Текст книги "Максим Максимович Литвинов: революционер, дипломат, человек"

Следуя указаниям Ленина, советские дипломаты проявили большую гибкость с целью получить кредиты от капиталистических стран. Если в Генуе советская делегация просила правительственные займы, то в Гааге Литвинов поставил вопрос иначе. Он предложил, чтобы промышленники капиталистических стран предоставили Советской России гарантированные своими правительствами товарные кредиты.

За действиями советских дипломатов с тревогой следило американское правительство, опасавшееся, что кто-нибудь из участников конференции может пойти на соглашение с Россией. 15 июля посол США в Гааге Сассдорф без обиняков предупредил западных участников конференции, что Соединенные Штаты не допустят какого-либо соглашения с Россией.

18 июля, когда уже окончательно выяснилось, что получение кредитов невозможно, Литвинов изложил в письме в НКИД обстановку, сложившуюся в Гааге. Он писал: «При данном составе иностранных делегаций, в особенности английской, при явном стремлении французов и бельгийцев во что бы то ни стало сорвать конференцию ожидать каких-либо результатов от Гааги было трудно. Более глубокой причиной является внезапно выдвинувшаяся во всей своей катастрофичности германская проблема, поглотившая все внимание английского правительству. Для решения этой проблемы Ллойд Джорджу требуется на время сблизиться с Францией, и, как раньше бывало в подобных случаях, первой уступкой со стороны Ллойд Джорджа является русский вопрос».

И хотя ясно, что не удастся получить кредиты, как не удастся решить и другие вопросы, рвать с западными партнерами Литвинов не спешит. Он как бы прокладывает мостик в будущее, предлагает продолжить диалог в дальнейшем. На заседании конференции 19 июля он выступает с речью, в которой подводит итоги проделанной работы. Советская Россия, говорит Литвинов, готова идти на известные уступки, если западные страны согласятся на кредиты. Но представители союзников заявили, что они кредитов не дадут. Таким образом, они сорвали базу для переговоров, созданную в Генуе.

22 июля «Правда» посвятила речи Литвинова статью, в которой писала, что «выступление тов. Литвинова сорвало маски с союзных экспертов, занятых сдиранием шкуры… Советская делегация сделала хорошо, что установила, кто против мира между Советской Россией и капиталистическими странами. Эта правда послужит делу Советской России в разоблачении хищнической политики держав, которые „собрались восстанавливать русское и мировое хозяйство“, сдирая шкуру с русского крестьянина и рабочего».

Советская Россия внимательно следила за борьбой своих дипломатов в Гааге. 23 июля Демьян Бедный опубликовал на первой полосе «Правды» басню «Антантовская лиса и советский журавль». В доходчивой форме баснописец нарисовал обстановку в Гааге:

 
…Литвинов, честь ему и слава,
Смышленый парень и не трус:
Вокруг него шумит облава,
А он сидит, не дует в ус…
Журавль советский осторожен,
Но прям (зачем ему хитрить?)
С лисою, правду говорить,
Не ищет дружбы он интимной.
Но при любезности взаимной
Все ж можно кашу с ним сварить.
Лиса ж в «гаагской» заворошке
На ложной топчется дорожке,
Валяя просто дурака:
К советской тянется окрошке,
Нам… не суля… и молока!!!
 

После принятия резолюции Уркарта конференция в Гааге фактически закончила свою работу. Капиталистическая Европа не пожелала предоставить кредиты. Советская Россия не признала долги, отказалась вернуть капиталистам фабрики и заводы. Казалось бы, никакого прогресса в отношениях с Западом. Но на деле Гаага, как и Генуя, была серьезной победой Советской России и ее дипломатии. Капиталистический мир понял, что частная собственность никогда не будет возвращена бывшим владельцам и есть только один путь, сулящий взаимную выгоду: мирное сосуществование с социалистической Россией. Это вынуждены были признать наиболее трезвые представители Запада. Английский еженедельник «Обсервер» писал после Гаагской конференции: «Россия и западные державы могут ждать, но в конце концов когда-нибудь нужно же будет устранить все существующие разногласия. Упорство, с которым Запад настаивает на осуществлении отвлеченной справедливости, должно будет склониться перед более важным интересом, связанным с восстановлением отношений с Россией».

Еще до отъезда из Гааги Литвинов, Красин и Крестинский послали Совету Народных Комиссаров доклад о ходе переговоров и результатах Гаагской конференции. В этом документе делался следующий вывод: «Российская делегация констатирует, что в гаагских переговорах были две различные стадии. Первая стадия характеризуется тем, что российская делегация представляла запрашиваемые у нее информационные сведения. В этой стадии работа шла спокойно, деловым образом, без каких-либо осложнений и толчков извне. Во второй стадии, когда перешли к обсуждению взаимных конкретных предложений и требований, при обсуждении начало обнаруживаться различие интересов отдельных участников Нерусской комиссии. Тогда вдруг началось форсирование работ конференции с определенной тенденцией в сторону ее срыва. Было совершенно ясно, что некоторые участники Нерусской комиссии, наиболее возражавшие в Генуе против созыва Гаагской конференции, пытавшиеся в промежутке между Генуей и Гаагой сорвать конференцию, наиболее заинтересованные в продлении финансово-экономической блокады России и являющиеся главным препятствием к хозяйственному восстановлению Европы, стремятся возможно скорее ликвидировать конференцию, опасаясь, в случае ее продления, распада своего антирусского фронта. Это им удалось, конференция прервана преждевременно, не закончив своей работы и не выполнив стоявших перед ней задач. Но российская делегация твердо убеждена, что эти задачи в ближайшем будущем найдут свое разрешение иным, не менее, если не более удобным для Советской России путем».

Жизнь подтвердила правоту советской политики. Через полтора месяца после Гаагской конференции Уркарт, автор резолюции, призвавшей не иметь дела с большевиками, попытался получить в концессию Ленские и Кыштымские рудники. Совнарком по предложению Ленина отклонил договор с Уркартом, отметив его экономическую невыгодность для РСФСР, но предоставил концессии другим фирмам. Экономические отношения с Западом стали развиваться.

25 июля 1922 года советская делегация выехала из Гааги и в тот же день прибыла в германскую столицу. Литвинов решил сделать остановку в Берлине и провести там большую пресс-конференцию для иностранных журналистов.

Литвинов не случайно выбрал для этой цели Берлин. Еще до подписания Рапалльского договора сестра последнего российского императора Николая II Ксения Александровна учинила иск германскому правительству, требуя, чтобы ей в судебном порядке возвратили здание бывшего царского посольства в Берлине на Унтерден-Линден. Свой иск великая княгиня мотивировала, в частности, тем, что это здание Николай I еще в 1837 году приобрел у герцогини Курляндской. Имперский суд тянул с решением вопроса. Немецкие государственные деятели, заинтересованные в установлении отношений с Советской Россией, не склонны были удовлетворить иск сестры свергнутого царя. Сразу же после подписания Рапалльского договора ей в иске отказали. Немецкие монархисты и белогвардейская русская эмиграция подняли вой. И вот тогда-то Литвинов решил провести пресс-конференцию советской делегации именно в Берлине, и не где-нибудь, а в здании полпредства – на суверенной советской территории.

25 июля в здании на Унтерден-Линден, 7, собрались представители крупнейших немецких газет и журналов, иностранные корреспонденты, аккредитованные в германской столице. В знак уважения к немецкому народу Литвинов начал пресс-конференцию на немецком, затем перешел на английский, а на вопросы отвечал на том и другом языке.

Литвинов дал общую оценку Гаагской конференции. Теперь, после Гааги, сказал он, принцип коллективного соглашения уступает место принципу индивидуального соглашения. Отныне Советское правительство будет говорить с каждым правительством отдельно, так сказать, индивидуально. Другого пути нет. Литвинов не скрыл, что Россия по-прежнему нуждается в иностранных кредитах. Но если господ журналистов интересует вопрос о долгах, то пусть они сообщат мировому общественному мнению и всем правительствам, что точного срока возврата долгов определить нельзя.

Из здания полпредства в Москву была передана информация о пресс-конференции. «Известия» 27 июля 1922 года писали: «Тов. Литвинов закончил категорическим заявлением, что соглашения между Россией и Европой возможны лишь в том случае, если каждое из европейских правительств предъявит свои требования отдельно, ибо единение между державами возможно лишь на почве максимальных франко-бельгийских требований, которые Россией не будут приняты ни теперь, ни через пятьдесят лет».

Литвинов был прав. Но потребовалось не полстолетия, а куда меньше времени, чтобы крупнейшие капиталистические государства поняли, насколько безнадежны их планы восстановления капитализма в России. Попытка навязать колониальный режим рухнула. Произошло то, что предсказал Литвинов в своей записке в Политбюро. Через полтора года после Гаагской конференции английское правительство признало Советский Союз и возобновило с ним нормальные дипломатические отношения. Через неделю этому примеру последовала Италия, а в октябре того же 1924 года Советскую страну признала и наиболее враждебно настроенная тогда к СССР держава Европы – Франция. Началась эра признания Советского государства. Гаагская конференция, как и Генуэзская, сыграла свою роль разрушителя буржуазных иллюзий.

Партия и правительство дали высокую оценку деятельности советской дипломатии в Генуе и Гааге. В августе 1922 года XII Всероссийская конференция РКП(б) одобрила линию ЦК в области внешней политики и выразила удовлетворение позицией советских дипломатов в Генуе и Гааге. 31 октября 1922 года в своей речи на IV сессии ВЦИК Ленин подчеркнул, что советская внешняя политика обеспечила себе успех перед государствами всего мира.

Вскоре после Генуэзской и Гаагской конференций были произведены кадровые перемещения в Наркоминделе. Это объяснялось необходимостью укрепления дипломатического аппарата, а Генуя и Гаага с наибольшей отчетливостью выявили способности и деловые качества руководящих советских дипломатов, их диапазон. 14 ноября 1922 года этот вопрос решался на заседании Совета Народных Комиссаров. Снова, как и в тот день, когда Литвинова утверждали заместителем наркома, на заседании председательствовал Ленин. Первый пункт повестки дня гласил: «Об утверждении т. Литвинова первым заместителем наркома иностранных дел, т. Карахана – вторым». (К этому времени Карахан вернулся из Варшавы.)

На том же заседании Литвинов получил еще одно назначение. Совнарком включил Дзержинского и его в состав Главного концессионного комитета при СНК «индивидуально», как было сказано в решении. Ведомства, которые возглавляли Дзержинский и Литвинов, уже были представлены в Главконцесскоме до них. Но Владимир Ильич счел необходимым, чтобы оба они были персонально введены в руководство этой важнейшей тогда государственной организации, подчинявшейся непосредственно Председателю Совнаркома.

Не упуская текущих дел, которые лавиной надвинулись на него, Максим Максимович начал готовиться к выполнению нового ответственного поручения. Еще до Гаагской конференции Советское правительство обратилось к ряду стран с предложением созвать осенью 1922 года в Москве международную конференцию по разоружению. Предложение встретило положительный отклик.

Глава шестая
На подъеме

Восьмилетний период – с 1922 года, после возвращения из Гааги, до 1930 года, когда Литвинов был назначен народным комиссаром иностранных дел, – на фоне всей его предшествующей и последующей динамичной деятельности может показаться более спокойным.

На первый взгляд для такого вывода как будто есть все основания: отошли в прошлое интервенция, блокада и гражданская война, позади остались опасные задания, сложные поручения и миссии.

Но время идет вперед, и возникают новые проблемы. Советская страна залечивает раны, ликвидирует разруху, приступает к мирному строительству. И сразу же исполинская задача встает перед советскими дипломатами. В Генуе был осуществлен внешнеполитический прорыв. Теперь страну надо вывести на широкую международную арену, обеспечить ей подобающие первому социалистическому государству место и уважение. И, конечно, в первую очередь – максимально продолжительную мирную передышку, дать возможность рабочему классу, крестьянам, интеллигенции превратить свою родину в могучее государство, способное отразить любые атаки врагов социализма.

Большую работу по проведению в жизнь ленинских указаний в области внешней политики провел Г. В. Чичерин, возглавлявший в это время советское дипломатическое ведомство. И вместе с ним у руля советской дипломатии был Литвинов.

Рассматривая деятельность Литвинова в эти годы, можно очертить два довольно ясных этапа. Первый – с 1922 по 1927 год. В этот период он под руководством ЦК партии вместе с Чичериным проводит работу по созданию, перестройке и совершенствованию дипломатического аппарата. Этот аппарат блестяще оправдал себя в годы гражданской войны и интервенции. Но тогда он, если так можно выразиться, был «на колесах».

Теперь надо было смотреть далеко вперед, устраиваться поосновательней, готовиться к работе на многие годы. Надо подбирать новые кадры, совершенствовать стиль работы центрального аппарата и полпредств. Не только разрабатывать задачи, но и решать их, приучать аппарат к дипломатической технике, дисциплине внешнеполитического ведомства.

Чичерин и Литвинов вместе с другими руководящими работниками Наркоминдела продумывали структуру отделов в соответствии с задачами внешней политики и создали после гражданской войны новую стройную систему наркоминдельского аппарата в СССР и за рубежом, систему курсов для обучения дипломатических работников.

Трудно было подобрать лучшего человека для решения этой задачи. Литвинов сочетал в себе идейную твердость революционера со знанием заграницы, владением иностранными языками и той образованностью, которая дается не только высшим образованием, а накапливается на протяжении всей жизни.

Литвинов довольно часто выезжает в советские полпредства за рубежом. Тогда их было очень мало, и круг таких поездок Литвинова весьма ограничен. Много он сделал для организации работы советского полпредства в Берлине, куда ездил осенью 1922 года.

Во время пребывания Максима Максимовича в Берлине имел место интересный факт, который еще раз показывает, как Ленин ценил хладнокровие Литвинова, его аналитический подход к возникающим проблемам.

В то время в Москве стало известно, что Уркарт, которому Советское правительство отказало в концессии, намеревается нанести своими действиями серьезный ущерб Советской России. И тогда, 10 октября 1922 года, Владимир Ильич шлет в Берлин следующую шифрованную телеграмму:

«Срочно

Шифром

Полпредство, Литвинову

Нас пугают Красин и Чичерин потерей в Англии всех наших капиталов (до пятидесяти миллионов рублей золотом) из-за недовольства Уркарта и возможности решения палаты лордов против нас. Сообщите Ваше мнение и примите все возможные меры. Ждем ответа.

Ленин».

12 октября Литвинов из Берлина послал Чичерину подробное письмо, копию которого направил в Политбюро. Максим Максимович сообщил, что, по его мнению, нет никаких оснований опасаться, что английское правительство в нынешней неблагоприятной для него внутренней и международной обстановке пойдет на открытые враждебные действия против Советской России, заявит о конфискации имущества и капиталов, принадлежащих РСФСР. «Ввиду этого, – писал Литвинов, – я решил никаких мер не принимать для спасения имущества». Прогноз Литвинова оправдался.

Но участие в формировании аппарата Наркоминдела было лишь частью той большой работы, которой занимался Литвинов в те годы. В 1924.году начинается триумфальный выход Советского Союза на мировую арену. СССР устанавливает дипломатические отношения со всеми крупнейшими странами мира, кроме Соединенных Штатов Америки. Чичерин вместе с Литвиновым, другими советскими дипломатами ведет и направляет эти переговоры, зорко следит, чтобы СССР не был ущемлен, получил максимальную выгоду при складывающихся политических и экономических связях.

Второй этап деятельности Литвинова начинается в 1927 году, когда он неизменно представляет Советский Союз на международных конференциях в качестве главы делегации.

В 1928 году в связи с болезнью и отъездом Чичерина на длительное лечение в Германию Литвинов фактически возглавляет Народный комиссариат иностранных дел.

Такова в общих чертах характеристика деятельности Литвинова после Генуэзской и Гаагской конференций до 1930 года. Этот период открывает Международная конференция по разоружению.

Еще 12 июня 1922 года по поручению Советского правительства Литвинов предложил Эстонии, Латвии, Польше и Финляндии «делегировать своих полномочных представителей на конференцию для совместного обсуждения с представителями России вопроса о пропорциональном сокращении вооруженных сил представляемых ими стран». В ходе дипломатической переписки это предложение приняла также Литва, Румыния фактически отклонила приглашение на конференцию.

Советская Россия соответствующим образом подготовилась к конференции и знала, что сказать на ней. Сразу же после гражданской войны и интервенции численность Красной Армии была сокращена в шесть раз, и в стране осталось под ружьем 800 тысяч человек. О соответствующем сокращении вооруженных сил предстояло договориться с другими странами-участницами.

Конференция открылась утром 2 декабря в здании Наркоминдела на Кузнецком мосту. Был хмурый зимний день, и в зале заседаний зажгли свечи. За длинным столом, покрытым зеленым сукном, сидели делегации и сопровождавшие их эксперты.

Обстановка на конференции была нелегкой. Прибалтийские страны послали в Москву своих опытнейших дипломатов отнюдь не для того, чтобы пойти навстречу пожеланиям Советской России. Польшу представлял крупнейший помещик и друг Пилсудского князь Радзивилл, Финляндию – министр иностранных дел Энкель, Эстонию – Сельяма, Латвию – Весманис, Литву – Заунюс. Все они были связаны с аграрными и промышленными кругами в своих странах.

Сразу после открытия конференции Литвинов выступил с заявлением советской делегации. «Российское правительство, – заявил Литвинов, – отдает себе ясный отчет в том, что при нынешнем социально-экономическом строе большинства стран, основанном на эксплуатации человека человеком и одних народов другими, не может быть придумано такого средства, которое полностью устраняло бы возможность вооруженных международных конфликтов. Делавшиеся и ныне делаемые великими державами попытки урегулирования международных отношений, устранив некоторые из прежде существовавших между народами несправедливостей, создали ряд новых и более вопиющих несправедливостей и новых возможных источников войны в будущем. В то же время Российское правительство вполне убеждено в том, что не только полное, но даже частичное разоружение в значительной мере уменьшило бы шансы вооруженных столкновений и к тому же дало бы непосредственные осязательные результаты в виде сокращения налоговых финансовых тягот. Этой цели и служат вносимые Российским правительством предложения. Эти предложения, по мнению Российского правительства, вполне конкретны, осуществимы и не могут быть заменены никакими разговорами о так называемом „моральном разоружении“, о котором так часто приходится слышать на международных конференциях, когда их участники желают под благовидным предлогом уйти от действительного осуществления популярного лозунга разоружения».

Литвинов изложил конкретную программу Советской России: план взаимного сокращения сухопутных вооруженных сил, основанный на уменьшении в течение ближайших полутора-двух лет наличного состава российской армии до одной четверти его нынешних размеров, то есть до 200 тысяч человек, и на соответствующем понижении численного состава сухопутных армий государств, граничащих с Россией на западе.

Это предложение Литвинов подкрепил следующими конкретными предложениями: договаривающиеся государства ограничивают свои военные бюджеты. Нейтрализуют пограничные зоны. Ликвидируют иррегулярные воинские части, в данном случае речь шла об остатках белогвардейских армий, нашедших пристанище в прибалтийских государствах.

И. М. Майский, участвовавший в работе конференции, писал: «М. М. Литвинов говорил веско, твердо, выразительно. Речь его, несомненно, произвела сильное впечатление на участников конференции. Однако я с некоторым беспокойством заметил, что на губах князя Радзивилла играла ехидная улыбка, когда советский делегат говорил о сокращении армий на 75 процентов. Очень скоро выяснилось, что мое беспокойство оказалось небезосновательным».

Литвинов, выражаясь военным языком, упредил партнеров по переговорам и заявил, что задача конференции состоит в том, чтобы конкретно решать важную для народов проблему, а не заниматься суесловием о «моральном разоружении». Но именно в этом направлении и начали атаку партнеры. Первым это сделал эстонский делегат Сельяма, заявивший в своей речи, что «разоружение материальное должно быть предшествуемо и сопровождаемо разоружением политическим». Он действовал вполне по английской и французской инструкции. Сельяму подкрепил князь Радзивилл, а затем и остальные делегаты.

Литвинову не впервые пришлось столкнуться с подобной тактикой противников. В сущности, этот метод применял и О’Греди во время копенгагенских переговоров, а затем такие опытные и ловкие противники, с какими советские дипломаты сошлись лицом к лицу в Генуе, а затем и в Гааге. Их надо было заставить принять бой, пустив в ход конкретные предложения. Так именно и поступил Литвинов 5 декабря, когда окончательно прояснилась тактика западных дипломатов.

4 декабря польская делегация выдвинула проект, предусматривавший моральное разоружение как основу материального разоружения. Тем самым прибалтийские дипломаты намеревались отделаться разговорами, а практические мероприятия, связанные с подлинным уменьшением армий и сокращением вооружения, отложить на неопределенный срок.

Литвинов готовил свое заявление накануне вечером. У него не было времени, да и возможности согласовать его с кем бы то ни было. Владимир Ильич был занят на конгрессе Коммунистического Интернационала. Чичерин находился в Лозанне… Но Литвинова это не смущает: директивы ЦК и правительства получены, основные установки согласованы. И Литвинов не боится взять на себя ответственность. «Российское правительство считало и считает, – заявил он, – что увеличение вооруженных сил или даже сохранение их на нынешнем уровне является выражением именно того недоверия, о котором так много здесь говорилось представителями других делегаций… По мнению Российского правительства, доверие может проявиться лишь в готовности всех заинтересованных государств сократить вооружение… Первым условием морального разоружения является разоружение материальное, потому что в первом случае, при моральном разоружении, мы ограничимся словами, ограничимся бумажками, а во втором случае мы докажем свою готовность на деле».

В закулисных интригах польский делегат призывает отвергнуть все советские предложения, сообщает партнерам, что Советская Россия «готовит нападение на лимитрофы». Литвинову становятся известны интриги князя, и он заявляет на заседании: в качестве председателя российской делегации и руководителя Народного комиссариата по иностранным делам считаю долгом от имени Советского правительства сделать категорическое заявление, что «у Российского правительства нет никаких намерений нападать на территорию своих соседей, близких или отдаленных, или разрешать какие бы то ни было споры с ними силой оружия. Это заявление будет занесено в протоколы и стенограмму настоящего заседания. Если нужна моя подпись, я могу подписать это».

5 декабря Литвинов еще раз сформулировал позицию Советской России: опасность войны находится в пропорциональной зависимости от количества штыков и винтовок, сокращение их даст неизмеримо большие гарантии от войны, чем подписание любых мирных резолюций.

Советская Россия не будет создавать никаких иллюзий и обманывать народы, сказал Литвинов.

Дискуссия продолжалась, и с каждым днем становилось все яснее, что прибалтийские дипломаты хотят завести конференцию в тупик. Наконец они заявили, что не могут сократить армии на 75 процентов. Вот на меньшее сокращение они пошли бы. Литвинов сразу же сманеврировал, заявив, что Советская Россия согласна сократить армию на 25 процентов и одновременно предлагает заключить соглашение о ненападении.

Тогда представители Польши, Финляндии, Латвии и Эстонии пошли на открытый срыв конференции, огласив 11 декабря совместную декларацию, в которой признали неприемлемым взаимное разоружение на основе пропорционального сокращения вооружений, и, кроме того, представили фальсифицированные данные о численности своих армий. Литвинов сделал еще одну попытку перевести конференцию на практические рельсы, выступил с декларацией, где с цифрами в руках доказал, «что пропорциональное сокращение вооруженных сил России и ее западных соседей, в особенности в столь скромных размерах, как это предполагалось на настоящей конференции, не только не изменило бы соотношения сил в пользу России, а, наоборот, ввиду обширности ее территории и протяженности ее восточных и юго-восточных границ, только ухудшило бы это соотношение с точки зрения России». Русская делегация пошла на ряд уступок. Но и это не помогло. Партнеры по переговорам продолжают свою линию торпедирования переговоров. Они хотят до конца потопить разоружение в многословных дебатах о «моральном разоружении». Если российская делегация должна будет считать заявление делегаций прибалтийских стран о прекращении работы комиссии военных экспертов окончательным, то она должна рассматривать действия партнеров как «отказ от принятия предложений Российского правительства о фактическом разоружении и спокойно предоставить общественному мнению народных масс всего мира, а прежде всего представленных на конференции стран, сделать из этого факта надлежащие выводы».

Теперь задача заключалась в том, чтобы приковать внимание мировой общественности к подлинным целям Советского правительства на этой конференции. Литвинов собрал пресс-конференцию советских и иностранных журналистов. Кратко подвел итоги, сказал, что Россия хочет мира и только мир даст ей возможность энергично взяться за социалистическое строительство. Конечно, конференция не приняла решений, которых от нее ждали. Но пользу она принесла. «Если в результате конференции у соседних с нами народов, – сказал Литвинов, – исчезнут навязываемые им правительствами предубеждения о нашей агрессивности, если эти народы убедятся в полном абсолютном миролюбии нашего рабоче-крестьянского правительства, посвящающего всю свою энергию на дело экономического восстановления России, то этим самым конференция оправдает свое назначение».

Западные дипломаты уехали из Москвы, гадая, выиграли они или проиграли. На этот вопрос недвусмысленно ответили многие органы мировой прессы: начиная с призыва большевиков к миру в октябре 1917 года, они прочно держат эту инициативу в своих руках.

Это было лучшее доказательство полезности Московской конференции по разоружению.

После Генуи и Гааги еще более монолитным и слаженным стал руководящий костяк Наркоминдела. Руководя Наркоминделом, Чичерин много внимания в эти годы уделяет Востоку. Литвинов больше занимается Западом, но и Восток не выпадает из поля его зрения. Стиль работы у них по-прежнему разный. Чичерин в своей квартире в доме Наркоминдела любил работать по ночам. Когда очень устанет, садится за рояль, и мелодии Моцарта плывут куда-то вдаль, уносят его далеко-далеко. Все уже свыклись с ночными бдениями Чичерина. Он встает около одиннадцати часов, работает, успевает сделать массу дел, после обеда отдыхает, потом снова работает: быстро, энергично, умно. Иногда случались и курьезы. Вскоре после революции из Лондона в Москву приехала известный скульптор Клэр Шеридан, она намеревалась сделать портреты руководителей Советского государства. Обратилась к Чичерину, чтобы договориться о встрече. Георгий Васильевич ответил: «Приходите в четыре часа ночи. Это самое удобное время». Англичанка изумленно посмотрела на Чичерина: «Я тоже считаю это время самым удобным, но только для сна». Свидание с Чичериным не состоялось.

У Литвинова другой режим. Лишь при крайней необходимости он работает вечерами в своей квартире на Софийской набережной. После Гаагской конференции по его просьбе комендант выделил ему еще одну комнатку для работы. Теперь у Литвинова квартира из трех крохотных комнат. В одной сын и дочь, в другой Литвинов с женой. В третьей – кабинет.

Утром, точно в установленное время, он уже в Наркоминделе. Часовщик как-то не без основания сказал, что если его подведет старинный брегет, доставшийся от бабушки, то он «по Литвинову» будет устанавливать точное время. Обычно два раза в неделю заседает коллегия Наркоминдела, решаются самые серьезные вопросы. Нередко спорят. Чины здесь ни при чем. Важно обоснование мнения. Большая роль отводилась заведующим отделами. Если решался очень важный вопрос, а заведующий нужным отделом отсутствовал, то Чичерин говорил: «Подождем и послушаем, что скажет заведующий отделом».

Случалось, что на коллегии возникали принципиальные разногласия. Если принималось предложение, с которым Чичерин был не согласен, Георгий Васильевич просил своего секретаря Б. И. Короткина записать «особое мнение». И излагал его в письме в ЦК. Если был не согласен Литвинов, то он в обычной своей манере буркнет секретарю: «Запишите в протокол мое особое мнение». И затем тоже излагал его в письме в ЦК. На Политбюро принималось решение, которое и считалось окончательным. Если решение принято руководящей инстанцией партии и государства, оно выполняется с железной последовательностью. Очень часто бывало, что именно противник того или иного решения сам и проводил его в жизнь.

Уже на этом этапе деятельности Литвинова в Наркоминделе четко определились стиль работы, взаимоотношения с сотрудниками. Его стиль – это прежде всего точность, аккуратность, предельное осмысление поставленной задачи. Этот стиль был присущ Литвинову всю жизнь.

Ю. М. Козловский, долгие годы работавший с Литвиновым, свидетельствует: «У Максима Максимовича было точное расписание работы. Он все делал вовремя. Утром разбирал шифровки, почту. В точно назначенное время принимал сотрудников и других посетителей. Вовремя завтракал, вовремя обедал. Литвинов считал, что человек, не могущий укладываться в рабочее время, – плохой организатор. Как-то, уже в более поздние годы, произошел такой случай. В приемную вошел Николай Николаевич Крестинский, первый заместитель наркома, и хотел пройти к Литвинову, но у самой двери взглянул на часы – было пять минут седьмого – и остановился: „Ах да, его уже нет“. Литвинова действительно не было в кабинете. Рабочий день кончился, ничего срочного не было, и он, как всегда, уехал».