Текст книги "Как во смутной волости"

7 марта 2006 года

После ночной смены спалось плохо, провалявшись в постели часов до двенадцати, я встал с тяжелой головой и резью в глазах. Пока закипал чайник, начал разгадывать японский кроссворд, но сосредоточиться никак не удавалось, лишь после третьей кружки чая в голове начало проясняться.

К этому времени со школьного утренника пришли жена и девочки, в доме сразу стало шумно. Младшая, хохотушка, со смешной важностью хвасталась розочкой с духами, которую ей подарили одноклассники, старшая, серьезная семиклассница, с деланным равнодушием показала свой подарок – красивую узорчатую шкатулочку. Девчонки в праздничных нарядах смотрелись прекрасно, настроение у меня сразу улучшилось, я расспрашивал их о прошедшем утреннике, они наперебой пересказывали подробности. Жена ушла на кухню готовить обед.

Только сейчас я обратил внимание, что шторы на окнах задернуты и в комнате сумрачно, попросил дочек их раздвинуть. Вспомнил, как жена вечером, когда я лег отдохнуть перед работой, старательно закрывала окна шторами. Что с ней случилось? Никогда раньше не водилось за ней такой домовитости, а уж шторы висели незакрытыми месяцами. Да и кому за нами подглядывать?

В это время из школы пришел сын-одиннадцатиклассник, вместе с мальчиками из своего класса он организовывал праздник для девочек. Жена вышла из кухни и начала оживленно расспрашивать его, как прошло торжество, кто как был одет, какое было угощение. Оказалось, что он читал на празднике стихи Пастернака, и жена стала просить его прочитать. Слегка поупиравшись, он довольно сносно продекламировал:

 
Любить иных тяжелый крест,
А ты прекрасна без извилин,
И прелести твоей секрет
Загадке жизни равносилен.
 

Меня удивила наступившая вдруг тишина. Сын простоял несколько секунд с покрасневшей физиономией, потом, сгорбившись, быстро ушел в свою комнату. Неужели так смутился от стихов о любви? Но ведь он только что читал их на публике и, видимо, не смущался. Жена смотрела ему вслед с непонятным выражением лица и продолжала молчать. А ведь по складу своей натуры, который мне известен достаточно хорошо, она должна сейчас молоть что-нибудь восторженное о качестве стихов и таланте чтеца.

Она ушла на кухню, а я еще некоторое время сидел, пытаясь понять причины столь неестественного поведения.

Глава 5

21 июня 2006 года

Назавтра, едва я вернулся с работы, жена с сыном молча собрались и ушли, судя по экипировке, подались в райцентр, не иначе как в милицию. Ну-ну, помогай вам Бог. Я выпил кружку чаю и завалился спать. Проснулся около полудня от девичьих голосов, опять что-то не поделили, шельмы! Я встал, прошел на кухню. Дочери варили суп и не могли достигнуть консенсуса в вопросе «какую сыпать крупу», младшая настаивала на рисе, в то время как старшая была убеждена в преимуществах гречки. Приняв соломоново решение, я высыпал в кастрюлю полпачки вермишели, чем сразу примирил враждующие стороны.

Вскоре суп был готов, мы с девочками пообедали и отправились строить беседку. Работать с дочерьми было сущим удовольствием, они на лету ухватывали, что от них требуется, усвоив плотницкую терминологию, со знанием дела растолковывали друг другу, что такое шип, паз, пояс, а отобрать у них уровень просто не было никакой возможности. Дело спорилось, мы уже начали прилаживать стропила, когда к дому подъехала милицейская «Нива», из нее вышел участковый и направился к нам, минуя рвущуюся с цепи собаку.

– Надо ехать к дознавателю, – как-то смущенно проговорил капитан, подойдя к нам. Неужто начал сомневаться, что правильно усадил меня на нары? Плохо дело, сомневающийся мент – это уже и не мент вовсе, а какой-то Спиноза в канарейке.

– Что ж, надо так надо, – я отложил инструмент. – Девки, приберите здесь все, ничего не теряйте.

Я направился к дому.

– Сейчас переоденусь. Да, ты же меня назад не привезешь?

– Нет, не привезу. Налогоплательщик не поймет, если я стану заниматься извозом, – усмехнулся участковый.

– Ну, он для того и существует, чтобы ничего не понимать. Давай тогда я поеду на своей, а то потом назад не доберешься.

– Лады. Я поехал, а ты подъезжай следом, – капитан зашагал к своей «Ниве».

– Пап, а меня возьмешь? – тут же заканючила младшая дочка, старшая застыла в ожидании ответа. Я секунду подумал.

– Убирайте инструмент, потом пять минут на сборы – и в машину. Дверь не забудьте закрыть на замок.

Переодевшись за пару минут, я завел москвича, выгнал его из гаража, дочери уже забрались в машину. Младшая по-хозяйски заняла переднее сиденье и ковырялась в кассетах, выбирая свою любимую бардовскую. Едва я тронулся с места, как из магнитофона понеслись звуки гитар; слова девчонки знали наизусть и старательно подпевали:

 
Нам дела нет до бабы бестолковой,
Пусть к ней гуляет Вася-участковый,
Пусть Вася вместе с ней не одобряет,
Когда собачка травку удобряет.
 

Дорога до райцентра пролетела незаметно. Подъехав к отделению милиции, я оставил дочек в машине, а сам пошел искать участкового. Тот провел меня в кабинет дознавателя, оказавшегося высокой бледноватой блондинкой лет тридцати, судя по виду не хватающей звезд с неба, но старательной, уж эта, если возьмется, доведет дело до суда.

Усадив меня на стул, дознавательница начала задавать вопросы: как я ударил сына, сколько раз ударил, что при этом говорил? Я добросовестно отвечал, она записывала мои ответы, и картина преступления вырисовывалась довольно неприглядная: без всякой причины набросился на сына, избил его, отобрал и сжег телефон – просто изверг и самодур с неадекватными реакциями. Сын в своем заявлении написал, что я бил его головой о стену, душил, неоднократно избивал и раньше, и он просит изолировать отца от семьи, которая постоянно живет в страхе. Павлик Морозов хренов! Что же за подонка я вырастил на свою голову?

– Это все ложь, – только и смог ответить дознавательнице.

– Против вас говорят показания жены и сына, обвинения достаточно серьезные. Чем вы можете их опровергнуть?

Я лишь понурил голову. Действительно, чем? Двое в один голос меня обвиняют, а я один, к тому же преступник, – ясно, к чьим словам стоит прислушиваться.

Старательная дознавательница закончила писать протокол допроса, я просмотрел ее записи и расписался.

– Могу быть свободен?

– Пока можете. Я вас еще вызову через несколько дней.

Подойдя к машине, я отправил дочерей за мороженым, сам сел за руль и погрузился в мрачные думы, пытаясь вспомнить, когда же произошел окончательный разрыв в моей семье. Да, видимо, это случилось после моей поездки в санаторий…

Март 2006 года

Снег сверкал на солнце самыми невообразимыми цветами, слепил глаза, а голубизна неба заставила бы позеленеть от зависти Борю Моисеева. Я возвращался из отпуска, две недели провел в санатории, подлечил суставы, отдохнул и чувствовал себя прекрасно. Попутный «жигуленок» довез до самого дома, я расплатился с водителем, закинул на плечо сумку и направился к калитке. Во дворе вроде бы все в порядке, дом на месте, однако настроение по мере приближения к крыльцу резко ухудшалось. Опять будет вечно недовольное косое рыло жены, блудливый взгляд и кривые усмешки сына, атмосфера неприязни. Может быть, действительно, бросить все и уехать куда глаза глядят? Много раз мне приходила эта мысль, все более заманчивая, но всегда останавливали дочери. Как я могу их бросить, оставить этой твари, которой, я знаю, нет до них никакого дела? Она всегда думала только о себе. Не могу. И оградить их от ее влияния тоже не могу, пацана уже окончательно изуродовала. А что будет с девчонками? Неужели и они превратятся в ее подобие, и я ничем не смогу помешать? Давно известно, дурное воспринимается значительно легче, чем хорошее, оно не требует никаких усилий, добро же всегда сопряжено с затратой духовных и физических сил, с отказом от удовольствий, борьбой со своими пороками. Пока эта тварь в доме, шансы на воспитание дочерей сводятся к минимуму, если не к нулю. И все равно бросить их – выше моих сил, придется мучиться дальше.

С этими невеселыми мыслями я вошел в дом. Девчонки бросились ко мне, начались шумные расспросы, их веселые лица заставили меня на время забыть о грустном. Я раздал дочкам сувениры, они ревниво начали сравнивать, у кого лучше, не обошлось без перепалки – хоть и маленькие, а уже бабьи манеры, они, видимо, с этим рождаются.

Сын лежал на кровати в своей комнате, заходить к нему я не стал, всякое общение между нами прекратилось уже давно. Жена по случаю моего приезда нацепила на физиономию слащавую улыбку, без интереса задавала какие-то дежурные вопросы, лишь подчеркивающие полное отчуждение.

– Папа, а мы фотографии получили, – младшая дочь принесла пачку снимков. – Показать?

– Конечно, показывай, – я привлек ее к себе, и мы начали рассматривать фото, сделанные месяц назад. Мы перебирали снимки, дочери наперебой хвастались, как они хорошо получились, и, действительно, фотографии вышли на редкость удачно: разряженные девочки выглядели принцессами, я даже почувствовал некоторую гордость. Однако следующий снимок сразу сбил эйфорию. Господи, а это что такое? Неужели это мой сын?

Со снимка на меня глядел законченный подонок. Сын был сфотографирован в парадном костюме, в полный рост, плечи неестественно, сверх нормы отведены назад, голова задрана вверх, так что от носа остались лишь ноздри. Но особенно поражали глаза, превратившиеся в узкие щелочки, их презрительный прищур ясно говорил: «Вертел я вас всех…» Пожалуй, уже полгода я не видел его глаз и вот наконец сподобился.

– Ах, какой красавец, – жена, оказывается, через мое плечо тоже рассматривала фото. – Совсем взрослый, настоящий мужик.

Я недоуменно оглянулся. Нет, кажется, не притворяется. Впрочем, по ней не всегда и поймешь.

– Это не мужик, это законченное дерьмо, – с расстановкой произнес я.

Жена возмущенно фыркнула, вырвала у меня фото и ушла в зал, но вскоре вернулась. На лице уже наигранное умиротворение, напевает популярную песенку «Я знаю, что скоро тебя потеряю». То ли больше ничего не запомнила, то ли умышленно непрестанно повторяла лишь эту строчку, впрочем, бросаемые при этом в мою сторону злорадные взгляды не оставляли сомнений. Да, баба, похоже, почувствовала себя совершенно самостоятельной, непонятно лишь, на чем эта самостоятельность основана. Я постарался сделать вид, что не понимаю ее вокальных упражнений.

– Сколько у тебя осталось денег?

На мой вопрос жена с готовностью полезла в сумочку, достала кошелек и высыпала содержимое его на стол. Я посчитал – восемьсот рублей с мелочью. Неплохо покутила.

– Я ведь тебе оставлял четырнадцать тысяч. Где остальные?

Ее физиономия после некоторых метаморфоз приняла выражение оскорбленной добродетели.

– Мне детей надо было кормить! Это ты там катаешься по санаториям, а дети есть хотят…

В таком духе она могла бы испражняться долго, но я перебил:

– Ты их черной икрой кормила? Девки, вы ели черную икру?

Дочки, ничего не ответив, ушли в свою комнату, жена с непроницаемым видом уставилась в стенку, теперь уж из нее слова не вытянешь. Некоторое время я молча смотрел на нее, сдерживая раздражение, потом чертыхнулся и ушел в зал, погрузившись в свои невеселые размышления. Зарплаты не будет в этом месяце, я ведь был в отпуске, придется на эти восемьсот рублей как-то жить полтора месяца. Хорошо, что у меня осталось от поездки две тысячи, но этого все равно не хватит. Теперь мне было ясно, откуда у нее такая самоуверенность. Уже не первый раз из портмоне пропадали деньги, но только сейчас я понял, что она таким способом готовит себе материальную базу, вернее, уже приготовила, судя по ее поведению. Сколько она могла наворовать? Наверное, тысяч пятнадцать. Еще пятнадцать лежат у нас на сберкнижке, книжка на ее имя, так что уже получается тридцать. Все последние годы она утаивала от меня какую-то часть своей пенсии, трудно сказать – сколько, но в сумме могло набраться еще тысяч двадцать-тридцать. Что ж, база солидная, пожалуй, полгода она сможет прожить в автономном режиме, при экономии – даже год, а дальше-то на что она рассчитывает? Нет, определенно баба сошла с ума.

Глава 6

23 июня

Неделя прошла как в бреду. Вернувшись из милиции, где пришлось провести бессонную ночь на нарах, с женой и сыном я больше не разговаривал, ходил в ночь на работу, днем с дочками строил беседку, а в голове неотступно билась одна мысль: «Все кончено». Нарыв наконец прорвался, то, что давно назревало, обрело реальность, вернуть назад ничего нельзя.

Жена и сын – не иначе как «горбатая парочка» я их теперь не называл – всю неделю с утра, как на работу, уезжали в милицию, сочиняли там новые заявления, проходили медицинскую экспертизу, всеми силами стараясь упечь меня за решетку. Участковый, записывая мои показания, жизнерадостно поведал, что против меня выдвигаются обвинения по трем статьям, самая крутая – угроза убийства, срок до трех лет. От перспективы угодить на нары у меня тоскливо заныло сердце. Откуда взялась угроза убийства? Никаких угроз я не произносил, за шею держал сзади, не душил. Видимо, экспертиза обнаружила на шее синяки от моей руки, но ведь не на горле же! Я понимал, что «горбатая парочка» всерьез решила от меня избавиться. Ну, что ж, в минуты опасности у меня обычно мобилизуются все силы, обостряются чувства, концентрируется мысль – еще посмотрим, кто кого.

Был вечер пятницы, жара не спадала, заснуть перед работой опять не получалось. Я сидел в столовой и пил чай, дочери расположились в креслах напротив с сочувственным выражением на личиках – примерно так здоровые люди смотрят на безнадежно больных. В последнее время я чувствовал в девчонках некоторое отчуждение, мои вопросы наталкивались на напряженное молчание, словно они тщательно обдумывают ответ и в конце концов, не уверенные, что ответят правильно, предпочитают промолчать. Нервы мои и без того были натянуты до предела, замкнутость дочерей лишь усиливала раздражение, я изо всех сил старался держать себя в руках, не сорваться, сохраняя на физиономии невозмутимое выражение. Безусловно, поведение дочерей объяснялось пропагандистской кампанией, активно проводимой женой. Что она им про меня говорила – оставалось лишь догадываться, но результат налицо. При этом ведь, тварь паршивая, она даже не задумывается (да и задумываться нечем), как это отразится на детской психике, к чему приведет раздвоение в их сознании, они ведь меня любят, но мамочка, как ни грустно сознавать, для них дороже. При этом для мамочки они лишь орудие для достижения своих низменных целей. «Низменных», конечно, звучит высокопарно, однако других целей у этой бабенки нет и быть не может. Прожив со мной семнадцать лет, она осталась все той же «воспитательницей» детского сада, которую выгнали из него с позором за избиение ребенка. Сейчас я смотрел на дочек и мысленно просил у них прощения за то, что слишком легкомысленно выбирал мать для своих детей, с излишней самоуверенностью считая, что воспитанием буду заниматься сам и женщина нужна лишь для деторождения и хозяйственных хлопот, забывая о «продажной девке империализма» – генетике. Зимой сын проходил допризывную медкомиссию, и врачи обнаружили у него искривление позвоночника, аналогичное тому, которое я слишком поздно заметил у жены и в минуты злости называл горбом. Сутулость сына я замечал и раньше, старался исправить разными упражнениями и лишь сейчас понял, что это наследственное уродство. Но если бы только это! Гораздо страшнее уродство нравственное. С раннего детства меня выводила из себя его патологическая скрытность и лживость. Стараясь пресечь их развитие, я даже не задумался о том, что аналогичные качества во всем блеске украшают мою дражайшую половину. Дальше – больше: с возрастом я заметил у него склонность поглощать деликатесные продукты, не часто появлявшиеся на нашем столе, в одиночку, не делясь с младшими сестренками, топтать в одно рыло. Стараясь обуздать его «однорыльство», я и не подумал провести параллель с поведением жены, прятавшей от детей конфеты и тайком съедавшей их в спальне.

Мне удалось, как я считал, искоренить в нем эти мерзкие качества, но скрытность осталась, я никогда не мог добиться от него откровенности, обо всем, что с ним происходит, я узнавал от жены, к которой он всегда был ближе. Тем не менее сын рос нормальным парнем, внешность, рост, ум, трудолюбие – эти качества он взял от меня, и это меня не могло не радовать. Впрочем, было ли это трудолюбием? Он во всем мне безотказно помогал, работая по хозяйству наравне со мной, однако никакого интереса к работе у него не было заметно. Когда мы с ним ремонтировали машину, рубили сруб, что-нибудь строили или мастерили, я по ходу дела всегда объяснял ему, что, как и почему делается, учил пользоваться инструментом, рассказывал об устройстве автомобиля. Сын слушал, возможно, запоминал (память у него была отменная), но ни разу в глазах его я не заметил интереса, никогда он не задавал вопросов, и я с горечью думал, кто из него вырастет.

Когда ему исполнилось тринадцать лет, я попытался научить его водить машину; его сверстники уже вовсю гоняли на отцовских жигулях, почему бы и моему не научиться, любому пацану это интересно. Оказалось, не любому. Когда я чуть ли не силой усаживал сына за руль, на глазах у него выступали слезы, руки и ноги не слушались, передачи не включались, машина то не трогалась с места, то не останавливалась, то ехала в кювет. Сначала я думал, что со временем все наладится, но нет – и через два месяца те же слезы, та же неуправляемая машина и то же отсутствие интереса в глазах. В конце концов я плюнул и оставил парня в покое: насильно нельзя ничему научить.

И вот теперь наконец ко мне пришло понимание, что ничего я не искоренил, лишь загнал все его мерзкие качества внутрь, и они жили в нем подспудно, глодали изнутри, стремились вырваться наружу и вот теперь вырвались, расцвели пышным букетом, нормальный парень в одночасье превратился в отвратительного подонка. Неужели и с девками будет то же самое? В них ведь живут те же гены, и они неминуемо должны появиться. Или, может быть, не те? Я задумался, добросовестно пытаясь отыскать в жене хорошие качества, которые как-нибудь случайно могли бы перейти по наследству к дочерям, – и не нашел. Но ведь этого не может быть, в каждом человеке намешано и плохое, и хорошее, наверное, я плохо ищу. Снова старательно перебрал жену по косточкам. Кажется, одно положительное качество отыскал – общительность. Оно, видимо, свойственно всем женщинам, и я бы скорее назвал его болтливостью, но если постараться быть беспристрастным, то, наверное, все-таки положительное. Больше отыскать ничего не удалось. Боже, где же были мои глаза, когда женился? Неужели гормоны так затуманили разум? Мне ведь было уже не семнадцать лет. К тридцати годам гормоны должны были вести себя поскромнее, не толкать на столь явные глупости. Скорее, причина в моем укоренившемся с юности снисходительно-презрительном отношении к бабам, слова Паллада «женщина всегда зло, но может быть хороша в двух случаях: на ложе любви и на смертном одре» были, да и остались для меня незыблемым постулатом. Действительно, чем моя жена так уж отличается от других? Глупостью? Болтливостью? Лживостью? Да это ведь общепринятые и неотъемлемые женские достоинства. Лень? С этим, пожалуй, сложнее, где-то когда-то я слышал, что бывают трудолюбивые женщины. Но ведь и она до свадьбы не была ленивой, сшила мне брюки, связала свитер, неплохо готовила, стирала – в общем, баба как баба, а то, что после свадьбы все это исчезло – так никто не кормит карася червями, после того как он пойман. С внешностью, конечно, прокол, маленькая, горбатенькая, смугленькая, кривоносенькая, с жидкими темными волосенками, она могла похвастаться лишь пышной упругой грудью, на которой я и сосредоточил свое внимание, не замечая остального; с годами ко всему прочему добавилось дряблое пузцо с жировыми складками, на котором удобно покоились обвисшие, утратившие упругость груди. Как ни парадоксально, теряя остатки привлекательности, она все больше надувалась амбициями, с полной серьезностью заявляя, что дом и хозяйство держатся на ней; я еще мог понять, когда она это старалась внушить соседям – надо же бабе поддерживать свой имидж, но, когда она говорила это мне, я не знал, смеяться мне или плакать, ибо уже давно смотрел на нее как на присосавшуюся вошь, от которой нельзя избавиться, не потеряв детей.

Мои горестные раздумья были прерваны приходом сына. Ни на кого не глядя, он снял куртку, прошел в зал, отрывисто скомандовал: «Есть хочу!» – и скрылся в своей комнате. Дремавшая на диване жена зашевелилась, поспешила на кухню, вскоре оттуда пошел запах жареной картошки и котлет, заставивший дочерей судорожно сглотнуть слюну.

Жена поставила тарелку на стол, позвала сына, сама уселась в стороне и с обожанием наблюдала процесс поглощения пищи любимым сыночком, готовая в любой момент вскочить и подать, если ему что-то потребуется. Меня и дочерей они не замечали, словно нас здесь не было. Я сидел напротив сына и тоже наблюдал за ним, только чувства мной владели совершенно иные, больше всего мне хотелось взять тарелку и размазать ее содержимое по этой наглой жрущей физиономии. Однако я понимал, что сразу же вслед за этим последует звонок жены в милицию, ночь на нарах, и, может быть, не одна. Жена и сын это тоже понимали и ничего не опасались, я уже был отрезанным ломтем, который во внимание можно не принимать.

Зрелище было омерзительное. То ли я раньше не замечал этого жадного набивания рта, чавканья, сопенья, то ли он сейчас делал это нарочно, подчеркивая презрение ко мне, но смотреть на такое мне было невмоготу.

– Кормилец вернулся после трудов праведных, – сказал я дочерям. – Оголодал наш Павлик Морозов, видать, целый день мешки ворочал.

Жена и сын никак не реагировали на мои выпады, для них я больше не существовал, дочки напряженно улыбнулись, глотая слюнки, видно, опасались скандала. Нет, буду держать себя в руках.

– Не подавился бы, сердешный, ишь, как наворачивает. Девки, в случае чего – стучите по спине, спасайте болезного.

На лице жены появилась злорадная усмешка, я был сейчас похож на тявкающую в бессильной злобе собачонку, собака лает – караван идет. Зачем я унижаюсь? Добиваюсь, чтобы они расхохотались мне в лицо? Это было бы вполне естественно и заслуженно, наверное, им мешает это сделать лишь страх. Может быть, и все в моем доме держится только на страхе? На таком цементе, конечно, ничего прочного не построишь. Что касается жены, тут, вероятно, страх присутствовал, но гораздо сильнее всегда была ненависть. Эта ненависть копилась в ней годами, тщательно лелеемая, заботливо вынашиваемая, она прорывалась лишь в косых взглядах и вспышках злобы, как мне казалось, немотивированной. Всю глубину ее ненависти я понял лет пять назад, когда она в разгар ссоры заявила: «Подыхай скорее, я приду и обосру твою могилу!». По ее лицу я понял, что сказано это было не в запале, не сгоряча, именно так она и поступит, и процесс фекализации могильного холмика будет сопровождаться той же злобной усмешкой, а завершится, вероятно, разухабистой пляской. Открывшаяся внезапно бездна заставила меня задуматься, сила чувства вызывала невольное уважение, если эта мизерная душонка способна на такое, значит, я ее сильно недооценивал. Но – жизнь продолжалась, это не то чтобы забылось, а стало восприниматься как один из эпизодов стандартного супружества.

Сын, между тем, закончил прием пищи, молча, даже не буркнув «спасибо», ушел к себе в комнату. С минуту в столовой висела напряженная тишина, потом жена бросила на меня яростный взгляд и метнулась вслед за ним; не прошло и минуты, как они появились уже вдвоем, сын в шортах и майке, и ушли на улицу, хлопнув дверью.

Я озадаченно посмотрел им вслед. Куда мамочка с сыном могут пойти в двенадцатом часу ночи? В гости в такое время не ходят, да и экипировка не та… и тут я все понял! Все, что происходило в моем доме последние восемь месяцев, вдруг сложилось в единую картину, ни для чего не надо притягивать за уши неубедительные объяснения, каждый отдельный эпизод, как в детской игре, укладывался на свое место, формируя общую картину. Почему я не видел этого раньше, тыкался, как слепой щенок, искал причины и следствия, когда было все ясно как день? Видимо, должна была набраться критическая масса, если раньше такое объяснение мне просто не могло прийти в голову, то теперь оно было для меня бесспорно. Это был шок. Внутри как будто все оборвалось, ничего не видя перед собой, я сидел за столом и пытался как-то собрать в кучу разлетающиеся мысли и чувства, несмотря на очевидность ответа, в голове бился вопрос: «Неужели такое возможно?».

Прошло не меньше пяти минут, прежде чем я обрел способность действовать. Не обращая внимания на притихших дочерей, я нашел фонарик, обулся и рванулся во двор. Где они могут быть? Сначала я осмотрел сеновал. Пусто. Баня! Спотыкаясь, пробежал сотню метров до бани – и здесь никого. Вернулся к дому, обошел его вокруг. Где еще? Гараж? Закрыт на замок. В дровнике тоже нет. На складе – нет. В горячке я обежал с фонариком весь двор – безрезультатно. Это заняло минут десять, постепенно я начал приходить в себя, хотя мысли путались и определить дальнейшее направление поиска я не мог. Вспомнил, что скоро на работу, постарался взять себя в руки и вернулся в дом. Дочки сидели на прежнем месте и с теми же напряженными лицами. Неужели они знали обо всем? Думать об этом не хотелось. Я молча налил себе кружку чая и сел на свое место, до работы еще есть минут пятнадцать.

Парочка вернулась, когда мне уже надо было выходить. Я не нашел ничего лучшего, чем встретить их словами: «Ну, что, уже случились? Быстро вы». Сын сгорбился еще сильней и без остановки ушел к себе, жена уселась на свое место и приняла обычную позу – каменное лицо, нос в стену. Не готова она была к такой ситуации, слишком долго видела перед собой слепого кутенка, и теперь, когда слепой вдруг прозрел, она вместо гневной тирады о том, что я сошел с ума и мелю невесть что, смогла лишь уставиться в стену. Неподдельный гнев и мое сумасшествие будут позже, сейчас ей нужно время на обдумывание следующих ходов. Я улыбнулся и подмигнул дочерям, ответные веселые улыбки озадачили. По всем их реакциям получается, что они давно обо всем знали и сейчас испытывают облегчение. С полным сумбуром в душе и в голове я ушел на работу.