идемте к этим дамам, – сказал я.

– С величайшим удовольствием! – воскликнул он. – И не слушайте, что плетет о них эта полоумная. Баронесса ненавидит Ставскую, даже не знаю толком за что. Пожалуй, за то, что она красавица, что дочка у нее как ангелочек…

– Где они живут?

– В правом флигеле, на втором этаже.

Не помню даже, как спустились мы по главной лестнице, как пересекли двор и поднялись на второй этаж флигеля, ибо перед глазами моими неотступно стояли Ставская и Вокульский…

Боже мой! Какая бы это была прекрасная пара! Да что поделаешь, если она замужем! Впрочем, у меня нет ни малейшей охоты вмешиваться в подобного рода дела. Я предполагаю так, другой – этак, а судьба располагает по-своему…

Судьба! Судьба! Странными путями сводит она людей! Не приди я много лет назад в подвал Гопфера, к Махальскому, не познакомился бы я с Вокульским. И опять-таки, не уговори я его пойти в театр, он, может быть, никогда бы не встретился с панной Ленцкой. Один раз я ненароком втянул его в беду, так уж хватит, не хочу повторять в другой раз! Пусть господь бог сам печется о рабах своих…

Когда мы остановились перед дверью пани Ставской, управляющий плутовато усмехнулся:

– Погодите-ка… сначала узнаем, дома ли молодая хозяйка. Есть на что посмотреть, сударь мой!

– Знаю, знаю…

Управляющий не позвонил, а постучал два раза. Дверь сразу распахнулась настежь, и показалась коренастая, толстая служанка с засученными рукавами. Мыльная пена стекала по ее рукам, которым мог бы позавидовать атлет.

– Ах, это вы, господин управляющий! – протянула она. – Я думала, опять какой-то…

– Неужели кто-нибудь смел приставать?.. – с негодованием спросил Вирский.

– Да никто не приставал, – отвечала служанка, по-мужицки выговаривая слова, – а только нынче кто-то цветы прислал. Люди говорят на Марушевича, что напротив живет…

– Подлец! – прошипел управляющий.

– Все мужчины этакие. Приглянется им кто – и лезут, чисто тебе комары на огонь.

– Обе барыни дома? – спросил Вирский. Толстая прислуга подозрительно посмотрела на меня.

– А он, что ли, с вами, этот господин?

– Со мной. Это уполномоченный хозяина.

– А молодой он или старый? – продолжала она допрос, разглядывая меня, как следователь.

– Сама видишь, что старый! – ответил управляющий.

– Средних лет… – поспешил я его поправить. (Ей-богу, они скоро будут называть стариками пятнадцатилетних юнцов!)

– Обе барыни дома, – сказала прислуга. – Только к молодой пришла девочка на урок. А старая барыня у себя в комнате.

– Фу ты! – пробормотал управляющий. – Ну что ж… Доложи старой барыне…

Мы прошли в кухню, где стояла лохань с детским бельем, мокнущим в мыльной пене. На веревке, протянутой возле печки, сохли детские юбочки, рубашечки и чулочки. (Так сразу и видно, что в доме ребенок!)

Из приоткрытой двери донесся немолодой женский голос.

– С управляющим? Какой-то господин? – говорила невидимая нам дама. – Может быть, это Людвичек, он мне как раз сегодня приснился…

– Войдите, – сказала прислуга, открывая дверь в гостиную.

Гостиная была маленькая, в жемчужных тонах, мебель мягкая, васильковая, в углу пианино, на обоих окнах множество белых и розовых цветов, на стенах – репродукции, выпускаемые Обществом изящных искусств, на столе – лампа со стеклянным абажуром в форме тюльпана. После мрачной, как склеп, гостиной пани Кшешовской с мебелью в темных чехлах эта комната казалась на редкость приветливой, словно со дня на день здесь ждали какого-то гостя. Однако кресла, слишком симметрично расставленные вокруг стола, свидетельствовали о том, что гость еще не явился.

Через минуту в гостиную вошла пожилая дама в сером платье. Меня поразила белизна ее волос, обрамляющих худенькое, но еще не старое лицо с весьма правильными чертами. В лице этом угадывались чьи-то уже знакомые мне черты.

Между тем управляющий застегнул свой испачканный сюртук на две пуговицы, поклонился с истинно дворянским изяществом и сказал:

– Разрешите, сударыня, представить: пан Жецкий, уполномоченный нашего хозяина и мой приятель.

Я поглядел ему в глаза. Признаться, меня несколько удивила наша скоропалительная дружба. Управляющий заметил это и, улыбнувшись, прибавил:

– Я говорю «приятель», поскольку оба мы видели немало любопытных вещей за границей.

– Вы, милостивый государь, были за границей? Подумать только! – взволновалась старушка.

– В тысяча восемьсот сорок девятом году и несколько позже, – заметил я.

– А не встречали ли вы там случайно Людвика Ставского?

– Помилуйте, сударыня! – вскричал Вирский, рассмеявшись, и снова поклонился. – Пан Жецкий был за границей тридцать лет назад, а ваш зять уехал всего четыре года назад.

Старушка махнула рукой, словно отгоняя муху.

– И верно! Что же это я болтаю, прости господи!.. Но я все думаю о Людвичке… Прошу вас садиться, господа…

Мы уселись, причем экс-помещик снова поклонился почтенной даме, а она ему.

Только тогда я заметил, что серое платье старушки во многих местах заштопано, и грустное чуство охватило меня при виде этих двух людей с княжескими манерами – в испачканном сюртуке и заштопанном платье. По ним уже прошелся все сглаживающий плуг времени.

– Вы, сударь, должно быть, не знаете о наших горестях, – обратилась ко мне почтенная дама. – Зять мой четыре года назад пострадал в одном весьма неприятном деле, и совершенно незаслуженно… В Варшаве убили некую ужасную ростовщицу!.. Ах, боже! Не стоит и говорить… К счастью, кто-то из друзей предупредил зятя, что подозрение пало на него… Совершенно несправедливо, пан…

– Жецкий, – подсказал экс-помещик.

– …совершенно незаслуженно, пан Жецкий… Ну, и он, бедняга, бежал за границу. В прошлом году поймали настоящего убийцу, установили невиновность Людвика – да что из того, когда он уже два года нам не пишет…

Тут она наклонилась ко мне и зашептала:

– Эленка, дочь моя, пан…

– Жецкий, – вставил управляющий.

– …дочь моя, пан Жецкий, просто разоряется… откровенно говорю вам, разоряется на объявления в заграничных газетах – и никакого ответа… Женщина она молодая, пан…

– Жецкий, – напомнил Вирский.

– …женщина она молодая, пан Жецкий, недурна собой…

– Восхитительна! – с жаром подтвердил управляющий.

– Я была немного похожа на нее, – продолжала пожилая дама, со вздохом кивнув экс-помещику. – И вот, дочь моя недурна собой, молода, у нее уже есть один ребенок и… может быть, ей хотелось бы иметь еще. Впрочем, клянусь вам, пан Вирский, я никогда от нее не слыхала об этом… Она страдает молча, но я догадываюсь, что она страдает. И мне когда-то было тридцать лет…

– Кому из нас не было тридцати лет, – тяжко вздохнул управляющий.

Дверь скрипнула, и в гостиную вбежала маленькая девочка со спицами в руках.

– Бабуся, – воскликнула она, – ну когда же я сделаю кофту для моей куклы…

– Элюня! – строго остановила ее старушка. – Ты не поздоровалась…

Девочка сделала два реверанса, на которые я ответил весьма неуклюже, а пан Вирский – с великосветской грацией, и продолжала говорить, показывая бабушке спицы, с которых свисал черный вязаный квадратик.

– Бабуся, придет зима, а моей кукле не в чем будет выйти на улицу! Посмотрите, бабуся, опять у меня спустилась петля.

(Прелестное дитя! Боже мой! Почему Стах не ее отец! Может, он так не безумствовал бы…)

Бабушка извинилась перед нами, взяла в руки спицы с вязанием, и в этот момент вошла Ставская.

Могу с гордостью сказать, что при ее появлении я продолжал держаться с достоинством, Вирский же совершенно потерял голову. Он вскочил с места, словно студент, застегнул сюртук на третью пуговицу, даже покраснел и невнятно забормотал:

– Сударыня, разрешите представить вам: пан Жецкий, уполномоченный нашего хозяина…

– Очень приятно, – ответила Ставская и, опустив глаза, кивнула головой. Однако яркий румянец и тень тревоги на ее лице свидетельствовали о том, что я не был приятным гостем.

«Погоди-ка! – подумал я и представил себе, что на моем месте в этой комнате находится Вокульский. – Погоди-ка, сейчас я тебе покажу, что нас нечего бояться».

Между тем Ставская опустилась на стул и, желая скрыть свое замешательство, принялась оправлять платьице на дочке. У матери тоже настроение испортилось, а управляющий совсем одурел. «Погодите-ка!» – подумал я и, придав своему лицу весьма строгое выражение, спросил:

– Давно ли вы, сударыня, проживаете в этом доме?

– Пять лет, – сказала Ставская и еще сильнее зарумянилась.

Мать ее так и встрепенулась в своем кресле.

– Сколько вы платите, сударыня?

– Двадцать пять рублей в месяц, – еле слышно ответила молодая женщина.

Она побледнела и, одергивая на девочке платьице, несомненно без всякого умысла, бросила на Вирского такой умоляющий взгляд, что… будь я Вокульский, я тут же предложил бы ей руку и сердце!

– Мы, – продолжала она еще тише, – мы задолжали вам за июль.

Я насупился, как Люцифер, и, вобрав в грудь весь воздух, какой был в комнате, произнес:

– Вы, сударыня, ничего нам не должны до… до октября. Как раз Стах, извините, пан Вокульский, пишет мне, что это просто разбой – брать триста рублей за три комнаты в таком районе. Пан Вокульский не может допустить подобного живодерства и велел мне уведомить вас, сударыни, что с октября эта квартира будет сдаваться за двести рублей в год. А если вам, сударыни, не угодно…

Тут управляющий даже отъехал назад вместе с креслом. Старушка сложила ладони, а Ставская молча взглянула на меня широко раскрытыми глазами. Ну и глаза! И как она смотрит! Клянусь, будь я Вокульский, я бы посватался, не сходя с места. От мужа, наверное, уже и косточек не осталось, если он два года не шлет писем. Да, наконец, на что существуют разводы? И на что у Стаха такое состояние?

Дверь опять скрипнула, и показалась девочка лет двенадцати, в соломенной шляпке и с тетрадками в руках. У девочки было румяное личико, не выражавшее, впрочем, особенного ума. Она поклонилась нам, поклонилась Ставской и ее матери, расцеловала в обе щечки маленькую Элюню и ушла, по-видимому домой. Потом опять вернулась из кухни и, покраснев до ушей, спросила пани Ставскую:

– Когда мне можно прийти послезавтра?

– Послезавтра, милочка, приходи в четыре, – ответила Ставская, тоже смутившись.

Когда девочка удалилась, мать пани Ставской недовольно сказала:

– И это называется урок, прости господи! Эля занимается с нею не менее чем по полтора часа и за такой урок берет сорок грошей…

– Маменька! – прервала Ставская, умоляюще глядя на нее.

(Нет, будь я Вокульским, я бы обязательно с ней обвенчался. Что за женщина!.. Что за черты… Какое выражение лица… В жизни я не видал ничего подобного!.. А ручки, а фигурка, а рост, а движения, а глаза, глаза!..)

После минутного замешательства молодая женщина снова заговорила:

– Мы весьма благодарны пану Вокульскому за условия, на которых он предоставляет нам квартиру… Это, пожалуй, единственный случай, когда домовладелец нам снижает плату. Только не знаю, удобно ли нам… воспользоваться его любезностью?

– Это не любезность, сударыня, а честность благородного человека! – вмешался управляющий. – Мне пан Вокульский тоже снизил квартирную плату, и я согласился… Посудите сами, сударыня: третьеразрядная улица, движения почти никакого…

– Но жильцов найти нетрудно, – заметила Ставская.

– Мы предпочитаем иметь дело со старыми жильцами, зарекомендовавшими себя тихим поведением и порядком, – ответил я.

– Вы правы, сударь, – похвалила меня седовласая дама. – Порядок в квартире – это первое, о чем мы заботимся. Если даже иной раз Элюня нарежет бумажек и насорит на полу, Франуся сейчас же подметет…

– Ведь я, бабушка, вырезаю только конверты, когда пишу папочке письмо, чтоб он скорее возвращался, – отозвалась девочка.

По лицу Ставской пробежала тень не то горечи, не то усталости.

– И ничего, никаких вестей? – спросил управляющий.

Ставская медленно покачала головой; не уверен, не вздохнула ли она при этом, но так тихо…

– Вот судьба молодой хорошенькой женщины! – воскликнула старая дама. – Ни барышня, ни… замужняя…

– Маменька!

– Ни вдова, ни разведенная, словом, невесть что и невесть за что. Говори что хочешь, Эленка, а я тебя уверяю, что Людвика нет в живых…

– Маменька! Маменька!..

– Да, да, – продолжала мать, разволновавшись. – Мы тут его ждем каждый день, каждый час, а все ни к чему… Он либо погиб, либо бросил тебя, значит ты не обязана дожидаться…

У обеих женщин глаза наполнились слезами: у матери – от гнева, а у дочери… кто знает? Может быть, от обиды за исковерканную жизнь.

Вдруг в голове моей мелькнула мысль, которую (если бы дело не касалось меня) я почел бы гениальной. Впрочем, неважно, как ее назвать. Довольно того, что, когда я удобнее уселся в кресле, заложил ногу на ногу и откашлялся, все уставились на меня, не исключая и маленькой Эленки.

– Наше знакомство слишком непродолжительно, – начал я, – чтобы я осмелился предложить…

– Все равно, – перебил меня Вирский. – Благородные услуги принимаются даже от незнакомых.

– Знакомство наше, – повторил я, осадив его взглядом, – действительно недавнее, однако вы, сударыня, может быть, разрешите не столько мне, сколько пану Вокульскому использовать свои связи для розысков вашего супруга…

– А-а-а!.. – тихо вскрикнула старая дама тоном, вряд ли выражавшим сильную радость.

– Маменька! – опять остановила ее Ставская.

– Элюня, – решительно обратилась старушка к внучке, – ступай к своей кукле и вяжи ей жакетку. Петлю я тебе подняла. Ступай!

Девочка немного удивилась, может быть даже насторожилась, однако поцеловала руку бабушке и матери и ушла, захватив с собою спицы.

– Послушайте, сударь, – продолжала старая дама, откровенно говоря, мне важно не столько… то есть я не верю, что Людвик жив. Если человек два года не пишет…

– Довольно, мама!..

– Нет! – перебила ее мать. – Если ты сама не чувствуешь своего положения, то уж я поняла его вполне. Нельзя жить вечной надеждой или вечным опасением…

– Мама, милая, и о моем счастье и о моем долге одна я вправе…

– Не говори ты мне о счастье, – вспылила мать. – Оно кончилось в тот день, когда муж твой сбежал от суда, которому стали известны какие-то его темные дела с ростовщицей. Я знаю, что он невиновен, готова присягнуть в этом. Но ни я, ни ты не понимаем, зачем он к ней ходил!

– Мама! Ведь эти господа нам чужие!.. – в отчаянии воскликнула Ставская.

– Это я-то чужой? – спросил управляющий с упреком, однако привстал и поклонился…

– И вы не чужой, и этот господин тоже, – сказала старушка, указывая на меня. – Я вижу, что это честный человек…

На этот раз поклонился я.

– Так вот послушайте, – продолжала она, проницательно глядя мне в глаза, – мы живем в постоянной неуверенности насчет моего зятя, и неуверенность эта отравляет нам существование. Но я, признаюсь откровенно, больше опасаюсь его возвращения…

Ставская закрыла лицо платком и выбежала из гостиной.

– Плачь, душенька, плачь… – грозя вслед пальцем, говорила раздраженная старушка. – Такие слезы хоть горьки, да все лучше тех, которые ты каждый день проливаешь…

– Сударь, – обратилась она ко мне, – я приму все, что господь нам пошлет, однако чуствую: если человек этот вернется, он вконец погубит счастье моей дочки. Клянусь, – прибавила она тише, – что она уже не любит его, хоть сама этого не сознает, и все же я уверена – только позови он, она немедленно к нему поедет!

Рыдания помешали ей продолжать. Мы с Вирским переглянулись и простились со старой дамой.

– Сударыня, – сказал я перед уходом, – не пройдет и года, как я принесу вам известие о вашем зяте. А может быть, – прибавил я с невольной улыбкой, – дела сложатся так, что… все мы будем довольны… Все… даже те, кого сейчас здесь нет!..

Старушка вопросительно посмотрела на меня, но я ничего не ответил. Мы еще раз простились и ушли, уже не спрашивая пани Ставскую.

– Да заглядывайте к нам, сударь, почаще! – крикнула старая дама, когда мы уже были в кухне.

«Конечно, я буду заглядывать… Удастся ли мне план насчет Стаха? Одному богу известно. Там, где в игру замешано сердце, бесполезно строить какие-либо расчеты. Но все же я попытаюсь развязать руки этой женщине, а это тоже чего-нибудь да стоит».

Выйдя из квартиры Ставской, мы с управляющим расстались, весьма довольные друг другом. Он хороший малый. Однако когда я вернулся домой и задумался над результатами моего обхода, то даже за голову схватился.

Я собирался привести в порядок финансовые дела в доме – и вот тебе, привел их в такой порядок, что доход с него уменьшился по меньшей мере на триста рублей в год. Ну, что ж! Может быть, тем скорее Стах одумается и продаст свое приобретение, которое ему совсем не нужно.

Ир все прихварывает.

Политика все в том же положении: полная неопределенность».